Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

   На крик ребенка поспешили Матвеева и Наталья, тоже сошедшие в сад и только усадив с собой ребенка в лодку и переправясь с ним на остров, удалось им успокоить упрямца.

   – Кремень будет парень, – с довольной улыбкой заметил только Алексей, когда ему рассказали обо всем.

   – Пока что будет, теперь жаль, што власти нет над Петрушей, – отозвался Матвеев.

   – Бог над ним власть... Да – доля ево... Пусть растет как растет, – отозвался Алексей. – Вон, меня по заветам держали по старым... Может, оттого и не вышло из меня царя такова, какой Руси теперь надобен. Ино, там людей слушаю, где надоть бы заставить себя послухать... И неладно. Пусть Бог им ведет. Авось худа не буде.

   И рос царевич на полной воле, только любовь, раболепство и жаркие заботы о себе видя вокруг.

   Радовался Алексей на красавца-сына. Отдыхал душою с любимой молодой женой своею. По царству – тоже все ни плохо, ни особенно хорошо шло.

   А все-таки что ни день, то яснее царю, что силы слабеют. Какой-то тайный, роковой недуг точит тело, мрачит душу и тоской нестерпимой и неясными, но тем более томительными предчувствиями и подозрениями...

   Раньше, бывало, спал хорошо Алексей, особенно после веселого вечера, проведенного с близкими людьми, вроде старика Нарышкина, князя Ромодановского, Матвеева, Ртищева и того же Симеона.

   По складу характера все это люди очень не сходные между собой, разных взглядов на жизнь и на порядок в царстве. Но все – люди умные, способные относиться и к противникам с известным уважением, особенно в присутствии государя, когда тот созывает их не на совет, не на споры по вопросам управления землей, а просто потолковать, осушить кубок-другой в приятельской компании, без которой и Алексей скучал бы, как и простой смертный.

   А теперь ни веселые вечеринки, ни усталость, ни лишний кубок вина не дают крепкого, без сновидений, сна недомогающему Алексею.

   Часто просыпается он среди ночи с сильно бьющимся сердцем, в холодном поту... И вспоминает, не сон ли, тяжелый, страшный сон, который он видел сейчас, заставил его проснуться или просто плохо почувствовал он себя во сне? Оттого и пригрезилось все неприятное... Оттого он и проснулся, не может теперь заснуть, как ни старается.

   Снятся ему часто дни походов, время польской войны.

   Неприятен вообще вид крови и смерти царю. Особенно ярко приходит тогда на мысль, что и самому придется скоро, может быть, лечь в тесную домовину...

   А во сне он видит море крови, груды тел... И враги уже теснят его... Он хочет повернуть коня, ускакать. Конь падает, пронзенный копьем... Хрипит и бьется.

   Алексей решается бежать. Да ноги не двигаются. Словно свинцом налиты. Чужие, мертвые... Какая-то глухая боль в пояснице усиливает мучительное состояние. Его тяготит не столько страх, что вот-вот сталь вражеского оружия коснется его груди, как эта неподвижность ног, эта неизбытная тупая боль...

   Царь просыпается. Ему тяжело дышать... Ноги, правда, покорны его воле... Он вскакивает, спускает их с постели... Но боль в пояснице – она не прекращается и наяву, только становится тупее, не так ощутительна, как во сне. И сердце сжимается все больше... Удушье растет... Сделав глоток питья, которое стоит всегда, приготовленное, у постели, откидывается снова на подушки Алексей и лежит, не засыпая, целыми часами, пока наконец усталость не возьмет свое, и он засыпает.

   А пока не заснет, самые неприятные думы и воспоминания приходят ему, как нарочно, на ум. Видит он трех своих сыновей, умерших так рано... Первенец его, Димитрий... Потом – тезка отча, Алексей... Такой хороший, умный юноша. Уже был объявлен наследником. Семнадцать лет ему исполнилось. Уж подумывал отец и невесту приискать сыну... И сразу, словно гроза среди ясного неба, – загадочная, жестокая хворь... И – смерть... Умер и третий, Симеон, ребенком, правда, четырех лет не прожил... И – больной был, вроде Иоанна... А вот Иоанн – тот живет... Почти незрячий, плохо понимает, плохо может выражать свои мысли... Живой труп. А – живет... Отчего сыновья все умирали?.. Из шести – только трое уцелели. А из десяти дочерей – семь в живых... И три... да, три в могиле... И дочерей трех смерть унесла. Что это? Случайность?.. Или – знамение свыше... Кара за какой-нибудь грех...

   Не помнит Алексей за собою особых грехов. Да и каялся он всегда, говел, получал разрешение... От патриарха от самого... Разве ж этого недостаточно для Божества...

   А что ждет остальных детей?.. Особенно – Петрушу... И Федю... Кого лучше назначить наследником царства? Об Иване – и речи быть не может...

   Старший – Федор... Вот уже шестнадцатый год ему пошел. Конечно, если смерть не даст отсрочки, если скоро наступит конец, – волей-неволей придется Федору вручить правленье... С чьей-нибудь помощью... Вот, Матвеева. Да разве допустят до этого Милославские, Толстые, Хитрово... и все ихние... Не о земле, не о царстве – о своих местах, о чинах и разрядах все думают... Да о наживе скорой... Вот, если бы этих разрядов да мест совсем не было. Как в иных царствах... Там – много лучше дело идет... Сказать надо будет Феде... Если сам не успею все сделать...

   Да, видно, Феде царить... Иное дело, если пожить еще лет десять – пятнадцать... Петруше будет уже к двадцати тогда. На Руси, в Московском царстве нет запрета... можно и молодшего сына на трон посадить, если отец этого желает... Вот бы тогда... И, рисуя себе, что было бы тогда, Алексей успокаивается понемногу и засыпает...

   А днем и виду не подает, какую ночную тревогу пришлось пережить. Не желает он пугать Наталью. Да и бояре его, хотя и вечно непокойны они, тягаются между собой, потихоньку подкапываются один род против другого, все же не очень поднимают голос. Царь свое дело ведет, скоро нельзя ждать перемены. И им нет причины особенно заводить возню. А вот, если почуют, что скоро придется, может быть, старого хозяина хоронить, нового хозяина земли приветствовать, – тогда вовсю пойдут интриги да происки... И уж совсем покою не будет Алексею и в последние дни жизни...

   Вот отчего крепится он, даже мало с лекарями своими советуется. Продажный все народ. Он их счастливит, дарами осыпает, почетом окружил. А они, может, первые, почуяв кончину государя, перекинутся на сторону тех, кто может больше заплатить, кому больше интереса узнать: когда умрет Алексей?.. Когда можно ждать воцаренья Федора?..

   И стискивает зубы Алексей, чтобы не выдать гримасы страдания, порою невольно искажающей ему лицо и в храме, и на совете, и в часы веселой, дружеской беседы.

   Наступил 1676 год. По обычаю торжественно справлено было Новогодие 1 сентября. И войска смотрел царь. И бояр да служивых людей принимал, дары раздавал обычные. У патриарха был и его у себя принимал с крестами и иконами.

   Рождество минуло. Ничем не отличалось оно от прежних лет. Так же чинно и торжественно справлялись все обряды, проходили пиры и приемы.

   1 января, когда за гранью справляют Новый год, в Москве он уже считался четыре месяца тому назад народившимся. Но все-таки и московский двор принимал некоторое участие в веселье и торжествах, с какими иностранные послы и резиденты справляли в чужом краю свои родные праздники.

   А 6 января приспел большой выход царский, неотложный. Крещенское водосвятие на Москве-реке, где уж из года в год, чуть ли не веками, у Водоотводной башни прорубь для царской Иордани устраивается.

   В торжественном, красивом шествии духовенства и первых чинов двора, при залпах из пищалей и орудий, в полном царском облачении, окруженный всей семьей, побывал Алексей на водоосвящении. Служил сам патриарх со всем кремлевским клиром, в сослужении митрополитов, какие только были в тот день на Москве.

   Десять тысяч народу высыпали на оба берега реки, любуясь красивым, величественным шествием, всем чином водосвятия.

   Зимнее солнце, много дней закрытое тяжкими тучами, теперь проглянуло над Москвой, словно для того, чтобы придать больше блеска и красоты всей картине.

   Парадные столы были после этого приготовлены во дворце. И царь сидел за трапезой, утомительной и долгой, до самого конца. Только ел очень мало. Пил больше. И не любимый свой старый мед, не фряжское вино, а квасы и легкую брагу, словно испытывал большую жажду.

   – Знобить меня штой-то, – сказал он негромко Наталье, которая заметила ему, что он очень бледен, не так, как всегда. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.

   – Знобит?.. Што же не встанешь?.. На покой бы тебе, государь... Лекаря позвать бы...

   – Ништо... Пустое все... Вот велю байню завтра мне изготовить... Прогреюсь тамо малость – и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло меня нынче на Иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было... Помнишь...

   – Да уж, веяло... Я и то опасалася... И за Петрушу. Нет. Спать лег с устатку да со свежего воздуху... А ты бы, государь, не одну баньку... Ты бы...

   – Ладно, после доскажешь... Не час теперь... Видишь сама... Надо гостей отпускать...

   И столованье пошло своим чередом.

   Жарко была истоплена баня на самом рассвете другого дня.

   В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея находился крепыш, татарин крымский, Али, любимый "мовник" царя, лекарь Данилко Жид, он же – Стефан фон Гаден, и постельничий, юноша Иван Нарышкин, брат Натальи.

   По внешнему виду Алексея, всегда носящего широкие одежды царские, с лицом, правда, изжелта-бледным, но полным, нельзя было подозревать, как затаенный недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя.

   Дряблая кожа ложилась везде складками. Суставы рук и ног проступали отчетливо сейчас. А бывали дни, когда ноги вдруг разбухали и обувь оставляла на них глубокие, вдавленные следы, словно на мягкой глине.

   – Кровь и влага останавливается в жилах вашего царского величества, – объяснял Гаден державному больному.

   Но от объяснений не становилось легче...

   Сейчас, устав от несложной работы, от раздеванья, в котором ему помогали Нарышкин и Али, Алексей раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шелковым подушкам, брошенным на тахты предбанника.

   Гаден прикрыл его заботливо легким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно.

   Али вошел в парильню готовить вся для мытья.

   Деревянные лавки и полок были начисто выструганы, выглажены и блестели, как серебро. Пол был устлан мягким, молодым можжевельником, как и скамьи и весь полок. От ветвей шел такой легкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котел с краном был полон кипятком. В углу стояла кадка с чистой холодной водой, лежали веники, губки на скамье, куски душистого мыла.

   Тут же стоял большой жбан с квасом, настоянном на мяте, чебреце и других ароматных травах. Али черпнул его ковшом и плеснул на раскаленную каменку, чтобы поднять температуру в парильне.

   Душистые, густые клубы пара отпрянули от раскаленных камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную, влажную теплоту и здоровый, бодрящий аромат.

   Вошел Алексей.

   После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями.

   Он доставал оттуда понемногу, что ему было надо. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с тем искусством, каким отличаются только восточные банщики-массажисты.

   – Можно ль попаритись теперя? – спросил Алексей, как и все москвичи, очень любивший это ощущение.

   – Немного можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, как сердце у вашего величества. А уж когда попрошу, немедленно сходите...

   – Ладно, не дитя я малое и не старец столетний... Ишь, ровно младенчику дневалому, в пуху лежать не велишь ли, – ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара.

   Это Али приливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.

   И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгоряченным, покрасневшим телом Алексея, когда Гаден, все-таки державший пульс, крикнул:

   – Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Как бы не сомлел...

   И осторожно почти снесли они вниз довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшего словно еще тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было и приятно и как-то томительно.

   "Не умираю ли? – пронеслось в уме Алексея. – Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом расстается, человеку бывает...".

   Уложив царя на диван в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими "платнами". А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.

   Алексею стало совсем хорошо.

   – Буде, полно... Один пусть хто... – совсем раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. – Хорошо мне... Ничево... Малость в голове заметило... А теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот байня-то и на пользу, уж говорил я.

   – Так, так, ваше величество... Все верно... А, прошу милости, и помолчите немножко... Ну, чево вам говорить. Мы и так сделаем, што надо вашему величеству. А теперь, после мытья – полежите тихо себе. Ну, и еще лучше буде государю моему... Ну, лежите же себе...

   И Гаден снова осторожно покрыл, укутал до лица Алексея. Дал знак Али. Тот ушел в парильню, тихо стал за дверью возиться, все приводя в порядок. Врач и Нарышкин присели в уголке и молчали.

   Протянувшись всем телом, царь закрыл глаза, которые сами невольно стали смыкаться, и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью мовником.

   Проспал он около часу и проснулся совсем освеженным, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок, за последнее время покрывающий лицо царя, уступил место более здоровой розоватой окраске.

   – Без тебя, сам я себя вылечил, – улыбаясь, сказал Алексей лекарю, который с Нарышкиным помогал ему одеваться.

   – Бог тебя вылечил, ваше царское величество. Бог – все может. Захочет – и сами больные себя лечить да пользовать начнут... А нам, слугам Ево, лекарям да дохтурам – Он другое дело пошлет... Я бы и рад. Разумеешь сам, великий государь: какое легкое дело наше? Вылечил – так больной говорит: он сам себе помог. Бог ему помог. А не вылечил – больной и все ево родичи говорят: лекарь заморил. Такая уж правда живет на свете...

   – Ну, не ворчи, старый колдун. Не станем тебя порочить. Всем скажу: Жидовин меня вылечил... Наживай с людей деньгу... Вот, и хрещен ты, два, не то три раза, слышь, хрещен... И католиком был, и лютером, бают. Теперя – православным стал... А все жадность Иудину из себя вымыть не можешь...

   – Што делать, государь... Бог велит брать пример с избранников Ево, следовать заветам Помазанных Пророков Его. А ведь, писано есть: "Имеющий много – получит и то, што на долю нищих приходится...". Так цари делают. Берут у слабых князей у своих. Берут у соседних владык-государей. И мечом и умом – всяко берут чужое... Своей земле величье и силу несут. И знают, что Бог тово хочет... А почему же бедному лекарю не делать так, как делают большие господа? Он тоже хочет свой угол украсить, своему роду – силы дать, чтобы навеки процветал и дом и род его. Тако же и Господом Богом предсказано. За што же Иуда?.. Почему же о грехе стяжания сказывать изволишь, государь? Але ж, я не предаю... Я честно свои грошики заробляю...

   – Да буде тебе, старый ворчун... Не взаправду, ведай, я... Сам знаешь, мил ты мне. Не первый год при мне... Али не приладился.... Али – позолотить надо язык тебе, штобы не так бойко вертелся... Ладно. Скажу там казначею: выдаст тебе Ромодановский пару рублевиков... Молчи лих...

   – Челом бью государю моему на милости. Я же знаю, доброе сердце у великого царя моего. А обиды я и не имел... Я так говорил от Писания. Или нельзя говорить от Писания... А на милости – втретье челом бью, государь.

   И ликующий лекарь снова отдал земной поклон царю.

   Несколько дней бодрее обычного чувствовал себя Алексей.

   В день именин сестры Татианы, 12 января, он посреди всей семьи простоял литургию в дворцовой церкви преподобной мученицы Евдокии. Бояре, жильцы дворцовые и приезжий чин – все поздравляли именинницу в лице царя, и он отдаривал их "именинными пирогами", по обычаю.

   На неделе – смотры были воинские. После них – собрались во дворце и стрелецкие головы с полуголовами и полковниками, и иностранцы-полковники солдатских и рейтарских, конных полков, с другими старшими начальниками.

   Петр, которого отец взял с собой на выход, с особым любопытством разглядывал иноземных, статных, нарядно одетых начальников.

   Из иностранных военачальников, вызванных в Россию для борьбы с Польшей еще царем Михаилом, мало уже осталось в Москве. Многие выбыли в боях, умерли в мирное время. Другие, прослужив условленный срок, не получая тех выгод, каких ожидали, подписывая договор, выезжали обратно на родину, за рубеж, покидали "варварский" край, где жить было и неудобно, и недостаточно прибыльно.

   Но едва кончилась Тридцатилетняя война, на Западе очутилось множество испытанных воинов, офицеров и рядовых, которые умели только воевать, совершенно потеряли всякую связь с мирными обывателями и их жизнью.

   И Алексей, поддерживаемый в своих замыслах Матвеевым, стал созывать этих героев без знамени под московские стяги, предлагал им обучать и вести в бой русские рати, обещая за это вакантным кондотьери щедрое жалованье, и земли, и свободу веры, и право по окончании срока без помехи вернуться на родину.

   Конечно, кто казался менее пригоден, того и не держали. Но полезных людей или таких, которые по своему положению, как Патрик Гордон, – получали много важных и тайных сведений о стране, о ее силах и слабых местах, – таких людей всеми правдами и неправдами уже не выпускали из пределов царства, не останавливаясь перед самыми крайними мерами.

   Около 1661 года, как раз перед войной за Малороссию, прибыло в Москву особенно много военных инструкторов со всех концов Европы.

   И сейчас, на приеме у царя, почти все они стояли пестрой толпой, где тевтоны, и англосаксы, и шотландцы с датчанами составляли главное ядро.

   Полковник Крауфорд, приехавший на Москву из Польши еще с тридцатью офицерами, стоял в первых рядах, на полголовы превышая даже рослого майора Патрика Гордона, такого красивого в его наряде "гайлендера". Низенький, коренастый, с ногами колесом, кавалерийский капитан Павел Менезиус дополнял собой эту группу. Его красное лицо, покрытое рубцами и шрамами старых ран, скрашивалось большими голубыми глазами, ясными, как у мальчика.

   Цесарские рейтары, полковники: Шейн, Крайц и майор Вестендорф – в лосинах и ботфортах – продолжали ряд. Они тоже привели за собой в Москву до сорока опытных нижних чинов. Шотландец Смит, ганзеец ротмистр Шульце, датчане: полковник Эгерат и подполковник Стробель, саксонец Дикенсен, еще ганзейцы: полковники Гольм, фон Падерберг, Вильд, Ясман – дополняли число главнейших иностранных вождей московской армии.

   У каждого из них было от тридцати до пятидесяти младших офицеров и рядовых разного рода оружия. И постепенно до сорока русских полков: солдатских, пешего строя, конных рейтаров, драгун и "крылатых" рот – было устроено и обучено этими европейскими наставниками ратного дела.

   Из тридцати семи солдатских полков только три имели полковниками своих, русских, офицеров. Остальные тридцать четыре полковника были немцы, англосаксы, датчане, сербы и кроаты. Только в стрелецких полках полковники, носившие звание стольников, избирались из русского служилого дворянства и рядового боярства.

   Из двадцати пяти полковников рейтарского и копейного строя всего пять было с русскими фамилиями: Григорий Тарбеев, полковник и стольник, полковники Михайло Челищев, Моисей Беклемишев, Михайло Зыков и Григорий Шишков.

   Они стояли все вместе. Но если бы даже не различие в костюме, – самая выправка, склад фигуры и очертания лица дают возможность при самом поверхностном взгляде отличить московских офицеров-ратников от закаленных в походах бойцов и героев великих западных войн.

   Ласково поздоровался со всеми Алексей. Генерал-майоров и генерал-поручиков еще раз поблагодарил за хорошее состояние их частей.

   – Жалуем каждого по чарке вина... Эй, пусть там бочки выкатят... А начальникам – водителям рати – по гривне жалуем, по серебряной, ради радостного дни, ради ангела царевны-сестрицы Татианы на многие лета...

   – Да живет!

   – Hoch!.. Es lebe!..

   – Hip-hip-hourrfa!..

   – Эльен!.. Живио...

   Так на разных языках раскатывалось в сравнительно тесных сенях громкое приветствие разноязычной толпы в ответ на речь царя.

   А он в это время подал знак чашнику. Выступило несколько человек "жильцов" с подносами, на которых стояли налитые чарки с крепкой настойкой.

   Все выпивали, поклонившись царю, закусывали коврижкой, пряником и уступали места тем, кто стоял сзади... Более значительных вождей царь допускал и к руке. Артамон Матвеев как начальник Петровского полка в зеленых кафтанах, расположенного у Петровских ворот, тоже явился с поздравлением.

   – Вот, Петруша, твой полк отныне. Сергеич, слышишь: сдавай царевичу команду. Отныне – доводи ево царскому высочеству, как надлежит, обо всем, что в полку буде деяться. И по ротам объяви, ково я вам в полковники дал...

   – Челом бью на столь великой милости. Продли, Господи, веку тебе, государю нашему великому и ево царскому высочеству, царевичу Петру Алексеевичу всея Руси. Да живет на многие лета!..

   Все подхватили клич. И снова оконные рамы в покое задрожали от гула и грома голосов... {Еще в 1657 году юный наследник флорентийского престола задал послу московскому стольнику И. И. Чемоданову вопрос:

   – Какими силами располагает Московский царь и великий князь?

   И Чемоданов начал перечислять:

   – У нашего государя против его государских недругов рать сбирается многая и несчетная. А строения бывает разного. Многие тысячи к_о_п_е_й_н_ы_х рот устроены г_у_с_а_р_с_к_и_м строем, другие многие тысячи, конные, с огненным боем (пищали), рейтарским строем; многие же тысячи с большими мушкетами, драгунским строем, а иные многие тысячи – солдатским (пешим) строем.

   Надо всеми ими поставлены начальные люди: генералы, полковники, полуполковники, маеоры, капитаны, поручики, прапорщики. Сила н_и_з_о_в_а_я, Казанская, Астраханская, Сибирская (казаки) – тоже рать несметная. А вся она конная и бьется лучным боем. Татары Большого и Малого Ногаю, башкирцы, калмыки бьются лучным же боем. Стрельцов в одной Москве, не считая "городовых" (род гарнизона, живущего по разным городам, особенно – на границах царства) – 40000, а бой у них солдатского строя (пехота). Казаки Донские, Терские, Яицкие – те бьются огненным боем. А Запорожские ч_е_р_к_а_с_ы – и огненным и лучным.

   Дворяне же государевых городов бьются разным обычаем, и лучным и огненным, кто к_а_к у_м_е_е_т. В государевом полку, у стольников, стряпчих, дворян московских, – у жильцов – свой обычай. Только у них и бою, что аргамаки резвы да сабли остры. Куды ни придут, – никакие полки против них не стоят (крылатые роты).

   То у нашего государя ратное строенье. (См. "Статейный список посольств И. И. Чемоданова в 1657 г. в Венецию и иные государства".)

   Алексей собрал к концу своего царствования до 200 тысяч полурегулярного войска, то есть, такого, которое было обучено своему делу или иноземцами, или долгой боевой жизнью на окраинах царства, в борьбе с поляками, татарами и сибирскими кочевниками, беспокойными, воинственными и хорошо вооруженными порой. Даже Китай несколько раз высылал войска на Амур, чтобы отогнать от него передовые силы московского войска, осевшие по берегам богатой, многоводной, красивой реки.

   Федор Алексеевич если не увеличил состав московских ратей, то все-таки заботился о поддержании в них порядка, о пополнении выбывающих ратников. "Русским строем" (луки, копья, сабли, бердыши) умело драться до 60 тысяч человек. Тысяч 90 обучено было иноземному строю: огненному бою и конному учению. Были тут и пушкари, особенно – при стрелецких, пехотных полках, для защиты пехоты от нападения кавалерии.

   Украинских черкасов, казаков насчитывалось до 15 тысяч. В Гетманском полку было до 5 тысяч с конями и оружием, не считая обоза. Кроме несчитанной, но огромной орды калмыков, башкиров и ногайцев, принимавших участие в такой войне, где предстояла пожива, было тысяч 8–10 Яицких, Донских и Сибирских казаков-удальцов.

   Дворня боярская и дворянская, вооруженная разным оружием, под типичным названием "нахалы" составляла особый отряд, вроде иррегулярной конницы, занятой в военное время реквизицией и разьездами.

   Стрелецкий полк в полном составе равнялся 1 000 человек. Сотни были под начальством капитанов, заменяющих прежних сотников. Стрельцы в Москве и в других городах жили особыми слободами полувоенного, полуобывательского, даже землевладельческого характера. У каждого стрельца была своя усадьба, огороды, пахотная земля. Первые роты каждого из 22 стрелецких полков, кроме мушкета, бердыша и сабли, имели еще копья и назывались "копейными" ротами.

   При каждом полку находилось 7–8 больших пищалей (полевых орудий) на станках.

   Пушкари набирались из тяглых людей, и стрельцы относились к ним презрительно. Вообще артиллерия была в самом ужасном виде даже для того времени.}

   Конечно, делало честь послу, что он так ярко описал военное могущество своего государя. Но, должно быть, как добросовестный и осторожный дипломат, он очень кстати в самом начале грозного перечня употребил выражение "рать сбирается" против недругов.

   Действительно, только если грозила война или враг наступал неожиданно на русское царство, Военный разряд и разные Приказы со Стремянным во главе начинали слать гонцов по царству, звать из поместий, из усадеб ратных людей, которые во время мира занимались домашним хозяйством, а более бедные – хлебопашеством.

   Стрельцы по городам хотя и несли сторожевую службу и полицейскую отчасти, особенно в Москве, – все-таки больше времени посвящали торговле, разным промыслам и занятиям, дающим кусок хлеба, так как казенный паек был слишком скуден и для самого ратника, не только для его семьи, если он заводился ею.

   Лучше всех знали свое боевое дело и ратный строй солдаты, пехотные полки, и в мирное время не покидавшие занятий под руководством иноземных офицеров.

   Самые понятливые из русских солдатских ратников, в свою очередь, получали повышение и обучали новые толпы оброчных, монастырских и царских крестьян, из которых вербовалась тогда пехота.

   Всю неделю после того очень бодро чувствовал себя Алексей. Девятнадцатого января – необычное оживление замечалось во дворце. Там вечером должно было состояться любимое увеселение и молодежи царской, и самого царя с Натальей: комедия с музыкой, нечто вроде пасторали, с пением, танцами и декламацией.

   В обширном покое, где наскоро была устроена "потешная храмина", стучали молотки, возились сами комедианты, устраивая декорации и обстановку. Им помогали дворцовые "жильцы", особенно которые помоложе.

   Сбоку устроенная эстрада для музыкантов была увита зелеными ветвями и разными тканями. Перед подмостками, заменяющими сцену, устроили места для Алексея, Натальи и царевен с царевичами. Дальше шли скамьи. Ближе к дверям осталось свободное пространство для публики, которая, стоя на ногах, пользовалась случаем полюбоваться на диковинное зрелище.

   На этот спектакль получали приглашение главным образом восточные царевичи, родня молодой царицы, Артамон с женой, бояре-стольники, спальники, народ из более молодых, сверстники Алексея, связанные с ним дружбой и одинаковой охотой обновить московскую жизнь, старейшие офицеры-иноземцы, как, например, полковник Лесли, генерал-майор Филипп фон Букговен, тесть Патрика Гордона, и некоторые другие. Были здесь и представители иностранных владык, для которых, главным образом, и делались самые важные шаги по приближению жизни московского двора к жизни всех остальных главнейших западных государей.

   И самолюбие, и политические соображения подсказывали царю, что надо поскорее отделаться от тех завещанных стариной рамок жизни, которые богатому и многолюдному двору повелителя России и Сибири придавали вид татарской орды в глазах иноземцев.

   Для послов и знатных иностранцев пристроили у стены, на подмостках нечто вроде ложи, где было удобно сидеть и хорошо видно весь спектакль.

   Все уже были в сборе. Артисты ждали только знака начинать, музыканты проиграли прелюдию и приготовились играть "марш", вроде туша, под который обыкновенно появлялся Алексей с царицей и всей семьей; публика поглядывала на двери, в которые должен был появиться царь, прислушивалась – и все напрасно.

   Больше получасу прошло после времени, назначенного для начала комедии, когда послышался шум за дверьми, они распахнулись, и появился Алексей со всей семьей, окруженный ближайшими сановниками и слугами.

   – Ишь, как бледен нонче государь, – шепнул соседу, князю Куракину, дядьке царевича Феодора, молодой боярский сын Петр Андреевич Толстой.

   Плотный, не по годам тучный, он бросался в глаза своими крупными чертами лица: широким утиным носом, чувственными красивыми губами и невысоким, но чистым, широким лбом. Все лицо его производило впечатление человека, склонного широко пользоваться благами жизни, не думая ни о чем. Только глаза, небольшие, глубоко сидящие, но сверкающие юмором и умом, горящие каким-то внутренним светом и силой, говорили о незаурядной личности этого юноши. Князь Куракин, благообразный, средних лет мужчина, по обязанности посещавший "новые затеи" царя, комедии и спектакли, так же негромко ответил:

   – Не диво, крепится, слышь, передо всеми. А сам – хворает изрядно.. Што ж, года уж не молодые. А вон, погляди, и мой царевич, – ровно ему не по себе што... Смутный и на себя не похож... Еле бредет. И Иванушка – овсе ноги не волочит. Ишь, так и не отпускает руки братниной...

   – Што мудреного: почитай и овсе очами скорбен болезный наш Иванушка... Слышь, што ни день, то хуже. Овсе света не видать ему... Кара Божия, одно слово, – с лицемерным вздохом произнес Толстой. – Зато погляди на Петрушеньку, на любимчика. Ему хоть бы што. Цветет, ровно яблочко, что ни зимой, ни летом ущербу не знает себе... Слыхал, поди, боярин, каки толки про дите про это идут по теремам... Насчет наследья отцова... Ась?