Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

   Все иноземцы-ратники, какие сейчас нашлись налицо, были стянуты в Кремель. У Красного крыльца стояли полевые орудия. Фитили дымились у пушкарей. Но какое-то зловещее затишье сошло в этот день на Кремль.

   Ни одного стрельца не показалось ни с какой стороны.

   Одних во дворце успокоило это затишье.

   Другие толковали:

   – Ой, быть худу. Кот также пригибается, дыханье таит, а потом и прядает на свой кус... Гляди, и они, окаянные, притихли перед наскоком наглым.

   Матвеев также склонялся к последнему мнению, но ничего не говорил.

   – Мы готовы. Што можно – сделано. А там – воля Божия.

   Ночью, как и днем, особенно напряженной жизнью жила вся охрана Кремля. Но и ночь тихо прошла. Только к рассвету пришли вести из разных слобод:

   – Изловили каких-то гонцов стрельцы. Будто за подмогой послали Нарышкины по городам, стрельцов бы извести вконец... Вот и пытали их до свету.

   Думные бояре, сьехавшиеся уже во дворец на большой совет, послали проверить слухи.

   Вести оказались верные.

   По указанию Хомяка стрельцы успели перехватить двух-трех из верных людей, посланных по городам с царскими граматами.

   Это явилось последней каплей, переполняющей сосуд.

   Только что разошлись на короткий отдых отряды, сторожившие целые сутки у городских ворот, охраняя дворец и Кремль, как от стрелецких слобод двинулись передовые отряды мятежников, вооруженные одними копьями. Стрельцы толковали:

   – Пищали – неспособны в тесном бою. И тово убьешь, ково не хочешь. Бердышами драться – тоже места нету в покоях да в переходах узеньких... А копье лучче всего. Надежная рогатина. И на медведя годится, не то на боярина...

   Мятежники валили потоком, одна толпа за другой, со всех концов, со всех посадов, где были раскинуты гнезда стрелецкие.

   Не по своей, конечно, воле двинулись в путь стрельцы.

   Ровно в девятом часу утра, в понедельник 15 мая к сборным избам мятежных полков прискакало несколько всадников на взмыленных кровных жеребцах.

   Это были Александр Милославский, братья Толстые, Василий Голицын и другие с ними еще.

   Каждый из вестников гибели направился к заранее намеченной съезжей избе, где стрельцы, согласно уговору, стояли уже под ружьем, в походном строю, с барабанами, знаменами, с полковыми орудиями наготове.

   И везде одну ложь громко объявляли всадники:

   – Нарышкины царевича Ивана задушили. На царевен посягают, на старших, из роду Милославских. Спешите, ратные люди, как вы крест целовали, – выручайте род царский, племя царя Алексея... Нарышкин и Петра заточить хочет, сам на трон умыслил воссесть...

   Звон набата слился с треском барабанов, призывающих выступить в поход.

   Опытные в боевом деле люди, Василий Голицын и Петр Толстой, сейчас же сметили, что слишком тяжело вооружены стрельцы.

   – Стой, ребята! Не с кем, почитай, и дратца во Кремле. Вести есть, што караулы там сняты крепкие. Оставьте пищали, бердыши. Кидайте мушкеты. И копья на них, собак, на Нарышкиных с Артемошкой-чародеем, и тово хватит... Ни одна душа за их и не заступитца...

   Послушали стрельцы. А чтобы совсем удобно было идти в рукопашный бой, обломили об колено длинные древка у своих старых, испытанных копий.

   Вот почему с короткими рогатинами прихлынули и первые и другие все отряды стрельцов к заветному месту, к дворцовым стенам в Кремле, к его крепким мостам и воротам.

   Боярин Матвеев, ночевавший во дворце, около десяти часов утра собрался ехать домой. Только что окончился обычный боярский совет, начавший обсуждение дел, по обычаю, еще на рассвете. И все остальные бояре домой собрались. К так называемому Спешному дворцовому крыльцу уже подали карету Матвеева и других думных бояр и царевичей.

   От этого крыльца отьезжали обычно, кого спешно посылали за чем-нибудь из царских хором, и сюда же подьезжали все гонцы, чтобы не спешиваться на самой площади Ивановской, как того требовал дворцовый обычай.

   Старик Матвеев уже неторопливо спускался по лестнице, опираясь на руку сына, когда за ним раздался тревожный оклик:

   – Пожди маменько, боярин Артамон Сергеич!

   Отец и сын остановились и невольно оглянулись назад.

   Их звал князь Федор Семеныч Урусов, видимо чем-то сильно напуганный и угнетенный.

   – Што приключилось, боярин? – спросил Матвеев.

   – Идут... идут... все полки, до единого... Изо всех слобод выступили. Земляной город уж миновали. В Белом городу показались... А иные отряды передовые уж и тут, у ворот кремлевских... Слышишь, боярин?.. Што буде теперь?..

   – Э, как не приелось, князенька, трусу праздновать. Который раз уж приходят крамольные. А все их не видать. И ныне, видно, так...

   – Ну, нет уж... Глянь сам... Видно сверху-то... Сам погляди...

   Не говоря больше ни слова, повернул назад Матвеев и стал взбираться на лестницу быстрее, чем этого можно было ожидать от старика, хотя бы и с помощью юноши-сына.

   Пока они втроем дошли до хором Натальи, несколько человек подтвердили справедливость сообщения Урусова.

   У Натальи уже собрались многие из бояр, бывших на совете.

   – Ворота припереть надо скорее кремлевские. Беда, что не солдаты, не иноземные роты ныне на карауле, а стрельцы те же, полку Стремянного. Гляди, предадут нас ради товарищей. Да на все воля Божья. Зовите полуполковника сюды, который с караулом, – приказал Матвеев.

   – Да отца бы патриарха просить надо... Все с им покойней, с молитвенником Господа Иисуса Христа нашево... Слышь, государь, Артемон Сергеич – предложила Наталья.

   – Как не позвать, покличем. Оно и для народа – препона. Не посмеют озорничать так без оглядки, коли сам патриарх тут будет... И святейшего зовите скорее.

   Появился Григорий Горюшкин, полуполковник Стремянного полка, отдал всем поклон и стал у дверей, ждет приказания.

   – Поближе подойди, Григорьюшко, – ласково позвала Наталья. – Вот слушай, што бояре тебе станут сказывать. Выручай государей своих. На тебя и надежда. А мы тебя век не забудем.

   Снова поклонился и подошел поближе позванный.

   Смотрят на него все, особенно – царь Петр.

   Сейчас хочется узнать отроку: что думает стрелецкий голова? За кого он станет? Чью сторону будет держать: товарищей с Милославскими или их, царя с Нарышкиными?

   Но у Горюшкина лицо какое-то деревянное, непроницаемое. Не видно ни злобы на нем, ни сочувствия к тем, кто просит о защите. Только затаенное любопытство. Словно он любуется на очень редкое, занимательное зрелище и ждет: какой исход будет из всего, что сейчас происходит пред его глазами?

   – Первей всево – ворота загородить-запереть надо. Решетки спустить, рогатки поставить. За воротами, на мостах – малость людей оставить, а больше – на стены. И ни единой души ни в город, ни из городу не пропущать. Да еще...

   Горюшкин сделал движение, словно желая заговорить.

   – Што, Гришенька? Али сказать што собираешься?

   – Доложить думал. Сам вот с докладом шел, когда позвали меня перед ваши, государей, царские величества. Прибежали от ворот кремлевских, от караулов стрельцы мои. Толкуют, ко многим-де воротам приступили шайки невеликие стрельцов и бутырцев. Зла пока не чинят никакова. А, гляди, станем ворота закрывать, тут и помешают. Так как нам быть? В бой идти с ими до смерти али как иначе?

   В тяжелом раздумье опустились боярские головы. Теребят выхоленными руками свои седые и темные бороды, усы потрагивают.

   За всем наблюдает, подмечает всякое движение, ловит каждое слово царь-ребенок. Ждет: что скажут бояре?

   Потолковал негромко с ними Матвеев и снова обратился к Горюшкину:

   – Тяжкое дело – кровь проливать. Особливо ежели первому быть. Не надо крови. Смуты кровью не зальешь, сильнее разгоритца, гляди. Вас, поди, больше у ворот, ничем их, покуда. Скорее и делай дело... Станут мешать – потеснить малость вели. У них тоже рука на своих не подымется, драка не кровавый бой. И дело свое сделаете, и масла в огонь не плеснете. Беги скорее, не поздно бы стало.

   Вышел Горюшкин, послал ко всем воротам приказ, как ему Матвеев сказал. Но посылать стрельцов же пришлось. Иные – честно исполнили приказание. А многие тогда только добрались до отрядов у ворот, когда и здесь стояли целые отряды бунтующих, и у самого Красного крыльца уже плескались волны мятежа.

   Вся площадь между Успенским и Благовещенским соборами кипела котлом.

   Отряды Стремянного полка, поставленные для охраны у входов во дворец, стояли безучастно, как будто ждали минуты, когда можно будет присоединиться к товарищам-бунтовщикам. А перед ними, лицом к лицу, все нарастая, сплошными рядами теснились стрельцы и солдаты, возбужденные, иные – без кафтанов, в одних рубахах, и, поджимая отсталых товарищей, перекликались друг с другом, слушали, что говорили в разных местах подстрекатели – попы раскольничьи и посланцы Милославских, шнырящие везде и всюду.

   Отдельные крики, угрозы, брань сливались в нестройный, но зловещий шум. На Ивановской площади, где стояли кареты бояр, окруженные челядью и вершниками, особенно громко гикали и кричали стрельцы. Разогнав холопей, они в щепы изломали экипажи, калечили лошадей, ломали им ноги и орали:

   – Не убежать боярам от наших рук! Все попались!

   Не медля нимало, заняли матяжники караулы у всех кремлевских ворот, у городских рогаток.

   Бояре еще не показывались, хотя толпы и кричали не раз:

   – Бояр к нам сюды... Нарышкиных нам, Матвеева Артемона... Ответ держать должны! Бояр подавайте!

   Во дворце ждали патриарха, одно присутствие которого должно было сдержать хотя немного эту буйную, пьяную толпу.

   Пока патриарх облачался и собирался выйти из своих покоев, вся царская семья, окруженная кучкой бояр, сбилась в страхе в одном покое, в окна которого так и ударяли неистовые крики стрельцов.

   Особенно часто долетало два имени:

   – Ивашку долгогривого с братьями сюды подавайте... Артемошку-чернокнижника... К нам их сюды.

   При этих криках Иван Нарышкин безотчетно подбирал, словно спрятать хотел, свои волнистые длинные волосы, которыми гордился, как лучшим украшением.

   Он, как и братья его, по примеру западных принцев, в отличие от бояр, довольно коротко носивших волосы, не стриг кудрей, и многие молодые дети боярские переняли эту моду у Нарышкиных.

   – Слышь, Кирюша, и ты, Левушка, подите сюда... И всех зовите. Андрюша, и ты с нами, – каким-то необычным для него, мягким заботливым голосом позвал Андрея Матвеева, всех родных и двоюродных братьев Иван Нарышкин.

   Привычной надменности и задора теперь не осталось ни капли в этом гордеце.

   Отойдя подальше от других, он стал шептать братьям и Матвееву:

   – Слышали? Все про волоса про наши кричат. Ворвутся если звери эти, так сейчас и признают всех. Не срезать ли кудри поскорее.

   – Э, пустое, – отмахнулся от брата Афанасий и вернулся к матери и отцу, которые молились в углу перед иконами, обливаясь слезами.

   Набожный юноша опустился с ними рядом на колени и стал также горячо творить молитву.

   Пришел наконец патриарх Иоаким с несколькими митрополитами и попами кремлевскими. Чудотворный крест литой из золота, с частицей Древа Господня, блестел у него в руке.

   Потолковав немного, – кому выйти к народу? – старец двинулся из покоя, а за ним князь Михаил Юрьевич Долгорукий, как начальник Стрелецкого приказа.

   – И я пойду туды... Меня зовут, спрошу, чево им? – твердо объявил Матвеев.

   – Помилуй, не ходи, – обнимая старика, торопливо заговорила Наталья. – Слышь, тебя ищут изверги! На тебя натравили псов этих несытых. Тебя не станет, кто нам защитой будет!

   – Господь! Пусти, Наташа. Може, наша трусость нам только и страшна. Нет на моей душе греха. Знают стрельцы Артамона Матвеева. Чист я перед ими. А коли оболгали и меня, и род ваш нарышкинский, так я открою им глаза.

   – Што поделаешь с извергами? Пьяные, безумные, поди... И слушать не станут.

   – А коли правда твоя – и сюда их дождемся. И в покоях отыщут. Не пристало мне от смерти хоронитца за женской душегреей... Пусти, Наташа... Андрюшу моего побереги, гляди, коли...

   Он не досказал и вышел за патриархом и Долгоруким.

   В этот самый миг новый гул покрыл прежние крики и ропот, долетающие до напуганной царской семьи.

   Зловещий набат, тревожный, пугающий, заставляющий сильнее биться самые смелые сердца, сгоняющий краску с самых розовых щек, заметался короткими, частыми звуками в высоте над Кремлем, здесь, над кровлями царских покоев, над древними стенами и башнями твердыни Московских царей. Этот наглый, вызывающий набат, до сих пор гудевший только в слободах, в гнездах мятежа, властно звучит сейчас со всех кремлевских колоколен.

   Напуганная уж и без того Москва сразу дрогнула; во всех углах и жилищах напуганно переглянулись люди, заслышав этот, все растущий, все более зловещий и пугающий, набатный звон кремлевских колоколов...

   А семье Нарышкиных и Петру, даже слабоумному Ивану-царевичу показалось, что каждый удар набата не только врывается в окна покоя, где сидят они, затихшие, оцепенелые... Нет, они точно видели, как выбивают эти звуки из стены кирпич за кирпичом, мнут, ломают все, что встречается им на пути... Рвут тело и душу на мелкие части...

   Необъяснимый, панический страх охватил и мальчика-царя.

   Но в то же время он не перестает наблюдать и за окружающими, и за самим собой, словно два существа сидят в его груди: одно – страдающее наравне со всеми, другое – ко всему безучастное, не знающее страха и радости, только зорко наблюдающее мысли и дела людей.

   Вдруг так же неожиданно, как возник, умолк этот колокольный вопль, вихрь медных звуков и стонов, судорожные вздохи и угрозы, мятежные оклики, вылетающие из груди незримого, но рядом, совсем близко стоящего гиганта.

   Яркое солнце, как одинокий глаз, заглядывающее в окно, казалось оком этого загадочного чудовища, которое уж наклонилось над дворцом, выглядывая: кого бы избрать себе первой жертвой?

   Не один набат замолк в Кремле; как-то разом стихли все голоса и клики, потрясавшие раньше воздух.

   – Должно быть, кир-патриарх с мятежными говорит, – подумали все в покое – и не ошиблись.

   Кроме Анны Леонтьевны, кончившей молиться и державшей на руках внучку Наталью, и царевича Ивана, все кинулись к окнам, приоткрыли их и стали прислушиваться.

   Иван в своей обычной неподвижности сидел на скамье в одном из углов и забавлялся ручной белочкой, любимым своим зверьком. Она возилась и бегала по рукам, по плечам, по голове юноши, а он даже закрывал от удовольствия глаза, когда когтистые крошечные лапки проворно скользили у него по волосам, по шее.

   Но едва приоткрыли окна Наталья и Нарышкины, сейчас же все откинулись назад. А тяжелые рамы, как будто дернутые снаружи кем-нибудь сильным, большим, с шумом распахнулись настежь, впустили в покой тучу пыли и сору.

   Не ветер, настоящий ураган налетел на Москву так же неожиданно сверху, как внизу разыгралась буря людских страстей. Заклубились тяжелые, свинцово-синие, с багровым оттенком, тучи. Они быстро затягивали небо. Не успели передовые звенья этих воздушных драконов коснуться края солнца, как через минуту все оно было закрыто тучами, потонуло в них, и ясный майский день сменился вечерней печальной мглою.

   Гуще и гуще наплывали тучи, сильнее становились порывы ветра, бросающего новые тучи пыли туда, к небу, навстречу клубистым облакам. Но дождь не начинался. А между тем ливень был бы так отраден. Он освежил бы сгущенный, полный зноем воздух; охладил бы, может быть, и воспаленные головы мятежников, снова поднявших шум там, у Золотой решетки широкого крыльца.

   Прокатился удар грома, далеко-далеко... Другой, третий, уже поближе. Раскаты его на миг заглушали народный ропот. Но дождь все-таки не начинался. Сухая гроза, подбираясь все ближе и ближе, опаляла молниями совсем почернелые тучи, грозно ударял гром... И ни одной капли дождя не упало все-таки с разгневанного неба на разъяренную толпу людей.

   Отойдя от окон, все уселись в тоскливом ожидании.

   – А ведь нынче память царевича Димитрия – отрока, во Угличе-граде убиенного от злодеев, – вдруг почему-то негромко проговорила Максимовна, нянька царицы Натальи, доживающая свой век при своей питомице, богомольная начетчица-старушка.

   Пугливо переглянулись сидящие в покое.

   Одна мысль пробежала у всех: "Что это – случай или печальное предзнаменование"?

   Но раздумывать было некогда. Поспешно вошел митрополит Адриан:

   – Государыня-царица, поизволь, послушай, что возвещу тебе. Такие речи воровские злодеи те ведут, што и слушать неподобно. Видимо, враг лукавый смущает души людские, князь тьмы уловляет рабов и слуг своих в яве и...

   – Батюшко, отец митрополит, буде про души-то, – впервые подняла голос Анна Леонтьевна. – Ты про дело-то нам скажи. Про речи мятежные. Што несут они? Чево им надоть, окаянным? Денег, што ли ча? Казны али водки?..

   Снисходительно поматывая головой, как бы давая понять, что он извиняет старуху, охваченную волнением, Адриан заговорил не так витиевато и поживее:

   – Все не то, государыня-матушка ты моя, Анна Левонтьевна. В одну душу орут: "Извели, удушили-де лиходеи-изменники Нарышкины и другие лихоимцы царевича Ивана. И Петра-государя извести-де хотят, сами бы сесть на царство"... А многие тут же Матвеева-боярина да Языкова поминали... Да на крик кричат: "Подавай-де нам изменников, губителей царских, Нарышкиных. А не выдадите – всех вас смерти предадим"... Господи, сколь велико озлобление и слепота человеческая, – снова впадая в русло проповеди, заключил Адриан.

   Никто не успел ему ничего ответить. Быстро вошли Матвеев и сам патриарх.

   – Слышали, бояре? Што скажешь, государыня-царица, Наталья Кирилловна? Может, Бог дал, все и обойдется, – торопливо, почти радостно заговорил Матвеев. – Омманули нагло всех вороги наши. Може, и на свою погибель. Теперь, гляди, как бы на их голову не пала гора, нам на пагубу воздвигнутая. Покажем народу Ивана. Жив-де он. И государь-де, Петруша, – дал Господь милости, – жив, целехонек. А тамо – потолкуем с ними, со всеми, шалыми... а тамо... Идем поскорее.

   Петр первый двинулся было к Матвееву и патриарху, стоящим ближе к дверям.

   Но Наталья даже не поднялась с кресла, в котором сидела, роняя беззвучно и часто слезу за слезой.

   – Што же молчишь, государыня? Поведай што-ли-бо. Тебе подобает к народу вывести детей своих, государей, царя и царевича. Слово свое скажи царское – и заспокоишь мятеж. Верь ты мне, Натальюшка.

   – Государыня, помилуй! Изволь выйти. Ворвутся – всех нас перебьют! Скажи им: жив-де царевич старшой... Вот он... Покажи его народу, – молил растерявшийся совсем Языков.

   – Выйди, государыня, – просили все другие: Салтыков, Григорий Ромодановский, Нарышкин.

   – Мне... вести сына... туда?..

   Только и спросила с тоской, заламывая руки, Наталья. Встала во весь рост перед патриархом и боярами, быстро притянула к себе Петра и прижала к своей груди.

   Такая сила, такая мука и заразительный страх были в этих словах матери, которой предлагают вывести ребенка-сына к бунтующей, озверелой, полупьяной стрелецкой толпе, что ни у кого ни единого звука больше не сорвалось с губ.

   А крики и вопли, вместе с порывами бушующего ветра, все громче и наглее врывались в распахнутые окна.

   И от этих криков еще глубже, еще зловещее казалась тишина, наступившая в покое. Как будто все к смерти готовились и молились в душе или испдведывались перед своей душою.

   – Белушка, прочь, больно! – неожиданно нарушил тишину глухой, сюсюкающий голос царевича Ивана.

   И он с тихим, глуповатым смешком стал добывать из-за шиворота зверька, который забрался туда вниз головой и теперь, чувствуя неловкость, пятился задом из-под ворота рубахи царевича, шевеля торчащим кверху пушистым хвостом.

   На миг оглянулись все на бедного недоумка и сейчас же снова обратились к царице, ожидая, не скажет ли она чего, не изменит ли решения?

   Толпы мятежников росли. Видимо, ими руководили искусные руки... И, конечно, долго они не будут стоять и кричать там, внизу, у крыльца... Сюда ворвется вся буйная ватага. И уж поздно тогда уверять их в чем-нибудь, призывать к благоразумию, молить о пощаде.

   Понимали это все, как понимала и сама Наталья. Но никто не решался первый приступить к матери и требовать, чтобы ради общего спасения она подвергла опасности свое дитя, царя-отрока.

   Не тронут его стрельцы. В этом все убеждены. А как знать, не стоит ли уже за порогом несколько подговоренных злодеев, вроде Битяговского, и не будут ли нанесен удар с той стороны, откуда никто и не ожидает?

   Понимают это все. Видят грозящую им гибель – и молчат.

   – Уйти отсель... бежать, ужли не можно? – опять с тоской вырвалось у Натальи.

   Никто ей не ответил.

   Только Матвеев молча, безнадежно покачал головой.

   Он уж успел узнать, что все пути отрезаны. Везде стрелецкие караулы. Коней стерегут в конюшнях мятежные стрельцы... Бежать невозможно.

   – Наташенька, дочушка моя, а пошто ж и не выйти тебе со внученьком?

   Этот вопрос негромко, но внятно задала царице Анна Леонтьевна, подойдя и слегка касаясь рукой плеча дочери. Рослая, красивая женщина лет сорока шести, она казалась старшей сестрой царицы.

   – Слышь, милая: чево боишься? Не грозят же внученку мому, Петруше-голубчику. И, словно бы добрые люди, толкуют: пришли-де за брата ево, за Иванушку, постоять. Милая доченька, чево ж боишься? Бог с тобой и с Петрушенькой с нашим... Ждать, слышь, хуже. Смерть – не там, куда человек не идет. Она там, где сам стоишь. Вот она, здесь, со мной рядом... и с тобой... и с ним, с младенцем, рядышком. И так все ходит, все ходит, покуль Господь не скажет: "Пора приспела"... И скосит она всякого, кому пора придет. Ему – так ево, младенца, унесет ко Господу... И глаза мои от слез затуманятца, солнышко видеть перестанут... А все жить буду, хошь и старая, дряхлая стану, никому не нужная. Што же боишься, доченька? Господь с тобой. Он, Петруша-царь. Ево зовут, слышь... Дети зовут. Старые, буйные, пьяные... Да все же дети ему, отроку, помазаннику Божию. Надо пойти. Може, выйдет он, слово-другое скажет – и души их спасет. От греха удержит. Падут ковы адовы. Хто знает? Слышь, Наташенька. Скрепи сердечушко. На Бога положись. Иди. Не там смерть. С нами, тут она... везде она... Не бойся смерти, доченька. Так и внучка учи. Ступай с Богом!

   От этих простых, но таких значительных и по смыслу, и по неожиданности своей слов чем-то новым пахнуло всем в душу. Стал бледнеть, исчезать животный, ослепляющий разум страх, в котором цепенели они раньше.

   Словно себя нашли эти люди, с безмолвной мольбой окружающие сейчас Наталью и Петра. Им уж как будто и все равно стало: выйдет ли царица, выведет обоих братьев или не успеет этого сделать? И все они падут под ударами озверелой толпы, когда, потеряв терпение, стрельцы ворвутся сюда, в покои.

   Что-то всем защекотало горло, как будто слезы подступили к нему. Но не прежние слезы ужаса и бессильного гнева, от которого все раньше задыхались.

   Нет. Стоило хлынуть этим новым слезам, и, наверно, сразу хорошо, легко станет на душе, как после покойного, крепкого сна...

   И у первой хлынули эти слезы у Натальи.

   Тихо плача, не говоря ни слова, взяла она за руку обоих братьев и пошла к дверям. Обливаясь слезами, двинулись за нею и Нарышкины, и все бояре и боярыни, бывшие при царице в покое.

   Только не пошла мама с царевной Натальей, горько, неутешно рыдая и отирая глазки девочке, которая тоже плакала, хотя и плохо сознавала: отчего ей так хочется плакать? По приказанию царицы мама отнесла царевну в ее покои, в терем. Туда же увели трех братьев Натальи: Мартемьяна, Льва и Федора, которым было всего четырнадцать, одиннадцать и шесть лет от роду.

   Чем ближе подходили все к той части дворца, где стояла Грановитая палата и широкое Красное крыльцо вело к соборам, тем слышнее стали крики мятежных ратников.

   Страх снова прокрался в более робкие сердца, особенно тем, кто чувствовал грехи за собой.

   Незаметно отстал Афанасий Нарышкин и прошел в церковь Воскресения Христова, что на Сенях государева дворца. Там он распростерся ниц перед престолом в алтаре и молился о спасении своем и всей семьи их.

   Иван Кириллыч с братьями тоже отстал от всех, повернул к царицыным хоромам и заперся там, в светелке маленькой царевны Натальи, приказав прислужницам не говорить, что они здесь. Скоро к ним пришел старик Нарышкин с Андреем Матвеевым, которых Наталья и бояре послали сюда, как в более безопасное место.

   Как только Наталья с сыном и пасынком показались на площадке крыльца, их так и шатнуло назад ударами ветра, кидающего тучами пыли в лицо. Но царица словно и не замечала ничего. Только прижмурила глаза и направилась прямо к каменному барьеру, который невысокой и довольно широкой стеной обошел всю площадку.

   На этой стенке, доходившей до половины роста человеческого, обычно устанавливали полковой барабан дежурных полков при особом часовом для подачи сигналов всем караульным во дворце. Ветром барабан давно снесло вниз. Часовой отошел к дверям Грановитой палаты, укрываясь там от бури.

   Как раз в это время, когда Наталья с сыновьями появилась на крыльце, на площади пронеслась весть:

   – Царевна Софья у Аптекарской лестницы угощенье поставила гостям... Три бочки пенного пива поставлены. Пей, сколь много душа просит...

   Самые бесшабашные головы кинулись на зов. Задние ряды поредели. Остались впереди люди, убежденные, что во дворце действительно совершилось преступление, желающие произвести свой суд и расправу с злодеями царскими. Поэтому, как только показалось большое шествие на верху Красного крыльца, стрельцы сами стали укрощать друг друга:

   – Тише, не галдите... Идут... Бояре, кажись, нос показали... Гляди, никак, и святейший сызнова с ими... Да и царица сама... Не обманули бояре. Сказали, что выйдет... царя-де приведет с братом... Вот и есть она.

   Хотя было довольно темно от бури, но кто из стрельцов не знал наряда государыни-царицы? И все невольно притихли.

   Когда же по сторонам Натальи обрисовалось два детских облика, удивление стрельцов выразилось новыми криками:

   – Гляди, никак, сам царь тута... И царевич с им... Гляди, братцы... Глаза отводят... Удушен царевич... А энто – другой хто?..

   – Молчите... Царица говорит, никак. Не галди, ребята... Слушать дайте.

   Как можно больше напрягая голос, чтобы ее услышали внизу, несмотря на шум ветра, Наталья заговорила к стрельцам:

   – С чево мятеж затеяли, стрельцы государевы? Вам ли так делать надо? Пошто крамолу сеете по земле, врагам царства радость даете?.. Ложные вести поведали вам. Вот оба они, государи, живы и здравствуют. И Петр Алексеич, царь-государь, и брат ево, царевич Иван Алексеевич. Глядите, коли не верите... Вот...

   По знаку Натальи Михаил Алегукович Черкасский и Борис Голицын поставили обоих братьев на самый каменный барьер – так, что со всей площади стало видно.

   – Царь... Это царь наш малолетний, Петра Лексеич... Видим, знаем... Гляди, братцы, он! – закричали передние стрельцы остальным.

   И даже в этом мглистом освещении издалека все узнали своеобразную фигуру, поступь и стать отрока-царя.

   – А вот другой хто – не знаем, – опять закричали вожаки. – Може, он – и не он. Не часто видали батюшку царевича Ивана... Попытать бы надо...

   – Попытайте, попытайте, – подтвердили отовсюду голоса.

   А в это же время какой-то дюжий стрелец при помощи товарища уже тащил высокую лестницу, стоявшую у Благовещенского собора, где делались какие-то поправки. Приставленная к крыльцу лестница достала до самой стены, на которой стояли Иван и Петр.

   Два стрельца постарше, видавшие царевича во время торжественных выходов, живо взобрались на самый верх лестницы и, обнажив головы, пристально разглядывали Ивана.

   – Ты, слышь, государь, ты Иван ли царевич? Не извели тебя Нарышкины? Не удушил Ивашко Нарышкин? Ты сам и есть он?

   – Вестимо, я царевич. Кем же мне быть-то? Мужик ты. Я бы тебя! Ишь, напужали у нас всех... Чучелы... Станет дядя Иван душить меня. Пошто?

   И царевич носком сапога сбирался ткнуть в лицо бородачу, но тот уже стал спускаться к товарищам вместе со вторым стрельцом.

   – Царевич энто, сам он сказал. Облаял меня государь. Никому быть, как он. Може еще хто попытает, робята?..

   Еще несколько стрельцов поднялись один за другим. Иван уж и отвечать не мог спокойно на их вопросы.

   – Провалитесь вы, идолы! Слепы, што ли... Я вон плохо вижу... А то бы уж ткнул вас...

   – Он, он... И слепой, почитай, вовсе... Никому иному быть, как царевич то... – стали объявлять люди, побывавшие на лестнице. – Нет подмену. Напраслину сказали нам.

   Очевидно, в настроении мятежников наступил перелом. Им и страшно и стыдно было всех бесчинств, какие натворили они сгоряча.

   Раздались голоса:

   – Помилуйте нас, государи наши, и ты, государыня... Налгано нам. Шли не для мятежу. Ваши царские величества хотели застоять... От изменников оберечь. Помилуй, царь-государь, светик ты наш... Земно тебе бьем челом... Не казни рабов своих...

   – Христос с вами, люди добрые, – необычно звонким, девическим каким-то голосом далеко в толпу крикнула Наталья, чувствуя, что ее как на крыльях поднимает сознание минувшей огромной беды и опасности. – Идите с Богом. Другим скажите, кто еще не знает. Нет на вас вины... Вот сам царь то же скажет...

   – Идите с Господом, – звонко, тоже свободным теперь, радостным голосом крикнул Петр, – нет вины на вас. Хто обманул – те виною...

   – Ништо... Мы и сами с ими разведаемся, – раздались кой-где голоса.

   И с новыми поклонами толпа была готова уже отхлынуть от крыльца и очистить площадь.

   Но тут случилось что-то неожиданное.

   Братья Толстые, Александр Милославский, Василий Голицын, Куракин и иные сторонники Милославских поспешно прошли на то же Красное крыльцо, как только узнали, что Наталья повела детей.

   Когда выяснилось, что стрельцы, стоящие тут, склонны к мирной развязке бунса, часть заговорщиков-бояр двинулась к Софье, в покоях которой сидел и Милославский. А другие, помоложе, попроворней, прямо кинулись обходом на площадь, чтобы подобрать людей порешительнее и не упустить удобной минуты.

   Должно быть, не суждено было этому бурному дню закончиться добром.

   У бочек с вином, выставленных по приказанию Софьи под тем предлогом, что это успокоит горланов, пособники царевны нашли больше народу, чем было даже перед Красным крыльцом. Кто в полугаре дошел до Кремля, тот теперь совсем был пьян. Трезвых здесь ни одного не было. Немало завзятых питухов и опилось тут же даровым вином.