Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

   – И пропала, – договорила Софья, охотница до созвучий и даже сама, по примеру Симеона, сочиняющая стихи. – Так уж во всем, Федя. "Лежачего не бьют" – оно так ранней было... Ныне – и стоячего с ног свалят, коли надобно... Не похуже твоих псов... А ты – крепче стой, не давайся... Слышь, Федя... А еще поведай: к чему ты сказал про лося-то... да про псов?.. Не разумею я... Али?..

   – Нет, так... само припомнилось... Вот я...

   – Не вешай головы, царь ты мой, всея Руссии государь самодержавный... Хто тебе страшен!.. А и не один ты. Вон дядя Иван Михалыч теперь при нас... Нешто он нас выдаст... Нарышкины пускай...

   – Што Нарышкины?.. И окромя их есть люди. Вон, они единым часом в землю нам челом бьют, а в тот же час могут...

   – Што? И главу нам пришибить, коли им надо? Не посмеют. Только, слышь, коли я сдогадалась, про кого ты... Сам, гляди, не больно на них вставай... Всех можно помаленьку обратать, в узде повести... Верь ты мне! Не разом... так, знаешь, полегоньку... Стравить их, один с другим... Кого казной купить, кого – почетом... А там...

   – Эх, не по мне все это... Знаю сам... Видел я, как батюшка государил... И читывал не раз, как Московские цари и в иных землях государи людей крепко да умненько держали... Да не охота мне так-то... Душой лукавить, в цепи сажать али бо, храни, Господь, кровь проливать... Куды мне! Подумаю – серце мрет...

   – Ну, знаю... А ты, слышь, мне державу сдай. Я бы управилась, гляди...

   – Ты?! Ты управишься! Ишь, какая ты... Смехом говоришь, а на тебя поглядеть, так душа мрет, в очах у тебя – ровно свет загорается... Инда жутко... Да, слышь, не ведется того на Руси...

   – А Ольга... а Елена Глинских?

   – Так то давно было. И не за себя они, за сыновей княжили... А я и не сын тебе, да и летами вышел... Не мели пустого, Софка... Буде...

   – И то молчу. Вон, ты повеселее стал от моих речей от глупых, от девичьих. Мне и ладно... Одначе пора мне. Богомолье ныне с сестрами да с тетками... Ох, да и тошно же в терему... Вон, по обителям, по храмам побродить – и то радость... У вас, у царевичей, и пиры, и охота, и оженят тебя... И на войну, и в Думу... Куды хошь... А мы... Ровно проклятые – и людей-то не видим по своей вольной волюшке... Замурованы, ровно колодницы, без вины безо всякой... И хто так приказал?!

   – Ну, не причитай... пожди... И то уж живется вам не по-старому... А там помаленьку, гляди... и у нас все станет, как у европейских потентатов: будет вам, девкам-царевнам, воля: и замуж, и в мир ходить... Пожди, сестра... Сделаем...

   – Жди еще, што да когда?.. Вон, мне уж без мала двадцать годов... Годков на семь, гляди, всего и помоложе я, ничем матушка-царица наша названая... А все перед ей, как перед иконой, гнись да кланяйся... А она – фыррр да фыр!.. Величается... Слышь, Блохина у меня в терему... Родня казначеи царицыной, Блохиной же... И, слышь, лютует царица-матушка, все у них с Матвеевым толки идут, как бы свово Петрушу в перво место, в цари бы?.. А тебя бы...

   – Ну, буде, Софья. Тебе бабы в уши несут, а ты пересказываешь... Все будет, как Господь захочет... Вон, и батюшка же желал, Петруша бы...

   – Ничего не желал... Думал – да раздумал! Ты – царь, о чем и толковать ей?.. Все с Матвеевым... Лукавый он... С лекарями водится... Изведут они тебя и нас всех, помяни мое слово... Посадят на царство слюнявого мальчонку. Уж понатешутся над нами...

   – Софья, буде... Да ж сама ты толковала: за нас-де люди станут, не дадут нас в обиду, коли бы и на деле... задумал бы хто...

   – Ну, право, с тобой што толковать... Ты – как день вешний... То солнышко, то – тучами все пойдет... Не понять тебя, Федя... Ты не думай, не страх напускаю я на тебя. На ум взбрело, вот и сказалося. А ты царствуй... Тебе много лет еще государить. Вон, тут есть одна бабенка верная... я у ей пытала, так она...

   – Што, што?.. Ворожейка или знахарка? Хто такая?..

   – А ты не велишь ее казнить?.. Чево вздумается тебе, ты в те поры...

   – Ну, вот!.. Коли она не с черной силой ведается, за што ж казнить бабу?.. Вон, и отче Симеон наш прорицает... И иные, хто по звездам, хто по цыфири, по книгам... Он же батюшке гадал...

   – Нагадал, да... Братца Петрушеньку...

   – За што ты, сестра, так на братца? Што он тебе?..

   – Ничего. Им матушка царица, свет Наталья Кирилловна сильна да горда... А сам он... што ж, пускай бы жил... Ну, Бог с им... Вот и гадала бабка о тебе... "Поживет, – говорит, – всем на радость... Долго поживет. Детей народит... Из роду в род – помнить будут цареньку..." Это – тебя...

   – Будут помнить?!. Хорошо бы... Поминали бы, да не злом. Все я думаю: неужто телесная мощь одна и славу дает?.. Хворый я... слабый я... Может, и не проживу долго... Уж, чуется мне... Што там ни толкуй... И как бы это подеять, штобы память по мне надолго была? Добром поминали бы люди... Москва... Земля вся! Я потужу... я надумаю... А то – помрешь, камнем прикроют склеп... Один камень той с записью и станет помнить, што был ты, што землей правил... Што царем прозывался. А люди – забудут... Нет, не ладно так!.. Я – надумаю...

   – Да уж надумаешь... А пока – женись, вот первое дело. Дети пойдут... Сыновья. Им царство перейдет, в наш род, в Милославских, не в нарышкинский... Вот – и память по тебе. Ну, буди здрав пока... Недосужно, слышь. Господь с тобою, царь-братец...

   – И с тобой Господь! За меня помолись, сестрица...

   Ушла Софья. А Федор задумался. Ищет: чем бы след оставить по себе?..

   И вот нашел. Лицо вспыхнуло, озарилось тихой радостью.

   Сел он у стола, где лежат груды бумаг, достал чистый лист, прибор чертежный, стал чертить план храма... И совсем ушел в работу...

   По этому чертежу потом стали перестраивать обветшалую церковь во имя св. Алексия в Чудовском монастыре, со всеми примыкающими сюда палатами, трапезами и монастырскими службами...

   Тут же деятельно принялся Федор за достройку новых больших зданий для всех московских Приказов, поднятых на три этажа, или жилья.

   Целый ряд церквей поновить и заново выстроить наметил юный царь, сам принимая деятельное участие в деле, как только нездоровье не приковывало его к постели. А это часто случалось. Но и больной он больше всего думал о своих постройках, которыми как будто хотел оставить твердую память по себе.

   Конечно, такую страсть к зодчеству скоро заметили ближние к царю лица.

   Зашла об этом речь и на совете бояр, собравшихся во дворец по обыкновению очень рано утром: обсудить текущие дела.

   Царю нездоровилось, оба доктора – Костериус и Стефан – дежурили при больном. Матвеев, пришедший с докладом посольским, был тут же. Это очень не понравилось Ивану Михайловичу Милославскому, который явился спросить: можно ли начать совет без Федора?

   И вот, по окончании совета, когда "чужие" разошлись, кучка приближенных бояр осталась потолковать о делах дворцовых.

   Был здесь Богдан Хитрово, Иван Максимович Языков, оба брата Толстых, князь Лобанов-Ростовский, сестра которого была мамой царевны Софьи. Федор Куракин, Василий Голицын и Волынский с боярином Троекуровым дополняли компанию.

   – В дедушку, видно, пошел наш юный государь, – заметил, снисходительно улыбаясь, Хитрово. – Град свой стольный приукрасить желает, штобы супротив иных стольных градов зарубежных не стыдно было... Што ж, оно и то не худо. Дорогонько стоит. Да авось хватит казны ево царской. Не зря рубли кинуты. Да и дело юному государю. Пока он еще к царскому правлению приобыкнет – все время не пустое. Хуже б стало, коли стал бы всюды сам входить, мешать тому, што без него многи годы налаживалось да настраивалось...

   – Оно бы и так, – с недовольным видом отозвался Милославский, – коли бы казна была побогаче. И я бы сказал: чем парень ни тешится, да делу не мешает... А и то скажем: иному от затей церевых и польза бывает. При каждом огне можно руки греть. Стройка идет, так и кирпич, и лес надобен... Мало ль што еще. От приставщиков барышок-то и набежит. А коли хто этим не завелся, тому и нет корысти от затей ото всяких. Есть поважнее дела. Вон, турки, татаре грозят; с запада тучи надвигаются... А у нас – всюды дыры... И заткнуть нечем. Тут бы и надо поудерживать государя. Вон ты, Иван Максимыч, частенько-таки при ево милости пребываешь. И толковал бы о том помаленьку.

   Богдан Хитрово весь побагровел было при намеке Милославского на участие боярина в поставках. Конечно, для дворцовых людей не было тайною, что боярин – оружничий и дворецкий царский – имеет "барышок" и от поставщиков, и от подрядчиков дворцовых. Он же, – вместе с племянником Александром заведуя Приказом Большого дворца, – умел из дворцовых сел и волостей переводить в свои вотчины немало всякого добра.

   Дворцовые крестьяне работали на них обоих без всякого вознаграждения. Даже кладовые и амбары обоих Хитрово в Москве наполнялись запасами и вещами из московских царских дворов: Кормового, Сытного и Хлебного.

   Но окружающие царя молчали об этих явных хищениях, потому что сами пользовались в тех Приказах, где сидели они.

   Языков, еще непричастный к расхищению царского и государственного добра, все-таки счел нужным вступиться за Хитрово, оказавшего ему поддержку и помощь при его вступлении на службу к царю.

   – Чего не видал – того не знаю, боярин. А ежли люди сказывают? Так сам ведаешь: про ково толков не идет? Вон, и про нас с тобой немало трезвонят. А душа наша чиста, нам и не в обиду. Толковать же мне про дела государские невместно. Особливо неспрошенному. Тово и гляди, царь али хто иной на ум возьмет: "Ишь, Языков-де спихнуть ково хочет, сам на ево место норовит"... Чево далеко ходить: сам боярин Богдан Матвеич ладит: "Мне бы свое оружейничество сдать". Трудно ему со всем управиться. А уж толки пошли: я под ево милость подкопы веду... За чином гонюся... Уж лучче ж нам дружно да мирно жить. Вернее дело будет.

   Хитрово, довольный этой мягкой, но внушительной отповедью Языкова, так и не высказал всего, что сгоряча хотел было отпеть Милославскому. Шумно передохнув, словно облегчая грудь, стесненную раньше приливом гнева, он только одобрительно кивал на слова Языкова.

   Но Милославский не унимался:

   – Ну, може, на ково инова и помыслят, да не на Ивана Милославских. Меня обносили. Меня в ссылку гоняли, подводили под опалу... А я еще в доводчиках, в наушниках не бывал... А уж коли говорю, так не скрываючись. Обиняком не закидываю, с чернаво крылечка не забегиваю... Божией милостью да своей заслугой в люди вышел, а не похлебничеством, хотя бы и у дядек царских...

   Такой прямой укол, направленный против Хитрово, выведенного в люди боярином Морозовым, дядькой покойного Алексея, был слишком нестерпим для Богдана Матвеича.

   Но не успел он заговорить, как его предупредил Петр Толстой.

   Умный интриган видел, какая ссора готова разгореться среди людей, соединенных временно и не взаимным расположением, а необходимостью справиться с родом Нарышкиных. Поэтому, не позволяя разгневанному Хитрово сказать чего-либо такого, что разладит весь заговор, Толстой поспешно вмешался сам:

   – Вот, вот, о том, бояре, потолковать надобно. Всем ведомо, как некие люди и на боярина Богдана, и на тебя, Иван Михалыч, клепали зря, царю в уши несли небылицы разные.... Все вон такое, про што и боярин Иван Михалыч указывать изволит, и многое иное. Так нешто государь сам несмышленок? Не видит: што правда, што нет? И нам невместно теми обносами да поклепами серце свое тревожить. Мало ли што пообсудить надо. И женитьба царская не за горами. Дело не малое. И иное многое... Што ж нам, бояре, промеж себя свару заводить! Буде... Давайте што-либо иное затеем... Право.

   Все поняли, что Толстой намекает на Матвеева.

   Милославский был убежден, что по навету Артамона он был сослан покойным Алексеем в почетную ссылку воеводой в Астрахань. Богдану Хитрово Федор уже намекнул, какие недобрые слухи ходят по Москве насчет хозяйничанья боярина в царских вотчинах и кладовых.

   – Ты, боярин, коли тебе надо чево, мне прямо говори. Я не откажу. Так оно и лучче буде... Не зазорно... – только и сказал Федор самолюбивому, хотя и жадному боярину.

   При мысли, что один Матвеев мог шепнуть юному государю о хищениях Хитрово, последний пылал неукротимой злобой и ненавистью к Артамону.

   Эта жгучая, общая ненависть сразу успокоила раздражение спорящих, примирила их на одной мысли: как насолить общему, опасному врагу – Матвееву?

   Первый одумался Милославский:

   – Правда твоя, боярин. Не время нам свару заводить. Надо бы тех на чистую воду повывести, хто наветами да чародейством всяким и покойного государя ровно в кабале у себя держал, и юному царю света видеть не дает, коли не своими очами... Слышь, Богдан Матвеич, не серчай. Я и на уме не держал задевать тебя... И впрямь, вон теперь – царю пора закон принять. Царевича Петра час приспел от мамок отымать, учить чему-ничему. Артемошка, гляди, и Федора оженит на ком захочет, как покойного Алексея оженил... А к Петру, слышь, и то уже своих приставил людей. Тот ево дедушкой зовет. Видимо дело: неспроста оно. Чарами спутал всю царскую семью... Вот о чем нам потужить бы надо: как избыться нашего ворога?

   – Што ж, подумаем, померекаем, как на первых порах ево избыть, – угрюмо, все еще не успокоенный вполне, отозвался Хитрово.

   – Видимое дело, – заговорил Куракин, – што снюхался Артемошка и с дохтурами ево царскаво величества. Вон намеднись – изволил государь лекарство принимать, что Стефанка готовил ради немощи ево царской. И черед был Матвееву подносить снадобье. Сам он, небось, от чарки не отведал, остатки ж выплеснул поскореича... Я сам видел... Чем ни есть – дурманят государя... Уж, как Бог свят... А мы глядим да молчим...

   – Да ведь и не скажешь так без верных послухов. Он отбрешется, Артемошка проклятый: язык у нево добре привешен...

   – И послухи найдутся, – опять вмешался Толстой. – Есть на дворе у нево карло потешный, Захаркой зовут. Тот карло моим людям жалился: побил-де ево без милости Матвеев, чуть до смерти не убил. А за што? – пытают наши. Тут карло таки речи повел, што, коли правда, и казни мало ведуну окаянному...

   – Да што? Да ну?.. Скажи, пожалуй, – всполошились бояре, ближе подвигаясь с мест к Толстому.

   – Слышь, толкует карло: заперлись вдвоем они, Артемошка со Стефанком, в покое одном. А карло – ранней в нем был. Знобко ему стало, он за печкой и прикорнул, погреться. А как увидал, что боярин с лекарем пришли сюды, и вовсе притаился, не досталось бы ему, что в боярску казенку забрался. Артемошка всем наказывает настрого: в те покои не входить. Притаился Захарко и видит: приходит в покой и Николка Спафарий, толмач Посольского приказу, с сынишкой матвеевским, с Ондрюшкой. Достали книжицу невелику да толстую, "Черною книгой" рекомую, и почали читати. Все покойницу, жену Артемошки поминали сперва, которая скончалась вот, незадолго. А потом – и про царское здоровье поминали. И набралося в палату нечистых духов многое множество... Только стали их пытать Артемошка с лекарем, а те и говорят: "У вас-де в избе сторонний человек есть. Повыгнать ево надо". Кинулся за печь Артемошка, взял за шиворот, сгреб Захарку, так о землю и ударил... Инда шубейка свалилась с ево... И ногами топтал от гнева, и вон выкинул, не подглядывал бы за ими... Захворал карло, и лечить ево позвали Давыдку Берлова, лекаришку плохова. Карло все и поведал Давыдке... Лекарь не будь глуп – ко мне... Я уж вызнал после сам от Захарки, вот, што вам сказываю. На допросе – все то же обещал карло сказывать. Хоть и не платить ему, хоша бы и пытку снесет. Злые они, карлы, хто их обидит. Долго памятливые. Уж он себя не пожалеет, а Артемошке удружит...

   – Это ладно. А все же еще послуха надо бы... Все лучче, вернее дело буде...

   – Што же, и лекаришко той, Берлов Давыдко, не откажется... Да недорого и возьмет за послугу, толковал я уж с ним, – невольно понижая голос, заявил Толстой.

   – Што ж, давай Бог, час добрый... А, слышьте, бояре, кому же к царю с докладом про то воровское дело явиться надо? Тоже не единым разом все и сказать можно. И пору выбрать следует. И человеку бы царь веровал...

   – А што, коли жеребий метнуть? – предложил Троекуров. – Кому выпадет, тому и начать надо...

   – Жеребий... Слышь, боярин, пословка есть: дуракам удача, где мечут жеребий. А при нашем деле – умного пустить вперед надобно...

   – Ну, коли так – я вперед не суюся, – не обижаясь на намек, отмахнулся рукой Троекуров. – Меня уж выбирайте, коли надо буде чару потяжелее поднять да осушить... Вот я тода и пригожуся...

   – Буде балагурить, бояре, – оборвал его раздражительный Куракин, недолюбливавший вечные кривлянья придворного забавника. – Дело кончать надо. Тебе, Иван Михалыч, не сказать ли?

   – Што ж, я скажу... ежели все хотят, штобы я... Да не помыслит ли царь: по злобе-де я на Матвеева наговариваю. Как всем ведомо, што от ево поклепов меня и на воеводство, на край земли услали...

   – И то верно. Как же быть-то?

   Невольно глаза всех обратились к Языкову. Он еще недавно попал в силу и в милость к юному царю, не был запутан в дворовых интригах и происках. Ему, конечно, скорей всего поверит царь.

   Понимая молчаливый вопрос, осторожный, уклончивый Языков мягко заговорил:

   – Я бы рад радостью, бояре! В друзьях мне не бывал боярин Матвеев, а и врагом не числится... Да, слышь, таку речь от государя мне слышать довелося, вчерась еще: "За то ты мне мил, Ванюшка, что ни на ково ничего не наносишь. Зла ни к кому не таишь. За то и верю тебе"... Гляди, стану и я доводить царю про лихие дела боярские – и мне веры не будет у государя. А так, об этом деле уж он спросит меня, уж тово не миновать. Я и скажу, коли иной хто ранней доведет все до ево царской милости. Так все лучче наладится.

   Переглянулись бояре. Особенно внимательно прислушивались оба Милославских к этому скромному заявлению Языкова.

   Словно глаза у них раскрылись: пройдет немного времени – и этот худородный, незначительный дворянчик, так быстро преуспевший при юном царе, умной повадкой займет первое место.

   Но об этом – после надо подумать. Теперь – Матвеев на череду.

   И Хитрово решительно заявил:

   – Ну, пущай про меня думает, как поволит государь, а я правду скажу, не смолчу. Потому – берегу ево же государское здоровье... Нынче ж повечеру и доведу все до царя. Послухи у вас были б готовы. Я ранней сам поспрошаю их...

   – Да хоть в сей час... У меня на дворе они. Я к тебе их и пришлю, – сказал Толстой. – Только, бояре, што еще скажу. Стрелецкий полк, Петровцы, гляди, за него, за Артемошку, вступятся... Да иноземные ратники с ими. Дело надо умненько повести.

   – Ну, не учи нас, боярин. Сами с усами. Все наладим. Только бы почать!

   – Почнем. В час добрый! А теперя еще иные дела на череду... Про свадьбу про цареву подумать надо.

   И кучка самовластных правителей земли, тайная камарилья, стала толковать: кого бы лучше всего выбрать в жены Федору из числа дочерей или сродниц своих?

   Долго тянулись разговоры и споры об этом. Немало взаимных обид и угроз вырвалось у собеседников. И, ничего не решив пока, разошлись по домам.

   А вечером, когда царь укладывался на покой, прослушав обычный доклад Хитрово, тот сдержал слово и подробно передал царю все, в чем обвиняли Матвеева.

   – Пустое, слышь, – было первое слово Федора. Но он тут же задумался.

   Правда, ни в чем дурном нельзя было укорить Матвеева, но кто же не знал, что он с царицей Натальей уговаривали Алексея назначить царем Петра, мимо царевича Федора... Может быть, осторожный Матвеев только прикидывается таким усердным и честным слугой. А сам питает в душе честолюбивые замыслы... Что же касается чар?.. Все может быть на свете... Самые ученые, умные люди – и те не отрицают, что можно иметь сообщение с мертвецами, с разными духами...

   И задумался Федор.

   Хитрово, словно читая в мыслях у юноши, сдержанно заговорил:

   – Оно, што говорить: веры дать нельзя без доказу... А, слышь, государь, и в Библии же сказано, как царь Саул ходил к чаровнице Аэндоровской, Самуила-пророка дух вызывал... Иные бывали же примеры достоверные... Поразузнать бы надо... Это первое дело... Второе: уж коли начали на Артемона Сергеича таки поклепы возводить, значит, многим он поперек пути стал! Уж тебе покою не дадут... Народ мутить почнут. Редкий из бояр не на Матвеева. Не стать же тебе, государь, со всем своим боярством свару вести из-за нево одново... Легше одним поступиться... Как-никак – доведется услать от очей своих царских. Так оно лучче, коли за вину ушлешь. От матушки царицы Натальи Кирилловны меней досады тебе буде. Скажешь: "Не я, мол, караю. Вина на ем"... Так мне сдается.

   Молчит Федор.

   Он понимает, что Хитрово хотя и руководим ненавистью, но говорит правду. Знает, что не сумеет выдержать общего натиска, не решится поссориться с влиятельными боярами своими из-за Матвеева, которого не особенно и любит, только уважает как честного и бескорыстного слугу...

   Вот почему ни словом не откликается царь на речь Хитрово, не говорит ни да ни нет.

   Умный боярин видит, что происходит с юношей. И не стал больше толковать об деле. Начало сделано. А там все само собой придет. Особенно когда примется за дело боярыня Анна Петровна Хитрово, тоже ненавидящая Матвеева и Нарышкиных.

   Хитрово рассчитал очень верно. Месяца не прошло, как Матвеев получил указ: сдать все посольские дела и дела по полку, а самому сбираться на воеводство в Верхотурье.

   Конечно, и сам Матвеев понимал, и все видели, что это – опала царская, тем более тяжкая, что не было объявлено, за какую вину карают боярина.

   Но спорить нельзя открыто. Воеводство – все же не ссылка.

   Только криво усмехнулся Милославский, когда объявил врагу:

   – Слышь, и тебе, как мне же, честь выпала на воеводстве посидеть! А государю челом бить не ходи. Недужен государь. Не до "чужих" ему...

   – Храни, Господь, государя со "своими", со всей родней ево, – с достоинством, спокойно ответил Матвеев, не желая обнаружить перед Милославским своего огорчения и обиды. – Послужу ему и в дальнем краю, как на очах служил.

   – Послужи, послужи. Царь спасибо скажет, – зловещим тоном отозвался Милославский.

   Матвеев и раньше понимал, что это – не все. А слова боярина только подтвердили его догадки. Но поправить дела, очевидно, нельзя было. Враги одолели.

   Мрачно, но сдержанно прощались стрельцы со своим любимым начальником.

   Скажи он им слово – и так легко не выпустили бы они Матвеева из Москвы.

   Но Матвеев видел, что делается в душе у этих людей, и твердым, решительным приказом звучали его слова, обращенные к стрельцам:

   – Слышьте, детушки, – службу свою верно правьте царю и государю со всем родом его. Будет у вас новый полковник на мое место. Ево слушайте, как меня слушали. Царя и землю бороните от недругов, хто б они ни были. И вам Бог воздаст, и царь вас не забудет...

   Слезы текли по щекам у многих из старых стрельцов. Но молчат, как в строю полагается.

   Только как уж уходить стал Матвеев – кинулись, расстроили ряды, благословляют его, иной крест снял с себя, тянет с ним руку к Матвееву.

   – Храни тебя, Господь... Застени, Матерь Божия! Возьми на путь Спаса моего... На память бери... Счастливого пути, боярин...

   Едва выбрался Матвеев из толпы, сел на коня и уехал.

   В июле 1676 года был объявлен Матвееву указ о назначении воеводой Верхотурским. А в октябре, когда он с десятилетним сыном Андреем, со всеми своими людьми и вещами, взятыми из московской усадьбы, успел добраться до Лаишева, здесь его остановил царский гонец с приказом: дожидаться дальнейших распоряжений из Москвы.

   "Вот оно когда приспело время мое", – подумал Матвеев и распорядился, чтобы для него с сыном, с семью племянниками сняли в городке самый обширный двор. Там и расположился он с учителем мальчика, мелким шляхтичем Поборским, со священником Василием Чернцовым и ближними слугами, всего человек тридцать.

   Остальная многочисленная челядь, которая не разместилась в этом доме, была поселена по соседству.

   Невесело, в пути, в темных домишках захолустных поселков встречал Матвеев с сыном Новый, 1677, год, наступивший месяц тому назад, 1 сентября.

   А теперь еще безрадостней потянулись дни благородного изгнанника в ожидании недобрых вестей из Москвы.

   Ждать пришлось почти два месяца. Только 25 ноября, когда прошла распутица, явился полуголова стрелецкий Алексей Лужин и потребовал от Матвеева выдать ему "лечебник, писанный цыфирью".

   – Слышь, боярин, толкуют: та книга, рекомая "Черная", у тебя для чародейства для всякого. А про ту книгу сыск у нас идет, и довод на тебя был. Да еще, слышь, двоих людишек своих мне выдай: Захарку-карла да Ивашку Еврея. Они про ту книгу ведомы.

   Стал расспрашивать Матвеев Лужина. Тот, расположенный к опальному, рассказал ему все, что сам знал.

   – Слышь, на тебя извет есть. А принес ево лекарь Давидко Берлов, одноглазый черт. Сам он теперь в колодки посажен, за приставы. А на тебя клеплет...

   И Лужин повторил, что слышно о "чародействе" Матвеева, о злых умыслах его на жизнь государя. Матвеева словно громом пришибло.

   – Я – задумал на здоровье на царское!.. И государь веру дал?

   – Уж о том не ведаю. Как мне приказано – так и творю. Не посетуй, боярин.

   – Што сетовать? Не по своей ты воле! Вот, бери: у меня тетрадка есть словенского письма. А в ней писаны приемы да снадобья ото всяких болезней. И подмечены те статьи словами цыфирными для прииску лекарства. Може, о ней приказ тебе дан? Так бери ее. И холопей моих, Ивашку да Захарку, вези же.

   Поглядел Лужин, повертел тетрадку в руках – и назад ее отдал:

   – Нет, боярин, видать, не то мне надобно. Вернусь да откажу: ничего-де не сыскал. А людишек заберу, не посетуй...

   – Бери, бери... Да, слышь: сделай милость, сам поищи, поройся и в дому этом, где стоим мы, и во всей рухлядишке моей... Штоб речей не было, будто укрывал я што от тебя. Богом прошу, поищи...

   – Не стану, боярин. Душа не велит. Да и приказу мне такова не дано: искать бы, тебя перетряхивать...

   И, не глядя в глаза Матвееву, словно виноватый, ударил челом, поспешил уйти скорее, назад поехал. Карлик Захарка и Ивашка, крещеный еврей, с ним же покатили.

   Ждет опять Матвеев.

   22 декабря, чуть не в самый Сочельник, – новые гости из Москвы приехали: дворянин думный Федор Прокофьевич Соковнин, заведомый недруг Матвеева, и думный дьяк Василий Семенов.

   Эти не стали церемониться. Переглядели и книги и письма все, какие были с Матвеевым. Немало грамат царя Алексея, писем и записок было между бумагами. Письма иностранных министров и владык, полученных Матвеевым во время управления Посольским приказом, наказы царские, какие давались боярину, когда он отправлялся сам послом в чужие края, – все это внимательно было осмотрено и переписано.

   Рукописный лечебник, не взятый Лужиным, они отложили. Потом принялись за осмотр вещей, всей "рухлядишки" боярской.

   Матвеев глядел на это с наружным спокойствием, уговаривая сына, который весь дрожал от негодования и страха:

   – Не бойсь, Андрюшенька. Ничево плохова не будет. Как велено, так люди те и творят. А у нас совесть чиста, так и страху нам быть не может, и обиды нет от того сыску... Уйди в покойчик лучче к Ивану Лаврентьеву... С им побудь аль к отцу Василию ступай.

   И отослал сына с учителем к отцу Чернцову, в его светелку.

   Утром нагрянули обыщики, а вечером еще гости из Казани наехали: тот же Лужин со стрельцами казанскими, с думным дворянином Гаврилой Нормицким.

   Прочтен был указ государя, по которому оставлено было Матвееву немного дворовой челяди, а остальных пришлось отпустить обратно по деревням, а кабальных безземельных и просто на волю. Самому же Матвееву указано ехать в Казань не то под охраной, не то под конвоем и караулом наехавших приставов и стрельцов.

   В Казани новая обида ждала боярина. Враги словно потешались издали над низверженным временщиком. Хотели не сразу, а постепенно заставить его пережить все унижения и муки.

   Явился приказный дьяк Иван Горохов и прочитал новый указ от имени царя: отобрать у Матвеева все письма и граматы Алексея, все официальные документы и бумаги, а также и крепостные акты на вотчины и родовые поместья, принадлежащие ему.

   Велено было отобрать и все лучшее имущество, оставив боярину с сыном только самое необходимое. Не выдержал уж тут боярин.

   – Да за што, за што же все это!.. Кому я теперь помехой, што и достальнова лишить приказано?! – вырвалось у Матвеева.

   – Не ведаю, боярин, – с кривой усмешечкой отвечал Горохов. – Как в указе стоит – так и повершить мне надо... А еще, чай, помнишь, сам ответ держал перед Федором Прокофьичем перед Соковниным про дела особые, про здоровье про государское. Вот о том, слышь, на Москве и суд идет.

   – Без меня суд обо мне же. Нешто так водится?.. И ни слова единого про вину мою мне не сказано, а кару терплю безвинно... Ну, видно, Господь испытует раба своего.

   Сказал и умолк. Пошел к себе в опочивальню, вынес две тетрадки в переплетах кожаных и две – просто сшитые из листов бумаги.

   – Вот, слышь, Иван Овдеич, – дам я тебе тетрадки. Все тута написано, што есть лучшево пожитишка моево, и отцова наследства и женина, што сыну жена-покойница оставила, што на Москве оставлено в усадьбе в моей... Переписывай знай. Ничево я не потаю. Моей рукой все писано. Не для тебя, для себя писал, еще опалы не ожидаючи. Сам видишь, не хочу тебя в обман вводить. Как царь приказал – так и творить стану. Слышь, скажи тамо на Москве. Не ослушник-де я воли царской.

   – Скажу, скажу уж, – быстро хватая тетрадки, ответил приказный крючкодей и стал пробегать глазами записи.

   Про Матвеева ходили слухи на Москве, что за всю долгую службу успел он собрать несчислимые богатства. Их в свои руки заполучить, на Москву представить – немалую награду за это можно получить!

   И два дня подряд переглядывал да наново переписывал Горохов все добро, какое было взято с собой Матвеевым. Немало нашлось всего. А на Москве, судя по описям, столько же, если не больше, осталось. И диковинные вещи заморские, часы с боем, дорогие, редкие; золотые, серебряные вещи, картины, меха, ковры восточные... Мало ли чего... Целый обоз доставил в Москву Горохов, словно с караваном вернулся из далекой Индии. И за это пожаловали его сейчас же в думные дьяки, отписали на Горохова одну из нижегородских вотчин матвеевских...

   Боярину оставлено было только носильное платье, белье, меховых вещей, не из лучших, часть, повозки, утварь... Все самое недорогое.