Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

   – Слово гонору князя Хованскова. Нешто буду я... я сам – зря говорить? Верный человечек мне вести подал.

   – Ну, так с Богом, пошли вынять тех лихих людей... А резидентишка тот – и другим послам не велик друг. Пустой человек, бражник. Посылай наряд за теми-то. Хлопова, окольничева с ими пошли. Недалече он тута.

   – Вот, вот, так и я сам полагал, – шумно заговорил Тараруй. – Только все же поспрошать надо. А с Бушем с этим – чево и думать! Уж как я решил, так и надо. В сей час пошлю... Выберем всю рыбу, котора там спрятана... Хе-хе-хе... Уж от меня нихто не уйдет. Будь покойна, царевна-матушка, и вы, бояре. Все слажу, все повершу. Стрельцы у меня – молодцы! Глазом им мигну – черта к диаволу спровадят и назад вытащат... Вот как у меня...

   – Благодарствуй, спаси тя, Бог, князь Иван Андреевич. Уж не оставь ты нас... – с поклоном отозвался Милославский. – Уж и царевна-государыня и государь Иван Алексеевич не позабудут твоей послуги...

   – Надо полагать, и про меня, холопа вернова, попомнят государи, как поставлю я на трон Российский ково надобно, – хитро подмигивая и самодовольно откидываясь в кресле, сказал Хованский, не замечая тонкой иронии старика.

   – А Языков, что с им? Ужли не нашли, – сухо, отрывисто задала вопрос Софья, которой показался неприятен тон и слова князя. – Это опасный змий. Ранней всех надо бы прикончить изменника.

   – Хо-хо, не нашли... Вот он где у меня.

   И, опустив руку в свой глубокий карман, он снова вынул ее, держа что-то, зажатое в ладони.

   С невольным любопытством окружающие сделали движение: посмотреть – что в ней?

   – Вот, – громогласно объявил князь и раскрыл ладонь, где лежало большое кольцо с крупной бирюзой, испещренной золотыми знаками, – талисман, который всегда носил на пальце оружничий.

   – Убит. Где, в кою пору? – спросил Милославский и за ним Софья. – Не слышно было, не доводили нам о том.

   – И не могли довести. Жив еще, собака, – радуясь впечатлению, произведенному появлением кольца, забасил Хованский. – Да все равно как мертвый... Успел сбежать из дворца, предатель... Знал, што несдобровать ему. Чуяла кошка, што сало сьела. И кинулся на Хлыновку, к батьке своему духовному, к попу Андрею, где церковь святителя Николая за Никицкими... Чай, знаете...

   – Ну, ну...

   – Укрыл ево поп... Известно, не все пастыри государей чтят. Иные врагов царя и веры хоронить готовы у себя... Корысти ради. Вот хто по старой вере живет, те инако. А энтот, никоновец, – и рад был...

   – Дале, дале...

   – Я же и сказываю. Укрыл боярина. А Господь и не дал уйти еретику. Повстречал на дворе на поповском ево холоп один, из приказу Стрелецкова. Признал и челом бьет: "Мол, здрав буди, боярин Иван Максимыч...". А тот – затрясся, ровно стена помертвел. "Нишкни, – сказывает, – вороги ищут меня. Вот тебе перстень. Все деньги роздал. Ево бери. Дорогой-де, заветный. Спасет меня Бог – приноси перстень, много отсыплю за нево...". А холоп, не будь глуп, и принес ко мне колечко-то. Коли там еще ему журавля посулят, а я шельмецу полтину целую отвалил... И повел он стрельцов за боярином. Поди, приведут скоро Максимыча...

   – Ево – не убивать одним разом. Попытать надо: как он к царице Наталье перелетывал? Как тайности наши все выдавал, слышь, боярин?.. И тебя прошу, князь...

   – Хо-хо... Попытаем... В застенке в Константиновском и то все налажено {У ворот Константино-Еленинских, где теперь башня, рядом со Спасскими воротами к Москве-реке.}. Стрельцы иных изменников, кои успели казну свою схоронить, туда водят, поджаривают, подстегивают, правду выпытывают... Хо-хо-хо-хо...

   Князь снова раскатился довольным смехом...

   – Ну, добро, добро, – оборвала Софья, которую, видимо, стала тяготить шумливая кичливость и панибратство старика. – С Богом, кончай дело... Ладно бы нынче все прикончить... Ивана бы Нарышкина сыскать... и все зубы ядовитые повырваны будут у змия... Другие – помоложе. Не так опасны...

   – Што же, али помиловать надо молодших Нарышкиных? – осторожно снова задал вопрос Милославский. – Али крови испужалася, царевна?

   – С чево надумал! Не испужалась я. На то шла. А сказываю: Иван всех главнее. Пока ево не возьмут – пусть не отстают ребята наши... Да старика Кирилку в иноки. Вот дело, почитай, наполовину сделано.

   – Да, немного довершить останется. Иди же, князь. Слышал: Языкова бери. Да сыскать Гадена-волшебника. Да Ивашку Нарышкина, да...

   – Уж знаю. Сам знаю: хто стоит на списке, тово и розыщем... Ни синь-пороху не останется. Я же сказал вам. Чево ж тут еще языком молоть? Челом бью...

   И пошел было совсем к выходу князь Хованский, но неожиданно повернул назад:

   – Эка, што было позабыл... Добро на ум пришло. Еще боярин Иван Фомин, сын Нарышкин, долго жить приказал: в дому у нево, за Москвой-рекой, изловили гадину – и дух вон... Да, еще... Вот потеха была... Как пошел отец патриарх из палаты из Грановитой прочь, между попами да святителями затесался и князенька, горденя, дружок матвеевский, Григорий Ромодановский с сынишком Андрюшкою... Попы на патриарший двор – и те двое за ними. Да, видно, побоялись отцы духовные, не укрыли ево. Тут, промеж патриарших дворов да Чудова подворья, на улочке, и пристигли стрельцы-молодцы отца с сынишком, ровно зайца на угонках. Только их и видели, вечную память им дали... Хо-хо-хо... Попомнили князю походы Чигиринские, как изводил он стрельцов тяжелой службою, поборами своими... А то, слышь. Вот как ты, царевна-матушка, про змия, про зубастова, яд источающа, помянула – еще одно сказать надо... Затейники же, стрельцы мои... Уж им на чеботы не наступишь... Пришло их ни мало ни много на двор ко князю старому, ко Юрию Долгорукому. Бердыши, копья в крови, сами – тоже. А ему – рабски челом бьют: "Не погневися-де... Ныне поутру ненароком убили-де сынка твово, свет Михаила Юрича. Лаять нас зря стал, серцо и не стерпело..." Толкуют, сами ждут: што буде? Вытерпит ли старый волк? Вытерпел. "Воля Божья!" – только и сказал. А сам стонет – лежит на одре, ноги, вишь, болезнуют. И двинуть ими не может... "Бог, мол, вам прости. Сами не весте, што натворили... не вами то дело затеяно! Не вы виною". – "А коли простил от души, – бают, – не поднесешь ли чарочку? День больно хлопотный. Да и жарко, не глядя, что буря..." И на то пошел, угостить приказал. Дивуются наши. Одначе с чево на старика напасть, коли так пришипился, присмирел. Да и больным-больной... Только что не подыхает. Не тронули. Пить пошли.

   – Ну? ну? – захваченная рассказом, сказала Софья, когда Хованский оборвал свою речь и тоже протянул руку к новой чарке.

   – Кхм... Пить, говорю, пошли, што там выдали им. Меду, сказывают, и вина крепкова дали. А в опочивальню и вбежи старуха Долгорукая. Сама не своя... Ведьма ведьмой. Седые космы рвет на себе, вопит, голосит: "Сынок ты мой родименький, любименький, единый ты мой, ненаглядненькой... Убили тебя злые вороги, псы лютые... Прокляты буди они и навеки..."

   Хованский, увлекаясь рассказом, даже придал старушечий оттенок своему голосу.

   – А князь и цыкнул на бабу. "Молчи, дура! Чай, мне не меней твоево сына жаль. Да воем беды не поправить... И им, ворам, кары не избыть... Знаешь, по пословке по старой: "Щуку съели, да зубы оставили"... Отольютца им наши слезы. Коли Бог допоможет, будут все висеть, как Иуды на осине, на зубцах каменных по стенам Земляного да Бела-города"... И случись тут холоп один, што не захотел боярина покрывать от товарищей, за своих руку держал. Пошел из покоя и сказал все стрельцам... Кинулись ребята, вмиг с хитрым злодеем со старым прикончили... Руки-ноги ему обрубили... Да в кучу навозу тута же, перед воротами кинули. Да еще... сбегал один на погреб, из бочки рыбу взял невелику соленую, с головою – и ткнул в рот князеньке: "Грызи, мол, щуку и с зубами",.. Хо-хо. Да еще...

   – Ладно, князь, вдругорядь доскажешь. Не пора ли посылать к Розенбушу, как хотел?..

   – И то, и то... Иду, государыня-царевна...

   – Слышь, а святейший отец патриарх где? У себя, што ли? Не кроет ли на дворе своем ково? – спросил торопливо Милославский.

   – Нету. Все там перешарили... Сам Аким в собор прошел. А в подворьи у него не то под олтарями, в мышиных норках копьями шарили. Никово нету... Молит Бога теперь в соборе все. И домой не идет.

   – Не тронул бы хто ево. Пускай молит.

   – Ну, хто тронет. Я не то никоновцам, а и нашим, капитоновцам, сказывал да иным: пальцем бы не рушили владыку. Вестимо, не след свару подымать из-за нево, из-за Акима из-за нашево, в народе... И то, слышь, боярин, холопы боярские не покойны стали. И Нарышкины, слышь, надумали их собрать, оружье им дать и на стрельцов вести. А того холопья – куды больше, ничем наших наберетца. Они задавят, коли накинутся, голыми руками, ослопами – и то одолеют... Кабы плохо не было, боярин, – сразу спадая с веселого тона при мысли о возможной опасности, заботливо произнес Хованский.

   – Пустое несут люди. Пусть и не думают стрельцы. Где холопей собрать... Сколько бояр на нашей стороне. Поболе чем и за Нарышкиными... А другое дело, вот што надо: отряди-ка поболе людей в Холопий да в Судный приказ... Да малость кабальных записей, да книги старые по ветру развей, поизорвать прикажи. Вот холопи на радости и станут за стрельцов да за царя Ивана, волей-неволей. У ково не лихой господин – тово холопи сами не кинут. А лихим господам и холопей иметь не надобно... Только не все изорви, гляди. Спустя время штобы можно было и поправить беду, слышь.

   – Вот, вот, и я так само сделать хотел. А все же лучче спросить, думаю. Уж, небось, будет сделано. Наша Москва – и не возьмут ее не то Нарышкины, сами черти из пламени адова... Одно лишь жаль, што не приспела пора и Акимку сменить. Ково из старых попов на ево бы место. Не из никоновцев проклятых... Да сам вижу, не пора... Всево сразу не обладить.

   – То-то. Сам понимаешь, князь. Разум-то у тебя орлиный. Вера – велико дело. За Нарышкиных мало кому охота под обух лезть. А тронь святейшего патриарха – не то мужики, бабы все в драчу полезут... Ну, с Богом...

   – Челом бью... Да, вот... Одна еще докука, царевна-государыня... Овдовела ныне женка дьяка Ларивона Иванова. И сына не стало. А достатки у них изрядные были... Вот кабы мне ваши милости бабу посватали... Вот бы...

   – Што же, сватай, князь, поможем, – не скрывая нетерпения, ответила Софья. – Што потом скажешь?

   – Да все, почитай, сказано. Челом бью.

   И вышел наконец из покоя.

   – А што, слышь, дядя: не учинить ли нам вправду царем князя Ивана Хованского? Ишь, и теперь еще, ничего не видя, он ровно отец родной нам. "Я да я... да попова свинья...". А как дело завершитца, он силу у стрельцов возьмет... Не трудненько ль нам станет тогда?..

   С таким вопросом обратилась Софья к дяде, едва вышел князь.

   – И не думай, царевна-матушка. Кому Тараруй вреду али страху наделает, кроме как себе? На то он – и Тараруй. Ведешь ево, а он и величаетца. Словно на крыльях летит. А руку отнять – и носом в грязь зароет. Ково ни есть, надо иметь, дело бы повершить. А с князем с этим, с Ягелонычем, все легче будет сладить потом, ничем с другим, хто поумнее... Вот и сынок ево к Катюше к нашей в женихи норовит. Ужли отдадим? Не кручинься о них, Софьюшка. Ино теперь дело подумать надо... Другая забота есть.

   – Какая, Иван Михалыч?

   Милославский не успел ответить.

   – Царица Марфа Матвеевна к тебе, государыня, жалует, – доложили Софье.

   – Вот оно, мое дело само на пороге, – шепнул Софье старик, когда она поднялась навстречу царице Марфе.

   Заплаканная, измученная, вошла молодая царица в покой и сразу зажмурилась от света, бросаемого многочисленными свечами, которые горели уже здесь ввиду неожиданной тьмы, вызванной сухой грозой и ветром.

   – Челом я бить пришла тебе, царевна-государыня, – напряженно-нервно заговорила царица. – Што творитца вокруг – не скажешь ли? Как быть, не научишь ли меня, вдову бедную, беззащитную?! И в мой терем стали забегать лютые мятежники... Ищут ково-то, грозят... Твое имя поминают да брата-государя, Ивана Алексеича. Ужли от вас приказано ругательство такое чинить мне, вдове честной! Знаешь жизнь мою. Как пред Господом, так перед тобой стою, царевна-сестрица. За што же поношение терплю?.. Еще и не отмолила я души государя-супруга усопшего. Вон, в четверток, двадцату панихиду служить надо... А я из терему выйти не смею. Как жива до тебя дошла – не знаю... Сестрица, Софьюшка, али ты не знаешь? Али не видела?.. Глянь... Што творитца, глянь... Кровь всюды... Олтари Божий кровью залиты... Отцов при детях на куски рвут. Сынов на отчих глазах топорами секут... На папертях храмов соборных – трупы нагие лежат... Я ненароком глянула... Сестрица... Страшно, страшно мне... Укрой, защити, коли можешь... Софьюшка...

   И в ноги повалилась царевне напуганная, потрясенная царица Марфа, трепеща от истерических рыданий.

   Пока позванные боярыни приводили в себя молодую вдову, Софья сидела как изваянная, и серым цветом лица, и чертами, крупными, твердо очерченными, напоминая гранитные статуи египетской работы. Только в немигающих глазах то вспыхивало, то угасало пламя какой-то мучительной мысли, тяжелого переживания.

   До этой минуты царевна выслушивала с интересом все доклады об ужасах, творимых, главным образом, по ее воле. Правда, слыша о пролитой крови, о зверских убийствах, брезгливо морщилась девушка. Но она знала, что нельзя иначе. "И яишни не состряпать, коли яиц не поколотишь", – успокаивала себя эта властная, честолюбивая душа. И отгоняла назойливые мысли обо всем, что творится сейчас в Москве, имея в виду одну великую цель: посадить на трон Ивана и самой таким образом воцариться.

   Но вот вошла эта слабая, юная, хрупкая женщина. Не очень умная, не очень заботливая о людях. Но она увидала ужас, пришла, сказала о нем – и в глазах, в душе Софьи вырос во всей его величине образ того несчастия, какое по ее воле началось и должно еще не скоро кончиться.

   Трупы, кровь, отнятые жизни, голые, изрубленные тела...

   Раньше это были простые звуки, ступени, может быть, и грязные, но по ним только и можно взойти и на трон Московский...

   И вдруг по одному слову, от первого вопля царицы Марфы эти ступени получили какую-то страшную, кошмарную жизнь. Тела, нагие, ободранные, конвульсивно стали изгибаться, ворошиться под ногами. Раскрылись мертвые, залитые кровью глаза... Бледные руки поднялись с угрозой, потянулись с мольбою к небу...

   Зашевелились онемелые языки, и из перерезанных гортаней вырвались проклятия и крики:

   – Месть... месть и тут и там... за гробом...

   Спокойно сидит Софья, видит, как, приходя в себя, садится на скамью бледная царица. Видит сияние свечей, движение народа в комнате, портреты на стенах, листы в богатых рамах, исписанные хвалебными виршами в честь ее, Софьи, и от Полоцкого, и от Сильвестра Медведева, его заместителя...

   И так же ясно, как все это, видит девушка ту страшную картину, которая, словно блеск молнии, озарила ее глаза сначала, а теперь так и стоит, мучительно-неотвязная. И бледнеет, как мел, серое лицо царевны, зубы начинают стучать, как в лихорадке.

   "Разума, што ли, я лишаюсь",– мелькнуло в голове у Софьи.

   Вскочив, она большими глотками осушила ковш с водой, принесенный для Марфы, и снова села, стала спокойнее размышлять: "Как же быть?! Не поверни я так дела – меня и наших всех извели бы Нарышкины. Уж они бы не пожалели... Теперь бойню остановить – тоже дела не будет. Матвеева нет – Иван Нарышкин жив. Он да и другие пометят за все. Выходит, эти трупы – бесцельной жертвой, камнем, незамолимым грехом лягут все-таки на душу ей, Софье. Так и не стоит назад ворочаться... Поздно теперь... Кто знает, если бы раньше ей показали ясно, ярко, вот как сейчас: что значит – поднять мятежных стрельцов – она бы и не пошла на это... Но теперь – поздно...".

   – Да, не пора еще! – вслух почти проговорила царевна.

   И снова спокойное выражение овладело ее большим, тучным лицом, расправились густые брови, разжались зубы, стиснутые раньше до боли.

   – Вестимо, не пора, – негромко отозвался Милославский. Он все время наблюдал за племянницей и словно читал в ее душе все мысли, все смятение чувств.

   Ничего не ответила царевна. Не любит она, когда кто-нибудь заглядывает ей в душу, даже такой близкий, умный и необходимый человек, как старик Милос лавский.

   И потому она обратилась к царице Марфе:

   – Легше ль тебе, сестрица, голубушка?

   Давно уже на половине сестер-царевен не слыхали от Софьи подобного вопроса, сделанного таким задушевным, ласковым, любовным голосом.

   Давно, когда еще ребенком была царевна, никогда не ладила она с братом Федором и сестрами, восстающими против властолюбивой сестры, но вот родился Иван-царевич, слабый, больной, беспомощный, и Софья так и прилепилась к братишке Ване.

   Как самая внимательная нянька, семилетняя девочка ухаживала за ним. Самые нежные любовные слова расточала слабому ребенку своим звучным голоском, и необычайной нежностью дышал этот голос...

   Так же заговорила Софья в этот миг с царицей Марфой.

   Марфа вошла сюда в порыве отчаянья, желая отвести душу, излить тоску, негодование...

   И неожиданный, искренний, любовный призыв Софьи, ее теплый вопрос изменил все в душе молодой женщины.

   – Ох, што я, горемычная!.. Ты тем, злосчастным помоги... Все, слышь, толкуют: от одново слова твоево – все по-иному стать может... Скажи же... Не дай!.. Ужли ты так сотворила?!. Ужли ты тово желаешь?.. Сестрица, Софьюшка...

   – Пустое толкуют... Не желаю я тово да и поделать уж ничево не могу, – не глядя в глаза невестки, устремленные на нее, отвечала Софья. – А што можно – сделаем, вот с боярином Иван Михалычем... да с иными... Верь мне. Слово тебе даю. А мое слово – свято... И вот што... Ты нынче не в себе, невестушка... Иди, поотдохни. А наутро – приходи ко мне. Увидишь, што делать стану. И ты в помочь станешь...

   – Вот, добро, Софьюшка. Господь тебе воздаст. Мы, стало, и Ивана Кириллыча им не дадим, и других, ково можно... И батюшку царицы-матушки... Отмолим у злодеев... Правда? Сестрицы же нас обеих послушают... Иванушку научим. Он просить станет. Коли они ево царем зовут – должно же им царя слушать.

   – Не думаю тово, Марфушенька. Уж разошлися больно эти... люди-то все эти, которы... – Софья не находила слова, как назвать своих же сообщников. – Ну, там, што Бог даст... Приходи, увидишь... Христос с тобою...

   И любовно, под руку проводила царицу Софья до самой двери, передала ее провожатым боярыням.

   – Прости, Иван Михалыч, уж и ты с Богом ступай... Неможетца мне. Поранней приходи наутро... Да, слышь... Вон, толкуют, стали люди всякие хитить добро наше царское... и чужое... И тех, корысти ради, побивают да грабят, ково бы и не надобно... Уж порадей, штоб не было тово... И сором, и грех лишний на... нашей... на моей душе будет. Слышь, молю тебя, боярин... Поставь стрельцов особых... там уж, как ведаешь...

   – Слышу, розумею, Софьюшка. Духу не теряй... Не легко оно, што говорить... Да, слышь: вон скамью эту двинуть?.. Што сил надо. Пустое?.. Дело нестоющее. А трон попытайся с места тронуть... Да целу державу великую... што не одну тысячу лет нарасталар осаживалась... Тронь-ка ее... Не то руки подерешь в кровь – а и душе достанетца... Так о том надо было ранее думать, как дело мы с тобой починали... А ныне – ау, Софьюшка. И хотел бы иной раз посторонитца, в крови, в грязи не обвалятца... никак нельзя... Moре крови кругом... Не плыть поверху – так тонуть в ней надо... Помни, Софьюшка...

   После этих слов, звучащих печальным предсказанием, невольной угрозой, откланялся и ушел старик.

   А царевна всю ночь провела без сна, то кидалась на ложе, то босая, в сорочке металась по опочивальне, подходила к распахнутому окну, за которым шумели старые темные деревья дворцового сада.

   Ветер убегся, буря стихла. Тучи еще проносились тяжелой грядою, но уже в просветы между ними кой-где проглядывало темно-синее ночное небо, трепетно выглядывали ясные звезды.

   Но прохлада ночи, ее спокойная красота и тишина не давали отрады царевне.

   Видела она неотступно перед собой бесконечную лестницу, сложенную из окровавленных тел... Идет она, Софья, все вверх по этой лестнице. А ступени-трупы шевелятся, извиваются под ногами; лепечут проклятия мертвые, бледные уста, глядят с укором остекленелые глаза, подымаются к небу с мольбой о мести мертвые, закостенелые руки...

   Пока в тереме Софьи намечались пути и цели дальнейших событий, резня и бойня в Кремле и по всей Москве шли своим чередом.

   Кроме всех, о ком говорил царевне Хованский, стрельцы изловили и убили еще в Кремле приказного дьяка Аверкия Кириллова, подполковника Григория Горюшкина, не хотевшего пристать к мятежникам. Тела их, как и других убитых, были унесены через Спасские и Никольские ворота к Лобному месту.

   – Шире дорогу... Боярин Ромодановский идет, – глумливо кричали пьяные злодеи, волоча по земле изуродованное тело...

   И так величали каждого мертвеца по чину-званию, по имени его.

   А там – двумя рядами вдоль дороги бросали трупы... Сюда же валили и тех, "то был убит в свалках, имевших место по Земляному и Белому городу за весь этот день.

   После полудня, пробив поход во все двести барабанов, главные стрелецкие отряды вышли из Кремля, оставив везде караулы. Но до самой ночи отдельные отряды рыскали по дворцовым дворам и везде по Москве, разыскивая по списку осужденных людей.

   Настала темная, безлунная ночь.

   Постепенно стали откатываться обратно последние волны бунтующих стрельцов в свои слободы и посады...

   И закопошились иные темные силы... Убийцы, тати, рассчитывая безнаказанно поживиться в грозной суматохе, вышли на работу.

   Но тут их ждала неожиданная и быстрая кара.

   Отряды стрельцов останавливали каждого, кто шел в темноте с какой-нибудь ношей. При малейшем подозрении, что вещь украдена или взята грабежом, пойманного тут же убивали без пощады и труп относили на Красную площадь, валили в общую кучу...

   До сорока таких убитых набралось за всю ночь...

   И московский люд, слыша безумные крики о пощаде, разрезающие ночную тишину, дрожал от страху в своих жилищах, плотнее прикрывал двери и окна, жарче шептал молитвы о спасении от зла...

   Порою большие отряды стрельцов с фонарями, с пылающими факелами проходили по улицам под начальством всадников, одетых не в стрелецкое, а в "дворцовое", придворное платье.

   Это искали по указаниям доносчиков людей, которые успели убежать днем от предназначенной им гибели.

   Один такой отряд появился и в Немецкой слободе, у ворот дома датского резидента Бутенанта фон Розенбуша.

   На громкий стук вышел сторож:

   – Чево надо? Ково черти носят по ночам?

   – Отворяй по приказу государя-царя Ивана Алексеича, слышишь, собака, да поскорее, пока жив...

   – Царя... Ивана... откуда такой?.. Петра-царь, сказывали... Ково надо, сказывайте. Што за люди? Не то и отпирать не стану...

   – Резидента самово... С верху мы присланы... От царя... от царевны Софьи, слышь, собака... Отворяй...

   – Ну, так бы толком и сказали, – заметил сторож, раскрывая ворота и унимая огромных датских псов, норовивших кинуться на незваных ночных гостей.

   Розенбуш, неодетый, уже был на крыльце.

   – Кто там?.. Што там?.. Кафари... какой люд?.. Затем польночни нападай?..

   – Без напасти мы, Андрей Иваныч, к тебе безо всякой. От царя посланы. Обыск учинить, как весть нам подана, што кроются у тебя недруги ево царскова величества, государя Ивана Лексеича, лекарь-иноземец Данилко фон Гаден, да сын ево, Михалко – стольник.

   – Нет, это врот ваши шпион. В мой дом нет никакой чужой шеловек... Искайте, если надо... Но я дольжен вам сказайт, я буду жаловать на мой король...

   – Ну, там, жалуйся... А мы – оглядим, как надо, все норы твои. Вали, робята...

   Был осмотрен весь дом, перешарены сундуки, шкапы – нигде не нашлось тех, кого искали.

   Ушли обыщики.

   А через час снова подняли весь дом, опять вломились в ворота:

   – Эй, немец, подымайся, вялая твоя душа. Изловили сына Данилина; а он толкует, што у тебя отец прятался весь день. Велено поставить вас на очи друг другу. Бери его, робята...

   Резидент, неодетый, напуганный, стоял и не знал, что делать.

   Жена его кинулась в ноги окольничему Хлопову, который вел отряд:

   – Помилуй. Дай хоть одеться мужу... Он захворает, если поведете его так, ночью. Я матерью твоей прошу.

   Так лепетала по-немецки, обливаясь слезами, госпожа Розенбуш.

   – Што она лопочет, растолкуй мне, слышь, Андрей Иваныч, – обратился Хлопов к резиденту.

   Тот, сам глотая слезы, перевел речи жены.

   – Ну, ладно, одевайся... Поспеем и то. Ишь, светать начинает... Всю ночь из-за вас, окаянных, в седле торчи... У, идолы...

   Быстро оделся резидент. Подвели ему оседланного коня.

   – Ну, вот, еще на коня ему... С нами и так, пеш, пойдешь...

   Снова пришлось жене вмешаться, упрашивать Хлопова.

   Тот согласился наконец. И рядом выехали они из ворот. А стрельцы скорым шагом двинулись за ними.

   Первые жертвы вчерашней бойни, которых увидал по пути резидент, наполнили душу его ужасом. Он ехал, стараясь не глядеть по сторонам.

   Караульные стрельцы у Никольских ворот выбежали им навстречу:

   – Изловили-таки чернокнижника-лекаря!.. Вон он, доктур Данилко!.. Давай ево сюды... Сами расправимся, и водить не стоит далеко.

   – Дорогу, черти, – крикнул Хлопов. – Какой вам Данилко? Посла ведем, слышь, к государю да к царевне-государыне... К Софье Алексеевне...

   Недоверчиво поглядывая на иноземца, раскрыла ворота стража. Как только отряд Хлопова миновал их, тяжелые створы снова захлопнулись с визгом на тяжелых ржавых петлях...

   Не успели сделать они десятка шагов по грязной бревенчатой мостовой, как им навстречу показалась густая толпа стрельцов и солдат.

   Впереди шел стрелец и тащил за волосы труп молодого человека, лет двадцати двух, совершенно нагого, избитого, изуродованного. Несколько ран от копий зияло на груди, на животе у него. Раны были свежие, кровь не успела свернуться по краям. И при толчках о выбоины бревенчатой мостовой из них сочилась сукровица и брызгали остатки крови, еще не успевшие вылиться из сосудов.

   – Шире дорогу. Стольник Михайло Данилыч Гадин шествовать изволит...

   А за этим телом волокли другое, старика лекаря, Гутменча, друга фон Гадена.

   От ужаса и горя Розенбуш едва удержался на седле.

   – Ишь, покончили с Гадиным... С кем же теперя тебя на очи постановят? – спросил у него Хлопов. – Вон и другого немца ухлопали. И за што бы это?

   Розенбуш молчал, провожая взглядом дикое шествие.

   Снова распахнулись ворота – и с гиком, со свистом убийцы миновали их своды, прошли по мосту и потащили дальше оба трупа, туда, к Лобному месту, где груда мертвецов росла и росла...

   У Постельного крыльца, выходящего во дворцовый двор, недалеко от теремов царевен, сгрудилась большая толпа стрельцов и разного служилого люду, когда подьехал сюда Розенбуш со своим провожатым.

   Кое-как пробрались они вдвоем на крыльцо, для чего Хлопов то и дело возглашал:

   – Пропустите, скорее... Посол идет к царю-государю да к царевне...

   Вот прошли они передний покой, но на пороге второго пришлось остановиться. Дальше идти не было никакой возможности: так много народу, особенно стрелецких начальников, набилось в палату.

   В глубине, на возвышении сидели царица Марфа и царевна Софья.

   Кругом – ближние бояре, Милославские, Голицын, оба Хованские и все другие.

   Софья имела усталый, истомленный вид, но на лице ее нельзя было подметить ни следа колебаний или той жалости, которой вчера была охвачена душа царевны. Ясно глядели ее глаза. Властно держала она голову, упрямо и твердо сжимала свои полные, яркие губы.

   Князь Иван Хованский говорил со стрельцами:

   – Призвали вас государыни наши, царевна Софья Алексеевна и царица Марфа Матвеевна, чтобы благодарить за службу усердную и верную. Скоро, видно, все придет к доброму концу. Весь народ московский, и бояре, и царевичи служебные, – все склоняются: Ивана-царевича – на царство посадить. Надо лишь самых лютых врагов царских: Ивана Нарышкина и Кирилу Полуэхтовича да иных немногих разыскать и судить их. А тамо – што Бог даст... Любо ли так?

   – Любо! Вестимо, любо! – крикнули как один все стрельцы и дворяне. – Как ты скажешь, батюшко наш, князь Иван Андреич, так нам и любо...

   Царица Марфа, когда Хованский заговорил об Иване Нарышкине, сделала движение, словно собираясь говорить. Но Софья удержала ее. А крики, от которых задрожали стены покоя, совсем лишили мужества и сил царицу.

   – А как ведомо всем, што той Кирилло Нарышкин о царе промышлял лихое, то и надо ево в монастырь куды в дальний послать, постричь навеки. Так любо ли?..

   – Любо... Любо...

   – А и Наталью Кириловну, государыню вдовую, в покоях бы царских не мутила, – тоже постричь надо, от верху подале сослав. Любо ли?..

   – Любо... Любо... Любо... Меней свары буде промеж государей... Вестимо...

   – А еще государыни изволят: бабу бы эту, хворую, отпустить бы ко двору, как она к лихим делам мужа не причастна.

   И Хованский указал на женщину лет сорока, скромно одетую, со следами побоев на лице, всю в пыли и грязи, которая робко прижалась на полу, за креслами обеих государынь.

   Это была жена Данила фон Гадена.

   Ее вместе с лекарем Гутменчем приволокли в Кремль. Лекаря убили за то, что он не мог верно указать, где спрятался Гаден. Принялись и за жену Даниила. Но вышли обе государыни, и мольбы Марфы успели повлиять на мучителей. Ее оставили пока, желая знать, что скажет царевна Софья, впервые открыто выходящая из своего терема к ним, верным ее слугам, покорным исполнителям замыслов и планов.

   От имени Софьи Хованский объявил им волю царевны.

   Едва умолк Хованский, Марфа поднялась с места и заговорила:

   – Люди добрые, прошу вас, не троньте ее. Я и царевна вас молим о том. Што люди скажут, коли говор пойдет, што жен изводить вы стали?.. Не мужское то дело... Грех и стыд... Оставьте ее.

   – Чево оставить?.. Мужа не крыла бы... Другой день ищем аспида, как в землю пропал. Ее не станем изводить... Лишь попытаем малость...

   Так закричали было со всех сторон в ответ на просьбы Марфы.

   Но тут случай выручил напуганную, полумертвую от ужаса докторшу.

   – Нарышкина поймали!.. Эй, все вали сюда... Поймали ево, изменника...

   Эти громкие крики донеслись со двора до самых покоев.

   Мигом кинулись во двор все стрельцы.