Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

   – Слышу, слышу, – запасаясь терпением, ответил Хитрово. Он знал, что старуха, начав какой-нибудь рассказ из прошлого, хотя бы и не идущий к делу, не любила, если ее прерывали или не слушали.

   – Вот, сказываю тобе, и надумали. Волки зимой завелися под усадьбой... Не то овец али бо мелку скотину норовят зарезать, – на табун кидаются, коли на водопой поведут... И надумал батюшко-покойник... Ночью спустил с цепи пса. И приманку за усадьбой раскидал. Целу тушу конску разрубил. Пал конь один. Што ж бы ты думал? Поутру, глядят: волков штук шесть либонь семь загрызено лежит. И пса волки так искусали, што до полудни не выжил. Только волки с той поры уже так не налетывали. Подале от усадьбы держалися. Задал им страху пес тот. Вот и подумай...

   – Гм... Думаю и то... Хто же тут волк выходит, хто – пес. Артемошка али дворянчик оголтелый, бездомный, што со своей племянницей, с Овдотьей подсунулси, энтот Жихарев, Ванька... Э, да все едино... Главно дело: как стравить их, штобы погрызли они скореича друг дружку... Вот энто-тово... Энто – поразмыслить надобе.

   – Немного и думать тут. С девками, с невестами, обое пролезть хотят. На том и стравить их... Не на чем ином... Вот баял ты: своих людей у тея много. Во дворце такие есть ли... На ково бы как на себя положите веру можно?

   – Как не быть? Есть. А для какого дела? Разные люди на разное пригодны. Где искать?

   – Из челяди из дворцовой паренька бы надобе. Штоб дело сделал, а посля не выдал, страху али корысти ради. Какое дело – сейчас ти поведаю, боярин.

   – Найдется и такой... Подложить ежели што кому "на верху" али повызнать што... Парень шустрой и мой уж, такой – с головою... Испытан был, и не раз... Подсобил я ему в пустяшном деле: женку по душе дал... Не сосватал бы я, за парня бы девку не отдали... Вот и мой стал парень... Што делать, скажи?

   – Догадлив боярин. Подкинуть надо. А што – сам поразумеешь в сей час. Вот, бери, садись сюда... Пиши, што скажу. Только так пиши...

   – Штобы руки моей не признал нихто. Уж нам это дело ведомое. Пишу, и то, гляди...

   И, половчее уложив перед собой отрезанную полосу синеватой хартии, толстой бумаги, вроде той, на какой писались дела в Приказах московских, Хитрово приготовился писать.

   Боярыня почмокала, пошевелила в раздумье полными губами и негромко, медленно и внятно стала диктовать.

   Стараясь совершенно изменить свой раскидистый, характерный почерк, боярин мелким, связным, писцовым складом, как пишут приказные подьячие, выводил строку за строкой. И, что дальше, то все с большим удовольствием кивал головой, иногда даже с удивлением оглядываясь на тетку.

   "И откуль у бабы такая сметка?" – явно читался вопрос на широком лице лукавого, завистливого, но недалекого умом боярина.

   Только один раз среди письма он приостановился с приподнятым над бумагой гусиным пером, бородкой которого стал почесывать свою седую бровь.

   – А ну, как трав да кореньев не сыщется никаких?.. А подкинуть – не поспеем! Живи еще Шихирев, слышь, ко Кремлю поближе... В монастыре, слышь, у сестры пристал. Ково туды ни пошли – приметят... Кабы беды не вышло. Али бы трав-кореньев и зелья никоторого в горницах Ивашки не сыщется... И всему письму веры имати не станут... И затея наша...

   – Наша, да не Маша, – видимо, раздосадованная непонятливостью племянника, оборвала его старуха. – Где ж ты жилье видал, штобы травы какой али корешков лечебных припасено не было про хворь про всякую, про немощь да про недуги повседневные? Не цари – бедные люди. Лекарей да дохторов да знахарей не наберешься, как оно здеся заведено. Кажный – сам себе лекарь, по старине, травками да корешками... Энто первое. А кромя тово, как мекаешь, боярин мой мудреный: по душе Артемон Матвеев дорогу Беляевой Дуньке отступил, к сторонке жмется? Али только случаю ждет, штобы ее и со всем ее родом, и с Ванькой Шихиревым, и с архимандритом Чудовским по темени клюнуть добре – здорово... Вот наш подмет Матвееву руки и развяжет! Мы и в стороне станем. Он сам таку бучу собьет, что и Шихирева потопит... Гляди – и с Наташкой со своей, со смиренницей, с государевой зазнобой негаданной захлебнутися сможет... Вот нам к чему вести надоть, а не разбирать: есть ли травы да зелья в чужой избе али нету. Злоба, ремство – завидливое – энти зелья повсесветные. Их с маково зерно рассыпь, они лесом частым взойдут... Небось, не ошибешься... Толико с умом надоть сеяти, самому бы не чихать от севу... Вот... А Шихирев – дурень всесветный, бахвал, болтун безглуздый. На него ли беды не сыщется? И ничево не видя, он уж повсюды языком треплет, слышь, быдто ево Дунька на верх взята, а Наташка Нарышкина с верху сбита... Чуть што не на рынке о том орал... Рейтаришке тут одному безместному да еще попу Благовещенскому, отцу Андрею... Да мало ль кому той Ивашка на свою голову молол? Ево думка – жару нагнать, себе помочь у людей сыскать! А та помочь – ему в немочь... Вот про што знать да ведать надоть, а не про травы-коренья заговоренные...

   Обескураженный окончательно, Хитрово только развел руками, склоняя покорно свою седую голову, но тут же не утерпел и сказал:

   – Твой верх, матушка-боярыня, коли впрямь все так, как сказываешь... И откуль, скажи, до всево ты доведалася, почитай из терему не выходючи, людей со стороны не видя?..

   – Мудреный, и тово не учуял? У тея "свои люди" на Москве, а и у меня не мыслете... Ты, боярин большой, рублем да словом, да велемочной повадкой души уловляешь, людей закупаешь... Гляди, у меня из такой казны такоже сыщется малая толика на обзаведенье... Ну, уж кинь спросы да расспросы... Пиши знай, што надо. Кончать граматку пора да другую с нее же списать. В два места кинуть надоть... Быдто, хто клал – сам не ведал: дойдет ли ево грамата до царя аль нет?.. И поймут люди и царь, што не свой, не дворцовый подбрасывал, а чужак, местных звычаев не ведая.

   – Та, так... Прямо на Ивашку помыслят... – радостно закивал толовой Хитрово, изготовясь снова писать.

   – Во, теперя ты, боярин, затакал, ровно утица кряковая... Пиши... "потаковшик", – с оттенком ласкового презрения заметила старуха и стала дальше диктовать письмо подметное.

   Вот закончена последняя строка. Перед подписью старуха сделала легкую передышку, перебирая в уме: не забыто ли что-нибудь необходимое.

   – Вот што, Богдаша, перечти-ка все, я послухаю, – обратилась она к седому ученику своему.

   И Хитрово послушно стал перечитывать вполголоса весь хитро сплетенный донос.

   Старуха слушала внимательно, сложив полные руки на коленях, изредка пошевеливая пухлыми большими пальцами, разжимая порою плотно сжатые, сохнущие от внутреннего волнения губы, чтобы провести по ним кончиком языка...

   – Так, все к месту... Буде толк из дела. Теперя – имярек... Подпись дати – и конец.

   – "Ивашка" – подмахнута нешто.

   – Не. Пиши: "Боярин Богдан Хитрово складывал". Лучче буде. Э-эх, в досаду лих вводишь меня. Помысли, боярин! Люди веровать должны, что Ивашка Шихирев на Матвеева поклеп возводит. Так дурак ли он – свое имя хрещеное под тем поклепом ставити! Уж, лучче, штобы следы замести, он ворога, супротивника Артемона имя проставит...

   – Во-во... и я так мыслю, боярыня. Гляди, и написано уж: "Твой, осударя великова, раб недостойный Артемошка"... Вот, написал.

   – Слава те, тетереву... Другой лоскут харатейный бери. Еще одну с энтой – писулю строчи. Да поживее. В церковь мне пора. И то с тобою время упустила, грешница я великая, часов положенных не молила...

   И пока боярин быстро переписывал копию с доноса, старуха, обратясь лицом к иконам, усердно шептала молитвы, перебирая узлы лестовки.

   – Готово, – складывая оба доноса в виде писем, сказал боярин.

   – Ну, и ладно. Вот, воску бери. Припечатай. Нажми хошь купейкой на место печати.. Так. Ишь, как Егорий-то вышел! Да пошлет он нам, скоропомощник, над ворогами одоление, – отрываясь от молитвы, распоряжалась старуха. – Надписывай цидулы-то... "Писание сие о слове и деле государевом и достойно поднести царю али ближнему человеку царскому, не смотря отнюдь, в тайну велику не вникаючи". Так. Кому же доверить все дело мыслишь? Помни, Богдаша, за воровски писанья, за подметные – и животы все отнять у тя могут и заточат на весь век... С оглядкой дело верши.

   – Ну уж, не учи, боярыня. Не овсе и глуп я... Вот сама поглядишь, коли охота, на человечка на мово.

   – А он поблизу, дворовый? С "верху" али в теремах?.. Ну, скажи... И то, погляжу, кому ты так уверовал?

   – Увидишь. Свою девку посмышленей да повернее спосылай в трапезню в людскую. Челядь там вся дворцовая, гляди, за столами теперя. Время самое. Пущай Сеньку Вятича, истопника палаты Постельничьей вызовет умненько, сюды приведет. Ровно бы за делом каким. Родня бы зовет али бо што...

   – Сделаем, не учи...

   Старуха поднялась, покликала за дверь:

   – Федоску мне позвать!

   Сказала и сама скрылась за дверью, чтобы лишние очи не видели и не знали, кто сидит у боярыни, с кем она долгие, потаенные речи ведет.

   Через минуту старуха вернулась в горницу. Села, снова принялась шептать молитвы.

   Хитрово подвинул к себе тяжелую Библию, лежащую на столе, раскрыл, раньше сунув оба письма под книгу, и стал перечитывать давно знакомые священные предания. Говорить обоим больше не о чем было.

   Так прошло около четверти часа. Раздался стук в дверь и сильный молодой мужской голос нараспев произнес обычную молитву:

   – Во имя Отца, и Сына, и Духа Свята:

   – Аминь... Входи, хто тамо? Ково Бог дает? – отозвалась боярыня.

   Дверь распахнулась, снова закрылась, и у притолоки обрисовалась фигура парня лет двадцати пяти, одетого просто, но очень чисто, даже щеголевато.

   Сукно на казакине тонкого сукна. Ворот рубахи был так красиво и тонко расшит, что невольно все обращали внимание на художественную работу. Светлые волосы были приглажены. Усы и бородка едва пробивались. Скуластое некрасивое, но очень доброе лицо словно озарено было открытыми голубыми глазами. Невысокий, но широкоплечий, грудастый парень производил впечатление очень сильного человека, не знающего о своей силе, не дорожащего ею. Переминаясь с ноги на ногу, он, после обычных поклонов, мял в руке свою шапчонку и ждал, о чем его спросят.

   Особенно расцвело его лицо и усерднее обычного добил он челом, когда узнал за столом фигуру боярина Богдана Матвеича.

   – Здорово, Сеня, – ласково обратился к истопнику Хитрово. – Как здоров, парень? Как Паранька твоя? Сказывай.

   – Живем, покуль Бог милует. Твоими молитвами да заступой, боярин ласковый, – нараспев, по-вятски отвечал истопник. – Бог милости послал: сынишком наградил, слугой тебе верным, вечор только... первеньким... – словно не вытерпев, с поклоном доложил счастливый отец, и лицо его буквально просияло, голубые глаза стали лучистыми, будто загорелись внутренним ярким огнем.

   – Поздоровь тебя, Боже, и с подружием твоим! Крестить зови, коли так. Слышь, не откажу... Да буде, неча половицы лбом пробивать, – с улыбкой произнес Хитрово, поднимая Сеньку, который при неожиданной милости так и ринулся в ноги боярину. – Буде, буде! Встань! Слышь! – отымая полу кафтана своего, которую целовал парень, приказал боярин. – Ты мне не поклонами – делом окажи: готов ли на послугу?

   – Господи... да я... Да в огонь, да, повелишь, душу свою... да... – начал было парень...

   – Ладно. Помолчи. Слушай, што скажу. Сделай, как велю... Вот и увижу, так ли все. оно.

   – Приказывай, – только и ответил парень. И в этом одном слове было так много искренности, готовности и силы, что боярин невольно переглянулся со старухой, которая с одобрительным видом закивала ему головой, словно говоря племяннику: "Можешь. Смело доверяйся парню".

   – Ладно. Поглядим, сказал слепой. Только наперед знай, Сенька. Дело такое... Мне – пыткой, тебе – головой за него не заплатить бы... И клятву... заклятье великое принять приведется...

   – И заклятья не надо. Моя голова – за тебя пущай, боярин. Без твоей помочи ни радости б нам не знать с Парашей... И на свете меня бы уже не было. Не своей – твоей головой челом тебе бью. Твори, што хочешь! И клятву дам, хошь на пречистом теле Христовом, на Честном Кресте Ево... Што повелишь – сделаю! Пытать станут – про тебя словечка не скажу...

   – Ладно, ладно... Оно все и добром, гляди, может завершиться. Тогда тебе такие милости будут, што и во снях не видал...

   – Приказывай, боярин...

   – И тебе, и женке твоей... И крестнику моему. О нем уж особливо подумаю...

   – Приказывай, боярин!

   – Ладно, ладно, не спеши. Все обсказать надоть... Когда черед твой печи топить в опочивальне в царской? Скоро ли?

   – Наутро, государь.

   – Ин, и добро. И мой перед наутро же с докладом у царя быти. Видимо, Господь ведет. Вороги на нас, на меня, на весь род наш взялись. Сбыть их надо, Семенушка. Допоможешь ли? Ась?

   – Приказывай, боярин! Глазом мигни! Живым кажнаво руками разорву! Зубами заем...

   – Рвать не придется. Каты их порвут, мастера заплечные, палачи осударевы. Лих, сильны вороги. Умненько треба дело вести... Допоможешь ты, Сеня?

   – Приказывай, боярин!

   – Ну, видно, и вправду доброхот ты нам, всему роду нашему. Идем, при иконах, при святых, на Честном Кресте да на Евангелии обет дай...

   Парень быстро двинулся к переднему углу, где, озаренные тихим светом лампады, поблескивали своими чеканными окладами образа, украшенные жемчужной обнизью и дорогими каменьями.

   – Мощи тамо в ковчежце, боярин... В затворе, за Николой-Угодником, – отозвалась старуха, внимательно следившая за всем, что тут произошло.

   – И мощи прихватим, боярыня. Благодарствуй...

   И, став на колени рядом с парнем, побледневшим, трепещущим, словно в лихорадке, боярин стал говорить слова присяги, которую тот внятно повторял, не сводя глаз с икон и осеняя себе грудь частым размашистым крестным знамением...

   Раным-рано, часу в шестом утра, по обычаю, собрались на совет царский в кремлевский дворец все главнейшие бояре.

   Вершники провожают колымаги, в которых сидят бояре более пожилые, или к верховой езде не привычные.

   Кто помоложе – те верхами, тоже с большой свитой подъезжают ко внешним воротам нового кремлевского дворца. Здесь все выходят из колымаг, слазят с коней, оставляют челядь на дворцовых дворах и идут полуосвещенными дворами и внутренними переходами к Грановитой палате, где совет собраться должен.

   Тишина царит во всем Кремле. Только стражники на стенах время от времени перекликаются. Во дворце тоже тишина. Еще спят все почти, кроме царя, который раньше обычного поднялся, отстоял раннюю службу и в совет сбирается. Низенькие покои еще слабо озарены светом восковых свечей и сиянием больших, неугасимых лампад, зажженных перед киотами почти в каждой горнице.

   Тишину здесь нарушает только веселое потрескивание дров в печах-голландках, помещенных по углам небольших покоев. Изразцы печей, цветные и глянцево-белые, покрыты разными узорами, аллегорическими рисунками или причудливыми разводами.

   В самой опочивальне царя Алексея тоже огонек потрескивает. Готовый к выходу царь стоит в раздумье, поглядывая на огонь. Любитель охоты, особенно смолоду, он и зной и холод легко выносил в поле. А у себя в опочивальне больше всего любит, чтобы тихо и тепло было. Заглядится на пламя, и что-то далекое, полупозабытое, как юность, видится ему в переливчатых струйках веселого огня.

   Отпустив и постельничего и оружничего своего, которые помогали одеваться Алексею для выхода в совет, он стоит, опираясь на небольшой царский посох, и слушает, что говорит Богдан Матвеич Хитрово, обязанный, как дворецкий, сопровождать государя во время выхода.

   – Так, баешь ты, Матвеич, от Ганзы да от дуки Голстинского добрые вести дошли до Нащокина... Может, дело, кое при царе покойном, при нашем родителе доброго конца не имело, теперя наладится... Торг персицкой через наши земли вести-таки немцы хотят. Ладно. А от английского короля тоже, слышь, присыл есть?

   – Есть, государь! Нынче и будет тебе сдоложено... И о торге беломорском, архангельском. И о людях разных, кои твоему царскому величеству и в ратном деле и в обиходе царском надобны. Обещают помехи не чинить, прислать, ково надобе... Гордонов полк и макдунальдов, гляди, пополнится.

   – В час добрый. Лихие воины англичане да шотландцы. Верный, надежный люд... А, слышь, Артамону знать дадено? Будет ли? Ему-то про дело знать ведомо. Он первый нам все дело налаживал.

   – Дадено... знает, будет, – с трудом скрывая недовольство, ответил Хитрово и, словно желая поторопить царя или обратить его мысли в другую сторону, сказал:

   – Как же прикажешь? Поспрошать пойти, сьехались ли бояре, али погодить малость? Кабыть, и время, пора всем быть.

   – Ин и то, узнай поди, боярин. Спосылай ково из моих.

   – Слушаю, осударь! Мигом узнаю...

   Хитрово вышел из опочивальни в соседний покой, а царь опустился в ленивом раздумье на кресло, стоящее против огня.

   Хотя и привык богомольный государь рано вставать на молитву зимою и летом, все-таки хотелось порою отдохнуть, лишний час полежать на ложе, подумать так, ни о чем, не о делах, таких тяжелых и важных, которые неразрывно связаны с царством...

   Вот и сейчас такое же настроение нашло на Алексея. Он призакрыл было глаза, уставился в огонь, стараясь там отыскать те же фантастичные картины и образы, какие порой видел ребенком, даже юношей.

   Но неожиданно дверь быстро распахнулась, и поспешно вернулся в покой Хитрово. Его лицо и все движения явно выражали какую-то тревогу.

   – О, Господи! Што так скоро повернул? Неуж про все разведал? Да, не беда ли какая... Лица на тебе нет, боя... Стой... Што в руке за харатейки у тея? Покажь! Не мне ли несешь... Кажи скорее... Ух, даже в пот кинуло... Смерть не любы мне таки дела нежданны-негаданны. Да што молчишь? Скажи, боярин! Аль не мне цидулы?.. Што с тобой? Не томи, пожалуй...

   – Прости, осударь! И в уме нет тово... Тебе, видать, писемца энти. Хоша, и не знаю, давать ли?.. Подвоху нет ли?.. Ишь, надпись больно мудрено поставлена... Подметные письма то, воровские... Вот што, осударь, – наконец, словно овладевая собой, решительно и твердо произнес боярин.

   – Письма... воровские... мне?.. Ну, раскрой, читай... огляди, што тамо... Али нет... Пожди... Дай сюды... Сам я... Може, и вправду, што такое... Лих, погляди наперед: зелья какова в них не сыпано ль?.. Раскрой-таки... Так... Нет ничего... Поди, под иконы положи... Животворным Христом накрой. Вон тем, от Древа Животворяща который... Ежели чары в письме – разрушит их святая сила... Добре, давай сюды...

   И, с опаскою взяв письма, он стал читать одно из них, пробегая строки глазами и в то же время бессознательно шепча одними губами не то заклинание, не то молитву:

   – Чур меня, чур, от всякова чура, от глазу и лиха... Спаси, Господи, люди твоя... Отведи от уразу, от злова, наведи на ворога, на лихова...

   Чем дальше читал Алексей, тем медленнее шевелились его губы... Быстрее и внимательнее заскользили глаза по четким строкам безымянного доноса.

   В молчании дочел и перечел он первое письмо, начал второе, убедился, что оно тождественно с первым, но все-таки прочел до конца. Вгляделся в подпись, словно она особенно поразила его.

   Силен врожденный страх, присущий людям русским, страх порчи, наговора, чар и отравы тайной. Все дрожат, все знакомы с этим темным явлением, в особенности же государи московские...

   Но к волне безотчетного страха, овладевшего Алексеем, прибавилось и другое, не менее сильное и болезненное ощущение:

   "Враги доведались, что ему, царю, дороже всего на свете. И теперь посягают на это... Очевидно, сильные враги, если...".

   Сразу оборвав нить своих дум, царь спросил Хитрово:

   – Где письма подыманы? Кем найдены?

   – Сенька Вятич, истопник нашел. А где – поспрошать не поспел. К тебе, осударь-батюшка, заспешил! Да Сенька тута... Сам опросить не изволишь ли?

   – Зови, веди скорее, – приказал поспешно Алексей с необычным порывом, с необычной крепостью в голосе. Словно и не он это, такой медлительный, осторожный, размеренный всегда и во всем, даже во время гнева или пиров своих, когда хмель вступал в его уравновешенную голову.

   Хитрово поспешно вышел.

   Прерванные на миг думы снова связной вереницей задвигались в мозгу.

   Первая догадка, значит, была справедлива... Истопник постельничий, Сенька письма нашел. Значит, совсем близко от царя они подброшены... И, конечно, только очень близкие, сильные люди могли их подбросить в такой близости от царской опочивальни. Эти люди на все пойдут.

   Они все могут, эти князья и бояре московские... Могли же они погубить умного, хитрого, способного на многое Годунова... Посадили на трон и смели потом, как щепку, Шуйского... Вызвали тень Димитрия и убрали ее, когда показался им неудобен Самозванец, этот отважный проходимец с темным прошлым и гордой душой... Посадили они на царство и Михаила... Связали разными записями да опекой явной и тайной, так что покойник был куклой на троне, а правили они... Жен, невест отымали у царей, если не угодны были эти избранницы влиятельным князьям и боярам... У него самого, у Алексея, отняли уже одну подругу желанную, Евфимию, дочь Рафа-Федора Всеволожского... Чуть не силком повенчали с кроткой, но не любимой им Марьей Ильинишной...

   Привык к ней Алексей. Прожили хорошо они много лет. Умерла царица. Снова манит царя миг счастья испытать, по душе избрать себе подругу. Невыгодно это боярам. Кому только? Многим или одному-двум, которые своих невест прочат Алексею. Вызнать надо. Тогда и поступить, как получше.

   Так порешил царь и уже мог спокойнее встретить Хитрово, который вернулся в сопровождении Сеньки-истопника.

   Выждав, когда после земного поклона парень встал на ноги, не распрямляя согбенной спины, не подымая опущенной головы, Алексей, придавая строгость и внушительность своему глухому, хриповатому голосу, спросил:

   – Где цидулы нашел? Как дело было? Правду говори! Не сам ли подкинул? Помни, перед царем, как перед Богом ты должен... Как на духу перед попом... Ну, сказывай!

   Хитрово недаром поспешил при себе поставить парня на очи царские. Будь Алексей проницательнее, не была бы так потрясена его собственная душа, он легко мог бы заметить, что не простое смущение мешало прямому, честному парню ответить на вопрос государя.

   Несколько раз глотнув воздух совершенно пересохшими, побледнелыми губами, парень наконец с какой-то отчаянной решимостью поспешно заговорил не своим, задавленным голосом, каждый звук которого приходилось ему выталкивать из перехваченного судорогою горла:

   – Сеньми иду, во палату в Грановитую, государь великий... Как совету ноне там быть надобе... Протопить, мол, царь-батюшка... как оно водится... Дровец у печи скинул оберемя... Гляжу, осударь милостивый, белееца на рундуке, ровно бы лоскут какой. Посветил я ближе светцом своим, гляжу: письмецо невелико. Оторопь, жуть меня взяла, царь-осударь. Очам не верю. Зову сторожу, шатерничих, што тута были, в сенцах же. Глядим – вправду харатейка! Прочел один тут, пограмотней. "Царю, – бает, – в руки надоть. Боярину-оружничему, Богдану Матвеичу, гли, передадим". Про меня спросили: звать как? Хто я? Я и сказал... Печь затопил, дале иду. На Постельно, на крыльцо прошел. Оттоль в палату в Шатерную. Печи пора-де закутывать. Гляжу, озираюся. Сердце ужо не на месте. А в сенцах-то в проходных, гляжу – глазам не верю... К притолоке, воском – вдругорядь хартия прилеплена... И с первой схожая. Я и не тронул. Сызнова сторожей кликнул. Они сами и отлепили граматку от притолоки. Все боярину, слышь, передали. А я уж наготове и то был. Коли, слышь, государь, к расспросу поведут... Вот и я... Как перед тобою, государь великий, так и перед Богом! Хошь пытай, хошь казни. Твоя воля и Божья. А никакова лиха и лукавства, царь великий, нету на мне. По присяге творю. Што нашел, тово не утаил...

   С последними словами самообладание или решимость отчаяния, очевидно, вернулись к парню. Он снова метнулся в ноги царю, встал и застыл в ожидании дальнейшего, спокойный и неподвижный, какими, должно быть, в старые годы стояли без вины осужденные перед мученьями и казнью.

   Внимательно, долго вглядывался ему в лицо Алексей. Опущенных к земле глаз не было видно. Но лицо спокойное, хотя и очень бледное. Молодое такое, не лукавое. Только скорбных две складочки по краям губ пролегли. Так у детей бывает, когда заплакать они хотят, но сдерживаются почему-нибудь.

   – Ладно, Семен. Повыйди теперя. Ступай. Да поблизу, слышь, будь. Пока не будет тебе отпуску от нас, – приказал царь.

   Еще раз ударил челом парень и, пятясь к дверям, скрылся за ними.

   – Ну, што ты скажешь, боярин? – после небольшого молчания обратился к Хитрово Алексей.

   – Не ведаю, што и в хартиях писано. А все же скажу: видимо дело, злые составы составлены твоей царской милости на ущерб да на горе как-никак... Разобрать дело надобно.

   – И то, боярин, не чел ты еще. Вот, погляди, пораздумай: и слыхом не слыхано было досель порухи такой имени царскому на Руси, во царстве во всем Московском искони бе... И доныне. Много слыхивал, а такова не ведаю, и в записях царских не читывал. Чаю, и никому не доводилося...

   Взял Хитрово письма, поданные ему царем, пробегает глазами и чувствует на себе пытливый, упорный взор царя.

   Не выдержал боярин, оторвал глаза от бумаги, осторожно поглядел на Алексея. А тот – в огонь вовсе глядит. Обе руки на посох свой положил. И руки вздрагивают, и посох слегка колеблется.

   "Эк напугался, – думает боярин. – Энто ладно. Зануздаем дружка...".

   И снова быстро заскользил глазами по знакомым строкам, соображая в то же время, как дело дальше повести.

   А Алексей, только на мгновение устремивший глаза в огонь, когда заметил, что боярин оглянуться хочет на него, опять не сводит испытующих глаз с Хитрово, осторожно, исподлобья глядит, готовый каждое мгновенье снова отвести взоры.

   Все подозрительны царю, а Хитрово особенно. Только слишком силен боярин и сам по себе, по сану, по выслуге своей многолетней. И по тем связям, по родству, которым, как корнями, раскинулся он во всех отраслях московской государственной жизни. Конечно, ему больше всех неприятно и невыгодно будет, если царь женится не на той, кого подставит этот боярин. Понимает все Алексей. Но с таким противником опасно прямо вступить в борьбу. Да и вызнать дело надо. Вот почему украдкой только наблюдает за боярином царь. И видит: слишком поспешно что-то пробегает глазами ужасные строки Хитрово. Словно вперед знает, что там писано. Правда, четкое письмо. И наторел боярин в чтении всяких челобитных.

   А все-таки эта быстрота – черта значительная. Такие письма надо внимательно читать, в каждую букву надо вглядываться, если они незнакомы были прежде...

   И неясное раньше, безотчетное подозрение вдруг до боли ощутительно охватило и стало давить грудь Алексею.

   "Не он сам, так их кучки боярской дело... Их рук работа", – совсем уверенно решил в уме царь.

   И в силу этой самой решимости особенно доверчиво и ласково зазвучал его вопрос, когда кончил чтение боярин:

   – Што же... Как мыслишь... Што скажешь, Богданушка?.. Порадь, боярин... На тебя одново надея... Как твоя дума: с какова краю камень брошен? Правда али поклеп тута писан... Сам не чую, не пойму. Больно дух смятен во мне. На тебя на единово надея, как друг ты мне и роду нашему давний и верный, гляди, што единый. Порадь, Богданушка!

   Лицо боярина совсем расцвело и просияло.

   – Твой раб, слуга твой верный, осударь. По гробову доску. Разыщем, изловим составщиков... Нетрудно намекнуться: хто тута всем делу заводчик? На Матвеева, гляди, весь той поклеп... али правдашний донос. Коли оно правда – и правды оберечися можно... Коли поклеп?.. Кому иному клепать надоть, коли не родичам невестиным, из тех, хто по нраву тебе особливо пришелся, акромя Натальи Нарышкиных. Слух словет, што ей, гляди, Наталье, колечко да ширинку подати сбираешься... Царицей наречи Московской изволишь? – Сказал Хитрово и передышку сделал, словно ждет, подтвердит или отрицать станет царь такое предположение.

   Но Алексей держится настороже. Не шевельнется ни один мускул на лице его. Он весь обратился во внимание и тоже ждет, что дальше будет толковать этот оракул дворцовый, старый честолюбец Хитрово.

   И боярин, несколько разочарованный, продолжал:

   – А ины бают: Беляева Овдотья тебе болей полюбилася... Да, слышь, Артемон Матвеич, как слуга любимый твово царскова величества, ей путь застилает, на свое тянет... Вот... как мыслишь, осударь: кому корысть выходит поклепы один на другова возводить?.. Али правду лихую тобе, милостивец, объявити?.. Коли оно правда-истина все, што тута на Матвеева писано...

   – Поклеп... истинно... Так, верное твое слово, боярин, – ласково, протяжно, словно погрузясь в глубокую задумчивость, повторяет царь.

   Но напрасно теперь Хитрово в свои черед старается взором прочесть, что творится в душе повелителя. Лицо царя словно застыло. Ни единая мысль, ни самое мимолетное ощущение не отражается на нем.

   "Надо быть, с перепугу в себе укрылся Алеша, – думает лукавый дворцовый затейник. – Али бо меня обойти осударь сбирается, – как проблеск молнии озаряет ум Хитрово справедливое подозрение. – Ишь, нигде инако, здеся, в Кремле, при отце с матерью, среди нас вырос осударь. Може, и чует правду, да виду не подает, изловить хочет..."

   Подумал это Хитрово, и невольная тревога заметалась в его душе, отражаясь и в глазах, которые, против воли, заморгали, словно забегали. Заметил и это Алексей. Еще теснее, еще больнее стало у него в груди. А сам так ласково говорит:

   – Вижу, нет мне друга милее, охраны вернее, ничем ты, боярин. Ин, добро. Тако и буде, как ты говоришь. Пока, слышь, в совет пойдем. Там, гляди, тревожитися учнут. Иноземны послы тамо. Негоже больно долго ждать их неволить... А посля совету... Как потрапезуешь... загляни, свет, сызнова ко мне... Пообсудим, как и што?.. По горячим следам искать надобно.

   – Твоя правда, истинная, осударь... Твой слуга. Шествуй со Господом. В час добрый!

   И, распахнув дверь, он придержал суконный занавес, пока царь перешагнул за порог в соседний покой, где уже ждало несколько человек из ближних царских слуг, чтобы провожать Алексея по длинным, извилистым дворцовым переходам в Грановитую палату, на большой совет боярский, на тайную аудиенцию иноземных послов.

   Палата была довольно хорошо озарена и люстрами, вроде паникадил, свисающими со сводов, и многосвещниками, канделябрами самого разнообразного вида, медными, чеканными и резными, из рога, из кости, из дерева. Они стояли и по углам, и у тяжелых колонн, подпирающих грузные своды.