Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

   – Ишь, как прытко... Видно, и вправду: зазноба есть, да сказать соромишься. Ну, иначе речь поведем. Жених у меня есть. Молодой. Красавец... И ты ему полюбилась больно. Небогат. Да я помогу. И тебе и ему дам на прожиток. Сам сватом буду. Пойдешь ли?

   – Нет, государь! – не задумавшись даже, твердо ответила девушка, глядя прямо в глаза царю, который так и пронизывал ее своим испытующим взором.

   – Нет! Ишь, как отрезала. Не задумалась даже... Ну, а ежели бы... Может, сказать тебе, как зовут его? Тогда пораздумаешь? А?..

   – И знать не надо, государь. Хто бы ни был... Не пойду!..

   – Ну, а ежели... Такую я речь поведу... Вдовец тута один... Человек смирный. И достатки есть. Одна беда: детей много... И пожалеть их некому... с им вместях заодно... Много приятелей у него... Да все положиться нельзя ни на одного... Каждый норовит свою выгоду взять от того человека. А он друга ищет верного... Помогу... Детям – мать... В дому – хозяйку, делу великому печальницу. К нему в дом хозяйкой войти – любого подвига стоит... Вот, за такого пошла бы?

   Настало небольшое молчание.

   Девушка тяжело дышала, и даже слышно было в тишине, как хрустнули слегка ее пальцы, которые заломила она, не зная, что сказать, на что решиться?

   Потом задрожал, зазвенел ее голос, полный покорной решимости:

   – Коли ты повелишь, государь... Коли Бог того хочет... пойду, государь!..

   И, закрыв лицо руками, Наталья зарыдала, негромко, но горько, сама не зная почему.

   – Да буде... Да что ты... Да не плачь... Слышь! Не про ково иного... Про себя я... Сдавалось мне, что жалеешь ты меня... Видишь, как тяжко мне, хоша и в бармах да в короне хожу... Вот и хотел я... За меня, слышь, пойдешь ли?

   Он не успел договорить...

   С рыданьем опустилась к его ногам девушка и, горячими губами целуя дрожащие от волнения руки царя, только и сказала:

   – Твоя раба!..

   – Ну, подымись же... Эй, хто там!.. Подсобите! – подымая девушку, почти сомлевшую от пережитых ощущений, позвал Алексей...

   Вошли Матвеевы. Они сразу поняли, что дело сделано.

   Их Наталья стала невестой Московского царя и государя всей Руси.

   Стала она через год царицей. Но "вороги", о которых первым делом вспомнил Матвеев, не дремали и немало пришлось пережить ему, невесте и самому Алексею раньше, чем была отпразднована вторая свадьба царя с Натальей Нарышкиной.

   Осенью того же, 1669, года, царь, для отвода глаз своим опекунам непрошеным, гордым боярам, начал выбор невесты, приступил к смотринам.

   Закипела новой волной, шумнее стала московская жизнь царя и бояр.

   Торговый, людный, шумный город Москва, но вся жизнь словно замирает у подножья стен, окружающих царские палаты, у темных частоколов, где, окруженные садами, кроются раскидистые хоромы боярские, кельи владычных иеромонахов – настоятелей, гнезда знатных попов из белого духовенства.

   А сейчас – всюду заметно оживление, какая-то непривычная деятельность.

   И немудрено: Москва сбирается царя своего женить. Не часто такое случается. Каждый почти день подвозят новых невест на смотрины: и знатных боярышен, дальних и ближних к Москве, княжон и воеводских дочек, и девиц из духовного, купеческого, даже простого сословия, из горожан и поместных людей {Вот список самых красивых девушек, свезенных в Москву на смотрины: "Году 7178 (1669), ноября в 28 день, до государеву – цареву и великого князя Алексея Михайловича, всея Великий и Бе-лыя и Малыя Руссии самодержца указу, девицы, которые были в приезде да в выборе и в котором месяце и числе, и им – роспись: того ж числа Ивлева дочь Голохвастова Оксинья. Смирнова дочь Демского Марфа. Васильева дочь Векентьева Каптелина, живет у головы московских стрельцов, у Ивана Жидовинова. (Должно быть, у родственника. – Авт.) Анна Кобылина, живет у головы московских стрельцов, у Ивана Мещеринова. Марфа Апрелева, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина. Львова дочь Ляпунова Овдотья". Это – первые ласточки, и все больше из стрельцовских семейств. Как близкие ко двору, как самые нужные царю – стрельцы, очевидно, первые прознали вести о смотрах и поспешили сказать своим, чтобы те везли дочерей.

   "Ноября в 30 день: князь Григорьева дочь Долгорукого княжна Анна. Иванова дочь Полева Аграфена. Печатника Алмаза Ивановича внуки: Анна да Настасья. Григорьева дочь Вердеревского Анна. Тимофеева дочь Дубровского Анна. Декабря в 4 день: князь Михайловы дочери Гагарина, княжна Анна, княжна Марфа. Аверкиева дочь Болтина Аграфена. Тиханова дочь Зыкова Овдотья. Декабря в 12 день: князь Юрьева дочь Сонцова княжна Марья. Павлова дочь Леонтьева Прасковья. Викулина дочь Извольского Татиана. Михайлова дочь Карамышева Василиса. Матвеева дочь Мусина-Пушкина Парасковея. В 17 день: Андреева дочь Дашкова Соломонида. Редрикова Захарьева дочь Красникова. В 20 день: Алексеева дочь Еропкина Настасья. Елизарьевы дочери Уварова – Домна да Овдотья. Истопничева Иванова дочь Протопопова Феодора. Романовы дочери Бунина – Ольга да Овдотья. Тимофеева дочь Клокочева Овдотья. 1670 г. января в 3 день: Лаврентьева дочь Капустина Анисья. Андреева дочь Коренева Анна, а живет у вотчима свово, у Якима Жолобова. Февраля в 1 день: думного дворянина Замятии Федора Леонтьева дочь Овдотья. Ивана Федорова сына Нащокина дочь Марья. Кириллова дочь Нарышкина Наталья. Андреева дочь Незванова Дарья. (Вот когда пошли девицы познатнее и среди них – будущая царица. – Авт.) В 11 день: Федорова дочь Еропкина Анна. Ивановна дочь Мотовилова Марфа. В 27 день: Васильева дочь Колычева Марфа. Ильина дочь Поливанова Мария. Иванова дочь Ростопчина Офимья. Ильина дочь Морева Орина. Васильевы дочери Толстого – Настасья да Агафья. Марта в 11 день: Орлова дочь Федосья Синявина. Федорова дочь Смердова Варвара. В 12 дены Борисовы дочери Толстого – Матрена да Марья. Елизарьева дочь Чевкина Анна. В 1 день: Богданова Жедринского Анна. Васильева Загряс(жс)ково Марфа. Апреля в 5 день: из Великого Новагорода: Никитина-Овцына Анна, живет у головы московских стрельцов, у Юрья Лутохина. (Также, как и Апрелева. Очевидно, здесь останавливались почему-либо наезжие семьи с царскими невестами. – Авт.)Петрова Одинцова Пелагея, живет у Григорья Аладина. Тимофеева Сатина Федосья, живет у Григорья Баяшева. Из Суздаля: Петрова Полтева Дарья. С Костромы: Богданова. Поздеева Офимья, живет у дяди свово Матвея Поздеева. Васильева дочь Апраксина Марья. С Резани: Борисова Колемина Овдотья. Назарьева Колемина Оксинъя. Апреля в 1 день: Елисеева Житова Овдотья. Из Володимера: Нестерова Языкова-Хомякова Марья, живет у путного клюшника, у Михаила Лихачева. Из Новагорода ж: Петра Скобельцына Офимья. С Костромы ж: Пантелеева Симонова Марья, а живет у Володимера Асланова. В 13 день: Артемьева Рчинова Дарья. Князь Степановы дочери Хоте-товского – княжны Настасья, Ульяна, Онисья. В 17 день: из Вознесенского монастыря Иванова дочь Беляева Овдотья. (Привез дядя ее родной Иван Шихирев, да бабка Ивановна, посестрия Ечакона, – старица Ираида. – Авт.) Артемьева дочь Линева Овдотья".}.

   А за невестами – целыми обозами порою тянутся близкие и дальние: родня, дворня или просто приятели, расположенные к роду. Род возвеличится и знакомцев своих, не только родню, в честь возведет. Так уж на Москве издавна ведется.

   Иные бедные люди не могут хорошо дочь-невесту на царские смотры принарядить. И прямо вступают в сделку с богатыми ростовщиками, каких немало водится среди самого родовитого боярства.

   Пишутся рядные записи. Девушке дают надеть тяжелые, парчовые сарафаны, шубки и душегреи, снабжают ее кокошниками, унизанными дорогой обнизью жемчужной, обсаженными самоцветными камнями. Дают ожерелья, запястья, сережки и шелесперы для головного убора...

   За это родители обязуются и сейчас что-нибудь уплатить, а уж если даст Господь "доброму делу быть", если попадет девушка на трон, станет царицей, благодетель-ростовщик выговаривал себе целое богатство в оплату за наряды, отпущенные напрокат...

   Ключом забила московская жизнь. Все обыватели, прямо или косвенно, принимают участие в "добром деле"... Вся Москва царя женить собирается.

   Торговым людям – хорошо и сейчас благодаря наехавшим если не сплошь богатым, зато тороватым гостям... Всякого рода мастеровым, ремесленникам тоже работы прибавилось немало. Даже праздный, бездельный люд, перекатывающий свои волны с одной площади на другую, даже нищие – и те повеселели, словно настал Светлый Праздник.

   Не всю челядь забрали с собою в Москву приезжие. И набирают из местных, из черни – и слуг, и погоняльщиков, и просто охрану, какая нужна зажиточному, родовитому боярину при выезде в люди. Матери, тетки и бабушки, и сами невесты то и знай в свободные часы ходят по церквам, по святыням московским. Служат молебны, щедрою рукой раздают милостыню в надежде, что Господь услышит мольбы, увидит щедрость жертвы и пошлет великую милость...

   Заштатные, бесприходные попы, которые, бывало, целыми гурьбами толпились на крестце у Спасских (Фроловских) ворот – все при деле. Порой и не хватает их для желающих отслужить молебен или иную службу. В храмах, в часовнях, нередко пустующих обыкновенно, сейчас с утра до вечера кто-нибудь да есть...

   Гул, песни, веселье стоном стоит, наполняя стены всех кружал и питейных домов Белокаменной. Там тоже избыток жизни. Свежая копейка каждый день попадает в руки мелкому люду и пропивается за кабацкою стойкой в разгульной, веселой компании. Скоморохи, гудошники, плясуны и бахари тоже благословляют затею царя: жену себе сыскать. Всем, от мала до велика, на пользу царское сватовство пошло.

   И Алексей и Матвеев хорошо видят и понимают, какой водоворот закипел кругом. Оба они, вместе со своими близкими, глубоко хранят великую тайну. Никто не должен знать, что выбор царя уже сделан, что все надежды будут обмануты...

   Если бы это узнали, тогда и самому Алексею пришлось бы много неприятного вынести, а уж про Матвеева и говорить нечего.

   Но сообщники осторожны, свято хранят тайну.

   И все больше и больше наезжает нового люду с новыми надеждами и замыслами в старинный стольный град, в Москву державную.

   Минула Святая неделя. Фомина настала. Ранняя, дружная весна приспела в том году.

   К середине апреля свежая, светлая зелень кудрявилась на деревьях клейкими, трепетными листочками, вырезаясь на темных прогонах старых кремлевских стен, и со стороны Неглинки, и со стороны Москвы-реки обрамленных садами и полянками.

   В небольшой келье Чудовского монастыря у настоятеля у самого сидят в гостях стрелецкий стряпчий, московский "торговый человек" Иван Шихирев, и тетка его, монахиня Вознесенского девичьего монастыря старица Ираида, вся сморщенная, худая, с маленькими, слезливыми от лет глазками, с остреньким подбородком и носиком, напоминающим птичий.

   Голосок у нее тоже тоненький, слабый. Слушаешь – не знаешь, человек ли говорит, сверчок ли запечный в тишине громко чирикает. Зубов нет у старушки. Плохо все выговаривает. А в голосе, когда-то звонком и приятном, так хорошо звучавшем на клиросе, еще сохранились кое-какие молодые звенящие нотки.

   Кончив что-то говорить отцу настоятелю, она встала со скамьи, отвесила поясной поклон и снова уселась, перебирая тонкими пальчиками узлы на лестовке, лепеча бледными губами привычные молитвы.

   – Велико дело вы просите... И ты, сестра во Христе... И ты, чадо мое духовное. Земляки мы... свояки... И просят за вас люди мне не чужие... А все же трудненько до дела дойти буде... Коли и совсем не сбудется оно. Верно, что и боярину Артемону немало помех все учинят, коли и вправду он свою приручную девицу Наталью Нарышкину в царицы тянет...

   – Ох, тянет, – живо отозвался Шихирев, черноволосый, худощавый, похожий на старуху тетку, только покрупнее немного. – Тянет, отец-игумен, во как тянет: и руками и зубами, да опричь того – каблуком упирается... Слышь, ошшо первы смотры не кончены, а все знают, что Наташка и на вторы смотры прописана. Сам-де царь тако поволил... Кое не поволить, коли тихой он у нас? Из рук Артемошки и глядит... Ведун, чародей Артемошка той, лиходей царский. Кому оно не ведомо... И давно пора...

   – Ну, што кому пора – помалкивай лучче, парень. И у стен уши бывают. Придется за пустые, облыжные речи, гляди, и в сыскной избе ответ держать, – с дружеским упреком предостерег горячего Ивана рассудительный монах. – Там, што буде, единому Богу то ведомо... А все же, мыслю, и Артемоновой Наталье в царицах не бывать. Так тебе говорю, по душам. Вот почему и попытаюсь... Перекину словечко кой с кем... Допустят вашу девку на показанье к болярину Богдану Матвеевичу, к Хитрому... А, тамо, Бог подаст, и на смотры на царские, на первые... Може, и на вторые проведем, когда царь к девкам поприглядится с тычка; станет и поближе приглядывать. Как звать девку-то?

   – Овдотья, Ивановна по отцу, Беляева. Родной сестры моей сиротиночка. Подсобишь сироте, ни она, ни мы, по гроб не забудем... Уж пусть и свету нам не видать, коли не клобук святительский буде на голове на твоей, на благодатной, отче-игумне...

   – Но, но... Не мели зря. Есть у нас владыко – и подай ему, Господь, многая лета. Не зовет мя суета мирская. Своим сыт... И другим ошшо ошметков хватит. По душе сироте помочь хочу...

   – Помоги, помоги, отче-игумне, брате сладчайший во Христе, – снова зачирикала старица Ираида, чутко ловящая каждое слово беседы. – Вон и сам владыко-патриарх нам подсобит...

   – Попытка – не пытка, спрос не беда. Опробуем. Потолкуем с милостивцами. Да, слышь, что ошшо скажу, сыне. Есть два дохтура царских: Гутменч один да Стефан Гадин, он же иначе зовется Данилко Жид. Верит им государь. Они двое для нево и невест доглядают: пускать ли их на смотры на царские?.. Здоровы ль телесами и всячески девицы навезенные... Им тоже от меня словцо буде сказано. А ты, парень, слышь, сам не дремли: повидай их, посули чево-ничево... Челом ударь...

   – Жидовину... И што ты, отче...

   – Пустое. Он хрещеный теперя. А не Данилке Гадину, так Гутменчу. Што мога – поднеси. Вдвое посули. Они, нехристи, все на рублевики на наши жадны... Прости, Господи! Хоша, и то сказать, наши московские – тоже охулки на руку не кладут...

   – Не кладут, ох, не кладут, отче! Ошшо ничего не видя, и наследье Овдотьюшки, и свою усадьбу закабалил... Што поделаешь?! Да уж так и буде. Повидаю энтого Гадину. Постараюсь для племяной, для сиротки, доброго дела ради...

   – Бог на помочь! А теперя... чу, никак и к обедням ударили. Идите во храм, помолитесь. И мне пора, слышь...

   И с благословением игумен отпустил своих гостей.

   Долго тянется обедня монастырская. Солнце совсем высоко стояло, когда Шихирев, усадя в колымагу тетку, остался на паперти монастырского Чудовского храма, чтобы потолковать со старым своим знакомцем, рейтаром из вологжан, много лет тому назад проживавшим у них на Кашире.

   Высокий рыхлый старик, одетый в одежду полунемецкого покроя, выглядел важно, говорил сиплым, грубым голосом, часто покусывая концы седых усов, по-казацки свисающих над губами. Веселая, добродушная насмешка постоянно играла в прищуренных, окаймленных старческими складками глазах отставного рейтара.

   – Давно ли Бог на Москву занес? – спросил после первого обмена приветствиями отставной служака. – Как дела?

   – На Москве я давно... А дела... Гм... Дельце одно у меня есть. У-ух, какое потаенное... Тута и говорить не мочно. А ты, приятель-куманек, Лександра Лександрыч, как здесь побывшился? Али сюды перевели? У кого в полку? Сказывай.

   – Кое в полку – на полку сунули. На покой послали, за старостью, слышь. Никчемен стал. Я-то! Слышь... Помнишь ли?.. Был ли хто удалей меня?! Да вот ныне, знать, лучче нашлися...

   Рейтар даже побледнел. Глаза затуманились.

   – Ну, ну, не горюй, старина. Авось, и на твою долю край солнышка сыщется. Мы, вот, тута, – понижая голос, продолжал Шихирев, оглядываясь по сторонам, – мы с теткой одно дельце вершим. Слышь, не зря в самый Светлый Праздник во Христов угол родной она кинула, на Москву затесалася... Слыхал, чать: смотры у царя...

   – Те-те-те... А мне и невдомек! Племянница у тея, слыхать было, дюже пригожа... Н-да... Так вон с каким товарцем ты...

   И рейтар попытался было присвистнуть молодецки по старой памяти, но ослабелые губы издали только забавный протяжный шип.

   – А ты во дупло свистни. Экой греховодник... Все своих свычаев не кинула. Товар... У ково товару не найдется такова? Да продавать ево больно не с руки. Сноровка велика надобна...

   – Ты присноровился? – с незаметной насмешкой спросил старик.

   – А то нет... Так присноровился... Да вот, слышь... Идем... Я на конь сяду, шажком поплетусь. Иди вместях. Потолкуем. Тута людно, опасно...

   – Идем, идем, – согласился любопытный старик. – Мне все одно, никуды не к спеху.

   Выйдя из толпы, медленно покидающей храм и площадь за оградой, оба скоро увидали холопа, который держал по уздцы лошадь Шихирева.

   Живо взобравшись на высокое седло, он приказал холопу:

   – Сенька, домой поторапливай. Скажи, угощенье бы припасали. Гостя дорогого веду...

   Сенька низко поклонился хозяину, рейтару – и доброй рысью, за которой и коню иному не угнаться, поспешил ко двору.

   Шихирев приосанился, дернул поводья. Лошадь медленно, степенно зашагала вслед за челядинцем, сдерживая ход под рукой всадника.

   Рейтар, взявшись правой рукой за луку, шагал рядом, не переставая толковать с Иваном.

   – Ну, теперь нас не подслушают. Сказывай свои дела. Да, слышь, ведомо ль и то тобе, что болярина Артемона Матвеева родня, Наталья Нарышкиных, – не то што смотрена, а и на верх взята, отобрана. Вишь, у болярина, поди, своя сноровка, не похуже твоей сыскалася... А ты...

   – А я... Што я? – подзадоренный, отозвался Шихирев. – Ты бы ранней запыталси, а посля и талалакал: "Получче твоей сноровка"... Не нынче – завтрева, слышь, Наташку не то с верху, а и прочь с Москвы уберут. Не бывать ей царицей! Первое дело, она рылом проти моей Дунюшки не вышла. Другое: есть-таки велемочны люди при самом царе, што скорее сами разорвутся, ничем в таку силу Артемошку впустят, штобы царица на Москве ево родня была... Не-ет... Быть моей Дуне в короне царской да в оплечьях! Как пить дать. А ты, старый болтун, Бога моли о том. И тебе буде добро.

   – Ин добро, коли добро, – слегка обиженный, отозвался рейтар. И уже всю остальную дорогу почти ничего не говорил, только слушал, как бахвалился хозяин.

   Шихирев и вообще любил прихвастнуть, а сейчас, еще подогретый полуобещанием Чудовского архимандрита, прямо плел несуразное что-то.

   Двух недель не прошло с этого дня, а уже многое из заветных дум Ивана Шихирева сбылось и наяву.

   Племянница его, Авдотья Беляева, не только была взята на верх и показана царю, но, по общему говору, редкая красота девушки сразу поразила Алексея.

   Очень многие девушки после первого царского смотра были одарены, каждая – сообразно своему роду или состоянию, и отпущены по домам. Осталось сперва невест пятнадцать, а потом и того меньше, которых Алексей навещал в терему, словно приглядываясь и взвешивая: кого избрать?

   В числе этих счастливиц, испытывающих все муки жгучего ожидания, всю неизвестность судьбы, оказалась Авдотья Беляева, как и Наталья Нарышкина.

   Хмурились старые думные бояре и князья, особенно из рода Милославских, из семьи Хитрово и Соковниных.

   Чутьем чуяли все: новое что-то, неприятное для них, но неизбежное готово совершиться.

   Конечно, детей у царя много. И подростки есть. Нужна царица на царстве. Да, ведь, не молод уж Алексей. И взял бы себе такую степенную, знатного рода, немолодую даже подругу, которая не заводила бы новшеств в царицыных теремах, во всем царстве.

   А Матвеев – известный охальник. Сколько времени по чужим краям ездил, в послах и по своим делам. Жена у него – совсем из басурманок, хоть и приняла православие для приличий... Конечно, и Наталья Нарышкина тем же духом пропитана, новым, ненавистным для большинства людей, окружающих трон.

   А пустить на трон какую-то неведомую Дуньку Беляеву, племянницу нищего однодворца Ивашки Шихирева, сироту со сворой жадной, безземельной родни! И того нельзя. Сколько им кусков надо проглотить раньше, чем насытиться подобно остальным знатным родам? И скольким из знати эта голытьба дорогу перейдет, пользуясь своим положением царицыной родни...

   Как гнездо ос, встревоженное рукой прохожего, зашевелились дворцовые похлебники, и большие и малые...

   Боярин и дворецкий царский Богдан Матвеевич Хитрово, отстояв вечерню в домовой церкви царя, не велел подавать своей колымаги, а прошел знакомыми переходами на половину царевен, где помещались покои старухи боярыни Анны Петровны Хитрой.

   Плотная, среднего роста, с румяным полным лицом, с живым взглядом темных проницательных глаз, с постоянной ласковой улыбкой на крупных губах, боярыня казалась много моложе своих семидесяти лет.

   Обычно она держала немного сгорбленной свою полную фигуру и голова клонилась к правому плечу, словно старуха выглядывала кого-то или хотела заранее разгадать, что скажет собеседник?

   Тогда вокруг ее еще довольно светлых, очевидно, зорких глаз собиралось множество мелких морщинок, так же как и вокруг губ, которые боярыня сжимала сердечком и втягивала, как будто стесняясь, что у нее, старухи, такие молодые, полные, красные губы.

   Подчиняясь дворцовому обычаю, Хитрово до сих пор белилась, но очень слабо. А румянец проступал свой, природный.

   И не будь этой маски белил, боярыня казалась бы еще моложе, особенно когда что-нибудь заставляло властную, гордую женщину распрямить полный стан, согнать привычную улыбку с лица... Когда глаза загорались каким-то хищным, недобрым огоньком и сеть морщинок куда-то исчезала от глаз, оставляя только легкие тонкие малозаметные следы, – в такие минуты словно другая женщина выглядывала из-под обычной мягкой, вкрадчивой личины важной дворовой боярыни.

   – Здорово, здорово, племянничек, свет Богдан Матвеевич болярин... Што не видать давненько было... Зачем пожаловать изволил? – приветливо встречая гостя, тут же спросила старуха, заметив его расстроенный, озабоченный вид. – Али незадача какая? Говори... Вместе погадаем на бобах, авось беду и разведем.

   Степенно отдав установленные поклоны старшей родственнице, боярин, не откликаясь на веселый запрос словоохотливой старухи, стал оглядываться исподлобья, быком, ожидая, пока уйдет из горницы девушка, ставившая на стол мед, брагу, квас, коврижки и фрукты – обычное угощенье.

   – Вертись поживей, Домнушка, поменей оглядывайся... Ставь и ступай! – распорядилась старуха, заметив нетерпение родича.

   Девушка поспешно все уставила на столе и, отдав обоим низкие поклоны, ушла.

   – Ну вот, и чисто в горнице. Говори теперя, за чем пришел? Видать, штой-то неспроста, – совсем иным, деловым, сухим тоном переспросила боярыня.

   – За тем и пришел, что нашему роду канун приходит, вот что! – так же сумрачно, не распрямляя бровей, ответил боярин.

   – Неужто? С чево же так? Што Алешинька себе у Матвеева девку облюбовал в невесты?.. Али Беляевской Дуньки болярин напужался? Ну, не думала я, что малодух ты стал, племянничек, на старости лет. За эстольки годы... Я, вон, на верху, почитай, полвека мычуся. Ты же близь таких годов здеся... Всего мы с тобою навидалися: и свету, и страху, горя и радости... А тута, на, гляди: старый блазень, Алеша удумал вдругое женитися... Уж и канун нам да ладан... Рано, рано, свет Богданушка, роду нашему стал ты отходную пети. Мы еще с Божией помощью и "аллилуйю" взыграем... Пожди...

   И рука старухи даже невольно потянулась к седым волосам племянника, словно бы желая погладить и успокоить взволнованного Богдашу, как она это делала в годы его детства.

   – Так, все уж тебе ведомо, боярыня?

   – Все не все, а с пол всево. Все – Богу единому ведомо... Што ты толковать собирался? Сказывай.

   – А што с пути стал сбивать меня Артемошка проклятой. Ранней – видимое дело было: Наташку свою в Царицы подсаживает... А ноне, как Дунька Беляева царю в очи кинулась, он первый просить стал Алексея: пустил бы Наталью с верху домой. Жена-де по ей скучилась. Надо-де будет, так ее на повторны смотрины привозить станут... А про Дуньку Беляеву одно и ладит: хороша девка и, видать, здорова. Годна царицей быти... Вот каку песню змея лукавая Артамоныч завел. Энто одное. Другое – тово лучче. Ведомые приятели они со Стефанком с Гадиным да с Гутменчем, с лекарями. Вместях колдовство да ведовство творят да нечисть всякую. Словцо бы единое Артемошке молвить, и обое, нехристи, забракуют Беляеву. Хвори в ей найдут. А я анамеднись пытаю Гадина: "Што за девка Дунька? Царицей гожа ль быти?" – "Ништо, – говорит... – И тебе скажу, што дяде ее сказывал: всем взяла". – "Руки малость тонки", – сказываю я ему. А он мне: "Ништо! – в терему в царском попухлявеет, пооткушается...". – "А где, – пытаю, – видел ты Беляевой дядю? Ай у тебя был, со слезами забегал?". – "Нет, – бает хитрый немчин, – на перекрестке стрелись... У мучного ряду, на Тверской...". Поезд, вишь, боярина Матвеева путь загородил. А из свиты бояриновой к ему, к Гадину и подьехал Беляев. Поклон отдал, назвал себя. Говорит Ивашка Беляев Гадину: "Слышь, господине, бают, ты невест царских глядишь. Мою племянную не похай. Сирота она беззаступная...". Лекарь ему бает: "Нешто я знаю, хто твоя племянница. Нам девок кажут, а имен не выкликают, сорому девкам не было бы...". А Ивашка Беляев сызнова: "Моя Дунька тебя знае. Станешь ее глядеть, она середним перстом тобе ладонь нажмет... То она и есть..." Вот што мне Гадин сказал. Вишь, каки петли вороги стали метать... Хоть и нам бы с тобой впору, старым воробьям ловленным, боярыня...

   – Так, так, так... А далей што?..

   – Далей... Али мало тебе, боярыня? Видимо дело: петли мечет проклятый еретик, заморская птица... Ровно угорь, склизкой. И не ухватить ево никак. Наладит все по-своему: буде ево Наташка царицей Московской, а он первым и в Думе и на Москве... Да ничем мне до тово дожить, – внезапно багровея от ярости, вдруг хрипло заговорил Хитрово, – лучче я душу задам диаводу, лучче...

   – Ну, коли так Матвеев тебе не люб, боярин, Шихиреву не чини помех. Пущай ево Овдотья до доброго дела дойдет, – словно не замечая ярости племянника, спокойным голосом заметила старуха.

   Спокойное замечание словно холодной водой обдало честолюбца. Сдержавшись всей силой воли, он передохнул немного, чтобы сгоряча не сказать чего-нибудь слишком обидного для старухи-тетки, но все-таки не вытерпел и через несколько мгновений заговорил с холодной злобой:

   – Кабы не знал я, сколь умна ты, матушка Анна Петровна, так бы подумать можно: либонь тебе голову заметило, либонь ворогов наших сторону держать сбираешься... Да нешто неведомо тобе, сколь много тех недругов у всево роду у нашево? Еще коли хто из своих, из боляр родовитых, верх заберет, хоша и буде поруха чести, да жить можно тода. Свой своему глаз не клюет. Вон, нас, бояр думных с окольничими да с печатниками, с дьяками с думными, кои все дела государские вершат, все Приказы московские ведают, таких наберется десятка три с небольшим. Четырех десятков не буде. Каждый, как может, живет и другим не мешает. Похлебников у каждого, друзей да родни немалое число. Потому, сама знаешь: без людей дела не сделать. Они и в послугу идут, и вести дают, какие надобны... А со стороны хто втешется в наш обиход, все порушит. Своих людей наведет-натащит... Места очищать почнет, волей-неволей старых повысадит. И между своими свара пойдет, всякому уцелеть захочется, другова за порог пихнуть... Вины друг на дружке искать станут, поклепы возводить почнут. Чево и не было – приберут... Да и правдивых вин немало найти можно. Вестимо: един Бог без греха... Не то, гляди, почета, власти и худобы последней решиться можно да и жисти с тем заодно. Либонь в опале где, в избе курной наместо дворца царского издыхать доведется. Как же тут чужака пущать? Неужто, боярыня-матушка, изволила забыть про то все, что сказываю тебе?!

   – Я-то не забыла, племянничек! Да ты, видать, овсе позабыл, хто тея тем азам учивал, коли мне свои азы пересказывать стал, – также невозмутимо сказала старуха, укоризненно покачивая головой. – Али от опаски и не ведаешь, што творишь, што говоришь? А? Слышь-ко, Богдаша!

   Хитрово смутился. Действительно, самой главной, если не единственной его наставницей в придворных делах и затеях была эта самая тетка, к которой и сейчас он явился за добрым советом.

   Только привычка к верховенству, к наставлениям, которые он, в качестве царского дворецкого и влиятельного вельможи, рассыпал всегда и всюду, эта властная привычка завела боярина впросак, и он прочел ненужное наставление собственной наставнице.

   – Ну, што уж... Ничево я не забыл, – собирая всю бороду в руку и покусывая ее пушистые концы, отозвался, хмурясь, боярин. – Кинем все... Ты, мать Анна Петровна, дело скажи! Как мыслишь? Чем бы тута беде помочь? И Беляеву Овдотыо застенить... И Артемошку с рук посбыть, проклятова! Нет ли пути-выходу? Вот. Немало выручала ты, государыня-матушка, и меня, и весь род наш. Може и теперя што порадишь? Челом тебе бью...

   – Не труди, не гни шею свою толстую боярскую, Богдаша... Для племянника и без челобитья, што умею – сделаю... А, гляди, и самому тебе придется умом пораскинуть, помогать делу как-никак...

   – Да я што... Да ты... Слышь, родная, глазком наметай лих... А уж я... В щепу расшибусь, а сделаю, коли што надо... Надумай лих...

   – Думой тута никак не помочь. Надо тут по-старому, как по-бывалому... Гляди, не впервой таки грозы и над нами, и над иными родами заходили-собиралися. Да Господь относил. О-хо-хо... Чево-чево я в энтих стенах за энти полвека, что здесь прожила, навидалася... Да... Помнится мне, вот так же, еще при покойнике, при отце Алешином... Ну, да про то не время и поминать. Вишь, тебе как лик-то свело! Ровно три дни не спал – пировал али оцту заместо вина хватил... И сед, а молод ты духом, Богдаша. Покою, да ровноты в тебе нет... Ну-ну, не стану журить... Скажу, что тебе надобно... Пока я жива, послужу роду нашему. Вот, как умру, к кому за советом пойдешь ты?.. и все наши... Ну, да не о том речь... Вот, скажу я тебе, что раз у батюшки было у мово, у Петра Данилыча, помяни, Господи, душеньку ево во царствии Своем... Собака была данская... Псище матерой, злющий. Не то свою скотину – и псарей рвал! На цепи на толстой держали ево. Ни на охоту, никуды... Зверь бешеный, а не пес был. Думали-гадали, што с им учинить? И надумали. Слышишь ли меня, племянничек?..