Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

   Говорит, а сам переглядывается со всеми. И без слов эти немые взгляды досказали все, чего не высказал Толстой.

   – Вестимо: их царская воля. Мы – рабы...

   – Как они, государи?.. А надоть же и потолковать родителю с сыном со старшим!

   – Господня воля во всех делах людских, а в царственном коловороте наипаче, – подтвердил и протопоп Василий.

   – Иди со Господом, дитятко мое... Да хранит тебя Спас Милостивый, – осеняя питомца крестом, сказала боярыня Хитрово.

   Софья, вставшая вместе с другими, отдала поясной поклон брату:

   – В добрый час, братец, желанный мой... Уж и так бы я пошла с вами, да боюся забранит батюшка, што не в свои дела мешаюсь... Небось, как постригать меня велит мачеха, то мое дело буде... А тута...

   – Ну, буде, Софьюшка... Не печаль царевича, – вмешалась Хитрово. – Видишь? идет он к царю... Нешто же допустит брат сестер постригать без воли ихней?.. Все обладится, верь ты мне...

   И обе женщины остались одни в покое, откуда с говором вышли за царевичем все, кто был на совещанье.

   Не успели они скрыться за дверьми, как Софья с тревогой обратилась к старухе боярыне:

   – Ох, мать моя, боязно, как бы тамо чево не вышло, што и не ждали, и не чаяли? Ишь, Дуровой какой братец у меня. Хто ему што скажет, он на то и пристает. Ровно вертун на крыше. А тамо...

   – Тамо будет, как нам надо!.. Вон, Петра Толстой парень не промах... Языков-то спроста уговорил царевича к государю идти... А Толстой и смекнул: туды бы привели без помехи царевича. Тамо все буде, как по писаному... Верь ты мне, старухе...

   – Дай, Боже!.. Уж только бы нам мачеху мою ей всей роденькой ихней сократить. Господи, сорочку последнюю отдала бы на нищих да на масло... Пойду Господа помолю, Матерь Ево Пречистую: дали бы нам на врагов одоление... Мир тобе, матка, Анна Петровна, родимая...

   И, поцеловав Хитрово, царевна ушла на свою половину.

   Старуха знала, что говорила Софье.

   Петр Севастьяныч Хитрово, постельничий Алексея, как раз заступил на свое дежурство, когда теплые сени и два небольших покоя перед опочивальней больного стали наполняться толпой бояр, дворян и стрелецких голов с царевичем Федором и Богданом Хитрово во главе.

   Раньше здесь уже дожидался Юрий Долгорукий и с ним еще несколько бояр, чтобы получить вести о здоровье царя.

   Их удивило, что царевич явился в сопровождении такой большой свиты, к тому же состоящей из лиц, не причисленных к дворне Федора.

   Ответив на поклон Долгорукого и бояр, вставших при появлении царевича, Федор приказал Петру Хитрово:

   – Повести батюшку-государя, по зову и приказу ево царскому пришел-де я видеть очи ево светлые. Ежели не почивает, лих, государь.

   – Прокинуться изволил, а то почивал ево царская милость, – ответил Петр Хитрово, отдав низкий поклон царевичу. – Сдоложу сей миг... И о тебе, князь, – обратился он к Долгорукому. – И о вас, князья-бояре, – отдавая поклон дяде, Богдану Хитрово, и другим вельможам, вошедшим за царевичем в этот покой. – А ты, отец протопоп, може, один к государю войти пожелаешь? О тебе – чево царю и сказывать? Без доводу вхож, чай, – с новым поклоном обратился он к протопопу Василию.

   – Вестимо, чадо мое. Отцу ли духовному можно претити к государю внити, егда возжелает.

   И первым, следом за спальником, прошел духовник Алексея к нему в опочивальню.

   – Поизволь войтить, царевич, к царю-государю. А и вас всех, князья и бояре, жалует царь милостью, зовет пред очи свои, – объявил через несколько минут тот же Петр Хитрово, появляясь на пороге и пропуская царевича первым в опочивальню. После других проскользнул туда же и думный дьяк Титов, в широких карманах которого всегда находился особый "каламарь", длинный ящичек со всеми принадлежностями для письма и куски хартии разной величины.

   Сейчас же почти этот покой, опустелый после ухода бояр, наполнился всеми, кто оставался в соседней горнице и в сенях.

   Кой-кто стал заглядывать в опочивальню через полураскрытую дверь и прислушиваться, что там происходит, сообщая негромко обо всем тем, кто стоял подальше.

   Алексей, после сна чувствуя себе особенно бодро, полусидел на постели, обложенный подушками. Ноги и все исхудалое тело его почти тонуло в мягкой пуховой перине, под складками одеяла, подбитого "черевами" соболиными: только плечи и голова выделялись среди белоснежной груды подушек.

   Печи были жарко истоплены в опочивальне. И царь расстегнул даже косой ворот рубахи, из-под которой выдавались костлявые очертания плеча и сильно исхудалая шея.

   Очевидно, духовник успел ему сказать несколько слов о причине прихода думных бояр и вельмож. Сказал и о стрельцах, головы которых ждали в соседнем покое.

   Кивнув слегка головой на обилие низкие поклоны, ответив слабым голосом на приветствия вошедших и сына, Алексей, передохнув, заговорил:

   – Вот оно и ладно, што ты, сыне, не один пожаловал. Словно Господь надоумил тебя. И всех, хто с тобою. За недолгие дни хвори нашей, как слышно, многие толки негожие пошли по Москве. Люди, слышь, только что не замутилися. Забота всех взяла: хто сядет царем, егда час воли Божией приспеет для нас?..

   – И, батюшко государь, о чем молвить изволишь, – не подымая глаз, рвущимся голосом заговорил Федор, пока больной делал невольную передышку. – Подаст Господь тебе еще здравия и сил на многи лета, нам, детям твоим, на радость, земле на славу... Што и поминать о смерти? Поживешь, гляди. Вон, Бог дал, лучче ж тебе стало...

   – Так оно так. Да, слышь, сыне, на Бога надейся, сам свое дело верши. Так старые люди толкуют. А ты, голубь, млад. еще... Слушай, што скажу. Ответ дашь, коли што спрошу. Не забывай, как смолоду учили тебя... Вот, и волим мы пообъявить ныне приказ наш о царстве и о всем доме нашем, и о добре, какое припасено, родовое и царское.

   – Слышь, отче, – обратился он к Василию протопопу, – добудь ключи из-под изголовья. Ларец вон там невелик в укладке кованой, што в углу стоит. Добудь ево... Сюды поставь, на стол, поближе к царевичу. А другой бы хто сходил, позвал бы к нам боярина Артамона... Да царицу с царевичем Петром... Пусть бы и они послушали, о чем тута речь буде.

   И, совсем тяжело дыша, очевидно, утомленный от долгой речи и напряжения, Алексей, побледнев, откинулся совсем на подушки, среди которых был усажен.

   Федор, присевший на скамье, недалеко от постели, приподнялся и стал вглядываться с тревогой в лицо отца. Минутное оживление прошло. Глаза были закрыты. Под ними собрались большие мешки и обозначились черные круги.

   За несколько дней болезни в темных волосах царя, изредка подернутых, как искрами, седыми волосами, проступили теперь белые пряди и полосы седины.

   До боли острая, неясная тревога сжала сердце царевичу. Что это за таинственный недуг, налетевший так быстро и так сильно в короткое время подточивший крепкого до этих пор отца? Уж, не порча ли? Кому же было надо это сделать...

   И невольно сорвалась с его уст робкая просьба:

   – Батюшко государь, лекаря б тоже твоево сюды... На всяк случай...

   Алексей только молча кивнул головой и протянул руку к столу, где стояло питье, приготовленное Гаденом.

   Петр Хитрово, стоящий у постели и предупрежденный прежним дежурным, взял флакон, налил в кубок, из кубка отлил себе в ладонь, выпил и с поклоном подал больному. Остатки, недопитые Алексеем, тоже выпил Хитрово.

   – Иди, – снова, очевидно, получив силы после приема лекарства, приказал ему царь. – Зови, ково сказано...

   – Исполню, государь. Да, слышь, молвить дозволь: на богомолье царица выехать изволила, и с царевичем. Боярин Матвеев с ею же, в провожатых, – не совсем решительно солгал он. – А лекаря я мигом... Еще ково поизволишь?..

   – А далеко ль молиться царица пошла? Чай, не за сто верст. Тута ж, на Москве... Вот и пошли за ей – пока мы тут што, она и приспеет, – тревожно вглядываясь сперва в спальника, потом во всех окружающих, приказал Алексей.

   – Надо быть, государь, куды за город снарядилась государыня, как стрельцовский полк перед поездом для охраны шел, – вмешался почтительно Богдан Хитрово. – У тетки я был в покоях, оттуда видно было, как перед теремом царицыным поезд собирался... Да, слышь, Петруша, – обратился он к племяннику своему. – Чай, знают теремные боярыни, куда царица путь держать изволит? Поди, и догонить можно, повестить, што государь-де просит пожаловать на обратно.

   – Да, да... Послать, догнать надо... Пусть поворотит, – торопливо подтвердил царь.

   Петр Хитрово, провожаемый дядей, который на ходу ему что-то еще толковал негромко, вышел в небольшую дверь, которая вела во внутренние дворцовые покои. Здесь, как и во всех переходах, кроме дежурных сенных истопников и придверника, стоял стрелецкий караул.

   – Слышьте, – приказал им строго Хитрово, – царский приказ вам грозный: ни единой живой души не допускать в опочивальню этими дверьми! Хто бы ни был... Слышите? Казни лютой всякого предадут, хто ослушается приказу.

   – Как прикажешь, господине, – отозвались караульные.

   – А лекаря царскаво Данилку тож не пущать? – нерешительно спросил придверник. – Он то и знай я энти двери ходит-выходит. Слышь, кругом больно далеко ему бегать. А порою надобно поскореича... Так он, слышь, баял.

   – Ну, потолкуй еще... Сказано: живой души не пущать. Так и знай...

   И Хитрово пошел дальше по переходу.

   В опочивальне царя между тем настало короткое молчание.

   Щелкнул и зазвенел мелодично замок в укладке, на которую царь указал протопопу, и сама отскочила тяжелая крышка, очевидно, подпираемая сильной пружиной. Протопоп взял небольшой резной ларец, стоящий в сундуке поверх всего, и перенес его к постели, на стол, как указал Алексей.

   В той же связке оказался небольшой,замысловатый ключик, которым и открыли ларец.

   В нем лежал большой свиток, духовное завещание царя, составляемое обыкновенно заблаговременно, на всякий случай, по готовым образцам прежних царских "приказов", но с изменениями, касающимися раздела городов, усадеб, поместий и имущества царского соответственно числу наследников.

   – Читай уж пока, што там по первоначалу. Гляди, и подойдет царица, – сказал Алексей думному дьяку Титову, который уж оказался около стола, как будто для того он и явился сюда за всеми.

   – Приступим со Господом, – как бы благословляя на зачатие дела, провозгласил протопоп Василий.

   – Господи, благослови, – осеняя себя крестом, эхом откликнулся Титов и привычным тягучим голосом начал читать обычную вступительную формулу завещания, а потом – и статьи его, одну за другою.

   Окружающие почти не слушали распоряжений, касающихся раздела родовых имуществ романовских. Они напряженно ждали главного, ради чего пришли сюда.

   Вдруг показался снова Петр Хитрово и прошел поближе к постели, ожидая, пока царь прикажет ему говорить.

   Дав знак Титову подождать, Алексей вопросительно поглядел на спальника.

   – Ну, што?..

   – В три либо в четыре места собиралася государыня царица. Я уж двоих гонцов погонил... Они уж по пути допытаются: в какой край поезд повернул из ворот из городских? А лекаря и во дворце, видно, нету... На дом за им тоже послано. Гляди, не замешкается, придет.

   – Домой, – покачивая поникшей от слабости головой, повторил Алексей. – Быть тово не может... Может, стомился от бессонья. Спит где в покое... Ступай, пусть поискали бы. Сил мне надо ноне... А, чую, плохо мне сызнова... Неможется, совсем сил не стает...

   – Батюшко родимый, може уйти бы нам, – быстро вступился Федор. – В иной час дочтем, как одужаешь, а ныне...

   – И-и, где там... Може, последний мой и час пришел... Што откладывать... Немочно тому быть. Сиди, слушай... А ты, Петруша, сам ли лекаря погляди али спосылай ково... Лих, поживее. Да свету нам... Ишь, темно стало...

   Правда, зимний короткий день стал быстро догорать, и вечерние тени уже ложились по углам комнаты, плохо освещаемой небольшими оконцами с частым переплетом.

   Хитрово с помощью придверника быстро зажег несколько многосвещников, стоящих на столах, опустил на окнах занавески – и сразу неверный дневной свет сменился вечерним, более ровным освещением.

   Спальник вышел, а Титов, придвинув поближе один из двух канделябров, зажженных на столе, где лежала хартия, поправил большие свои очки и стал продолжать свое однообразное чтение:

   "А царства все мои и великие княжества, все государство и земли, и власть самодержавную, и короны все, и кресты дедовские и прадедовские, скипетр и державу, бармы и шапку Мономахову завещаю..." – прочел он, наконец, – и сразу все словно вздрогнули, какой-то неопределенный звук, словно полувздох-полувозглас вырвался из груди почти у каждого из слушателей.

   Даже Федор, растерянный, словно подавленный видом больного отца, как-то насторожился, и внутренний испуг великого ожидания мелькнул у него в широко раскрытых глазах.

   – "И Царство Казанское, и Астраханское, и Касимовское, и Ливонские земли, Кабардинские, Черкасские и Польские пределы, вновь покоренные, и Украинские земли казаческие и всю Великую и Малую, Белую и Порубежную Русь, все то завещаю и приказываю я..."Тут умышленно или случайно, но голос чтеца прервался, словно бы он не ясно разбирал: что дальше на писано в рукописи?

   – Што встрял?,.

   – Читай, слышь!..

   – Читай же!..

   Эти возгласы почти против воли вырвались у большинства слушателей.

   – "Приказываю я, – снова повторил дьяк и повел дальше своим однозвучным голосом, словно и не слышал окриков, – сыну моему старейшему, царевичу Алексию".

   Дочел и остановился теперь как следует, окидывая взором всех, словно желая видеть: какое впечатление произведет это имя покойного царевича, помещенное в завещании, составленном, очевидно, лет семь тому назад, когда царевич был еще жив.

   Досадливое разочарование ясно отразилось у всех на лице. Только Алексей, знавший, что написано, остался спокоен, и что-то вроде удовольствия промелькнуло на лице у царевича. Он и хотел и боялся услышать имя свое или брата Петра. После этого, он знал, начнутся толки, может быть, споры и вражда, словом, все, чего он так боялся, чего не любил.

   А тут оказалось совсем иное. Еще никто не вписан в завещание, если не считать умершего брата. Значит...

   Но дальше додумать Федор не успел. Мелькнуло у него в сознании, что дело еще не устроено. Свара и смута – так же неизбежны, как и прежде, если только больной отец, жалея себя, не предоставит окружающим решить: кому быть наследником престола? Но сейчас же, как бы прочитав его мысли, заговорил Алексей, и внимание юноши приковалось к отцу.

   – Недужен я. На одре лежу на смертном, быть может. Слушай же, сын мой, Федор. И вы все, бояре и воеводы мои, синклиты и советники. Как клялися мне и записи давали на послушание и службу верную царю своему и всему роду ево... Вот воля моя какова.

   Снова остановился для передышки больной. Предупреждая то, что может дальше сказать Алексей, Богдан Хитрово хотел было возвысить голос, что-то сказать, но Долгорукий и Федор и еще несколько человек из его же сторонников не дали ему говорить, остановили, кто взглядом, кто движением, кто голосом:

   – Нишкни... Тихо... Слушайте царя, бояре...

   И среди полной тишины царь снова продолжал, обратись к Титову:

   – Похерь, Иваныч, "Алексию"... Так... Ставь на поле: "Феодору"... Так! – следя за движением пера Титова, сказал царь.

   Живое удовольствие сразу обозначилось на лицах у всех, кто был в покое.

   Алексей заметил это, бледная, мимолетная улыбка озарила и его скорбное лицо.

   – Написал? Дале; "...со братом ево молодшим, царевичем Петром".

   И словно не видя и не слыша сдавленного смятения, которое всколыхнуло всех, едва царь продиктовал эти слова, он продолжал:

   – "До несовершенных лет – быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, – объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор – опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберет".

   Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.

   Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.

   – Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем... Оженить тебя не поспел я... Помру – и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу... Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: "Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному". Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе... И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих... Не глядя, што не родные вы... Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны... Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре... Ну... Дописывай, Иваныч, што сказано... Я и руку приложу... Ох...

   И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.

   Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:

   – Што с батюшкой?... Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел...

   Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово – впереди всех.

   Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.

   Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:

   – Ништо... так, дух захватило... Царицу... Матвеева... детей повидать бы... Петрушу... Што долго они...

   – В единый миг, государь... Я сам пойду... Я мигом!

   И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.

   – Унесло ево вовремя, – негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово. – Тово гляди, мешать бы стал... Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, – обратился он к Титову.

   Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.

   – Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, – вполголоса обратился ко всем Хитрово. – Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас... Ишь, синеет весь... Пусть бы поизменил волю свою...

   – Вестимо, мешкать нечево, – снова вмешался Толстой. – Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить – все царская воля!.. Сказать свое нам надо...

   – Сказать, сказать, – откликнулись почти все так же негромко.

   Пророкотали – и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.

   Все понимали, что медлить нельзя. Царская воля высказана перед лицом царевича. И если сам Алексей не изменит ее – слабовольный, робкий, чистый душой Федор конечно уж не решится поступить иначе, хотя бы и не осталось подписанного завещания от умирающего отца.

   Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.

   Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.

   Весь план расстроится. Все будет потеряно.

   – Э-эх, не будь Феди тута, – тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, – живо бы покончить можно... И вписать, што надо... И руку бы он приложил... А там – хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой...

   Хитрово только отмахнулся рукой от советника.

   – Там, што бы было... Ежели бы да кабы... Ты вот, лучче дело царю скажи...

   Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.

   И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и "легкодух".

   Если остальные от неудачи заговора теряли особые преимущества в государстве, теряли власть и сопряженные с нею крупные выгоды, почет и силу, – Волынский терял все, может быть, и самую жизнь. Он, собственно, не имел значения сам по себе или по родовым связям. Держался своим угодничеством, заискивал перед каждым сильным человеком. Но, открыто пристав к врагам Нарышкиных, он конечно, будет раздавлен последними, если они восторжествуют. А те, к кому он пристал, и не подумают заступаться особенно за "суму переметную", как величали боярина. Ни охоты, ни сил не будет для этого у побежденной партии.

   И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания:

   – Государь ты наш батюшко, Алексей свет Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить, как оно по-старому, словно по-писаному молвится... Вестимо, твоя воля царская... Але ж и нам, боярам, рабам твоим верным, вместно слово молвити, коли што на уме да на душе лежит...

   Ободренные этим вступлением, все остальные единомышленники, раньше стоящие и шепчущие по разным углам горницы, сгрудились тесной толпой вокруг постели так, что почти оттерли от нее и царевича.

   К последнему подошел Языков и стал около него как бы на страже, очевидно, почуяв, что дело принимает особый оборот.

   Сюда же, по указанию Хитрово, подошли Хованский и еще два-три человека, наблюдая, как повлияет вся последующая сцена на Федора, чтобы не допустить его вмешаться в события.

   Алексей, очевидно, слышал и понял, что говорит ему Волынский. И раньше он предвидел: не за тем пришли к нему бояре, чтобы покорно и молча выслушать его решение. Но царю думалось, что Федор в эту тяжелую минуту проявит мужество, остановит их натиск на больного отца.

   Он ошибся.

   Сердце сжалось у Федора, когда он услышал неподобающее, необычное, чуть ли не наглое обращение худородного боярина к больному царю. Но встать, запретить, прикрикнуть на него и на всех, чтобы все молчали?..

   На это не хватило воли и духу у болезненного юноши. А его чуткое сознание подсказывало ему, что подобная попытка осталась бы безрезультатной. Кроме честного Языкова, он видел, никто не окажет ему настоящей помощи.

   И, совсем осев на своем месте, словно желая втиснуться в стену, у которой стояла скамья, Федор сидел, опустя голову, заломив тонкие, бледные пальцы рук, оброненных бессильно на колени.

   Ничего не ответил больной Волынскому. Голос ли отказался ему служить или негодование мешало, – трудно было разобрать. Он только поглядел на боярина долгим, укоризненным взором и через силу покивал головой.

   Принимая это движение за приглашение продолжать речь, Волынский снова заговорил:

   – Вот наша дума, государь... Не только, слышь, тех, хто тута, а и всево боярства, и воинства твоего славного... Стрелецкие полки все то же ладят... Вон, боярин Хованский да головы, да полуголовы стрелецкие, што с нами пришли, да тысячники солдатскаво строю, и рейтары... И отцы духовные... Все с нами заодно... Вот, и поизволь выслушать, царь-государь, о чем просить станем, на чем челом добьем тебе... Уж, не посетуй на раба твоево худороднаво, коли што не так молвил. Дело великое и час самый останный... Тово и гляди, осиротеем, мы бедные, без тебя, милостивец ты наш. Вот, сказать и надобно...

   Видя, что Алексей молчит, выдвинулся вперед, отстраняя Волынского, и заговорил Хитрово:

   – Свет ты наш, батюшко царь, солнышко ты наше ясное... Уж, не посетуй... Може, даст Господь, и осилишь хворь... вернется здоровье к тебе... Будешь по-старому царить над землей и над нами, рабами твоими верными... А все же не ровен час. И сам ты, государь, мудро удумал: волю свою прочесть нам приказал... Вот о ней о самой и хотим молвить слово. Уж коли осиротит нас Господь за грехи за наши, не станет тебя, яснаво сокола, надежи нашей, – дай нам царя единово, настоящего, штобы смуты да свары не было на Руси... Вестимо, мудрое было слово твое: слаб твой старшой царевич... Скорбью телесного взыскан от Господа. Да разумом же светел, ровно звезда в небе ясная. И супругу возьмет себе в час добрый... А Господь, хранящий царство и державу нашу многие годы, даст ему потомство и наследье на укрепление царства, как и всем то было государям московским... А два царя на царстве?.. И рядом-то цари не уживаются мирно, в соседних землях. Все покоры идут. А тут – над одной землей – два царя! Да еще один – молодший от другова. Не царь правит – советчики, – такая помолвка есть старая... А тут – у кажного царя своя дума буде... Новая свара... Кому туго придется? Земле... Вот, государь, че-во ради и молим тебя: отложи, што дале буде – на волю Божию. Свое дело поверши, дай по себе наследника, сына свово старшово, как оно и водилося доныне. И сам, гляди, на дело рук своих с небеси возрадуешься, как призовет тебя Господь в селения свои...

   – Все молим тебя о том же, – с поклоном, один перед другим заголосили бояре.

   – Молим, молим, государь! – донеслись из соседнего покоя голоса тех, кто по чину не решался войти в опочивальню царскую или не поместился в ней, так как во время речи Хитрово вся она переполнилась сторонниками боярина.

   Алексей, тяжело дышащий от приступа удушья, ничего не отвечая, только разразился сильным приступом кашля, среди которого едва слышно прохрипел:

   – Лекаря... На...талья... Петру...ша... Помираю...

   Федор услыхал хрипение и кашель отца, двинулся было к постели, но нечаянно или умышленно бояре сделали вид, что не замечают желания царевича, не слышат его просьбы:

   – К батюшке, пустите к батюшке...

   И все сплошной стеной сгрудились у постели, не давая видеть, что там творится. А Хитрово громко заговорил:

   – Што изволишь говорить, государь?.. Соизволяешь на просьбы наши на смиренные, на мольбы рабские... Пиши, слышь, дьяк... Старшому царевичу Федору царство...

   – На...таша... Петруша... Помираю... лекаря... – уже более внятно выкрикнул, весь трепеща в агонии, Алексей.

   – Послано, послано по их... Гляди, подьедут... Уж потерпи, государь-батюшка... Отец Василий, шел бы ты, святейшего патриарха повестил... Ишь, кончается свет государь наш... Да лекаря там скорее бы... Може... помочь какую даст...

   – Арта... Артамона... – снова выкрикнул умирающий.

   – Да боярина Матвеева поглядеть прикажи, – продолжал распоряжаться Хитрово, очевидно, овладевший положением. – Вон, сказывают, не поехал он и с царицей. Во дворце где-нигде... Князь Иван, – позвал он Хованского. – Ты бы сам!.. Да, Иван Максимыч, и ты, Федорыч, вы и царевича поотвели бы!.. Гляди, ему самому, никак, не по себе стало... В тот бы покой ево... Тамо попросторнее... Што уж тут... Попам тута место...

   И Федор, почти лишившийся сознания, почувствовал, как Языков и Куракин его осторожно подымают и ведут в соседний покой.

   Здесь слух юноши поразил знакомый голос царицы Натальи.

   Она, очевидно, вернулась с пути, предупрежденная каким-нибудь благожелателем.

   Выбежав из колымаги, кинулась на верх к царю, – но там уже были предупреждены, и ее не пускали в опочивальню, уверяя, что врачи запретили волновать больного под угрозой его внезапной смерти.

   Князь Хованский то же самое подтвердил царице, когда показался в сенях, где на руках своих боярынь билась в рыданиях Наталья, прижимая к груди царевича Петра и умоляя пустить ее в опочивальню.

   – Туды, к государю... Не стану плакать! Не потревожу ево... Туды... Туды пустите!.. – повторяла она.

   – Никак не можно тово, государыня-матушка. Потерпи, слышь, малость... И сам призовет тебя царь-государь... Полегше, слышь, стало ему... А вы бы, боярыни, дело свое знали, – обратился он к провожатым Натальи, – чай, видите: не по себе государыне. Ничем с ей сюды тискаться, на ту половину, в терем бы поотвели ее милость...

   Анна Левонтьевна с младшей дочерью и боярыни Натальи, растерянные, напуганные всем, что совершается кругом, хотели уже исполнить распоряжение находчивого князя.

   – Не рушьте меня... Никуды не иду... Тута буду... Али не слышите, што я приказываю? – вдруг властно окрикнула их Наталья. – Али уж я тут самая последняя стала?!. Уж коли на то пошло, – стрельцов кликну! Они мне путь дадут к супругу, к государю моему... Ступай, Дарья, зови голову стрелецкого, што провожал наш поезд! Сюды ево... Ты, Абрам, – обратилась она к Лопухину, – али бо ты, князь, – идите, зовите... Не посмеют они не пропустить вас...

   Прозоровский и Лопухин двинулись к выходным дверям. Но Хованский, едва Наталья заговорила о стрельцах, уже предупредил их. Пока князь и Лопухин протискивались в толпе заговорщиков, умышленно не выпускавших обоих из давки, как не пропускали они к Алексею царицы, – Хованский уже был во дворе, где еще находился отряд Петровского стрелецкого полка, провожавший поезд царицы.

   Стрельцы знали князя, служившего в Главном стрелецком приказе, и не удивились, когда он приказал:

   – Скорее в разряд свой поспешайте. Тамо всему полку сбираться без промедленья приказано от боярина, от Артамона Сергеича.

   Покорно повернули ряды свои стрельцы и потянулись к дворцовым воротам.

   И когда Прозоровский с Лопухиным успели-таки выбиться из сеней, они не нашли во дворе Петровского отряда. Только чужие стрельцы, сторонники Милославских, завзятые аввакумовцы толковали о чем-то с князем Хованским, стоя густой толпой перед самым дворцовым крыльцом, и недружелюбно, глумливо поглядели на обоих нарышкинцев.

   – Услал проклятый князек, продажная душа, наших-то, – сказал Лопухин Прозоровскому, сжимая в бессильной злобе кулаки.

   И оба поспешили обратно к царице, оставшейся теперь совсем беззащитной среди заведомых недругов там, наверху...

   Наталья, видя бесплодность попыток, узнав, что матвеевских стрельцов успели удалить, в отчаянии опустилась на скамью и беззвучно рыдала, прижимая к себе перепуганного царевича.

   Вдруг сквозь толпу пробился к ней Матвеев, только сейчас узнавший, что творится во дворце.

   Часть провожатых царицы вернулась в терем; там стало известно, что царь умирает, а царицу не допускают к нему.

   Поднялось смятение, плач.

   Усталый, измученный Матвеев, спавший в одном из покоев терема Натальи, проснулся, вскочил и, поняв, в чем дело, кинулся к царю.