355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Жданов » Стрельцы у трона » Текст книги (страница 2)
Стрельцы у трона
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 03:21

Текст книги "Стрельцы у трона"


Автор книги: Лев Жданов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

   Одиннадцать человек детей, которых подарила Алексею Марья Ильинишна, тоже унесли немало здоровья у царицы... И теперь лежит она, почти старуха на вид, несмотря на свои сорок три года. Полное лицо осунулось, исхудало за дни короткой, но тяжкой болезни. Царица так бледна, как будто ни капли крови не осталось у нее в жилах... Губы тоже иссиня-бледны. Совсем полутруп. Только глаза еще не потухли совсем, слабо светятся. И словно ищет она кого-то ими. Конечно, детей...

   Вот подвели Федора, подняли руку умирающей, возложили на русую головку мальчика. Уста царицы чуть задвигались, слабо, беззвучно. Не то молитву творит, не то хочет благословить и не может... Так и всех детей подвели под благословенье умирающей.

   Старшие царевны, сдерживая слезы, целовали руку матери, осторожно, как к святыне, прикасаясь к этой исхудалой, прозрачной, словно из воска вылитой руке.

   Федор захныкал было.

   Мамушка Хитрово увела его в соседнюю горницу, где толпились ближние боярыни, бояре, шуты, шутихи и карлицы царицы, нищие, юродивые и монахини, которые проживали у царицы "наверху", то есть в теремах ее.

   Патриарх, для которого установили аналой у самой постели умирающей, начал творить последний печальный торжественный обряд... И на нее, уже вытянувшуюся в последнем содрогании, возложили мантию, посхимили, чтобы прямо в селения блаженных, очищенная ото всех грехов, вступила душа царицы, оставя бренное тело свое... "В отдачу часов дневных", в шестом часу дня царица скончалась.

   – Донннн... Донннннн... Донннн...

   Густо, властно "Вестник" – колокол прорезал тремя могучими ударами протяжные, многоголосые перезвоны московских всех колоколов.

   Печальный вестник этот колокол. В него ударяют только тогда, когда умирает кто-либо из царской семьи...

   И обнажаются головы у москвичей, руки тянутся ко лбу с крестным знамением.

   – Помяни, Господи, душу усопшей рабы Твоея, осударыни царицы, Марии Ильинишны! – шепчут все, до кого уже долетели раньше вести, что новорожденная царевна умерла, а сама царица при смерти.

   «7177 году, марта в 4-й день преставися благоверная царица Мария Ильинишна. По указу великого государя для вести ударено в большой Вестник-колокол трижды и ход со кресты, как и по царевну {Новорожденную Евдокию, умершую на два дня раньше. (Здесь и далее в книге – сноски автора.)} ходили. А надгробное пение, как и над прочими. По тело ходил со кресты сам патриарх {Иоасаф.} и провожал в Вознесенский монастырь; звон был плачевный. А как внесли в церковь, где посреди поставили тело, литургию патриарх служил с властьми – постную {Великопостную.} и по литургии отпевали и пели».

   Так записал летописец.

   Если при жизни царицы Алексей, даже не любя горячо, берег ее и был примерным супругом, теперь, когда Мария Ильинишна умерла, он не стал особенно трудить себя печалью.

   Дела по царству, заботы о детях – все это наполняло время и ум царя.

   Алексею шел всего сороковой год. Приходилось подумать: кем бы заменить покойницу. Восемь человек детей остались без матери. Правда, немало родственниц покойной царицы охраняло малолетков. Да все-таки нужна жена в дому, как матка в улье...

   – Што, аль не так скажешь, Сергеич? – сидя в гостях у своего любимца и первосоветника боярина Артамона Сергеевича Матвеева и высказав свои затаенные думы, задал ему прямой вопрос царь.

   – Кое не так?.. Все верно. Уж ты ли зря слово скажешь, друг мой, государь? Скорей недоскажешь, ничем переговоришь што-либонь... Все так. Да на ком тебе жениться? Кого возьмешь, друг мой милостивец?

   Таким вопросом ответил Матвеев на вопрос царя.

   Собеседники сидели в большой, просторной горнице, в новом доме Матвеева, выстроенном на западный, на голландский лад.

   Московские цари, Рюриковичи, норманны по крови, давно и неизменно помышляли новую свою отчизну, весь край славян, слить и уравнить с просвещенным, богатым Западом, откуда в былые годы и сами они пришли на Русь.

   Особенно ярко это стремление выразилось у Ивана IV Грозного, жестокого деспота, но дальновидного политика и государя.

   После него – Борис Годунов и Шуйский – тоже не изменили стародавнему завету, хотя случайно только попали на московский трон.

   Димитрий Иваныч, названный царь, тот уже слишком быстро принялся переделывать весь уклад русской жизни на западный образец и поплатился за это троном и жизнью.

   Романовы, приняв державу, хотя и не были особыми сторонниками новшества на Руси, однако ясно понимали, что оставить царство, как раньше оно было, значит осудить его на застой, на ослабление, на гибель.

   Если Романовы явились и новыми хозяевами Московского царства, однако дело свое знали хорошо. Да и в остальном русском высшем обществе тогда уже было немало людей, побывавших на Западе, знакомых с плодами европейской образованной жизни, такой интересной и сложной.

   Послы разных европейских государев, по годам пребывая с многочисленной свитой на Москве, успели своим примером внушить богатым москвичам желание пожить получше, чем жилось им до сих пор по завету отцов и дедов.

   Вот почему царь Михаил Федорыч не чуждался "новых" людей и новых порядков. А сын его, Алексей, прямо уже мог почитаться "западником".

   Однако как человек крайне осторожный, нерешительный по природе, царь никогда не делал сразу крупных, значительных шагов. Вечно приглядывался, прислушивался, советовался со всеми... Выжидал удобных случаев, когда можно было бы без хлопот, никого не раздражая и не рискуя ничем, вводить полезные новизны на Руси.

   И только в личных сношениях он открыто тяготел к людям, понимающим пользу просвещения, выгоду близких сношений с культурным Западом.

   Из таких людей, которые давно и открыто порешили перестроить прежний свой полуазиатский образ жизни на европейский лад, и по личным качествам особенно выдавался полковник стрелецких войск Артамон Сергеевич Матвеев.

   Еще в 1638 году тринадцати лет Матвеев был взят и записан на службу в "житье на верху", то есть попал в число мальчиков, допущенных к играм и ученью вместе с царевичем Алексеем, которому пошел тогда десятый год.

   С тех пор росла и крепла дружба между будущим государем и его сверстником.

   В ученье Матвеев проявил незаурядные способности и уже через три года назначен стряпчим, причисленным к дворовому штату царевича. Еще через год восемнадцатилетний юноша получил звание стрелецкого головы, решив посвятить себя ратному делу.

   На этом поприще Матвеев быстро выделился не только как любимец будущего царя, но как отважный и способный воин.

   Началась долгая польская кампания. На полях битв Матвеев проявил быструю сообразительность, яркий талант военачальника, а также большую личную отвагу.

   Раненный в нескольких боях, к тридцати годам он уже был пожалован в полковники.

   Как человек, знающий иностранные языки и немного латинский, который в дипломатических сношениях тогдашнего времени был необходим, Матвеев неоднократно ездил в чужие края с посольством от Московского престола.

   Особенно часто бывал Матвеев в Лондоне. Завязывая там торговые сношения, сулящие большие выгоды и русским, и англичанам, Матвеев не забывал о том, как слабо и плохо обучено московское войско.

   Английские наемники, особенно шотландцы, служили в качестве отборной гвардии, личных телохранителей у многих западных "потентатов".

   В Варшаве славилась рота шотландцев вельможного князя Радзивилла. У шведов такой же ротой начальствовал генерал Дуглас.

   И вот при содействии Матвеева поступил на русскую службу майор Крауфорд, собравший вокруг себя немало отважных товарищей. Один из них, Патрик Гордон, впоследствии явился даже сотрудником Петра и сослужил немалую службу ему и России.

   Успешно исполняя дипломатические поручения, славно сражаясь и воюя мечом и словом, Матвеев широко пользовался сам всеми благами западной жизни. Живя в Москве в годы отдыха, он весь свой дом устроил на англо-голландский образец. И наконец, в 1664 году, во время своего пребывания в Англии, женился на красивой дочери одного шотландского дворянина, которая в православии приняла имя Евдокии.

   Сейчас по английскому обычаю полковница и ее сестра, сидевшие в качестве хозяек за столом, удалились, оставя на свободе мужчин за сладкими настойками и заморскими крепкими винами: поболтать, покурить, отдохнуть от повседневных забот и мыслей.

   Алексей, очевидно, только и ждал этой минуты, чтобы завести речь о важном деле, которое затеял совершить: о своем втором браке. Выждав, пока красивый рослый арап Джон подал кофе, раскурил кальян и удалился, Алексей сделал два-три глотка из чаши, затянулся ароматным дымом кальяна, отложил янтарный мундштук на стол и заговорил:

   – На ком? На ком Бог укажет да моя душа поволит... Знаешь, нам, царям Московским, многое, по обычаю, не вольно, в чем и простым людям воля полнаятдана... Вот, скажем, сия вещь... – Алексей указал на кальян, – что в ней плохого? Восточные владыки преславные дымят из нево. Западные потентаты тако же табачное зелье уважают... И ничего. Народ христианский не булгачится... А прознай мои москвичи, особливо мнихи да попы, что ихний царь православный куревом пробавляется... Ошшо проклянут, анафему скажут... А за што?.. Где есть писано против сего зелья? Кой в нем грех? Так, сказки пущены... И не смей его касаться... Доход бы какой был земле, кабы многие люди дымить стали... и отрада многая... Голова светлее ровно станет... Вот, много ли подымил?.. Ан, нельзя... Так и во многом...

   – Так, так! – покачивая в раздумье головой и попыхивая короткой трубочкой, подтвердил Матвеев... – Что же, и в женитьбе, видно, придется тебе, государь, не своей волей жить? Каку невесту наметят думные бояре, ту и берешь, а?

   И Матвеев особенно внимательно поглядел на Алексея, ожидая, что тот скажет.

   – Гм... Наметили бы они, што и говорить... Да, им тоже то не вольно... Обычай живет, чай, сам знаешь: по царству царь всех девок пригожих, молодых невест созывать волен. Из них стану себе вторую царицу поискивати... Ну, вестимо, будут втесываться... Вон, слыхал, сам знаешь, как у меня перву невесту мою, Рафовну-то, вороги колдовством да ведовством поотняли? Иличну, царицу мою богоданную, хоша и не полной волей взял, Морозовы навязали... Да Бог дал, хороша была мне весь век, помяни, Господи, душеньку ее... Авось ноне, коли выберется какая невеста, полюбится мне, не позволю сгубить ее, как Рафовну, голубушку сгубили... Отстоим теперя нареченную, как мыслишь, Сергеич?

   – Да уж выбирай... А мы побережем! – как-то машинально отозвался Матвеев. Очевидно, совершенно неожиданно какая-то дума охватила его.

   Подавая короткие несложные ответы, хозяин с едва скрываемым облегчением проводил высокого гостя, когда тот поднялся от стола.

   Сейчас же поспешил Матвеев в опочивальню, к жене, которая сидела там и читала любимую свою книгу – Библию.

   Долго-долго толковали о чем-то они. Два раза уже стучался в двери с докладом дворецкий, объявляя, что готов вечерний стол. И не было ему ответа.

   Наконец, задумчивые, озабоченные вышли к своим домочадцам в столовый покой муж и жена. Молча просидели за трапезой.

   Ночью, после обычной молитвы, укладываясь на широкую постель, Матвеев лишний раз осенил себе грудь крестом и, словно не обращаясь ни к кому, проговорил:

   – Вот послал бы Господь!..

   – Дай, Бог... Дай, Бог! – отозвалась полковница.

   Набожно приподняв с подушки свою русую головку, она полными розовыми губами зашептала слова тихой молитвы на языке ее далекой родины Шотландии.

   Недели не прошло с этого дня, как Алексей снова после полудня заглянул в дом к Матвееву, где он чувствовал себя много лучше и свободнее, чем в душных, невысоких покоях царского дворца в Московском Кремле, куда и свет плохо проходил сквозь небольшие оконца, пробитые в толстых стенах, затянутые частым переплетом оконниц.

   Легче дышалось, привольнее думалось в высоких покоях матвеевского дома с его ровными потолками, перехваченными дубовыми балками, с широкими веселыми окнами, за которыми шумели деревья густого сада с одной стороны, а с другой – доносился веселый, смешанный гам и шум людной улицы, на которую выходили ворота усадьбы полковника.

   Нередко здесь царь виделся с приезжими торговыми людьми или заезжими иностранцами, потолковать с которыми хотелось Алексею, а между тем, согласно обычаям и этикету Московского двора, их нельзя было принять во дворце наравне с послами и своими вельможными людьми.

   Здесь же, у Матвеева тишайший царь порою виделся и вел продолжительные беседы с иностранными послами и агентами, так как на торжественных приемах, на аудиенциях можно было говорить только об очень немногом и не важном.

   На этот раз в ожидании вечерней трапезы хозяин и гость сидели в большой, просторной горнице, в рабочем кабинете Матвеева, заставленном шкапами, увешанном коврами и картинами, с неизбежной полкой над камином, заставленной разными жбанами и заморскими фигурками.

   Восковые свечи в многосвещниках под абажурами горели на двух столах, слабо озаряя обширную комнату. Пламя камина красноватыми бликами играло на полу и на стенах, придавая странный вид трем фигурам, сидящим у камина.

   Матвеев и Алексей уютно пристроились в широких креслах у самого очага. А подальше, на точеном стуле, почтительно выпрямясь, занимая самый край сиденья, темнеет рослая фигура подполковника Патрика Гордона, только на днях вернувшегося из Лондона, куда он ездил с особым поручением. И теперь, отрывистой военной своей речью словно рапортуя по полку, исполнительный шотландец дает отчет обо всем, что видел, слышал, чего успел достичь во время своей поездки на родину и в Лондон.

   Внимательно слушает царь, изредка раздумчиво покачивая своей темноволосой крупной головой, так основательно сидящей на короткой шее между слегка сутулыми плечами.

   – Добро... добро... Меха им надобны... Што же, пущай добывают, склады пущай на Мурмане да иноде заводят... Можно и на полную волю им то дело отдать, коли заплатят хорошо...

   – Говорят, за ценой не постоят, ваше царское величество... Особливо, ежели табачный торг можно бы завести не с кочевыми улусами только... А и по московским городам, спервоначалу – по низовым да по украинским, по Малой Руси, в польских гранях, где ныне твоя держава водворилась... А после – и в коренных русских местах. Тут народ на табак заохотится и великая от того казне прибыль будет. Они и двадцать, и тридцать тысяч фунтов стерлингов не пожалеют за такую монополью. Так сказать мне поручено, государь.

   – О-го-го... Это – много ль на наши деньги, Арта-мон?

   – Да, почитай, триста тысяч рублевиков, коли не больше, государь.

   – Изрядно... Нашей царской казны и всего-то на год полвторы тысячи тысяч {Полтора миллиона.} набегает со всей земли... А в расход – ой-ой сколь много надобе. Вон, одним проклятым басурманам, орде Крымской почитай тридесять тысяч на год идет, на поминки да на поманки с подкупами... Пока их раздавить, окаянных, час не приспел, откупаться приходится... И хорошо бы этак сразу много рублевиков загрести... Да, лих, пора не пришла, чтобы торги такие по всему царству заводить: табаком да другим зельем каким... Мятеж, гляди, по земле пойдет... Мужики постарше – и за дубины возьмутся, и за рогатины... Ну ево, и с прибылью... Мир да покой – дороже всего. Не два раза на свете жить. Што себе век коротать, утеху портить? Господь с ими, с ихними стирлинками... Как скажешь, Артамон?

   – Вестимо так, государь! – торопливо отозвался Матвеев, не желая сегодня противоречием портить хорошее настроение у державного гостя.

   – Вот, слышь: и он наодно со мной... А што они тамо еще толкуют, как не мочно ли от всех людей право отбить, штобы вина не курили, пива не варили, все бы питье им казна готовила и за то – побор невеликий брать? Это дело рассудить надобе... Это – можно... Тоже на откуп сдам, ежели выгода окажется пристойная. Не задарма бы людей утеснять. И пить у нас горазды, и приобыкли все сами вино сидеть, пиво-брагу варить. Много хлопот с той затеей буде... Так выгадать бы из нее поболе. Ты ужо потолкуй с Петром да с теми, кто дело заводит. Слышь, Артамон?

   – Потолкуем, государь. Небось, промашки не дадим...

   – Гляди же... А то, вишь, тебе подарки да ордена многие идут от брата нашего, от ево крулевского величества, от английского... Ты и наши малые дары тебе не забудь... Знаешь: не дорог подарок, велика любовь...

   – Што говорить, государь? Было ль кода, штобы я не по правде служил тебе и земле родной? Не порочь меня понапрасну, царь-государь!

   – Да, нету! И не бывало того... Так это я... Ну, на нынче – буде... Есть хочу. Што хозяйка долго голодом морит? Али чего припасла особливого, что не скоро готово?

   – Все готово, государь. Слышишь, в столовенькой в нашей уж свет и гомон... Чай, ждут нас. Помешать боятся докладом... Милости прошу, государь, закусить, чем Бог послал!

   – И Петру зови. Пусть откушает с нами... Ишь, там, видно, кормили плохо. Отощал наш красавчик!

   И, проходя мимо Гордона, Алексей ласково коснулся рукой до щеки статного красивого шотландца. Бритое, безусое и безбородое лицо подполковника с тонкими правильными чертами, с голубыми ясными глазами имело в себе что-то женственно-мягкое, несмотря на строгое, почти суровое выражение, которое обычно принимал Патрик при сношениях с людьми.

   Войдя в столовую вслед за Матвеевым и за царем, отдав поклон хозяйке, Гордон обменялся с ней приветствием на родном языке и перевел глаза на вторую женскую фигуру, которая стояла в конце стола, быстро выпрямив свой стан после поясного поклона, которым по обычаю встретила гостей.

   Глубокое восхищение так явно выразилось на лице молодого шотландца, что царь не утерпел, переглянулся с хозяйкой и улыбнулся.

   Трудно было и не залюбоваться на девушку.

   Смуглое, южного типа лицо дышало здоровьем и влекло какой-то особой, почти детской миловидностью и выражением чистоты. Темные, большие глаза так и сверкали весельем и задором под бахромой густых ресниц.

   Тонкие брови словно выведены были кистью. Пунцовый маленький рот, вот-вот готовый улыбнуться, нежно округленный подбородок, весь склад головы, которая, словно пышный цветок на стебле, покоилась на высокой, точеной шее, густые темные волосы, которые спереди так и выбивались кольцами из-под жемчужной поднизи кокошника, а сзади были заплетены в две тяжелые пышные косы... Все в этой девушке дышало красотой и весельем. А ее сильный высокий стан не по летам был развит и его не скрывали даже пышные складки просторного сарафана и взбитые рукава кисейной рубашки, собранные в тысячи складок на обеих руках.

   – Приемная дочка наша, Наталья, Кириллы дочь Нарышкина, стряпчего твоево рейтарского строю! – отвечая на немой вопрос царя, заговорил Матвеев, знаком подзывая поближе девушку.

   Пока она вторично низко поклонилась гостю, Матвеев продолжал:

   – Друзья мы давние с ее отцом и родичи дальние... Вот и взяли дочку к себе, на Москву, тута ей пару подыскать мыслим. Отец ее – воин добрый... Не раз за твое величество кровь вражью и свою проливал. Вот, не будет ли милости, не пособишь ли девке? Ноне сестра женина недужна. Наташа и вызвалась хозяйке моей помогти... Добрая девка... Где што увидит аль послышит, беда какая у ково – тут и она... Помочь бы норовит...

   – Ну, будет, Артамон Сергеич. И вовсе застыдил у меня Наташу! – вступилась хозяйка, довольно бойко владея русской речью, хотя и с явным иноземным выговором. – За стол прошу милости, хлеба-соли откушать... Наташенька, уж ты помогай мне... Вот, погляди, второй гость, земляк мой, Патрик сэр Гордон... Редко бывает у нас. Станет неволиться... А ты его упрашивай: ел бы да пил бы получче...

   Алексей сел на верхнем конце стола, между хозяином и хозяйкой. На другом конце занял место Патрик рядом с Нарышкиной.

   Непривычная еще к европейским обычаям, к общению с чужими, малознакомыми людьми за столом, Наталья, тем не менее, не очень растерялась. Она ничего не говорила, слушала, что ей негромко рассказывал сосед про свои странствия, про походы, про чудную родину. И только внимательно следила, чтобы он за разговорами не забывал пить и есть. Сама подкладывала ему на тарелку куски и подливала в кубок, когда он был пуст.

   Алексей так же весело болтал с хозяйкой, но часто посматривал, что делается на другом конце стола, и прислушивался к тому, что там говорится.

   – Голосок веселый да звонкий у твоей приемной дочки. Ишь, смеется-то как радостно, словно жемчуг катит по серебру! – заметил царь Артамону Сергеичу, когда Наталья на какую-то шутку Патрика залилась веселым, серебристым смехом.

   – Хорошая она, чистая душа... Жалостливая какая... Вот сейчас смеется. А напомни ей про беду какую людскую – и слезы на главах. Девка у них одна, сдуру што ли, в пруд кинулась, в деревенский... Так Наташа дня три слезами горькими разливалася. "За што, – говорит, – душа молодая сгибла! Так жить хорошо на свете... А она сама на себя руки наложила". Еле утешили девку...

   – Да оно и видать, што сердечко доброе у девицы... А о чем смеялась, скажи? – обратился громко к Наталье Алексей. – Чем так разуважил тебя парень? Поведай.

   – Как же не смешно, царь-государь! – хотя и робея, но глядя царю в глаза, отвечала Наталья. – Ишь, говорит, ехать бы мне в ихни те краи. Там лучче-де, ничем у нас... А вдругбе – и я бы там лучче всех была... Ну, слыхано ль такое?..

   – Не слыхано, а видано то, девица... Ловок ты, Петра. Сразу и силок ставишь... Ну, а скажи, девица, правду ль он бает, што лучче их края и на свете нету?.. Как мыслишь?..

   – Мне ли знать, государь? Я окромя нашей Кирилловки да вот усадьбы крестного здеся на Москве и свету мало видела... Мне ли знать?

   – А все же скажи... – продолжал допытываться Алексей, очевидно, ища только предлога побольше поговорить с девушкой.

   – Што ж, я по совести скажу: ему, Петру-то Гордеичу, ево край мил... И ево правда: нет того краю милее. А мне – наша Кирилловка всево милее! И краше ее на свете нету... Уж не взыщи... Хороша твоя Москва, государь... Лучче, может, и на свете нет... А у нас – тише... Церковка хошь маленька, а войдешь в ее, станешь молитву творить, словно Бога вот слышишь за собою... А здесь – шум, суета... Круг церквей – рынок да базар. И в церквах словно ярманка... Народ туды, сюды... Снуют, не службу Божью правят – друг дружку оглядают... Грех!.. У нас – лучче!..

   И, словно замечтавшись, с побледнелым лицом, с расширенными глазами, девушка стала еще прекраснее.

   Матвеев обменялся с женой взглядом, выражающим и удовольствие, и легкое изумление.

   Правда, они предупредили девушку, чтобы она не жеманилась, была посмелее, если хочет привлечь внимание царя. Но даже и они не могли бы ей подсказать лучшей темы разговора с Алексеем, таким богомольным и набожным, хотя и приверженным ко всем удовольствиям и радостям земной жизни.

   Как раз в это время арап Джон с помощью еще двух слуг внес и поставил на особый стол, уставленный сулеями и флягами, небольшой, охваченный медными обручами бочонок.

   – Вот, гость дорогой, поизволь за здравье за твое особливой мадерки чару выкушать... Из Лондона мне прислана с особливой похвалой! Слышь, полста лет винцо лежалое...

   И по знаку мужа боярыня Матвеева наполненные янтарной, густой влагой кубки на подносе подала сперва Алексею, потом Гордону и мужу.

   – А что же Наталья свет Кирилловна? Аль не пригубит чарочку? – спросил Алексей. – Волим мы и за ее за здравье пити, как и за всех, хто у вас в дому?

   – Не след бы оно девице на людях за чарку браться, гость дорогой. Ну, да уж твоей чести ради...

   И Матвеев указал Наталье взять небольшой стаканчик, куда ей налили вина.

   – Будьте ж здоровы все! И крестнику моему скажи, что поминал я ево... Пусть растет скорее, Ондрюшка-крикун... Здоров ли он, кума, а? Што не скажешь? – чокаясь с хозяйкой, спросил Алексей, ставший необычайно веселым и любезным.

   – Спаси тя, Господь, царь-государь! Растет малый, твоими молитвами держится... – подымаясь и отдавая поклон, отвечала Матвеева. – Уж не взыщите, гости дорогие, столу конец. Потчевать боле нечем. Не обессудьте... Прошу тути чары допивать... А я к сынку пройду, проведаю... Пойдем, Наталья!..

   И с последними поклонами обе женщины вышли из покоя, оставя мужчин за вином, на свободе болтать, спорить, шуметь, как любили тогда.

   Алексей ласково откланялся обеим и проводил внимательным взором Наталью, пока та не скрылась за дверьми.

   – Славная девица, Наташа-то твоя! – сказал он Матвееву. – Уж помяни мое слово: сыщу я ей сам жениха. Да получче которого!..

   – Сыщи, государь. Дело доброе сделаешь. Счастлив будет, кому она в жены попадет. Кроткая, веселая да разумная... Да рукодельница какая... Знаю я ее, повызнал за все года, как живет она у нас. Да еще...

   – Буде, слышь, не перехвали... И мед, коли не в меру сладок, прикропить... Сам вижу, что вижу... Не слеп... Вон, и Петра, поди, ночь не поспит... О девушке думаться будет.

   И, жмурясь, словно кот, которому показали что-то лакомое, очень хорошее, Алексей раскатился густым, довольным смехом.

   Долго еще шла пирушка. Довольный, слегка подвыпив даже, поднялся гость, обещав скоро опять заглянуть.

   И он сдержал обещанье.

   Чуть не через день стал царь заглядывать к Матвееву, оставался подолгу, делил трапезу и часто старался поговорить и побыть на свободе с Натальей.

   Хозяева, насколько позволяли обычаи, не мешали ему.

   Между тем настал ноябрь. Согласно указу царскому начали сбираться на Москву молодые девушки для выбора невесты царю.

   Первые шесть девушек были "переписаны" 28 ноября 1669 года. Вот их имена, согласно подлинной росписи: Иевлева дочь Голохвастова Оксинья; Смирнова дочь Демского Марфа; Васильева дочь Векентьева Каптелина (Капитолина), живет у головы московских стрельцов, у Ивана Жидовинова; Анна Кобылина (очевидно, сирота), живет у головы московских стрельцов, у Ивана Мещеринова; Марфа Апрелева, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина; Львова дочь Ляпунова Овдотья.

   Затем до 17 апреля 1670 года всего было набрано и переписано свыше шестидесяти девушек из Москвы, из Новгорода, Владимира, Суздаля, Костромы и других городов.

   Между ними – из Вознесенского девичьего монастыря привезли красавицу девушку, Авдотью Иванову дочь Беляеву.

   Привезла ее монахиня, бабушка ее, старица Ираида и поместила у родного дяди, торгового человека Ивана Шихирева. Сам он был стрелецкий стряпчий, но по обычаю занимался и торговлей, поставлял товары на двор к патриарху, был вхож к нему и упросил, чтобы допустили красивую племянницу хотя бы к первым смотрам государевым.

   Честолюбивый дядя, полагаясь на силу красоты племянницы, надеялся видеть ее царицей, а себя – родичем царским.

   Он не знал, что Алексей уже давно избрал себе невесту, и остальные смотры были только уступкой старинному обычаю.

   Еще в конце января 1670 года Алексей, неизменно и часто посещавший Матвеева, как-то, уже собираясь уходить, сказал ему:

   – А не забыл, Артамоныч, обещанье мое: сыскать жениха твоей Наташе? Нашел ведь я...

   – И, што ты, друг-государь! До того ли тебе? Себе суженую ищешь. Досуг ли о бедной сироте помышлять?

   – Досуг – недосуг, да охота... Дивился я все, слышь. Иные вот как бьются, только бы на очи мне своих девиц поставить, честь получить. А ты и не заикнешься, ни хозяйка твоя... Знаешь, ведь, обычай наш московский? После царских смотрин – втрое девке спрос да цена...

   – И-и, государь... Ей надоть жениха потише, поскромнее. Девка больно тихая да душевная. Она за почетом не гонится. Да и скучать што-то почала... Прямо с тела спадает... На смотрины ли ей?..

   – Скучать?.. Уж не зазноба ли какая приспела? Зови ее, скажи: сват хочет потолковать с ею...

   – Да уж не рано, государь... Поди, и улеглася... Не водится так, сам ведаешь, девицу с постели поздным-поздно подымать, хотя бы и к царю самому. Она у нас...

   – Да уж слышал, знаю... Носитесь вы: "Она у нас... она у нас!..". А, может, и у меня она... Вот, ты не спросил: кто жених-то мой для нее?.. А вот, и знай: я сам ее и посватаю... Вот! Слышал?.. Зови сюды... Сейчас хочу дело повершить!.. И жену твою, куму зови. Она ей вместо матери... Пущай и благословляет...

   Матвеев давно ожидал этого. Но осуществление смелого, умно задуманного плана смутило самого Артамона.

   – Помилуй, государь! – с искренним волнением заговорил он, – вот, смотры твои идут, государевы. Первых вельмож да богатеев девки собраны... И красавицы редкостные, из простого люду. Куды нашей Наталье? И ее со свету вороги сживут, коли прознают, и под меня подкопаются... Скажут: слаживал Артемошка дельце, с приемной дочкой царя окрутил... Уж несдобровать мне, государь... Помилуй... не губи!..

   – Умен ты, Сергеич, а порой и у тебя ум за разум заскакивает. Нешто я не знаю, что быть должно? Рафовну и по сю пору не Забыл. Небось, мы так дело свертим, что нихто и не поспеет "ох" вымолвить... Покоен будь... Зови Наталью! Поговорить мне с нею надо. Не мешай нам. А там – и куму готовь, благословить пришла бы!

   – Твоя воля, друг-государь! На чести – челом бью!

   И, не скрывая радости, Матвеев поспешил сам к жене, приказав одной из мамок позвать вниз Наталью.

   – Да поскорее, слышь, штобы шла! Нужна-де нам с хозяйкою. В столовый покой бы шла...

   Наталья уже собиралась лечь спать. Наскоро накинула она сарафан.

   Сбежавши вниз, с полураспущенной косой, она так и застыла на пороге горницы, где вместо Матвеевых увидала одного Алексея... .

   – Не стой там. Поближе подойди, девица... Али уж стала бояться меня? Кажись бы не с чево...

   – Нет... я... сказано мне: крестный зовет... А наместо того...

   – А наместо крестного – сватом я заявиться удумал. Даве при людях не похотелось тебя стыдить. Вот, с глазу на глаз, и скажи: замуж хочешь ли? Девица ты не маленькая... Не криви душой, не лукавь, прямо скажи!..

   – Не лукава я, государь, чай, сам знаешь... А с тобой, с государем, и не посмела бы душой кривить, хоша бы што... Как замуж не хотеть? Каждой девке доля одна: замуж, коли не в келью,.. А келья мне не манится. Да, видно, и замужем мне не быть...

   И, покраснев, девушка потупила глаза, полные слез.

   – Што так? Ай неровню полюбила? Скажи. Как на духу говори, слышишь?

   – Где полюбить? Ково мы видим, девушки? Полюбить – узнать надо. А как спознать? Вон, в других землях – иная повадка. А у нас – за ково повелит отец с матерью, за того и ступай девица. Видно, и мне так-то... Да нет, тогда я в келью лучче!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю