Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

   У маленькой двери уже стоял Гаден и спорил с часовыми, не пропускающими лекаря в опочивальню.

   – Прочь с дороги! Меня не узнали, што ли? – крикнул на них Матвеев.

   Но хмурые стрельцы и не пошевельнулись, особенно, когда заметили, что Матвеев безоружен.

   – Как не знать, боярин. Да нам от самово государя приказ даден в энти двери никому ходу не давать. Так уж не погневись.

   И бердыши стрельцов, которыми те перегородили обоим дорогу, не сдвинулись ни на волос.

   – Пустое вы брешете, собаки! Не мог царь... Пусти, говорят...

   И Матвеев, толкнув сильно одного из стрельцов, ухватился за древко секиры, чтобы отвести его и очистить себе путь.

   – Ну, уж, нет... Ты не толкай, боярин! Гляди, лихо бы не было... Нам своя голова твоей дороже, – грубо отрывая руку Матвеева от бердыша и отталкивая его назад, пригрозил стрелец постарше. И другой рукой потянулся к ножу, рукоятка которого виднелась из-за пояса.

   Стиснув зубы до боли, заскрипел ими боярин, но – делать было нечего.

   Гнев, брань – не помогут. Очевидно, тут что-то неспроста... Наглецы уверены в своей безнаказанности, если так поступают с ним, с другом самого царя, с родичем царицы.

   Здесь времени терять нечего. Надо скорей, хотя бы дальними переходами, пройти к царю, узнать, что там делается.

   И Матвеев кинулся назад.

   Гаден за ним.

   Обойдя двором, оба они едва пробились только в сени, где нашли новую толпу людей, возбужденных, враждебно поглядывающих на них.

   И тут же в углу различили Наталью, окруженную своими боярынями.

   Царица от рыданий была в полуобмороке. Царевич Петр громко плакал и тормошил мать, запрокинутая голова которой лежала на плече у старухи Нарышкиной. Сестра Авдотья и золовка Прасковья Нарышкина уговаривали мальчика, сами едва удерживая рыдания:

   – Помолчи, нишкни, желанный... Тише, Петенька... Дай спокой матушке... Видишь, тошненько ей... Буде... Ты уж не блажи...

   – Мама!.. Мамушка!.. Померла мамушка... Вон и не глядит... Пусть глянет мамушка... Мама!.. Мамка, глянь на меня! – упорно повторял ребенок, обливаясь слезами.

   От крика и плача голосок царевича, всегда звонкий и приятный, звучал хриплыми, надорванными нотами.

   Увидя Матвеева, царевич сразу рванулся к нему:

   – Дедушка... Сергеич, мамка помирает!.. Не дай ей помереть, – вон глянь... Глянь! – трепеща и прижимаясь к боярину, залепетал ребенок.

   Гаден приблизился к Наталье, стараясь помочь ей.

   По его просьбе Авдотья Нарышкина пробилась на крыльцо и скоро вернулась с ковшом холодной воды.

   Наталье обрызгали лицо, напоили ее, и царица стала приходить в себя.

   Матвеев сразу понял, в чем дело, и не стал даже делать попытки пробраться в опочивальню к больному царю.

   – Слышь, государыня, перемоги себя... Я мигом за своими стрельцами спосылаю... Тут иначе ничево не поделать, – шепнул он Наталье.

   – Нету, услали их, – еле слышно ответила Наталья и снова залилась слезами.

   – Вернем, ништо... Пока царь жив, время не ушло... Вы, бояре, поберегите царицу, а я скоро назад, – шепнул он Лопухину и Прозоровскому.

   – Ладно, делай, што знаешь... Мы уж тут... – ответил Лопухин.

   Вдруг зазвучал колокольный перезвон. На крыльце послышалось движение.

   Распахнулись двери, и показался сам патриарх, окруженный высшим духовенством, своими боярами и соборным причтом.

   – Господи... Вот защита Твоя!.. – вырвалось с воплем у Натальи.

   Не отпуская сына, она кинулась к старцу Иоакиму и, как птичка, бегущая под защиту от налетающего коршуна, – укрылась под рукой пастыря, простертой с благословением над головой ее и ребенка.

   Как бы против воли расступились все, кто раньше стоял стеной у дверей палаты, и пропустили патриарха в соседний покой, а оттуда и в опочивальню царя.

   С патриархом прошла Наталья и царевич Петр. Снова послышался шум. Показалась другая толпа: шли сестры-царевны, дочери Алексея, со своими боярынями и ближней свитой, вели царевича Ивана его дядьки; Симеон Полоцкий шел со всеми.

   Явились и царевичи "служащие", потомки Казанских, Сибирских, Касимовских царей, живущих при Московском дворе.

   Матвеев стоял в нерешимости.

   Идти ли ему за стрельцами или прежде проникнуть в опочивальню, посмотреть, что там произошло? Что стало с Алексеем?

   Сразу у боярина промелькнула, мысль: уж если позвали патриарха, позвали детей всех, значит дело кончено. И силой ничто не поделаешь.

   Решив так, Матвеев прошел с царскими детьми в опочивальню, в которой теперь было гораздо меньше народу, чем перед появлением патриарха. Незначительные люди выскользнули в соседние покои, в сени. Остались только главные бояре. Был уже уставлен аналой для патриарха, дымилось тяжелое кадило в руках у протодьякона...

   Алексей лежал в агонии, с потемнелым лицом, как бывает у полузадушенных людей. Гаден, подойдя к постели, только мог печально сообщить окружающим:

   – Отходит великий государь...

   Наталья упала у постели и снова забилась в рыданиях.

   Царевич Федор, которого подняли с его места, словно во сне, подошел к ногам постели, остановился там и, тупо уставясь в лицо умирающего отца, не произнес ни звука. Только из глаз его катились одна за другой холодные крупные слезы.

   Патриарх начал служить краткую литию, возложил схиму на умирающего. Скоро Алексей совсем затих...

   – Скончался государь, – снова негромко объявил лекарь, опуская руку покойника, в которой уже не ощущалось биение пульса.

   – Не стало солнышка нашево, государя – великаво князя Алексия Михайловича. Блаженного успения сподобился он, солнце наше красное... Челом ударим, бояре, нареченному царю и государю нашему, великому князю и самодержцу всея Руссии, Феодору Алексиевичу на многая лета! – громко первый объявил всюду поспевающий Петр Толстой.

   И, перекатываясь из покоя в покой, перекидываясь за их пределы, на дворцовые площади, где послышались такие же клики, – громкий гул поздравлений слился с надгробными рыданиями над новопреставленным рабом Бежиим царем Алексеем...

   Едва только было объявлено воцарение Федора, новый царь, совершенно потрясенный всем, что пришлось пережить в такое короткое время, был уведен на его половину и лекаря настояли, чтобы он лег немедленно в постель.

   А в том же помещении, в "деревянных хоромах" опочившего Алексея, в Передней палате, старейший из бояр и по годам и по роду, потомок князей Черниговских, почти восьмидесятилетний князь Никита Иваныч Одоевский приводил "к вере", то есть, к присяге новому государю всех, кто тут был налицо.

   Князь Яков Никитыч помогал отцу.

   Весть о смерти Алексея скоро разнеслась и по Кремлю и по Москве. Столовая палата тоже наполнилась боярами и служилыми людьми, желающими проститься с прахом покойника и принести присягу Федору. Сюда явился один князь Яков, и до рассвета шло целование креста и подписание присяжной записи, составленной также, как была составлена она при воцарении Михаила и Алексея.

   Старик Одоевский, передохнув несколько часов, подкрепленный сном, проехал в Успенский собор, где также присягали всю ночь новому повелителю "всея Руссии и иных земель и царств"...

   Федор совсем расхворался и не вышел к телу отца, выставленному в Архангельском соборе на короткое время для поклонения.

   Когда же надо было хоронить отца, больной царь явился все-таки к погребению, сидя в кресле, которое комнатные стольники несли на руках, так же как и сани, покрытые черным бархатом, в которых, по обычаю, следовала за печальной процессией вдова покойного царя, Наталья Кирилловна.

   Царица сидела в санях почти без чувств, припав головой к плечу провожающей дочку Анны Леонтьевны; заплаканное лицо Натальи было закрыто густой фатою.

   Вопреки обычаю, Софья уговорила остальных сестер, и они все тоже вышли в траурных нарядах провожать к могиле гроб отца. Но, чтобы не нарушать благопристойности, царевны шли как бы инкогнито, смешавшись с толпой других боярынь и бояр, провожающих тело с рыданиями и стонами.

   Не было обычной свиты вокруг царевен и наряд их ничем не выделялся среди остальных...

   Только на одну ночь опоздал, не поспел к похоронам раньше еще вызванный из Астрахани, из своей почетной ссылки, Иван Михайлыч Милославский.

   И сейчас же принял самое деятельное участие в правлении, к неудовольствию Богдана Хитрово, хотя и сам он, и тетка Анна Петровна, были тоже не забыты в первых милостях нового царя.

   2 февраля была объявлена и разослана по городам царская грамота о вступлении на престол царя Федора Алексеевича. В ней говорилось так:

   "Царь и великий князь Алексий Михайлович скончался в 4 часа ночи {То есть, по-нашему, около восьми часов вечера.}, на 30 генваря; а, отходя сего света, – державу всея России пожаловал, приказал нам и на свой престол благословил нас, сына своего..."

   Симеон Полоцкий в то же самое время сочинил и широко обнародовал "Прощание царя Алексия со всеми ближними ему".

   Витиеватым слогом излагались прощальные речи усопшего, обращенные будто бы к наследнику Федору, к жене, к остальным детям и сестрам его.

   Но рядом с этими официальными документами вырвались из толстых, глухих стен дворца иные вести, нехорошие слухи...

   Многих смущал вопрос: по какой причине царь раньше не успел объявить боярам своей воли или не выразил ее письменно относительно передачи престола старшему сыну? И только за три часа до кончины нарек наследника.

   Очевидно, у самого Алексея до последней минуты не созрело решение, такое, казалось бы, простое и законное: старшему сыну передать землю и царство.

   Почему же это?

   Конечно, нашлись люди, которые по-своему объясняли желающим, почему это так вышло...

   Возникли рознь и толки между стрелецкими полками, принимающими молчаливое, но важное участие в последних событиях.

   Те полки, которые оказались явно на стороне Милославских и Хитрово, были особенно награждены.

   Немало темных слухов проникло и в простой народ московский...

   Но все это пока было бесформенно, неясно. Слухи не успевали сложиться в открытые обвинения, из подозрений не зарождалось еще упорной уверенности; тем более что вести, самые разноречивые, самые противоположные друг другу, налетали со всех сторон: из царского дворца, из теремов вдовой царицы, из теремов царевен старших и меньших, от боярских дворов и посадов: Милославских, Языкова, Хитрово, Матвеева, Голицина и других... И кружились эти слухи и вести, сбивая с толку москвичей, порождая в них неясное озлобление, непонятный им самим страх и тревогу в душе...

   Темные, как осенняя ночь, смутные, как туманная даль, эти слухи и толки имели только одну общую примету: они были полны ожиданием чего-то нового, желанного, небывалого еще. Не было скорби о старом, о нем говорили, словно о покойнике, как будто вместе с Тишайшим-царем умерло оно, это старое, привычное. И теперь ждали иного от юного Федора Алексеевича, хотя все знали, что он много мягче и слабее Тишайшего. Даже раздавались дерзкие голоса, обвинявшие нового владыку земли в слабоумии.

   – Бабы станут теперь царством вертеть, старые и молодые! – так негромко толковал не только простой люд, но и близкие ко дворцу лица.

   И все-таки у всех назревала уверенность, что старое, привычное отжило свой век, что должно настать нечто новое, может быть, и тяжкое для многих, но неизбежное, богатое важными последствиями.

   Как сбылись эти ожидания, будет рассказано в следующей книге, где очерчена борьба царевны Софьи с юным Петром.

   В ней развернутся картины временных побед "царь-девицы" и окончательное торжество юного властелина над честолюбивой сестрой.

СЛОВАРЬ

   Ал_е_ – но, однако, да, ведь

   Багрянор_о_дный – дарственно-рожденный

   Б_а_йня – баня

   Б_а_рма – ожерелье на торжественной одежде со священными изображениями. Их носили духовные сановники и русские государи

   Б_а_харь – краснобай, сказочник

   Бир_ю_к – годовалый бычок

   Бл_а_зень, блазн_и_ть – искушать, совращать

   Булг_а_читься – суетиться, метаться, тревожиться, суматошиться

   Велем_о_чный – весьма сильный, крепкий; весьма властный, многомогущий (велий – великий)

   В_е_льми – весьма

   Вере_я_ – столбы, на которые навешивались полотенца ворот

   Вершн_и_к – верховой, конник

   В_я_шший, вящий – высший по силе, власти

   Г_а_ить – кричать

   Гл_у_зд – ум, память, рассудок

   Горл_а_тный – о мехах: горловой, дущатый

   Гор_ю_н – кто горюет, кручинится

   Гр_а_мата – всякое царское письмо, писание владельной особы

   Десн_и_ца – правая рука

   Дов_о_дчик – доносчик, свидетель

   Драб_а_нт – телохранитель

   Д_у_ка – вельможа

   Д_я_тьчить, дякать – беседовать

   Зан_е_ – потому что, так как

   _И_же – кой, который

   Изб_ы_ться – избываться, быть изводиму, погубляему

   Испол_а_ть – хвала, слава

   _И_стовый – истинный

   Кад_а_ш – бочар, бондарь

   Кан_у_н – здесь: молебен, панихида

   Карб_у_нкул – пироп, ценный камень из рода граната

   Кат – палач

   К_и_ка – женский головной убор с рогами (сор_о_ка – без рогов, кок_о_шник – с высоким передом)

   Клейн_о_д – один из предметов, служащих представителем державной власти: корона, скипетр, держава

   Кл_ю_шник, кл_ю_чник – придворный чин, заведующий столовыми приборами, прислугою

   Кол_ы_ска – люлька, колыбель

   Копр – куча, ворох

   Кр_а_вчий, кр_а_йчий – придворный чин

   Крин – растение и цветок лилия

   Круж_а_ло – кабак

   Л_е_стовка – кожаные четки староверов с кистью кожаных лепестков

   Лих – но, только; выражает злорадство (Так не дам лих)

   Лиш_а_, лиш_е_нь, лиш_о_ – лишь, только что, теперь

   Мысл_е_те – название буквы, 14-й в церковной азбуке, 13-й в русской (Все люди, как люди, а мы как мыслете)

   Наип_а_че – особенно, тем более

   Нат_а_кать (кого на что) – наставить

   Н_е_годь – все, что негодно

   Новин_а_ – новизна, нововведение

   Обер_е_мя – охапка

   Обл_о_м – здесь: грубый, неуклюжий, мужиковатый человек

   Обл_ы_жный – лживый, ложный

   _О_пашень – широкий долгополый кафтан без воротника с широкими короткими рукавами

   Опл_е_чье – часть одежды, покрывающая плечо

   Осл_о_п – жердь, дубина. Ослопная свеча – величиною с ослоп

   _О_хабень – верхняя длинная одежда с прорехами под рукавами и с четвероугольным откидным воротом

   Ох_у_лка – дейст. по гл. охулить: порицать, порочить, хаять

   _О_цет – уксус

   П_а_холок – парень, малый

   Печ_а_тник – здесь: хранитель печати

   Повал_у_ша – летняя спальня

   П_о_днизь – жемчужная или бисерная сетка, бахромка на женском головном наряде

   Подр_у_жие – супруга, жена

   Постав_е_ц – стол, столик; посудный шкаф

   П_о_шлина, пошлин_а_ – давний обычай

   Прип_а_док – здесь: случай

   Прор_у_ха – ошибка

   Р_а_дить – советовать

   Рейт_а_р – конный воин, всадник

   Р_е_мство – ненависть, злоба, досада

   Рож_е_ный, р_о_женый, рож_о_ный – родной, желанный, родимый

   Р_ы_нда – здесь: телохранитель, оруженосец

   Свыч_а_й – привычка, навык

   Сир_е_чи, сир_е_чь – то есть, а именно

   Сост_а_в – здесь: заговор

   Ст_о_гна – площадь, улица в городе

   Стр_я_пчий – чиновник-правовед, наблюдающий за правильным ходом дел

   Студ – стыд

   С_у_ймовать – баламутить

   Суле_я_ – бутыль

   Схизм_а_тик – раскольник

   Т_а_лька – ручное мотовило для крестьянской пряжи

   Тафт_а_ – гладкая тонкая шелковая ткань

   Убр_у_с – плат, платок, полотенце

   Ураз_и_ть – бить, ранить

   Ур_а_зная трава, ур_а_зница – зверобой

   Ф_е_рязь – мужское длинное платье с длинными рукавами без воротника и перехвата

   Цка – доска

   Чек_а_н – знак сана, топорик с молоточком на аршинной рукояти

   Чекм_е_нь – крестьянский кафтан

   Ч_е_рватый, чер_е-ватый – брюшной (о мехе)

   Ш_а_рпать – обдирать; шаркать

   Ш_у_йца – левая рука

Отрок-властелин

Историческая повесть из жизни Петра Великого

ОТ АВТОРА

   Настоящая книга, правдивая историческая повесть из былых времен нашей родины является в то же время прямым завершением моей хроники «Русь на переломе», выпущенной А. Девриеном в прошлом году, и служит как бы второй частью этого труда. Даже подзаголовок у обеих книг общий – «Стрельцы у трона».

   Но появление у трона московских государей стрелецкой силы только намечается в помянутой книге. Там, если читатели помнят, начинается рассказ с описания последних лет правления Алексия, Тишайшего царя; обрисовано переходное состояние государства от старорусского уклада к новым, западно-европейским формам. Перед взором читателя я старался развернуть сложные интриги и происки боярщины и последних представителей духовного и светского византизма, желавших по-старому владеть землею и править ею от имени Московского царя.

   Повесть обрывается на смерти царя Алексия, с которым как бы сошла в могилу и вся «старая, допетровская Русь».

   Содержанием настоящей книги служит краткое царенье Федора Алексеевича, воцаренье Петра, затем – соцаренье с ним больного брата, Ивана Алексеевича. Следует описание первых лет власти Петра, обрисованы попытки Софьи-царевны вырвать эту власть, для чего и был ею затеян целый ряд стрелецких бунтов. Наконец, в развязке найдем победу Петра, полуокрепшего, но уже мощного орленка, увидим его кровавые, жестокие расправы с непокорной стрелецкой силой да и со всеми другими, кто смел стать ему на дороге к той высоте, которая словно была определена судьбой юному титану Севера.

   Здесь во всем уже чуется мощный трепет «новой Руси». И сам Петр, который считал себя продолжателем дел, задуманных его предком, Иваном IV, Грозным по прозванью, является не только выразителем и создателем нашего царства, которое он принял в виде «затейливых деревянных хором Московии», а оставил каменным, величавым, хотя и напоминающим казармы, храмом, настоящей мировой Империей.

   Первый российский император Петр, по справедливости прозванный Великим, явился и провозвестником и залогом дальнейших преобразований великого славянского царства.

   Преобразования дали силу земле; их вершитель Петр именно велик больше как преобразователь, чем как полководец... Это отмечено и современниками его, и голосами истории.

   Но в этом же кроется залог народных упований и сил, дающих право России на мировое место не только по численности ее сыновей, но и по вечному стремлению к совершенству, к преобразованиям, что бы там ни мешало такому стремлению, кто бы ни стоял у нее на пути...

   Это – одна сторона, придающая особый интерес эпохе Петровских деяний. Но историческим интересом не исчерпывается значение царения Петра.

   У многих, наверное, является вопрос: почему автор два обстоятельных тома: «Царь Иоанн Грозный» и «Царь-опричник» посвятил полному описанию жизни царя Ивана IV, а потом сразу, минуя целый вековой период, перешел к Петровским временам?

   Сделано это не случайно, не под влиянием каких-либо внешних обстоятельств. Здесь именно и кроется еще одна сторона глубокого интереса, вызываемого в нас личностью Петра, его жизнью. Это – сторона психологическая.

   За сто лет до Петра богато одаренный ребенок, впоследствии царь Иван Грозный, рос под ураганом боярской усобицы, бродя по колена в крови, окруженный предательством, опутанный изменой и враждой... И вырос из этого ребенка повелитель, который сумел всю жизнь брести по пояс в крови, но в то же время оставил по себе память как прозорливый государь, как храбрый воитель и строитель царства. Невольно думается: чего мог достичь такой ребенок, если бы он вырос при более благоприятных условиях?!

   И вот через сто лет снова подымается величавый образ богато одаренной, могучей телом и душой личности. Это «работник на троне», преобразователь целой огромной страны, Петр, даже в «самодержавстве» своем умевший наметить неизбежные п_е_р_е_х_о_д_н_ы_е с_т_у_п_е_н_и к новым, общественно-правовым, коллегиальным рамкам политической жизни... Что бы мог совершить такой титан духа и мощи физической, если бы его детство не было омрачено трагической тенью от фигуры властной сестры, царевны Софьи, если бы ступени крыльца в Кремлевских палатах не были орошены кровью мученика – Матвеева, кровью дядей Петра, Нарышкиных... Если бы буйные стрельцы не грозили самой царице Наталье и ему, ребенку...

   Невольно являются такие вопросы... Но прошлое говорит только о том, что было, а не о том, что быть могло.

   Это сходство внешних событий жизни прадеда и правнука и несходство их личностей представляет зрелище, полное захватывающего, трагического интереса!

   Вот почему, минуя загадочную смерть Димитрия Угличского {Об этих событиях читатель узнает из повести «Наследие Грозного», включенной в первый том. (Примеч. ред.)}, минуя пеструю пору царенья Бориса Годунова, этого Макиавелли на троне, не затронув и красочной, богатой событиями и характерами поры Лихолетья, эпохи самозванцев, пропустив мирный заключительный аккорд – избрание Михаила Романова, я перешел от Ивана Грозного к Великому Петру, которого называли нередко и жестоким... Все темное, правда, почти позабыто и не ставится в незамолимую вину человеку, который наряду с ошибками и бесчеловечными подвигами, вроде казни собственного родного сына, совершал работу нового Геркулеса, очищая русло народной и государственной русской жизни от заносов косной татарщины, от начал византизма и патриархально-приказного строя.

   Только с любовью, глубоко проникая во тьму былых времен, мы находим и себя лично, и свое историческое "я"... Прошлое учит нас понимать текущий миг и угадывать грядущие события. Вся мировая культура, все развитие и поступательное движение человечества зависят от более или менее яркой способности и уменья сберегать в памяти прошлое и делать из него правильные выводы.

   Поэтому я и решаюсь продолжать свой сложный и, порою, неблагодарный труд.

   В пестром узоре текущей современной жизни так странно видеть образы, вызванные во всей их простоте, во всем своеобразии из мрака времен...

   Такие странные, не «модернистские» облики и очертания... Такая грубая, порою непонятная современному читателю, «корявая» речь...

   Вот о речи, о языке моих повестей скажу еще два слова.

   И до сих пор сохраняет силу крылатое слово Пушкина, что «русской речи надо учиться у московских просвирень»... А между тем и литераторы, и профессора русской словесности сами говорят совсем иначе и вряд ли даже легко поймут эту коренную, чистую русскую речь во всех ее оттенках и самобытных оборотах, со всеми славизмами...

   Что же сказать о речи, которой говорили при Иване IV, при Петре Великом? Мы знаем, что в «посольских наказах», даваемых московскими царями отьезжающим послам, хранятся подлинные образцы тогдашнего языка... Мы находим их и в письмах того же Грозного к Курбскому, писанных не церковным слогом, а просто, как тогда говорили. И только славянские цитаты, которыми испещрены эти письма у обоих интересных полемистов, напоминают нам, что Иван был прозван «ритором словенской премудрости», а Курбский – один из ученейших людей своего века, первый русский историограф в полном смысле этого слова.

   Письма и записки Петра и его современников тоже дают полные образчики тогдашней разговорной речи. И если характер речи, ее стиль обнажают душу человека, дают нам узнать его "я", то язык, каким говорили в известную эпоху, самый яркий штрих, выражающий ее.

   Мы не сетуем, если Помяловский в своих «Очерках» знакомит нас с языком старой бурсы, если Решетников позволяет своим «подлиповцам» говорить, как они умеют, не ломая их речи на барский лад.

   И я в первых моих двух книгах оставил во всей неприкосновенности говор Ивановской поры, тяжелый, «корявый» немного, так напоминающий язык современных вятских мужиков или вологодских поселян... Мне хотелось потом и в речах современников царя Алексия сохранить надлом, который особенно ярко выразился в смешанной, польско-малорусской речи вельмож, окружавших Софью и малолетнего Петра, перейдя затем, при Петре-государе, в ту типичную, книжно-надуманную речь, которая и до сих пор оставила следы в литературном русском языке, правда, очищенном колоссами русского гения – Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Тургеневым, Щедриным. Они сумели глубоко обрусить хорошее чужое и вспомнить еще более прекрасное свое, вызвав его из глубины простой народной речи.

   Конечно, пору Лихолетья, где смешались все языки и говоры на арене русской исторической жизни, нельзя будет воссоздать с ее типическим языком и придется пользоваться общерусским говором, литературной ясной речью, как будто переводя подлинные мысли и слова действующих лиц на современный язык.

   Так и делает большинство исторических писателей, наших и западных.

   Наконец, ближайшая пора – царенье Екатерин, Павла и Александра Благословенного – почти не дает материала для таких экскурсий в области лингвистики. Но тем интереснее казалось для меня воспользоваться случаем там, где он был кстати. И если ряд живых картин, смена потрясающих событий, точно и по возможности полно мною описанных, не искупали некоторых трудностей говора, которым изъясняются мои правдивые герои, это я должен поставить в вину не их речи, а моему неискусству автора, за какое прошу не судить строго.

   Исполнение очень редко идет в ногу с добрыми замыслами и в житейском обиходе, не только в творческой работе, как бы скромна ни была последняя.

Л. Ж.

ВЕНЧАННЫЙ СТРАДАЛЕЦ

(30 января 1676 – 27 апреля 1682)

   Не одна сотня челядинцев, прислужниц и всякого рода работниц ютится по людским избам при царском московском дворце. У всех у них родня и связи за стенами «города», на посадах. И эта тысячеустая толпа тысячью путей разносит по Москве вести обо всем, что самого тайного творится в Кремле, за его неприступной с виду оградой. Можно спрятаться от друзей и врагов, укрыть что-нибудь от самых близких родных, но не от слуг, которые видят, не глядя, слышат, не слушая...

   Своих интересов у челяди мало. Интересы эти очень несложны. Сыты, обуты, пьяны порой – и ладно. А пустоту в уме и в душе они пополняют наблюдениями над жизнью господ, действия которых обсуждают с особой строгостью и вниманием.

   Вот выкатились из нижних, портомойных, ворот Кремля и подвигаются к отлогому берегу Москвы-реки тяжелые, большие сани. На них стоит что-то, должно быть, сундук, как можно судить по очертаниям, потому что сверху наброшено простое красное сукно.

   Идет восемь-девять бабенок, а за ними важно шествует боярыня.

   Это везут царское белье полоскать на реку.

   Там у прорубей уже немало других баб моет и полощет свой белый и цветной скарб.

   Подъехали "верховые" сани. Сняли сукно, под которым – большой простой сундук, взломали печать, которою он припечатан. Начинают добывать из сундука груды белья и легких платьев царицы и царя и всей семьи его и разложили все на особом месте. Полощут. Стучат вальки. Боярыня-надзирательница, поеживаясь от холоду в своей шубе, только поглядывает, все бы цело вернулось в сундук.

   А о чем толкуют эти прачки, царские портомои, или мовницы, и между собой, и со знакомыми бабенками-прачками, где уследить озябшей боярыне...

   Конюха вывели коней поить, ушла с дежурства партия дворовых людей, и по пути в свои слободы, где они живут, заглянет иной к знакомым и родным на посадах... И тоже нельзя уследить, что успел разузнать в Кремле и о чем толкует с посадскими по душе иной царский дворовый...

   А в Москве – из всех русских городов, да и не только русских, из зарубежных даже, – всегда есть наезжий народ...

   И пускай дворцовые указы говорят, о чем вздумается боярам и дьякам, их сочиняющим; пускай придворные пииты пишут и выпускают свои торжественные элегии и оды... Русский народ узнает правду скорее, чем бы это хотелось кому-либо.

   По монастырям иноки заносят текучие слухи, вести в свои тетради-летописи; иностранные послы и купцы за границу близким людям и государям своим пишут обо всем, что творится за высокими, крепкими, хотя и начинающими уже ветшать и осыпаться стенами Кремля; за его башнями и воротами, которые заграждены и тройными тяжелыми створами дверей, и железными опускными решетками...

   Вот почему после смерти царя Алексия скоро пошли какие-то неясные, сбивчивые, но темные толки и слухи по земле.

   И самые осторожные, недоверчивые люди, прислушавшись к этим разноречивым толкам, видят их нелепость и несоответствие между собою, но все-таки, покачивая головою, говорят:

   – Нет дыму без огня... Вон, как помирал царь Михайло, все загодя знали: государить царю Алексею по нем... И бояре смирно сидели, и стрельцы в царские дела не мешалися, знали службишку свою немудреную да торговый обиход... А ныне – вона, ждали, што молодший, Пётра-царевич, отца любимчик здоровенький, и в цари попадет, хошь бы не один, а с братом... Да намест тово... Воинством ратным, стрельцами да пешими стали бояре друг дружку пужать... Не бывать добру... Не миновать худа... Царь-то новый, Федор Алексиевич, юный и хворый... Вестимо, не сам загосударит, а ближние его: Милославские да Хитрово... А их мы ведаем, повадки ихние знаем... Ох, што-то будет?..

   Так гадали и думали самые осторожные, не легкомысленные люди. И эти предчувствия скоро сбылись.

   Но сначала – гладко на вид, все по-старому шло.

   Вертелись старые колеса налаженной государственной машины, все делалось по-бывалому, как по писаному.

   Федор занемог в самый день смерти отца, поправлялся очень медленно и не скоро получил возможность лично участвовать в управлении царством. Да и, поправясь, принялся за дело неуверенно, осторожно.

   От природы он был нерешителен, хотя и упрям порою в то же время. А печальная ночь кончины отца наложила тяжелую печать на юношу-государя.

   – Што с тобой, государь-братец, аль от недуга стал ты такой, Федюшка? – спрашивала его порой Софья, с которой царь стал еще дружнее, чем был раньше, как бы желая набраться энергии от этой сильной духом и телом, порывистой и умной девушки.

   – Нет, сестричка... Так... И сказать не умею... Вот и лучче мне, телесам-то, а на серце – ровно бы тяжелее, ничем и в скорбные дни, как хворый я лежал... Да, слышь, Софьюшка, все мне одно вспоминается... Из ума нейдет. Вот, ровно вижу наяву... А давно было... Года с три, почитай, минуло.

   – Што там тебе еще мерещится? Ну-ко, поведай, чудовой, ты... Пра, чудной.

   – Да, слышь, батюшка-покойник на охоту меня взял единова... На сохатых, в лес заповедный, в Лосиный бор... И матка с теленком выскочила. Псы кругом. Лосиха и бежать не бежит, теленочка ей жаль. Охота ей, видно, он бы в чащу ушел. А тот, глупый, к ей все жмется, под ноги кидается, мешает ей.

   – Глупый...

   – Побежит-побежит она с им рядом и обернется, собак рогами отмахивает. Псы – от них подале. Она и сызнова с теленочком науход. И под конец, видно, выразумел он, от матки в кусты и бежит. Псы не глядят на теленка, матку обступили... Она их рогами бьет, раскидывает... А как увидала, что детеныша не видать, – сама за им пустилася... Я уж стою – и не бью сам, и людям не велю... "Ушла бы!" – думаю. А псы – за ей, и не отозвать их. Хватают, рвут ее сзада... Она отмахнется – и наутек... Да, слышь, – спотыкнулась ли али с наскоку псы ее спрокинули, – свалилась на миг матка-то... Тут псы разом – куды и страх делся... Накинулись, за горло... за бока... Уж подскакал я, пристрелил сам, жалеючи... Вот и думается: не спотыкнись она... не пади на землю – не посмели бы псы рвать... А упала...