Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

   Они лежали на земле, страшные, противные, грязные, потеряв сознание.

   И остальные уж не разбирали: что они делают, где они сейчас?

   – Што ж так загостились, ребятушки? – обратился Петр Толстой к тем, кто был пободрее. – На площадь поспешайте. Покончат там без вас все дело товарищи. И награды им будет больше...

   Кинулись гурьбою стрельцы к Красному крыльцу. Громкие их возгласы, брань и угрозы опять бросили тревогу в душу Натальи и бояр.

   Матвеев быстро, настойчиво заговорил:

   – Ступай, государыня-царица, хотя сюды, в Грановиту палату, поблизости, на всяк случай. И со святейшим патриархом, с господином нашим. А мы уж тут с князем вот, авось образумим и тех, што бегут, как прежних образумили.

   – Нет, уж я здеся, с вами побуду, – сказал Иоаким.

   Наталья же беспрекословно исполнила совет Матвеева. Несмотря на все самообладание, она чувствовала, что последние силы покидают ее.

   В Грановитой палате все уселись как попало, обессиленные, напуганные. Петр и царевич Иван рядышком взобрались на большой, широкий царский трон, стоящий под навесом, в царском углу, и тоже отдыхали от пережитых волнений.

   В это же время Матвеев бесстрашно спустился с крыльца и громко, взволнованно обратился к тем стрельцам, которые кучками стали подбегать к самым дверям золоченой решетки, замыкающей собою вход на Красное крыльцо.

   – Здоровы живете, ратники Божии, славное православное воинство. Давно не видался с вами. Узнаете ли?

   – Куды не узнать... Боярин Матвеев, Артамон Сергеич... Хозяин наш старый... Тебя нам и надо... Сказывай, как покойного государя извел... Как нового извести собираешься. Говори, старый грешник! Куды подевал Ивана-царевича, заступу нашу?.. А?..

   Крики, злобные, пьяные голоса и угрожающие взгляды буянов не смутили старика.

   – Снова-здорово. Где были до сих пор? Вон товарищей спросили бы. Они не то видели и царя и царевича, – говорить с ими изволили государи. Нет в их царском дому изменников...

   – Были здесь оба... Видели мы... Толковали с ими, – раздались голоса тех, кто раньше был при появлении царской семьи.

   – Ладно. А все же вы по городам посылать надумали... Твои все козни. На нас, на стрельцов, служилых людей иноземных да дворян городовых, всю земскую рать сбираете. Стереть нас с лица земли норовите... А ты – первый... Ну, иди сюды... Поспешай Варвара на расправу. Не кройся за решеткою. Мы и ее сломать умудримся, коли сам не придешь...

   – Не придется ломать вам затворов во дворце царском... Вот, видите, раскрываю дверь: не боюсь я вас. Потому – совесть моя чиста... А вы – земской силы боитесь, про иноземные рати толкуете. Видно, за собой што плохое знаете... Болит душа моя. Так ли встретить чаял войско свое любимое? Царскую охрану самую ближнюю. Што дурнова вы от нас да от роду царсково видели? А теперь... Вон сидит во Палате царица-матушка. Вам она ли не родная мать была? И птенчики при ей, сыны царя Алексея, кой не то отцом – другом, слугою вашим был... Да и Федор тоже... И вот расплата стрелецкая... Стыд и горе... Плачут они там: и мать-государыня, и царь-отрок, и брат ево недужный... А стрельцы, страмные, буйные, пьяные, инова дела не знают, сбираются двери в жилье царском ломать, убивать хотят не то верных слуг царских, а родню самую близкую?! За што?.. Виновен хто из нас, хоть бы самый ближний к трону, – жалобьтесь, челом добейте. Будет дана вам правда. Не попустит государыня и юный царь с боярами никому, даже брату родному, вину или грех какой. Видели, как начальникам вашим было по челобитью вашему? А вы – все забыли... Наущения злобного слушаете... Все заслуги свои былые в грязь затоптали... Так уж и меня скорей убейте, старика, не видал бы я позора в войске моем, не слыхал бы про горе и позор всей земли русской... Убивайте меня, скорее.

   И прямо в толпу шагнул Матвеев.

   Как от чего-то грозного, страшного – отхлынула пьяная, бесшабашная толпа от этого беззащитного старика, покорившего их темные, смущенные души силой, величием духа, красотой подвига.

   – Што ты, Господь с тобой... Ступай с Богом, боярин. Не медведи мы дикие. Не кровь пить пришли... Смутили нас... Прости уж... Коли жив Иван-царевич, коли все благополучно в терему вашем царском... Уж мы по домам тогда...

   Нерешительно, с каким-то детским, наивным и грубоватым смирением звучат голоса стрельцов. Переминаются они, не знают, как им и уйти теперь отсюда.

   – Ну, ладно. Бог простит. Идите с Богом. Товарищам скажите скорее, сбирались бы в место во одно да шли по домам... Идите...

   И, отдав поклон толпе, Матвеев стал подниматься наверх мимо Михаила Юрича Долгорукого, который стоял тут же, как бы наготове защитить старца в случае беды.

   Князь дал пройти мимо себя Матвееву и остался внизу, темный, нахмуренный, словно не зная, на что ему решиться? Как начальник Стрелецкого приказа, Долгорукий считал и себя виновным в том, что допустил разыграться мятежу. Мягкие, душевные речи Матвеева, правда, достигли цели. Но они не нравились Долгорукому. Не так бы он поговорил с этими скотами...

   Но начинать без повода – тоже нельзя было. Долгорукий уже стал было подниматься за Матвеевым, который скрылся в дверях, ведущих в Грановитую палату.

   Исход речей Матвеева не понравился не одному Долгорукому.

   Оскалили зубы, как волки, и Толстые, и младший Милославский, которые, уже не стесняясь, явились на самой площади перед соборами, чтобы подогревать толпу, подстрекать ее к буйству и резне.

   Новую волну пьяной черни, стрельцов и солдат толкнули они на площадь к самому концу речи Матвеева.

   Но Долгорукий не дал даже долго шуметь этим крикунам. Нагнувшись низко через отраду крыльца туда, к новым буянам, он властно, раздраженно крикнул им:

   – Не сметь горло драть, ироды... Собачье племя... Холопы безглуздые. Мало вам, скотам, толковано было? Все не заспокоитесь. Так уж будет!! Иначе я с вами, с крамольниками, потолкую. Жалели вас, кровь проливать не хотели. А вы и стыда не знаете. И вправду, видать, на расправу к мастерам заплечным захотелось. Вот я кликну челядь... Прочь, по логовам по вашим по грязным, пока целы... Не то... в топоры да в плети вас... Ах вы... висельники...

   И вспыльчивый, несдержанный князь разразился грубой бранью, грозя кулаком пьяной толпе, наглость которой окончательно лишила его самообладания.

   – Слышь, братцы, – закричал из толпы стрельцов Александр Милославский, который, пользуясь мглою, вмешался туда без опасения, что его узнают с крыльца, – прислушайтесь, как лаетца мучитель наш, боярин, князь Долгорукий, да еще петлей и плетью грозит... Потерпите ли, братцы?..

   Но и без этих подстрекательств в стрельцах проснулся зверь, которого смирили, успокоили было твердые и разумные речи царицы и Матвеева.

   – Што!.. Нас в топоры?! Лаетца еще, окаянный... Буде зря время терять... За работу, робята... Починайте с ево первого, собаки... Заткнем глотку боярскую, ненасытную, широкую... Гайда, кверху вали...

   Патриарх, сообразив, что дело кончится плохо из-за одного неосторожного поступка князя Михаилы, поспешил было навстречу толпе разозленных стрельцов, взбегающих на крыльцо, и, высоко поднимая крест в руке, молил:

   – Христом Распятым заклинаю... Постойте, чада... Послушайте меня...

   – Ступай с Господом, святый отче... Не надо нам теперя уветов твоих... Не пора. Время приспело разобрать: кто нам надобен, кто нет... Бери ево, князька, ребята. Тащи к Пожару... На Лобном месте – тамо всех наших недругов судить станем... Всех их труды приведем!

   Но не успели стрельцы, оттолкнув Иоакима, наброситься на Долгорукого, как блеснула сабля в его руках, и один за другим двое ближайших стрельцов упали, обливаясь кровью. Голова одного была так разрублена пополам, как будто нарочно изловчился князь, нанося страшный удар.

   – Кроши, руби ево на месте, коли так! – заревели стрельцы.

   Два-три бердыша засверкали у него над головой и опустились, с глухим треском раскалывая череп. Князь повалился мертвым.

   – Гляди, да он в кольчуге... То-то и копье ево не берет, – орал какой-то приземистый парень, нанося с размаху копьем своим удар по телу князя, прямо в живот.

   От первого удара, попавшего по кольчуге, – загнулось жало копья. Но при втором все железо до древка вошло в живот, и, вынимая изогнутое острие, стрелец разворотил все внутренности мертвецу.

   – Подымай ево, робята... Вниз кидай... Гей, становите копья, примайте князя, честь честью... Любо ли, гей, робя?.. Михаила Юрьева Долгорукова князя миром встречай... Любо ль?

   – Любо, любо... Ох, любо, – кричали в ответ стрельцы, стоящие внизу и окончательно разнуздавшие себя при виде первой крови.

   Грузный, тяжелый труп, с которого была сорвана почти вся богатая одежда, очутился в руках двух злодеев. Они, взобравшись на стенку крыльца, раскачали князя и бросили его вниз, прямо на подставленные копья.

   Кровь так и хлынула из пяти-шести отверстий, пробитых в трупе остриями этих копий. И сейчас же тело рухнуло на землю.

   – Пусти, я ему тоже поднесу гостинчика, – расталкивая других, орал совсем опьянелый, на мясника похожий, стрелец. – Он меня надысь под батоги ставил... Так вот же тебе, окаянный...

   Одним ударом секиры он отсек у трупа руку, которая легла на отлете, когда князь рухнул на землю.

   – Мой черед... Я... – раздались голоса...

   Засверкали секиры, и только тогда оставили злодеи свою гнусную работу, когда на земле вместо человека лежали куски чего-то бесформенного, кровавого, как те небольшие куски мяса, которые лежат на ларях у мясников для мелкой продажи.

   – Любо, ребята... Лихо, – снова выдвинулся Александр Милославский, рядом с которым теперь стоял и Толстой. – Теперь, благо почин сделан, – за других берися... Матвеева изловить надо... Он главный ваш ворог.

   – Врешь, боярин. Али не слыхал, што тута сказывали цари да Артемон Сергеич? Сам-то ты проваливай, пока не влетело, – крикнули подстрекателю стрельцы, еще не позабывшие гордых и благородных слов Матвеева.

   Зубами заскрипел Милославский.

   – Шут их возьми, Сашка, – увлекая его за собой, сказал Толстой. – Идем, иных поищем, посговорчивей... Видишь, началась потеха. Теперь наша взяла...

   Петр Толстой не ошибся.

   У того же Аптекарского крыльца нашли они новую кучку мятежников, допивающих подонки из бочек.

   Эти не слыхали речей Матвеева. Они недавно появились в Кремле, куда не решались по трусости прийти первыми, а уж нагрянули потом, едва дошли к ним вести, что отпору мятежникам нет и все в их власти.

   Кругом, знакомыми ходами, Толстой и Милославский повели эту шайку прямо к Грановитой палате.

   Услышав шум свалки на площадке, узнав от вбежавшего сюда патриарха о свалке стрельцов с Долгоруким, о страшной участи, постигшей князя, – все сидящие в Палате снова ощутили на себе холодное дуновение смерти.

   Не успел патриарх кончить свой рассказ о гибели Долгорукого – со стороны дворцовых сеней ворвались убийцы, наведенные Милославским и Толстым.

   – Вон он, вон где отравитель, лиходей, чернокнижник ведомый, – заорали они, увидя Матвеева, – хватай ево, робя... Волоки на крылечко. Тесно тута. Жарко, гляди, ево боярской милости...

   И, как стая голодных псов на затравленного зверя, кинулись на старика.

   – Прочь, изверги!.. Не дам... Не позволю... Не дам, – не помня себя, крикнула Наталья, обнимая голову Матвеева и стараясь прикрыть его от здоровых, мускулистых рук, которые протянулись к боярину.

   Но две чьи-то руки грубо оттолкнули защитницу. Она в полубесчувственном состоянии упала на скамью и только видела, как стали уводить любимого ею ее воспитателя, старого, беззащитного друга.

   Ни кричать, ни плакать, ни молить не имела сил царица. Только потрясающий ужас владел ее душой. Прочь оттолкнули патриарха с дороги стрельцы, не слушая его увещаний. И старец стоял в стороне, закрыв глаза руками.

   Как изваяния вдвоем на троне сидели оба брата, крепко обнявшись и прижавшись друг к другу.

   – Молчи, нишкни... Меня убьют, – вдруг совсем осмысленно проговорил Иван, когда Петр сделал было движение, желая остановить стрельцов, крикнуть им, чтобы оставили Матвеева.

   И как во сне, не зная, что творится кругом, – Петр послушал того самого брата, о котором и думал не иначе, как с презрительным сожалением.

   – Правда, убьют... Ты не видишь, какие они... противные... страшные... Хорошо, што не видишь, – шепнул брату Петр, и оба затихли снова, притаились в глубине обширного отцовского трона.

   С глумливым хохотом, с прибаутками мимо бояр повлекли убийцы Матвеева.

   Он не сопротивлялся, но его потащили чуть не волоком, тут же срывая одежду, чтобы убедиться: нет ли панциря внизу?

   – А то и топоры не возьмут! – крикнул кто-то из палачей. И тут же обратился к Наталье: – Слышь, государыня, Наталья Кирилловна, боярина Кириллу да брата Ивана нам готовь – придем за ими. Волей-неволей отдашь.

   Затем мимо трона, мимо патриарха и всех стоящих в ужасе бояр и боярынь злодеи повлекли Матвеева к выходу.

   Не вытерпел старый заслуженный боярин, князь Михаил Алегукович Черкасский.

   – Оставьте, убийцы... Не троньте ево!.. Возьмите выкуп... Все возьмите... Не троньте его, – стал он просить стрельцов.

   А сам ухватился за плечи Матвеева, пытаясь поднять, поставить на ноги своего давнишнего друга, отданного на произвол палачей.

   – Али сам с ним в разделку захотел? Прочь, старый... Мы боярами не торгуем. Довольно они торговали нами и братьями нашими... Отходи!

   Но Черкасский не отошел.

   Видя, что Матвеев даже не держится на ногах, а, обессиленный, повалился на помост, Михаил Алегукович так и накрыл друга своим телом, как наседка птенцов накрывает от коршуна.

   – Меня убейте... коли нет в вас души... Бога нет! Меня рубите, его не дам. Каты... звери...

   – Гей, не лайся, старая собака. Моли Бога, што тебя нам не надобно, а то бы несдобровать и защитнику самому... Прочь...

   Грубые руки вырвали Матвеева от Черкасского, изорвали в борьбе все, что было на князе. Его оттолкнули, а Матвеева, оглушенного, окровавленного ударом пики в голову во время схватки, потащили на Красное крыльцо.

   Миг – тело старика мелькнуло в воздухе. Принятое на копья – оно уже бездыханным достигло земли... И тут Матвеева постигла та же участь, что и Долгорукого.

   Еще звучали на крыльце громкие крики радости, лихое гиканье, которому снизу стрельцы отвечали своим обычным откликом:

   – Любо, любо, любо... Лихо...

   А со стороны церкви Воскресенья Христова, что на Сенях, донеслись вопли, призыв на помощь, мольбы.

   Знаком, близок был этот голос всем, кто сидел в Палате.

   Это молил о спасении Афанасий Нарышкин, которого за волосы волокли убийцы на Красное крыльцо.

   От Успенского собора ворвалась во дворец новая шайка убийц. И прямо стали шарить они по покоям, ища обреченных по списку бояр и родню Нарышкиной.

   – Чево надо, люди добрые, ратники Божие? – вдруг пискливым голосом спросил передового карлик Хомяк, как из земли вырастая вблизи входа в церковь Воскресенья на Сенях.

   – Тьфу, нечистая сила! Отколе ты такой? – даже шарахнувшись в сторону, грубо спросил коновод шайки карлика, которого раньше не знал.

   – Здешний я. Холоп, как и вы, боярский... Своим товарищам помочь охота. Чево ищете? Авось – найду вам.

   – Не чево – ково!.. Нарышкиных... Не видал ли, где они?..

   – Иные попрятались... Не сметил куды... А одново – покажу вам... Близко...

   И с ужимками Хомяк показал на двери домовой церковки царской, у которой они стояли.

   – Тута?.. Эка, шельма, – почесывая в затылке, – пробасил стрелец... Как ево взять, вора окаянного, из храма Господня?.. Чай, непристойно будет...

   – Ну, баба ты, не стрелец... Твоя ли вина? Не крылся бы в таком месте... Тебе взять надо – бери, где сметил... Другим попадет эта птица – перья и ощиплют... А перышки богатые... И кошель есть при парне...

   – Ну, леший тебя подери. Гляди, и правду баешь... Не наша, ево вина, коли в божницу залез... Гайда, братцы...

   В алтаре, под покровом престольным нашли Афанасия и поволокли за волосы на роковое Красное крыльцо...

   Услышали вопли юноши сидящие в Палате отец и мать и сестра его... Но никто не смел пойти на помощь... двинуться не решался никто с того места, где прикован был каждый ужасом и тоской...

   Влекут Афанасия убийцы на крыльцо. А на плече у одного из них сидит, оскалив зубы, злобно ликующий карлик, напоминая собой тех выходцев из ада, которых рисует порой напуганная человеческая мысль в минуты кошмарных сновидений... Нарышкина постигла участь первых двух мучеников.

   Так на плече у палача остался Хомяк, когда повел его с товарищами по всем знакомым комнатам дворца и терема: искать ненавистных Нарышкиных.

   Всюду шарят шайки стрельцов, во всех покоях. Врываются и в царские опочивальни, и в домовые церкви, которых несколько есть во дворце, – прокалывают копьями перины, подушки, опрокидывают пышные царские ложа для убеждения, что никого нет под ними... В церквах – шарят под алтарями, повсюду... Рвут покровы, тычут остриями копий...

   И постепенно – находятся все, кого внесла Софья, Милославские и сами стрельцы в кровавые списки смерти, где против каждого имени должен стоять один зловещий знак, знак креста, знак муки и гибели...

   Всюду бегают и шарят во дворце стрельцы, потерявшие и страх и совесть. Только не успели забраться они в горенки, где помещается девятилетняя царевна Наталья. И не заглядывает ни один из мятежников в терема сестер-царевен, дочерей Алексея, к царевне Софье и к царице Марфе Матвеевне.

   Самые пьяные, самые обнаглелые палачи отступают, как только услышат от сенных девушек и старух, расставленных у всех выходов, сердитый оклик:

   – Мимо проваливай, рожа идольская. Здеся – царевнин терем...

   – Ладно... Нешто я што?.. Я сам понимаю, – пробурчит иной стрелец-коновод.

   И крикнет:

   – Гайда мимо, робята. Не туды попали!..

   Затем с бранью, с проклятиями или с залихватской песней, с гиком бегут мимо...

   Немало народу, боярынь и бояр, собралось в покоях у царевен.

   Но к Софье пропускают очень немногих. С царевной сидят бояре: Милославский и Куракин. Волынский снует из покоя на крыльцо теремов и обратно, принимая донесения от всякого рода пособников и поджигателей бунта, разосланных отсюда не только по всем концам Кремля, но и в Белгород, в Земляной городок и по слободам стрелецким, откуда то и дело выходят новые толпы стрельцов на помощь товарищам. Даже бабы их, пьяные, красные, бегут гурьбами с веселым хохотом, с разухабистыми песнями, перекликаясь одна с другой.

   – Бежим, пощупаем бояронь зажирелых, колупнем им бока толстые! Сымем с их наряды златоцветные, што из нашево поту-крови нашиты-настроены. Слышьте, наш праздник. Ишь, как на кремлевских колоколах стрелецкие звонари нажаривают...

   И новые кучи стрельчих выходят из домов, присоединяются к бегущим.

   Набат в Кремле, то затихающий на время, то снова потрясающий воздух рокот барабанов – словно зовет все темные силы, раньше угрюмо таившиеся по своим грязным углам.

   Уж не одни стрельцы теперь принимают участие в разгроме бояр. Лихие воровские людишки, тати, площадные дельцы-пропойцы, кабацкие заседатели – тоже втираются в толпы вооруженных, грозных стрельцов, надеясь урвать для себя кой-что в общем пожаре. Куда ни заглянут во дворцовые покои эти шакалы – все ценное забирают с собой.

   – Што же, плохо ли, коли московский люд пристал на нашу сторону, – заметила царевна, которой донесли об участии таких "добровольцев" в стрелецкой резне.

   – Не скажи, царевна, – отозвался осторожный Милославский. – Дать волю этой шайке, она не то Нарышкиных – отца родного душить станет за чарку вина. С черным людом – опасно надо... Это первое... А второе, слышь, толкуют: Москва почитай вся – непокойна стала. Толкуют люди мирные: "Пошто бояр режут, Нарышкиных бьют и иных...". Гляди, мешать бы нам не стали. Заспокоить надо Москву... И челядь боярская за дубье приняться сбираетца. Толкуют: "Перебьете бояр – кому служить будем?". Тревога по Москве пошла.

   – Не одна Москва – вон и на Посольском дворе присылы от всех иностранных резидентов да послов уж были, – заговорил и Василий Голицын. – "Что, мол, у вас делается? Как мятежа не смирите?". Дан был ответ, што больно сила велика стрелецкая, не можно крови начать проливать. И вовсе тогда царству не быть. А, мол, стрельцы государей не касаются. Ищут и изводят недругов своих да царских. Да царевича старшева – на царство зовут, как по закону. Только и есть... Мол, один Сухарев полк не бунтует. Не пристал к той аллиации. А мятеж во всех полках. Погодить-де надо... И трогать нихто их, иностранных послов, не станет...

   – А они што на ответ?

   – Пока – ничево. Да все же надо дело скорее кончать али как-никак оправдать всю свару нашу... С соседними маэстатами дело еще доведется иметь. Надо с ими ладить.

   – Как не ладить. Што же, бояре? Как быть, по-вашему? С чево начать?

   – Трудно и быть. Теперь взаправду не сдержать стрельцов. Себя под обух подведешь, гляди. Нешто так вот...

   Милославский остановился.

   – Как? Говори, боярин.

   – Нарядить как-никак ровно бы суд. Пусть кого стрельцы изымают – не секут тут же на месте, без оглядки... И то вон, плохо одно дело вышло...

   – Какое дело еще? – нетерпеливо спросила царевна.

   – Да стрельцы-то молодые. Не знали добре в лицо Афонасья Нарышкина. А Федька Салтыков и попадись им, малость схож с Афонькой-то. Его живо и прикончили... Уж потом опознали другие. Я приказал отнести тело к отцу да челом ударить хорошенько... Мол, по недоглядке дело сделано. Наш-то Салтыков боярин. Да, ау! Мертвого не подымешь...

   – Плохо, плохо... Да досказывай, дядя, што начал-то.

   – Вот и надо: кого из ворогов найдут, на допрос ставить... А после – казнить всенародно. Да не по углам, а на том же месте на Лобном, ровно бы так и от государей приказ даден. Вот народ и подумает, што не зря казни...

   – А не подумает, как просто страх ево возьмет... Это ты ладно надумал, дядя... А с послами как быть?.. Нешто нарядить к ним дьяка Лариона Иваныча. Старый он знакомец тамо со всеми... Васенька, – обратилась Софья к Голицыну, – сделай милость, погони ково за Москву-реку, где дом ево. Мол, как начальник приказу Посольского, пускай скажет иноземным послам от имени от царскаво...

   – Не погневися, государыня, не приведется послать Иваныча... Побили и ево... и с сыном Ваською, – с явным смущением прервал царевну Голицын.

   – Побили?.. Да за што? Не за Нарышкиных был он. Што прикажут – то и делал. А старый слуга, дело знал. И, Васенька, слышь, на листе он не стоял. Имя не было вписано. За што же? Не пойму...

   – Стрельцы сами нашли да расправились, – овладевая собой, глядя прямо в глаза царевне, спокойно отвечал Голицын. – Слышь, счеты были у них со стариком. Как еще правил Стрелецким приказом старина, – обиды всем чинил... Теперя и припомнили... Да еще – в дому у дьяка нашли чучелу сушеную, рыбу каракатицу. Австрицкий посол подарил на беду ему. И сочли стрельцы ее за змия чернокнижного... А сына... как стал он отца не давать да поранил одново-двух стрельцов – тут и с ним прикончили... На Пожаре так и лежат обое. И рыба та, чучело, при теле Ларивоновом... Што уж тут поделать...

   – Да, уж ничево не поделаешь... Ково же к послам послать?

   – Кого, государыня-царевна? Да вот хоша бы князя Василия, – вмешался Милославский, во время рассказа не спускавший своих проницательных глаз с Голицына.

   Тот так и вспыхнул, не то от удовольствия, не то пристыженный, что разгадали его какую-то темную проделку, затаенный, честолюбивый план.

   – И то, – поспешно откликнулась царевна, – не съездишь ли? Ты в тех делах сведущ. А как стихнет гроза – на место Ларионово и стать бы тебе. Как мыслишь, дядя?

   – Кому лучче, коли не князю те дела ведать посольские, – хитро, но добродушно улыбаясь, согласился Милославский. – Ишь, ровно и вытесан на показ. Умом взял и лицом Господь не обидел, и статью, и поступью. Не скажут после, што замухрынца каково к им нарядили дела ведать государские. Он же и в латинской, и в эллинской, и в немецкой речи сведущ... Кому же иному и быть?

   – Вот и ладно. С Богом, Васенька... Ступай.

   Голицын вышел.

   – Хто там еще? – услышав за дверью новые голоса, спросила Софья. – Войди!

   Вошел князь Иван Хованский, который с сыном своим Андреем принимал самое живое участие в событиях грозного дня.

   Они вдвоем с сыном Андреем поспевали всюду, сообщая отдельным отрядам стрельцов распоряжения Софьи и Милославского и донося последним об общем ходе мятежа.

   Потомок литовских князей, древний родом, но не богатый, честолюбивый и пронырливый старик Хованский соединял в себе замашки надменного вельможи с низкими проявлениями угодничества перед высшими и трусил в минуты опасности, особенно на войне. Поражением и бегством оканчивались все стычки русских войск с польскими и шведскими отрядами, если только начальствовал Иван Хованский, прозванный за это Тараруем.

   И особенно не любили его воины, так как перед битвой Тараруй громко грозил врагу, говорил пышные речи отрядам, призывая стоять за землю русскую до последней капли крови, обещая полную победу при первом натиске, так как враг слаб и ничтожен, а за русское воинство стоят все силы небесные с Господом самим во главе.

   И непременно служились торжественные молебны перед каждой стычкой.

   А начинался бой – Хованский, теряя голову, сам уходил подальше, оставлял войско без руководителя, этим подавая сигнал к отступлению, вызывающему неизбежный разгром. Только там, где можно было отличиться без всякой опасности, как, например, в настоящем мятеже, Хованский и сын его были в первых рядах.

   Сохранив свой литовский тип, с длинными усами, с нерусской складкой, в полупольском наряде, рослый, красивый Ягеллоныч, как он величал себя, Иван был очень привлекателен на вид. А сын его Андрей – и совсем считался красавцем. И оба честолюбца вовремя предложили свои услуги царевнам из рода Милославских, обещая помогать до конца. Вот почему они попали в расположение и милость в теремах царевен, когда затеян был переворот.

   Шумно-болтливый, снисходительно-фамилиарный с низшими, князь в обычное время хорошо умел ладить с воинами. Потому Софья и Милославский наметили его в начальники Стрелецкого приказа. В виде опыта они предоставили ему главное распоряжение мятежными отрядами и были довольны выбором.

   Все шло пока довольно гладко, почти так, как и предвидели главные руководители переворота.

   Возбужденный чарками вина, которые он на ходу разделял со стрельцами, подбадривая их, довольный и своими успешными действиями, и быстрым развитием мятежа, удачный исход которого сулил много выгод, князь Иван грузною, развалистой походкой вошел в покой царевны, как в свою горницу, и отдал всем почтительный, но в то же время полный достоинства поклон.

   – Чем порадуешь, князь Иван Андреич, поборник наш крепкий и оборона? – ласково, хотя не без затаенной усмешки спросила Софья.

   – Покойна будь, государыня-царевна. Я дело свое справляю. Еще ночь не настанет – все недруги наши сгинут с бела света. Уж не будь я князь Хованский. Вот как дело облажу с Андрюшкой с моим. Он у меня и в сей час тамо. Приглядывает, как я ему приказал... Што за сын! Без похвальбы скажу. Такова и не сыскать другова. А уж вам, государыням, каков доброхотен... Удержу нету. Говорит: "За Софьюшку-царевну да за Катерину свет Алексеевну живот положу, души не пожалею...". Да, говорит... А я ему сказываю: "Сынаша...".

   – Добро, добро, князь Иван Андреич. Хто не знает, што оба вы с сыном – витязи преславные. И не корыстно прямите нам, по доброте души своей. А не поведаешь ли: по што заглянул сюды к нам, сиротам печальным? Нет ли дела какова, что ты войско покинул, заявился в терем наш бедный, неукрашенный? Да испить не хочешь ли чево с устатку? Чай, жарко на площади, на вольнице тамо.

   – Ух как жарко. Дело кипит. Добро, што еще ветерок Бог послал... А то, правда твоя, мудрая царевна: пересохло горло у слуги твоево покорного, у холопа вернова... Чарочку медку али романеи – не мешало бы... Веришь ли, от раннего утра, с восходу солнечнаво и по сю пору не то куска во рту, капли на губах не было...

   – Ах, родимый, князь, индо жаль в сердце ударила... Мигом подадут... Садись покуда. Сказывай: по што пришел?

   – Да запытать надо. Никово послать не мочно. Сам пришел. Дело такое...

   В это время девушка подала на подносе кубки, чарки и сулеи с медом и романеей, которые были уж наготове в соседнем покое.

   – Э-э, – крякнул князь, быстро взяв и осушив большую чарку. – Не осуди, коли еще одну я... Веришь ли...

   – Выкушай, на доброе здравие... Хошь три... Милости прошу...

   – Э-э-эх... Ладно. Кх... кх... вот и горло прочистило... Так дело, слышь, хитрое... Немчина... тьфу, жидовина искали мы, Гадена... от коево и смерть приключилась государю нашему, Федору Алексиевичу, всея...

   – Так, так... Што же, нашли ево?..

   – Почитай што нашли. Шпынь к нам был, знать дали мне, што на дворе у резидента данскова, Фанрозенбуша, кроются оба: лекарь – жидовин и сын ево, стольник Натальин, Михалко-еретик. Послал я туды двоих-троих стрельцов, а им и сказывают: "Прочь-де идите. Место не ваше тута, не русское, а посольское. И никово нет из тех, ково ищете". Наши было в ворота ломиться стали. А там не то холопы Розенбушевы – и рейтарский караул, и ратники Лесливские. Хоша и не много, да стрельцы – трусы они, государыня-царевна; коли кто им спуску не даст – сами тыл кажут... И ушли, мне сдоложилися. Я к тебе. Как быть? Не искать на посольских дворах? Али набрать силу познатнее, нагрянуть к резидентишке да задать ему таку баню, штобы до конца веку помнил московски веники. Как скажете, бояре?

   И, покручивая лихо свой молодецкий, хотя и седеющий ус, Хованский выпуклыми голубыми, но помутнелыми от времени и вина глазами обвел всех сидящих.

   – Ишь, как распетушился резидентишка. Держава-то ихняя не больно велика, а он туды же. Им больше в нас нужды, ничем нам в них. Коли уж стал Розенбуш в дела домашние московские нос совать, прячет лихих людей у себя, пусть не погневается, коли и к нему нагрянут, – вспыхнув, проговорила Софья. – Мы законное дело творим. Народ на царство желает Ивана-царевича. Вот и казнят изменников царских.

   – Вестимо, государыня. Коли за обиду почтут при данском дворе – нам тоже не велика печаль. Одно лишь знать бы: правда, что там они кроются все, про ково тебе сказано? – примирительно покачивая головой, спросил осторожный Милославский.