Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

   – Я ничего не пью. Прошу милости, боярин, не обессудь...

   – Ин, будь по-твоему... Много лет здравствовать хозяюшке со всеми чадами и домочадцами... Пошли, Боже, щедроты свои на дом сей и на всех, хто в ем...

   С поклоном осушив кубок, Толстой пожевал пряник. Наступило молчание.

   – Мороз ноне силен, – заговорил гость, желая помочь хозяйке в затруднительном положении, так как заговаривать первой, даже с гостем – женщине не полагается.

   – Да. Холодно. Недаром у вас говорят: что под конец мороз, то злее. Скоро и теплеть пора. А морозы да вьюги не стихают.

   – В сей час – оно ничаво. Притихло. А с утра – и дюжо сиверко было. Кабы "сам" у тебя не зазяб больно, коли много разьезжать доведется...

   – Ну, того я не опасаюсь. На войне да в походах, гляди, мой Артамон Матвеевич и не таку стужу видел... Бог даст, ничево...

   Опять настало молчание.

   – Сынок-то как, Андрюшенька ваш? – начал было снова Толстой, но остановился, заслышав шум и движение за окнами во дворе. Кто-то вьехал во двор.

   – Ну, вот, – перебил сам себя гость, – видно, и "сам"... Недолго ждать пришлось.

   Он угадал. Не прошло трех минут, как вошел поспешно Матвеев, предупрежденный слугой о том, кто его ждет.

   – Не взыщи, Петр Андреевич, што с хозяйкой моей поскучал малость. Знал бы, вернулся бы скорее. Сам виноват, што не упредил, – стал говорить хозяин Толстому.

   Тот только руками замахал.

   – И, што ты, милостивец, што ты, государь мой, Артамон свет Сергеевич!.. И любо тут было ждати, и мило тебя видати. А не упредил, – не моя вина. Дело важное спешно приключилося... Только вот сейчас. Не поизводишь ли потолковать с тобою малость, господине?

   – Идем, идем ко мне в покойчик... Там никто не помешает. Видно, што важное, коли ты?..

   – Да уж такое... – на ходу откланявшись хозяйке и следуя за Матвеевым, быстро заговорил Толстой: – Сказать надоть вот-вот скоренько, чтобы часу не упустить. Не, кое часу! И мигу не можно прогаять, кабы горя не вышло великова...

   – Што ж, толкуй, боярин. Видишь: одни мы. Нихто не слышит, не помешает. Безо всякой опаски можешь...

   – Ну, где же без опаски. Дело, слышь, тако... Да постой, государь мой. Перво-наперво, поведай мне начистоту: другом али недругом почитаешь ты себе Петра Андреича Толстова?.. Говори, государь мой, не таючись. Лучче прямо-то... Пра слово...

   – Да я и при ином при ком не лукавил николи. И тебе скажу: так оно... Ни то, ни другое. Я тебе – чужой и ты мне не близкий... Вот дума моя...

   – М-да, оно и быть иначе не могло. Велика ли нужда Матвееву до Петрушки Андреева, – с хорошо разыгранной грустной обидой проговорил Толстой... – Ну, ин, слышь, государь ты мой милостивый, дозволь тебе словно бы притчу одну поведать. Так, може, лучче мы до дела дойдем.

   – Изволь, говори, коли час есть. Я полагал: в таку пору ты за чем поважнее... А притча, – так и притчу послушаю... А там, не взыщи, проститься час буде. В верх я нынче зват на ночь... Царица присылала... Так уж...

   – Не задержу, небось... Коротенька притча моя... Слышь, два матерых бирюка драчу завели. Очи – кровью налилися, когтями землю роют... Шерсть – дыбом. Хто-либонь ково-либонь да слопает... А промеж них – невеличка букашка прилучилася. Пока што – ее и вовсе под ногтем любой бирюк разможжит. И ухитрись она, скок на загривок одному, первому попавшему...

   – Ровно блоха...

   – Блоха?.. Ты так говоришь, хозяин ласковый?.. Ин, и то пускай. И блоха – не плоха, коли в чести живет... И села меж ушами у бирюка. Што оба там ни творят – букашка-то моя и видит. Ино, – и ей только-только не попадет. Да она увертлива... И видит, на одном бойце сидючи: кому из двух скорее поколеть?.. А помимо тово, не сиди она поверху, ей бы в пыли растертой быть...

   – Так, вижу, умна твоя... букашка... Да мне-то што?..

   – Слушай!.. Все скажу... Ино она видит, што ей самой не по серцу. Помехой она быть не может. Молвить громко – боится... У ково на гриве сидишь, тому и песни пой... Известно... А все же, не терпит серце... Сказать надоть... Вот зачем и пришел я. Кем хошь, считай меня... Надо же мне свою шкуру боронить... Ежели к сильным не пристать, так и квашни не поверстать... А все же тобе нечто поведаю... Присягу я давал: не выдавать бы ково... Дела не открывать... Я и не открою, слышь, ничево... Одно скажу: постерегу малость.,.

   – Ково остережешь-то?.. Говори прямо, не путай, брось свою замашку, боярин.

   – У кажнаво своя, Артамон Сергеич. Ты, гляди, кода-либонь и спасибо мне за мою скажешь. Ну, слушай: вот, были вы анамнясь с лекарем, с Ромодановским да с царицей при царе при недужном... И лекаря вон высылали... И о чем-то с царем толковали... И все то недругам твоим и царицы ведомо... И кода вы снова к царю сбираетесь, и как к ему Петра-царевича вести замыслили... И все иное... Так, вот, остережись, Артамон Сергеич... Слышь, про ины дела попомни... Не под охраной, почитай, крадком поведете малое дитя... Так, кабы наместо трона – во Угличе не очутился царевич... Али и похуже... Сам знаешь, каки нелюди на свете живут, што им ничево не страшно, не соромно... За корысть – отца роднова зарежут, не то... Ну, я больше сказать ничево не волен, как присягу давал... Хе-хе-хе. Слышь, ноне бирюки и от блох присягу брать стали... Вон каки времена пришли... Ну, вот и все... Не буду боле времени брать... Тебе, слышь, в Кремль пора, коли зван... Прощенья прошу... Не поминай лихом... Пусть я и какой-никакой по мыслям по твоим, Артамон Сергеич... Да одно верь: не аспид я, не кровопийца, чтобы дозволить безневинную кровь проливать... Вот... А там, как хочешь суди... Прощай, хозяин ласковый... Поскачу к бирюкам своим... И не придется мне того схватить, на чем они не поладили... Бог их знае: хто прав... Кусок, видно, сладкий... А я только младенческу душу сберечи хочу... Вот... Прощай.

   И в сопровождении хозяина гость пошел к дверям.

   Матвеев был сильно взволнован всем, что сказал Толстой. Ему очень хотелось еще потолковать с хитрым гостем. Но как раз в эту минуту стенные часы стали звонко, протяжно выбивать удар за ударом, и Матвеев словно вздрогнул от их звука, не стал задавать Толстому больше никаких вопросов, не удерживал его, простился и почти неучтиво поспешил выпроводить на крыльцо, приказав людям, чтобы подавали сани гостю.

   – Торопишься, хозяин ласковый... Разумею, вижу... И не можно инако: зван, слышь, к верху... Царь али там царица зовет... А все же помни и про Углич... и про Битяговского со присными... Всево бывает... Не возьму я на душу греха... Ничево я тебе не сказал, никово не назвал... А остерег. Штоб не остеречь – не давал я присяги... Душа моя чиста... Спаси, Бог... Прощай, хозяин ласковый. Поскачем далей... Хе-хе-хе... Прости...

   Не успели сани Толстого отьехать и пятидесяти шагов от ворот Матвеева, – ему навстречу прокатил большой возок, провожаемый тремя-четырьмя челядинцами в простых чекменях. Но по лошадям и по возку Толстой узнал выезд князя Ромодановского.

   Повернув с площади в проулок, куда было надо, Толстой остановил свои сани, подозвал одного из провожавших его челядинцев и негромко приказал:

   – Слышь, Петька, слезай с коня, пусть Митроша в поводу ведет... Ты выезда боярские добре знаешь... Хто нам встрелся вот за поворотом?

   – Никак сани да кони князя Григорья Григорьича...

   – Вот, вот. В гости он едет туда, где и мы были. И охота мне знать, ково ныне подзывал на вечерок Матвеев... Так походи околь усадьбы, только не близко, не узрили б тебя... Да примечай: чьи люди да кони вьезжать во двор будут... Как увидишь, что боле не едут, – домой поспешай, мне доложи. Все ладненько спроворишь – два алтына получишь, не сумеешь – в батоги поставлю... Слышь...

   – Вот как все промыслим, боярин-батюшко... Хошь вперед деньгу отсыпай...

   – Ну, гляди... Што-ништо, да всыплю... Живо...

   Парень отдал коня товарищу и вернулся назад.

   Толстой поехал дальше, убаюкиваемый звяканьем наборной сбруи на конях, скрипом снега под полозьями... Он полузакрыл глаза, словно бы ему резал глаза отблеск лучей полной луны на белоснежном насте дороги, еще не заезженной, нетронутой почти после недавней метели...

   Не то дремал, не то думал о чем-то он все время, пока сани не подъехали к воротам его небольшой усадьбы.

   Часа через два заявился и Петька.

   – И народу же наехало к Артамонычу, – вертя головой, таинственно сообщил парень. – Слышь, боярин, я ровно бы пьяный прикинулся... Все тамо маячил... Ровно бы с чьево суседскаво двора кабальный... Вот – и вызнал все, со всеми, почитай, конюхами и толковал... Хто – незнакомые... А как вижу, што знакомый парень, – я и рыло скошу... И...

   – Ну, ладно. Сказывай, хто да хто тамо есть?.. А свое – после...

   – Ково нет, легше сказать... Слышь: князь Григорья Григорьича повстречали мы. С сыном приехал. Да оба князя Одоевские, Никита Иваныч с Яковом с Никитычем... Языков, Иван Максимов, да Ртищев Михайло, не то – Семен... Не, Михайло... да Черкасские оба князи: Михаилы обое... Урусов Петра князь... слыть, да Долгорукие братаны... Оба Федорыча... да... Стой, вот, ровно и не все... Пожди, боярин, припомню...

   – Из Голицыных хто был ли? – желая помочь парню, спросил Толстой.

   – Был, был... Как же... Князь Борис был... И Василий... Не... Василья не было... Да еще... эк ево...

   – Лихачев, кравчий... Может, видел...

   – Был, был и он... Да и поважнее... Вон, энтот, седой такой, рожа красная, ровно бы пожар на ей занялся... Борода – копной висит...

   – Князь Репнин Иван...

   – Ен, ен самый... Вот как ты потрафил, боярин... Вот, почитай, и все... Али, правду молвить, може, и еще трое-четверо, да все народ не такой значной, вон, как те, што сказывал тебе... Уж, как милость твоя, отец ты наш... Чем пожаловать повелишь...

   И парень добил челом.

   – Ну, хоша ты, видно, там успел хватить, по пути... Поди, половину и запамятовал, ково видел...

   – Ни-ни... Побей меня Крест Святой... Разрази меня Владычица-Троеручица... Да лопни мои глаза, расколись моя утроба... Всех попомнил... Хошь сам поезжай, погляди, боярин...

   – Ну, буде вздор молоть... И не след бы... Да уж обещано... На, вот, ступай, пропивай... Да, гляди, утром – на работе исправно быть...

   Он кинул пятаки парню. Тот на лету подхватил их, стукнул в пол челом и радостно вышел из покоя, бормоча:

   – Ну, вестимо, стану ровно лист перед травой... Во всяк час на деле...

   Парень не обманул Толстого. Если много народу собралось к Хитрово, замышляя гибель Нарышкиных,– еще больше значительных бояр и князей собралось на совет к Матвееву, так как на другой день решено было идти к больному царю, просить от него окончательных распоряжений насчет наследника.

   И долго, за полночь – были освещены окна двух-трех покоев матвеевского дома. Долго судили да рядили все: как теперь быть?

   Интрига "хитровцев" помимо лукавых полупризнаний Толстого, сделанных Артамону, была известна многим.

   Когда же Матвеев рассказал о посещении Толстого, о всем, что ему говорил этот лукавец, мнения разделились.

   – Не на нашу ль сторону взаправду переметнуться замыслил Петрушка-Шарпенок?.. Вороват да труслив, ровно кошка, парень, хоша и смышлен, – задумчиво проговорил старик Одоевский. – Досада, Артамоныч, што не потолковал ты с им подолей. Може, и сторговалися бы. Ен – пригодный человек для всево...

   – Пустое. Он за своим дядей, за Подорванным {Прозвище Ивана Милославского.} руку тянет. Все повызнать приходил, не иначе... Лукавая бестия. Предатель ведомый. Можно ль на ево слова веру класть? – отозвался хриплым, басистым голосом князь Иван Куракин, поддержанный и Репниным.

   – А и то подумайте, бояре, – певуче, с нерусским говором заметил один из князей Черкасских, Михайло Алегукович. – Може, напужать нас замыслил... Не водили бы царевича к отцу, только им и надо. Они со своим Федором с хворым и повершат все на просторе, у царя, у немочного...

   Своим привычным к азиатским придворным интригам умом старик князь безотчетно угадал хитрость врагов.

   Но его не послушали.

   – Пужать!.. Нас?.. Дураков нашел тоже Шарпенок... Не! Умен больно парень, штобы детски таки штуковины вымыслить... Он за делом приходил, не зря... Не станет такой хитряга шутки шутить, – в один голос отозвались бояре.

   – Семеро скажут: пьян, так и тверезый спать ложись, – покачивая своей большой кудлатой головой, пробурчал Черкасский и умолк.

   Тогда заговорил мягко, осторожно молчавший до сих пор кравчий Лихачев, потирая полные, мягкие свои ладони одна о другую:

   – А, так скажем, бояре... И то сказать, не нынче, не завтра еще помирает царь наш, батюшка Алексей Михайлович... Да подаст ему Господь здравия и сил на многие лета!

   – Аминь! Воистину! Подай, Господи! На многие лета, – как бы безотчетно, по привычке все сразу проговорили собеседники.

   – Так, малость пообождем... А то, – продолжал Лихачев, – Данилович пущай у отца поспрошает толком: чево надо ждать? – поворачивая голову к молодому стольнику Михаилу Даниловичу, сыну врача Даниила Гадена, также призванному на общий совет. – Сыну, чай, не потаит, скажет отец правду, когда надо ждать преславной кончины нашево государя и милостивца?.. Посля – и за дело можно. Вон, сила нас какая... – оглядывая все собрание, самодовольно кивнул головой умный боярин. – Помимо нас коли што и наладят "хитровцы" с "подорванцами", с Милославскими, – гляди, мы и разладить сумеем. За ими – рать-сила стрелецкая, и то не вся. За нами – воины преславные. Охрана самая ближняя царя. Иноземские отряды, хотя числом и меней московских полков, да один пятерых стоит и по сноровке и по снаряжению. Чево же загодя, ничего не видя – трусу праздновати... Пождем. Там и увидим, как дело повернется. Наше – от нас не уйдет.

   – Еще ждать-то! Мало ждали? Надо было давно дело повершить. Пока еще здоров был государь, пока слушал тех людей, кои ему добра радели... А теперь ждать – недругам в руку играть, – горячо заговорил молодой князь Василий Голицын.

   Как сотник выборной сотни и стоящий в стороне от происков Хитрово, он был тоже приглашен Матвеевым.

   – Слышь, нешто злое мы умышляем: приказал бы царь сыну старшему ради слабости Федора и непрочного здравия – ноне же объявить и молодшего, Петра-царевича вторым по себе государем-наследником... Для земли же мы все свое дело удумали. Ей на благо. Чево же тянуть и мешкать? Сказать государю. А он уже прикажет...

   – Так, так, князь Василь Василич... Да, слышь, душа твоя прямая... Не знаешь ты всех путей дворских. Мы-то с чистой душой, да на нас – много черноты нанесено, много налгано. Все – своим чередом надо. Вон слух уж есть: народ задумали поднять Хитрые да Милославские... Со стрельцами – и прямо, не кроючись, петли кружат... Скажет царь... А он – на ложе скорбном. Слово ево поисполнить нам придется. Так, надо ранней все наладить да порасчесть... Я тоже стою за слова, што вон Алексей Тимофеевич сказывал, – обратясь к Лихачеву, сказал наконец Матвеев, раньше предоставлявший слово гостям.

   – Дело – земское, великое! Истинно твое слово, княже. Так и спешить не след. С нами Бог. Знаешь. А поспешишь – ино и людей посмешишь... Пускай наши вороги в зачинщиках будут на плохое... На них – и Господь встанет.

   – А иное сказать: гостям поздним – кости глодать, как латиняне пишут... Ну, да коли мое не в лад, я с им и назад... Делайте, как все надумаете...

   И пылкий, самолюбивый юный князь Василий стал уже почти безучастно прислушиваться к общим речам.

   Стали толковать о женитьбе молодого царевича. Наметить ему сразу невесту никто не решался, чтобы не подать повода к подозрениям в желании пробраться вперед. Но назвали целый ряд подходящих имен. Толковали о том, кому из присутствующих со своими друзьями придется взять на себя бремя некоторых должностей, если удастся свергнуть Хитрых с Милославскими и окончательно лишить их выгодных должностей и почета.

   Тут, еще ничего не видя, многие стали огрызаться друг на друга, отпугивая от лакомых кусков.

   – И, бояре, што нам шкуру делить, медведя не сваливши? – вовремя вмешался Артамон Сергеич. – Хватит местов и кусков на всех... Еще и останется. Велико дело земское. Одних воеводств хороших сколько, не скажу уж про все Приказы да про дворовое дело... И здеся – все разместимся... Свалить ранней врага надобно... А покуда – к столам прошу милости, перекусить, чем Бог послал.

   Сели за ужин. Но и здесь, то кучками, то все вместе – вели разговор про то новое, что должно настать, едва смежит глаза навеки старый больной государь и займет престол новый, а то и два царя молодых.

   – Вдвоем бы их, чево лучче, – предложил Матвей Апраксин. – При кажном царе – свой двор. Почету болей. И дела бы вершилися лучче, не в одной руке. Што един царь упустит, то другой либонь – советники ево доглядят... И царице-матушке Наталье Кирилловне, аки правительнице при малолетнем сыне – место буде пристойное...

   – Што ж бы... И так бы не плохо, – подхватили голоса.

   – Ну, ладно... Все обсудим, обо всем померекаем. Ранней – знать надо: што Бог даст... Сказано: повыждать надо; што же вперед заглядывать, – возразили более осторожные, пожилые бояре.

   Очевидно, у главарей все было решено заранее и обдумано. А на таком большом собрании, где не во всех были уверены, где надо было только наметить сочувствующих, подробно толковать о деле не желал никто.

   И все-таки за полночь затянулась беседа и трапеза у Матвеева.

   Но, кроме Матвеева и Богдана Хитрово, во многих еще домах в Белом Городе, в Китай-городе и в самом Кремле в эти дни собирались люди разных сословий, имеющие власть или отношение к царству, и судили о том, как быть, чего ждать, как поступать, если умрет больной царь?

   У самого патриарха с ближними к нему людьми о том же толки шли. Все почти доносилось ко владыке, что на Москве творится. Он выслушивал, покачивая своей седой головой, и повторял:

   – Да буди воля Божья. Как Он сотворит, так и добро будет... Он – старый Хозяин земли русской... Ево святая воля. А нам – уповать подобает...

   Наступило утро 29 января 1676 года.

   Матвеев еще до зари был уже во дворце, на верху, вызвал царицу, которая не покидала больного, и, потолковав с ней и с врачом немного, так же тихо-тихо пробрался в царскую опочивальню, слабо озаренную всю ночь.

   Хотя Алексей, пылая огнем, лежал словно в полузабытьи, Гаден успокаивал их невнятным шепотом:

   – И што ж такое, што жар?.. Такая болезнь. Разве бывает какая простудная хворь без жару?.. Все пройдет. Вот проснется государь, я ему дам питье одно хорошее... Он и совсем успокоится... Разве ж я первый день лечу государя, ага?..

   – Ладно, може, и правду ты говоришь, – со вздохом отозвался Матвеев.

   – Господи, спаси, исцели государя, – шептала Наталья. – Всех бедных на Москве оделю, вклады великие сотворю на храмы, на обители... Боже, дай милости... Исцели болящего... С колен не подымаясь, все святыни обойду... Господи, самое дорогое, што есть, – отдам на престол Твой... Помоги ему, Господи...

   Сохли у нее от волнения губы, и лепет затихал, только глаза не отрывались от икон.

   Так перед ними, прислонясь головой к скамье, не поднявшись с колен, и задремала Наталья.

   Матвеев и врач не стали ее тревожить.

   Врач ушел готовить свое питье. Матвеев, выслав очередного спальника, чтобы и тому дать передышку от ночного дежурства, откинулся головой на спинку кресла, в котором сидел, и против воли скоро задремал, но тревожным, чутким сном.

   Так в тишине прошло около часу или двух...

   За окнами стало светать. Но сюда не проходили лучи рассвета. Окна были плотно занавешены и закрыты.

   – Пи-ить, – вдруг прозвучало едва слышно из того конца покоя, где стояло ложе царя.

   Наталья и Матвеев сразу очутились на ногах и быстро подошли к больному.

   – Што изволил сказать, государь?..

   – Легше ли тебе, родимый мой, светик... Чево желаешь, скажи?..

   Оба эти вопроса прозвучали в один раз. Узнав жену и Артамона, Алексей сделал слабую попытку улыбнуться им обоим.

   – Со мной... вы... тута... Добро... Пи-ить...

   – Пить государю. А я ж несу, вот, в самый раз, – раздался голос Гадена, словно сторожившего за дверью этой минуты.

   Бережно держа в руках причудливый флакон венецианской работы, наполненный питьем, он подошел к столику у постели больного, взял небольшой кубок, налил в него питья, отлил из кубка себе на ладонь, так что видели все, и Наталья с Матвеевым, и спальник, вошедший вместе с врачом.

   Эту пробу из ладони Гаден проглотил в доказательство, что питье – не ядовито и в нем нет "наговора".

   Матвеев принял кубок, подал его Алексею. Видя, что больному трудно держать в руках что-нибудь, он поднес питье к губам царя, которому Наталья поддерживала голову.

   Сделав несколько глотков, Алексей оторвался от краев кубка и снова опустился головой на подушки.

   Матвеев вылил остатки питья себе на ладонь и так же, чтобы все видели, выпил их.

   Наступило полное молчание. Только хрипло, тяжело Дышал больной, полузакрывши глаза.

   Через несколько минут питье, очевидно, стало действовать.

   Мертвенно-бледное, землистого какого-то оттенка, лицо Алексея немного оживилось, словно бы кровь заиграла под сухой, воспаленной кожей.

   Он провел языком по запекшимся губам и увлажнил их немного. Дыхание стало ровнее, не так хрипло и тяжело.

   – Спаси тя, Боже, Данилко... Знаешь ты... свое дело... Ишь, с разу с единаво, легше мне стало... Ох, и от груди отвалило... А я уж мыслил: конец... Ништо... Всем – свой черед... Видно, и мне... Полно, Наташа... Помни о сыне... Не убивайся так... Подь сюды... И вы... Сон я нынче какой видел... Вот, Данилко... Ты все знаешь... Растолкуй... – Он замолк, чтобы передохнуть после долгой речи.

   Царица и все, бывшие в спальне, окружили кровать. Наталья присела на самое ложе, в ногах царя.

   Голова больного лежала на высоко взбитой подушке, и он заговорил медленно, но внятно, без особого напряжения:

   – Неспроста тот сон. Вещий. Вот и по сей час – перед очами все стоит, што во снях привиделося... На площади, вот, я стою. Не то меня родитель покойный, не то я сам Федю нарекаю, вот, как год назад оно было... Иду я в облачении царском, в бармах, в венце Мономашьем... Бояре, Дума кругом, народ... Черно по всей кремлевской площади от народу... А под ногами у меня – не то ковры и дорожки бархатные разостланы, не то живые цветы цветут... От духу ихняво – голова кружится. Иду – и думаю: вот, сыну царство сдам, сам на охоту поеду. И, словно бы Новогодье, осень такая ясная... {До Петра Новогодье справлялось 1 сентября.} День – красный. Самая охочая пора... И – на полпути покинул я тово, с кем был, сам словно на коня всел. Сокол у меня, мой Забой удалой, на рукавице...

   Алексей, вспомнив о любимой своей соколиной охоте, еще больше оживился.

   Даже глаза, блестевшие до тех пор тусклым светом, загорелись живее.

   – И вот, скачу я уж с ним по полю, вдоль Москвы-реки. Место – знакомое... Ловы – богатые... Взмыла цапля. За ней взмыл мой Забой... Она от ево, на угонки... Куды... Грудью бьет ее сокол... Глядь, а из цапли – коршун матерой оборотился, не то иная птица злобная, и ну Забоя рвать... Не стерпело мое сердце... Я с коня в высь рвуся, словно бы сам туды кинулся на помочь... И – чудо явилося...

   – Чудо, – невольно повторила Наталья, захваченная словами мужа.

   – Ну, вестимо, как во сне бывает... Легкой я стал... В высь, вот, словно птица, лечу.

   А уж ни сокола, ни ворога ево нету... Чистая высь... И я, как на крыльях, несуся. И глянул сверху туды, где площадь, где нареканье шло... Вижу... так вот, ровно вас: не один тамо царевич... Много их... Все один на другова не походят... Только все в наряде царском в нашем родовом... Цепью золотой всю площадь перерезали, из Кремля, с верхов – в Архангельский собор так и идут... так и идут...

   И народу – черно кругом. Уж и площадь залило. До Москвы-реки народ... За Москву... Куды ни глянь – без конца народ... Шапками машут, славу кричат... Ровно рокот али дальний гром те клики ко мне, в высь-то доносятся...

   Алексей остановился передохнуть...

   – Какой дивный сон, – негромко отозвался Матвеев.

   – Стой, не все еще... Гляжу я, а сам – вот словно стою на воздухе. И не оглядываюсь я, а чую, стоит еще некто у меня за плечом... Да не один, а много их. Тянет меня оглянуться – и боязно. Ровно што страшное там, чево краше и не видеть. И штобы не томить себя, я уж собрался вниз, к земле ринутися... Снова туды. А слышу ровно бы родителя покойного голос: "Алеша, чево робеешь. Оглянися. Мы здеся..." Глянул я – и впрямь батюшка стоит. Да не один... И Иван Василич царь тута с сыном Федором... И Василь Иваныч... И все иные, хто на Москве да на Руси правил... Володимер-князь... И Ольга... Все Рюриковичи. И сам он тута. Высокой, хмурой, усы срои гладит... И сызнова говорит мне батюшка: "Слышь, Алеша, собралися мы встречати тебя... А ранней ты все же к им, туды вернешься. К роду нашему. Так скажи: лучче бы землей володели. От нас брали бы все, что получче. Нам уж наших грехов не поправить. Они бы хоша замолили все... Ступай с Господом да ворочайся поживей...".

   Сказал – и ровно крестом осенил меня. Я – разом единым книзу, ровно камень пал. Дух заняло. Крикнуть хочу – не могу... Лечу, вот-вот разобьюся о землю... А голосу крикнуть – нету. Тут я и прокинулся... Вот сон мой какой нынче...

   И, очевидно, совсем утомленный порывом, больной осел в подушках, призакрыл глаза, замолк.

   – Дивный сон, – первый нарушая жуткое молчание, отозвался Матвеев.

   – Ну, и може, государь великий мыслит, што то лихой сон? Та нет. То – добрый сон, – заговорил Гаден, на которого поднял Алексей вопрошающий взгляд. – Коли летает хто во сне – значно крепкий сон, к здоровью сон той... Вот перво дело. Другое – надо правду молвить: вещий царский сон тот, государь. Потомство свое царь видел... И все – в царских же одеждах... Вот какой хороший сон... Да посбылся бы он, пусть даст Господь... И государю – еще много лет жить и на царстве сидети... Вот моя дума какая, государь, про той сон...

   – Аминь, Данилушка, – с просветленным лицом произнесла Наталья. Уверенный тон врача, его толкование сна вернули бодрость и надежду измученной женщине.

   Заразили они верой очевидно и самого больного, и Матвеева.

   – Аминь, аминь, – повторили оба за Натальей...

   – Пожить бы, правда... Молод еще Федя. Не жаль мне себя, царства жаль. Много не налажено... Сколь много затеяно. Где ему... осилит ли парень-малолеток?.. Да и не крепок он у нас. Господи, Господи... Велика доля царская... Да и бремя не легкое... Пожить бы еще... Все бы лучче... – словно про себя проговорил Алексей.

   – И поживет государь. Еще долго поживет на свете, еще и нас переживет. Што бы я сам так жил, – уверенно подтвердил Гаден. – Только берегти себя надо. Силы собирать... Морбусу тогда не одолеть государя. Он одолеет всяку хворь... Пусть я так буду счастливый... Отдыхать надо теперь государю. Речей не держать долгих... Теперь, после моего питья, если сызнова в сон ударит ево, уж не будет таких снов. Спокойно заснет мой царь милосливый... Покой надо ему.

   – Уж, слышим, слышим, – с невольной досадой заговорила Наталья. – Нешто мы станем мешать... Я, слышь, Алеша, помолиться выду... И, впрямь, коли полегше тебе, соколик, надо Господу хвалу воздать... Молить Ево стану, штобы...

   Она не досказала. И, видимо, делала усилия, чтобы не дать волю слезам, внезапно подступившим к горлу.

   – Иди, поплачь, помолися... Вестимо, у вас, у бабья, – и радость и печаль – все слезми выходит... Помолися... Дары раздай. Уж я знаю тебя, богомольницу... Скажи тамо, Артамон, пусть выдадут царице из моей казны сколько потребно буде ей... Пусть... Иди, милая... Легше мне...

   Осторожно склонилась царица к больному, коснулась губами его плеча, которое выдавалось, исхудалое, острое, из-под рубахи, коснулась руки, лежащей поверх одеял, и вышла из покоя вместе с Матвеевым.

   Ушел и Гаден готовить новые снадобья для больного царя.

   Очередной спальник, по приказанию больного, раскрыл "Златоуст" {Назидательная книга с поучениями на каждый день.} и стал читать негромким, монотонным голосом.

   Алексей сначала слушал, полузакрыв глаза, потом снова задремал.

   Спальник заметил это и, постепенно понижая голос, перестал читать.

   Снова глубокая тишина настала в опочивальне.

   На половине царицы жизнь уже шла полным ходом. Кипела обычная работа в мастерских и девичьих, готовили на поварне и в людской избе. В домовой церкви ее, Екатерины Великомученицы, что на Сенях, прошла заутреня и ранняя обедня без Натальи.

   Анна Леонтьевна, Кирилло Полуэхтович, младшая сестра Натальи Авдотья, братья: Иван, Афанасий, Лев, ближние бояре и боярыни ждали царицу с вестями о здоровье Алексея, собравшись в просторной Столовой палате.

   Сюда прошла и Наталья.

   – Господь милости послал, – встречая дочь, проговорила Анна Леонтьевна и подала ей просфору, вынутую за здравие царя и царицы.

   – Легше дал Господь царю-государю нашему, – повестил всем от имени царицы-дочери Кирилле Нарышкин, выслушав несколько слов от Натальи.

   – Слава те, Спасу Милостивому!.. Подай, Господи! – откликнулись все на эту радостную весть, широко осеняя себя крестом.

   – Молитесь о здравии государя, – сама проговорила Наталья, принимая общие поклоны.

   По приглашению царицы отец с матерью, сестра; братья и несколько более близких и родственных боярынь и бояр с дьяком Брянчаниновым прошли за Натальей во внутренние покои терема.

   Здесь царица подробно передала все, что видела и слышала у больного мужа.

   Сон Алексея произвел впечатление на наивных, суеверных слушателей.

   – Помрет, гляди, помрет скоро сокол наш, – шамкая, решительно заявила старая нянька Натальи, Кузьминишна.

   Но Анна Леонтьевна так поглядела на бестолковую старуху, что та съежилась и отошла подальше в угол.

   – Врет старая. Што она разумеет? – вмешался Нарышкин, видя, как сразу омрачилось лицо царицы-дочери. – Поживет еще с нами солнышко наше красное... Сама же, доченька, сказываешь: легше ему... И лекарь вон толкует, да не один... Других он звал... С чево помирать свету государю нашему? Не перестарок... не хворый какой... Оздоровеет. Слышь, и во сне покойный родитель молвил же царю: "Тебе еще наземь вернутися надо"... Вот, и поживет...

   – Поживет, вестимо... А то – и моя какая жизнь будет?.. И Петруша наш... Што мы без нево?.. Как нам быть?! – с глубокой тоской, которую давно таила в душе, проговорила Наталья, горячо прижимая к груди сына, успевшего взобраться на колени к матери.