Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

   Здесь стольник объявил, что государь еще на совете, в Грановитой палате, с ближними боярами своими.

   Мальчик даже не дослушал, что говорил дежурный спальник, и поспешил дальше.

   Стрельцы и привратники были удивлены появлением младшего царевича у дверей палаты, но остановить его не посмели, полагая, что без царского зова он не явился бы на совет бояр с царем.

   Тут же, почти у дверей, догнал царевича Зотов, который, опомнившись, кинулся следом за своим питомцем.

   – Царевич, пожди!.. Неладно так-то, на совете на боярском... Помысли малость, – задыхаясь от поспешной ходьбы и волнения, шепнул было царевичу наставник.

   – Чего неладно? Я же поклониться желаю государю – брату моему, царю Федору Алексеевичу. Не видал его давно.

   И с этими словами Петр перешагнул порог.

   Зотов, ни жив ни мертв, так и застыл у порога, не решаясь войти, и только сквозь полураскрытую дверь глядел: что будет дальше?

   Степенно подошел царевич к ступеням, на которых стоял трон, охраняемый по бокам двумя золочеными львами, по образцу византийских царских престолов.

   Федор, как и все думные бояре, сидящие тут, был удивлен появлением брата, но сейчас же ласково закивал головой в ответ на чинный, глубокий поклон мальчика, поднялся с места и поцеловал его в голову и в лицо, пока мальчик, по обычаю, приложился к руке царской.

   – Што, али ты пришел с чем-либо на совет наш на царский?.. Жалуй, милости прошу... Просить, што ли, хочешь о чем? Сказывай... Поди сюда, ближе.

   И, снова усевшись на троне, Федор поставил перед собою брата, словно невольно залюбовавшись смущенным, покрасневшим, почти пунцовым от волнения личиком царевича.

   Смелость, с какой Петр явился сюда, вдруг покинула его. Он молчал, не зная, с чего начать?.. Мял в руках край своего кафтанчика и кусал пухлые, свежие губки красиво очерченного рта, чтобы не расплакаться громко.

   Тут же сидели почти все те, на кого мальчик хотел принести жалобу брату: боярин Языков, Хитрово, Иван Милославских...

   Ребенок не думал, конечно, делать заглазного доноса. Он знал, что каждое слово против этих бояр станет им известно. Он хотел этого, сознавая свою правоту, радуясь, что придется стать на защиту горячо любимой матери и, может быть, даже пострадать при этом...

   Но выступить хотя бы и с таким большим делом при двадцати–тридцати боярах и царевичах, таких важных, почти сплошь – седобородых и седовласых... При этих думских дьяках и дворянах, сидящих поодаль и с таким вниманием кидающих взоры на малыша, словно бы они и не узнали его или приняли за какое-либо, незнакомое раньше, существо... Все это лишило самообладания мальчика. Он понимал, что стоит заговорить ему – вместе со словами вырвутся из груди невольные, непрошеные слезы... Унизительный, ребяческий плач, которого вообще не любил царевич. Даже если порой приходилось терпеть боль, Петр старался не плакать. А тут...

   И, крепко сжав губы, мальчик продолжал молчать...

   – Ну, что же ты, братишко? Или забыл, с чем шел? Забоялся при всех... Ладно. Ступай теперя. Скоро и кончим. Ко мне попозднее приходи, там потолкуем...

   Ласковое предположение, что он "забоялся", словно укололо царевича. Способность говорить сразу вернулась к нему.

   – Без страху пришел я, брат-государь мой, царь Федор Алексеевич. Челом тебе бью, жалобу приношу слезную... От себя да и от матушки государыни нашей, Наталии Кирилловны.

   Сразу лица бояр приняли удивленно-встревоженное выражение. Послышались подавленные возгласы. Некоторые, как Языков и другие, словно чутьем догадались, о чем будет речь, и даже побледнели.

   Царевич при вспоминании о матери ощутил, что слезы клубком снова подкатываются ему к самому горлу. Но еще крепился.

   – Жалобу? Што приключилось? Сказывай скорее! Поди сюда... Садись...

   И царь усадил его рядом с собою на широкое сиденье трона, где раньше худощавая фигура Федора выглядела так беспомощно.

   – Што ж молчишь? Обидел-то хто тебя и матушку? Говори. Видно, дело не малое, што здесь нашел меня. Я слушаю.

   – Обидел хто?.. Еще нет. А задумано... Вот он, – указывая на Языкова, звенящим голосом начал снова царевич, – матушке сказывал, из терема ее, из твоего дворца царского нас переселить задумали... Тесно-де тута. В новы хоромы нас... А то и вовсе с глаз твоих... А там... матушка сказывала, без твоей охраны царской, хто ведает, што учинить могут люди злые?! Не похуже, чем в Угличе было от Бориса Годуновых на царевича Димитрия, вот как в Истории писано... Я не за себя, за матушку боюся... Сироты мы, да брат же ты мне, государь, не чужой. Ужли не вступишься?? Ужли и угла нам с матушкой нету в доме родительском?..

   Слезы снова так и брызнули из глаз царевича. Чтобы громко не разрыдаться, он умолк.

   И все смолкло кругом.

   Федор, прижав к груди головку брата, ласково отирал ему слезы и сам словно раздумывал о чем-то. Потом взглянул прямо в глаза Языкову, сидящему недалеко от трона, и спросил:

   – Што значат речи царевича? Ну, буде, брат милый... Да не плачь же, негоже... На людях плакать невместно царевичу... Слышишь?..

   Ласки, поцелуи и уговоры брата успокоили мальчика. Он затих.

   А Федор снова обратился к Языкову:

   – Слышь, Иван Максимыч, сказывал ты – сама государыня-матушка утеснения ради толковала тебе: прибавить бы покоев в ее терему али иное место дать для житья. А тут што слышно стало? Растолкуй, боярин.

   То багровея, то бледнея, едва выдавливая слова из пересохшего горла, Языков поднялся и заговорил:

   – Царь-государь, Господом Распятым клянусь: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Может, я одно толковал, а государыня инако принять изволила. Ее государское дело. А мне ли от тебя, государь, твоего царского величества родню отлучать? И в уме того не было. Хоть на пытку вели. Все то же скажу...

   Неловко стало всем и от клятвы, и от этих слов боярина, наглость и злоба уживались в их грубых, темных душах, но худородный выскочка Языков прибавил к этому и холопьей низости.

   Снова наступило тяжелое молчание.

   – Так, ин пусть оно так; верю тебе, боярин. Слышал, родимый, слышал, Петруша? Знай и матушке скажи: никто не посмеет на вас! Матушку али, храни, Бог, тебя обидеть – меня обидеть, мне зло сотворить. А бояре наши не станут царям своим, коим крест целовали, худо чинить. Верим мы. Иди с Богом, Петруша... Дела у нас еще...

   С просветлевшим лицом встал ребенок, снова отдал обычный поклон царю, долгим, признательным, не обрядовым, от сердца поцелуем ответил на поцелуй Федора и вышел из палаты.

   Снова едва поспеть мог Зотов за своим питомцем, когда тот кинулся обратно к матери, чтобы скорей рассказать ей все, порадовать родимую.

   А Языков, заметя сквозь распахнувшуюся дверь фигуру Зотова, только губы закусил и спустя немного шепнул соседу своему, Хитрово:

   – Знаешь, боярин, хто все сие лицедейство настроил?

   – Хто... Уж не Полоцкий ли? Он на эти дела мастер... Да, слышь, помирает он...

   – Нету... Иной, не столь полету высокого... Ярыжка приказная, Зотов, учитель Петрушеньки нашего. Видать, тоже в люди захотелось... На штуки пошел... к царице подбивается, ко вдовице неутешной... Хе-хе-хе... Ладно, я ему удружу...

   – Да удружить надоть, коли так... Ты помолчи покуда. Вон царь в нашу сторону поглядывает. Потолкуем еще...

   Они потолковали в тот же день. И решили судьбу Никиты Моисеича.

   На Рождестве того же, 1680 года пришлось снаряжать чрезвычайное посольство для подписания мира на Двадцать лет с Крымским ханом. Во главе стоял наместник Переяславский, думный дьяк Тяпкин.

   Расхвалив Зотова как знающего дело и умного человека, уговорили царя присоединить и его к важному посольству.

   – А брата кто же учить станет? – спросил было Федор.

   – Мало ль кроме есть у царевича учителей? Чему и учил Никитка его царское величество? Вон, царевич, Бог дал, не то Псалтирь – Апостол весь наизусть сказывать изволит. И пишет преизрядно. И счету всякому обучен... Иные учители потребны государю-царевичу... А Зотов не то школярить может кого, а боле добра принесет, коли в послах поедет.

   Уговорили Федора – и Зотов со слезами на глазах узнал весть о своем "повышении", под которым скрывалось несомненное желание недругов царицы Натальи удалить от нее и от царевича преданного человека.

   Петр и Наталья поняли хитрый ход бояр. Но делать было нечего. И немало плакал, долго скучал потом царевич по своем наставнике. Вспоминала его и царица.

   Прошла зима; весна и лето – наступили своим чередом.

   Одиннадцатого июля 1681 года сбылось то, о чем горячо мечтал юный царь, чего с нетерпением просили у Бога враги Нарышкиных, чего последние ожидали с тревогою, чуть ли не со страхом.

   Царица Агафья подарила Федору малютку-сына, нареченного Ильей в память деда, Ильи Милославских.

   Однако эта радость оказалась слишком мимолетной.

   Четырнадцатого июля не стало царицы Агафьи, и те же люди, которые сообщили Федору эту тяжелую весть, несмело добавили:

   – А и про царевича Илью дохтура довести приказывали твоему царскому величеству: больно скорбен младенец, ангел Божий... Кабы и его не призвал к себе Господь... Больно ненадежен, слышь...

   Только за голову схватился царь и застонал, как раненый, выслушав зловещие слова.

   Еще больше врачей и сведущих баб-повитух было собрано во дворец... Чего ни делали, только бы поддержать еле тлеющую жизнь в слабом, болезненном младенце, стоившем жизни своей матери. Ребенок словно не захотел остаться здесь без нее – и царевича Ильи не стало 21 июля, через десять дней после рождения.

   Мучительным, тяжелым кошмаром без сна и без еды почти пронеслись эти десять дней для юного вдовца, потерявшего разом и молодую жену, и надежду царства, первенца-сына...

   В иные минуты казалось, что Федор уже начинает говорить как-то необычно, дико и глядит так же бессмысленно-тупо, как царевич Иван... Еще хватило сил у царя проводить в могилу тело жены. Но когда хоронили ребенка, Федор сам лежал в жару. И эта болезнь, должно быть, спасла его от чего-нибудь худшего...

   Тяжек был удар, способный сломить и более сильного человека. Но слабый, болезненный Федор перенес его. Смирение и глубокая вера царя помогли ему в этом.

   Поднявшись после болезни, бледный, исхудалый, почти восковой, он, вспоминая о жене и ребенке, только шептал своими бескровными губами:

   – Воля Божья. Он один ведает, што творит...

   Тетки и старшие сестры царя, запуганные, робкие, совсем застывшие в своем теремном полузаточении, жадно ловили каждую весть, долетающую через высокие стены, окружающие их жилище, но сами не решались впутываться в события.

   Одна царевна Софья и ухаживала за больным братом и старалась чаще быть при нем, когда он поправился немного.

   Удар, поразивший царя, больно задел и весь род Милославских. Все понимали это.

   – Вот, чай, теперь кадык подняли Нарышкины... Братец Ванюшка хворый у нас. Все знают. Сызнова Натальин Петруша на череду на царство, коли...

   Царевна Екатерина, толковавшая с Софьей, не договорила, словно из боязни накликать смерть Федора напоминанием о ней...

   Но Софья решительно качнула головой, которая так глубоко и крепко сидела на ее пышных, даже чересчур развившихся теперь плечах.

   – Не бывать тому! Не больно порадуются. Пускай тешутся покуда. Одно дело, брат Федор не в могилу сбирается. Еще и вдругое оженитца может. А коли бы, милуй, Бог, не стало его... Все едино, не дадут нарышкинскому отродью землю во власть... Мало хто и стоит за них. Наши – горой подымутся... Народ за нас... стрельцы за нами пойдут. Василь Василич Голицын, князь, – над всею ратью поставлен. А он ли не за нас? Свое возьмем. Ничем нам перед Натальей шею гнуть, да я... Вот не пущу да не пушу ее с отродьем на трон... И не будет того!

   Такой силой, такой уверенностью звучали слова царевны, таким недобрым огнем горели ее глаза, что каждый невольно поверил бы, не только двадцатидвухлетняя девушка-царевна, сама желающая того же, о чем говорила Софья.

   Даже жутко немного стало Екатерине от слов сестры.

   – Как же ты надумала, Софьюшка?.. Неужли?.. Грех-то ведь тяжкий... Не от одной матери, да брат же он нам... Подумай...

   – Я думала. А тебе, гляди, поучитца надобно. Будет грех, так не на нас. А и то, што ты мыслишь, – ни к чему оно... И без того можно с пути поубрать, ежели кто помехой станет.

   И, словно видя перед собой эту досадную помеху, Софья сильнее сдвинула свои темные, густые брови.

   Федора тоже покоряла силой своего духа старшая сестра, как бы решившая заменить ему мать.

   Постоянно и настойчиво твердили царю все окружающие о необходимости вступить снова в брак.

   Но Федор отмалчивался больше или ссылался на траур, на свое нездоровье, на советы врачей: раньше, мол, надо окрепнуть ему, а потом думать о женитьбе.

   И только Софье не возражал почти ничего. Он понимал: не мелкие, личные расчеты двигают ею, а родовая гордость. Он верил той горячей любви, которую постоянно проявляла сестра в своих заботах, в неусыпном уходе за братом во время частых недугов Федора.

   И все-таки порою слова замирали на губах царевны, она прекращала уговоры, встретив робкий, как бы умоляющий взгляд брата.

   Ей порой казалось, что так глядели в старину мученики, о которых она читала в разных книгах.

   Новая женитьба была чем-то вроде мучительного, но неизбежного подвига. И Федор, зная всю его неизбежность, молча как бы молил:

   – Потерпи немного. Дай собраться с духом... Я все сделаю для царства, для нашего рода... Но – не сейчас... Отдохнуть надо душе и телу перед новым испытанием.

   Так понимала взгляды царя Софья. И она не ошибалась.

   Нередко Софья толковала обо всем этом с Василием Голицыным, с которым очень подружилась за последние годы.

   Умный, образованный боярин-воевода превосходил многих из окружающих его вельмож и быстро составил себе карьеру. Честолюбивый и решительный, князь сумел разгадать душу Софьи и пришел ей на помощь во всех делах и планах.

   Раньше, конечно, немыслимо было никакое сближение или дружба между затворницами-царевнами и людьми даже самыми близкими к царю, кроме ближайшей родни самой царицы.

   Теперь же, когда и общий ход событий, и постоянные болезни царя выбили из колеи размеренную жизнь в московских дворцах и теремах, никого не удивляло, если царевны чаще обыкновенного появлялись и на народе, и на мужской половине Кремля. Не удивляло и то, что бояре, духовные лица и даже стрелецкие головы и полуголовы появлялись в пределах теремов не только во время редких торжественных событий и выходов царских, но даже в неурочные дни, под предлогом деловых докладов, челобитья или для посещения родственниц, постоянно живущих при теремах цариц и царевен.

   Конечно, старухи, строгие блюстительницы древних нравов и обычаев, покачивали с сокрушением головой и потихоньку судачили между собой. Но так как все происходило в пределах приличий, они не решались даже погромче огласить свои сетования.

   Так понемногу распадались запоры, наглухо замыкающие двери старого русского дворцового терема, осторожно надрывалась вдоль и поперек густая фата, закрывающая от мира лицо и душу женской половины царских дворцов.

   Слабоволие, вечное нездоровье царя, родовая распря, хотя незаметно, глухо, но упорно и грозно клокочущая в стенах дворца, яркая личность умной, настойчивой и осторожной при всем этом царевны Софьи – вот что заронило некоторым смелым, дальновидным честолюбцам мысль о новом государственном порядке, возможном на Руси.

   С помощью одной из враждующих сторон – удалить другую, объявить слабоумного, но довольно крепкого, живучего Ивана царем по смерти Федора, жениться на одной из царевен, стать опекуном царя, посаженного для виду на престол... Потом постепенно приучить народ к мысли, что дети царевны-сестры могут наследовать власть после дяди... Регентство... и вдали, кто знает, может быть, по примеру Бориса Годунова, даже царские бармы... Почему бы нет?

   Царство сиротеет. Умный и смелый человек разве не вправе поднять то, что может оказаться в один прекрасный день ничьим?

   Только Петр мешает... Но он пока ребенок, трудно ли обойти это препятствие?

   Вот какие планы в числе многих питал в душе Василий Васильевич Голицын и сошелся на них с царевной Софьей. И, как бы подготовляя почву для новых событий, для новых людей, – он со многими другими боярами уговорил царя на важный, решительный шаг. Задумано все дело было еще царем Алексеем.

   Древний обычай "местничества", родового и служебного старшинства, отголосок дружинного строя, во многом вязал еще руки Московским государям и на пути их к самовластию, и при введении новых начал в народной жизни. Алексей не решился докончить дело, начатое еще кровавой рукой Ивана Грозного.

   И вот при слабом, податливом Федоре недавнее, неродовитое боярство, считая, что принижение древних родов возвеличит их самих, добилось большого и важного решения. На торжественном собрании всех государственных чинов, с участием патриарха и духовных владык, 12 января 1682 года прозвучала речь Федора о вреде местничества. Тут же было составлено и подписано "соборное деяние", постановление об уничтожении местничества на Руси. Из Разрядного приказа вынесли все списки и книги, на которые опирались бояре при спорах о первенстве и о местах. Целой грудой свалили их на площади и сожгли!

   Василий Голицын был одним из главнейших лиц, склонивших царя на такой решительный шаг.

   Теперь призванный на совет, слушая Софью, более нетерпеливый, чем сама царевна, не связанный с Федором ни родством, ни привычкой детства, Голицын не мог разделить добрых порывов, которыми озарялась порою душа девушки, такая мужественная и непреклонная всегда.

   – Што же, оно и подождать не беда, – с притворным смирением выслушав царевну, заявил князь. – Ево воля царская, што станешь делать. Мы все – рабы царя... Тут не поспоришь. Оно, скажем, и то... Завтра умри государь – и всядет на трон царевич юнейший... Матушка его царица – первой станет. Припомнит она в ту пору всем, от ково што плохое видела али к кому недружбу питает. Это одно. А другое... Нешто царям можно жить, как нам, простым людям? Над ними – милость Господия. Я – женат, нет ли, с меня не спросится. А государю Федору Алексеичу, коли суждено помереть, – он и не женатый помрет. Судил Господь ему оставить наследника царству – так и женитьба станет не на вред, а на исцеленье ему. Верить в Господа надо и нам, смердам, а царям – наипаче. На то и Божии помазанники они... По вере дано будет каждому. А царю – и поболе того... Уж коли ты сказываешь, свет государыня-царевна, – так в вере окреп государь, – по моим словам и толковала бы с ним. Вреда не будет.

   Слушает вдумчиво Софья, молчит.

   Ловко построенная, вкрадчивая, умная речь Голицына навела ее на новые мысли.

   "Конечно, колебаться не следует. Если только все готово, надо скорее ставить последнюю ставку. Будет жив Федор, явится у него наследник – все-таки главная цель осуществится. Наталья Нарышкина со всем ее родом отойдет далеко-далеко на задний план. Она, Софья, будет первой и по близости к царю Федору, и потом, по малолетству наследника...

   Если же правда, что женитьба может ускорить смерть брата... Воля Божия! Тогда..."

   Софья не захотела довести до конца цепь соображений и картин, загорающихся у нее в душе.

   – Добро, боярин... Твоя правда, Васильюшко. Не время ждать да откладывать. И сама потолкую с братцем, и боярыню Анну наведу. Он ее слушает... А на ком бы оженитца царю? Неужли сызнова невест собирать... да... Стоит ли? Сам сказываешь, нельзя тратить часу напрасно. Кого ж бы пооратать?.. Штоб с нами царица заодно была и родня вся ее... Не скажешь ли? Может, было уж на уме у тебя...

   – Думалось... Не потаю. Как ты скажешь, государыня-царевна?.. А у Апраксиных – сестрица подросла, пятнадцатый годок пошел девице. Тихая, богобоязненная девица, собой куды хороша. Ино и царь на нее поглядывал, чай, ведаешь. Ровно распуколка вешняя боярышня.

   – Да уж не расписывай... Знаю ее. На моих глазах, почитай, и росла Марфуша... Не перехвали, гляди.

   – Мне што... Мне она в дочки годится, – поймав на себе внимательный взгляд Софьи, заметил Голицын. – А братовья Апраксины – нам люди верные. И сам старик из наших же рук глядит... Вот чево бы лучче...

   – А Языкова позабыл? Слыхать, Иван Максимыч сам присватывается к боярышне. Тоже давно знакомы они. Соседи и дружбу ведут старинную. Как он скажет?

   – Што ж, што Языков? "Ау, брат", – только и скажем. Неужто царю не уступит? Мало ли боярышень на Москве. И познатнее и побогаче... Утешится.

   – Да, может, князь, люба ему девица, всех дороже.

   – Потерпит. Мало кому што любо. Ино дело, близок локоть, да не укусишь. Не так живи, как хочется, – почему-то со вздохом, печальным голосом произнес этот воин, такой суровый, строгий на вид, никогда почти не меняющий выражения своего красивого лица, на котором вьется почетный знак, след от вражеской сабли.

   Вспыхнула и Софья. Помолчав, она только и сказала:

   – Добро. Так и дело поведем. А теперя – не взыщи. К государю-брату пора. Звал он меня на богомолье с им ехать... Родителей помянуть.

   – Вот и ему ты помяни, царевна, о чем мы толковали с тобой...

   – Да уж сказано. Свое не забуду. С Богом, князь.

   Они расстались.

   Решение, принятое обоими, было поддержано и остальными вожаками партии Милославских. Работа закипела.

   Сумели уговорить и патриарха принять участие в благом деле.

   Федор часто видал и ласкал, как сестру, как ребенка, боярышню Апраксину, веселую, красивую, пышущую здоровьем девушку.

   И когда ему предложили взять ее в царицы, он не стал отговариваться долго. Покойная царица Агафья успела пробудить в душе царя чистую, теплую привязанность к себе. И даже после ее смерти Федор не мог отрешиться от этого первого чувства, пережитого им.

   Так не все ли равно, кого избрать теперь, кто займет место на троне и в терему, но не в душе царя?

   Когда согласие было получено и о нем узнал Языков, он ничего не сказал. Только усмешка недобрая, как судорога, проскользнула у него по лицу.

   И в тот же день, вечером, боярин-оружничий, появившись на половине царицы Натальи, долго наедине беседовал с ней.

   О чем? Никто не мог узнать, хотя и проведали Милославские и Хитрово о таком необычном свидании Языкова с Нарышкиной.

   Когда Богдан Матвеич Хитрово прямо задал вопрос Языкову, тот нисколько не смутился:

   – Да ужли ж ты и сам не догадался, боярин? Время подошло горячее. Бог един знает, што наутро всех ждет. Заявился я к государыне-царице, ровно бы ее руку держать собираюсь. А сам повызнать надумал: што там, у Нарышкиных, деется? Што затеяно сейчас всей ихней стороною? Им тоже ведомо, что государю, тово и гляди, смертный час приспеть может. Чай, готовят нам отпор, штобы молодшего царевича на трон посадить... Вот и толковали...

   – И... што же... столковались?

   – Нету покуда. Не верит мне государыня, Наталья Кирилловна. "Все-де врагом нам был. С чего дружба одолела?" – так сказывает.

   – Гм, правда-то оно, правда... Умен ты, боярин. И в слове, видно, тверд. За нас стоишь, – прослушав объяснения Языкова, где правда перемешалась с ложью, проговорил Хитрово. – А ныне и больше можешь нам помочь подать. Слышно, задумал царь и женитьбы не ждать, а про всяк случай – наречи наследника, Петра-царевича. С чево – не знаю, а остыл ко мне государь. Ровно бы гневен стал. Ты у него в милости. Потолкуй о затее об новой. Да не мешкая. Ежели правда – поотговорить надо. Сказать ему... Да што тебя учить? Сам других поучишь... Как скажешь, Иван Максимыч, идешь ли на то?

   Пытливо стал всматриваться Хитрово в лицо Языкову.

   Тот снова и бровью не повел.

   – Добро, што упредил меня. Нынче же о деле таком царя спрошу. Мой черед быть при нем...

   – Ладно. Бог на помочь! Да ответ дай скорей...

   – Не замедлю, боярин. Не ты ли меня и к царю приставил? Заместо отца родного мне был. Уж тебе ли я не послужу, боярин, Богдан Матвеич?

   Слушает Хитрово: так правдиво и открыто звучит речь Языкова. Не может, в самом деле, быть предателем этот человек.

   И приветливо распростились они.

   Языков сдержал обещание, в тот же день завел разговор с Федором о разных вестях, какие ходят на Москве, особенно при дворе.

   – Какие вести, Иванушка? – отрываясь от чертежа нового храма, который задумал построить, спросил царь.

   – Да, слышь, што не дожидаючи радости своей государевой, венца честного, волишь меньшого царевича, Петра Алексеича, нарещи наследником на престол Всероссийского царства.

   – Што ж, коли бы и так? Кому оно помехой?

   – Помехи никому. Лише б толков не было. А их уж не мало пошло по царству.

   – Сказывай, какие еще толки там? Мне бы знать их надобно.

   – Скажу, государь. Первое дело: молод царевич. Так рано не нарекали вы, государи, и сыновей, не то – братьев ваших на царство. Другое: поминают, середний брат есть у тебя, царевич Иван Алексеич. Не то, лих, одново отца, а единой и матери. Уж коли нарекать, ему первое место подобает по тебе.

   – Да, слышь, хворый, почитай што благой брат Иван у меня. Хто тово не знает? Ево ли над землей поставить могу? А Петруша – гляди какой. Родитель покойный, помираючи, его же приказывал мне наречи. Видимо, благословение Господне почиет на отроке. Кого же поставить иначе?

   – И никого ставить не надобно. Земля потерпит, пока свой у тебя, государя нашево, наследник будет. А народу ж всево не втолкуешь. Скажут: "Молодшего перед старшим нарекают. Дело неспроста". И смута, гляди, настанет сызнова. Мало ль и бояр, и воевод, и люду черного, и стрельцов, кои... уж надо прямо сказать... Многим нелюбы Нарышкины. Вон сам давно ль ты Ивана Кириллыча от очей своих в опалу удалил, что озорной да горденя он... И немало недругов у них... Земли всей не пожалеют, твоей воли не послушают, смуту заведут. Помяни мое слово... Не нарекай пока царевича. Может, оно посля помаленьку и сладится. А то... храни, Господь, и малолетнему царевичу станут зла желать. Не так, как на меня он челом тебе бил, государю... А младенцу много ли надо...

   Побледнел даже Федор. Он понял, что Языков прав, хотя трудно разгадать: оберегая Петра говорит так боярин или просто хочет помешать решению царя?

   – Ин правда твоя, Максимыч... Погодить с тем лучче, – наконец усталым голосом проговорил Федор.

   И, очевидно желая покончить тяжелый разговор, снова погрузился в разглядывание чертежей.

   Когда Иван Максимыч передал Хитрово и Ивану Милославскому решение Федора: отказаться от немедленного, всенародного признания Петра своим наследником, у обоих старых заговорщиков исчезло всякое сомнение насчет Языкова.

   А Языков прямо от них прошел снова к царице Наталье и так же прямо и верно передал не только свой разговор с царем, но и всю беседу с боярами-первосоветниками.

   Ни слова не сказала Наталья. Только с вопросом подняла на него свои большие, темные глаза, в которых набежали слезы.

   – Што, али невдомек тебе: чего ради я так? Потерпи малость, послушай, што скажу, – все выразумеешь. Только ранней-то подумай: не прошу и не ищу я ничего от тебя. Они в силе. А я к тебе пришел. Неволит ли хто меня? Нет. Сердцем загорелся я против них. Мало ль девиц-боярышень на Москве, на ком бы хворого царя оженить можно? Так нет, мою суженую взяли! Я же у них в отместку много што отыму... Только лише б не сдогадались они, откуда грому ждать... Дал я тебе клятву великую и сызнова скажу: тебе послужу с твоим царевичем, не им, идолам. Да умненько надо. Научен я от Богдана, как под людей подкопы вести. Все они теперя изготовились. И Софья-царевна, и советчик ее первый, воевода преславный, Голицын-князь... И другие с ними... Пусть же думают, што все на их лад пошло. Скажу тебе тайну великую: мало жить осталось царю. Да не пугайся. Не то што изведут ево... Сам на ладан дышит. Свадьба да пиры, гляди, к худу, не к добру повершатся... Вот до той поры и поберегай царевича своего. Што бы ранней царя хворого не отпели бы ево злодеи. Да с отцом патриархом столкуемся ладком. Опаслив старец не в меру. Да душой кривить не станет. Не потатчик будет злодеям, когда час придет. Слухи давно по земле идут, что Петру отец царство отказал, коли не станет царя Федора. Тогда и поглядим, што они поделают: царевны все со своим Иваном-царевичем, што и на людей мало походит?.. А двинут они стрельцов своих, так и у нас есть рать иноземная и своя, московская... Вот живу мне не быть, а им, окаянным, тебя с царевичем не выдадим!..

   Теперь неподдельной, глубокой ненавистью звучал голос боярина. И Наталья невольно также доверилась ему, как сделали это и более опытные, седые интриганы дворцовые.

   И только сам Языков, как бы со стороны наблюдая за собой, думал в глубине души: "Кажется, теперь мое дело крепко стоит. Кто ни станет у власти, я своего не потеряю, а еще и выгадать могу".

   Успокоив царицу, прошел боярин к патриарху Иоакиму и успел уговорить осторожного, умного малоросса принять участие в делах Натальи и царевича Петра и, как бы в подтверждение своих планов, подробно перечислил и подсчитал все роты и полки, на которые могут положиться нарышкинцы и сильная кучка бояр, желающая выставить наследником царевича Петра, если Федор умрет, не имея сына.

   Наступило Рождество. Миновали Святки. И Масленицу проводили в Кремле без обычного шума и веселья. Федор себя почувствовал немного лучше.

   Двенадцатого февраля 1682 года патриарх в полном облачении явился в покои царя, где застал уже духовника царского, трех братьев Апраксиных, теток и старших сестер царя, главнейших первосоветников и Марфу Матвеевну Апраксину в полном царском облачении.

   Красивое полудетское личико девушки пылало от волнения, от невольной гордости, а в то же время открытые, светлые глаза ее были затуманены не то грустью, не то воспоминанием о чем-то утраченном, но дорогом...

   Языкова не было. Он сказался больным.

   Совершив обычное наречение в царевны, патриарх благословил царскую невесту.

   Монах Сильвестр Медведев, новый ученый друг Федора, заменивший скончавшегося недавно Симеона Полоцкого, в качестве придворного пиита поднес витиеватое поздравление в стихах, начертанное на пергаменте, украшенное заставками, рисунками...

   Иоаким вышел затем в Переднюю палату, где были собраны все думные бояре, духовные власти, иностранные послы.

   Осенив всех благословением, первосвятитель объявил о желании государя вступить во вторичный брак.

   – А того ради нарекли мы государыню-царевну и великую княжну Марфу Матвееву дочь Апраксиных в невесты государю, великому князю Федору Алексеевичу, самодержцу и царю всея Великия, Белыя и Малыя России. Да подаст им Господь многолетнего и благоденственного жития и чадородия на радость земле и царству.