Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

   – Слыхал... Да не бывать тому... Рано зубы точут, кому лакомо. Велик кус. Не подавшись бы...

   – Хе-хе-хе... Жирный кус, што сказать... Многи на него зарются... Поглядим. Занятно. – И Толстой своими сверлящими глазами стал вглядываться в царскую семью, занявшую места, словно по их лицам хотел разгадать, о чем думает каждый?

   Представление длилось долго. Во время первого перерыва Иван подошел к отцу и слабым своим глухим голосом заявил:

   – Царь-батюшко... челом тобе... повели в свои покои отбыть... Ишь, головушку разломило... Дядько-то сказывает, без спросу твоего не вольно уйти... Я уж пойду, батюшко.

   – "Головушку"... Экой ты у меня, кволой... Лучче бы и не приводили тебя. Гляди, мне самому, може, горше твоево. Сижу. Ино – и потерпеть надо... Ну, да ты ступай. Тебе нечево маяться... Век – без заботы за братовьями проживешь... Иди со Христом, блаженненький...

   Иван поцеловал руку отцу и, держась за дядьку, вышел из палаты.

   – И вправду, государь, – тихо, но тревожно заговорила Наталья. – Куды не приглядно твое царское здоровье на вид... Не поизволишь ли и сам на покой? Мы уже и досидим тута все, чтобы народ не булгачить: што ушли-де хозяева. Иди, государь. Бога для прошу. Сердечушко штой-то у меня и не на месте.

   – Ну, ты, Наталья, запричитала. И без тебя тошно. Оставь. Сижу – и ладно. Перемогусь – лучче буде, ничем валяться мне. Вон, Данилку спроси... А невмоготу стане, – я и пойду... Не робятишко я несмысленочек... Ну, и оставь, – нетерпеливо уже закончил Алексей, видя, что Наталья собирается ему возражать.

   Загремела музыка. Начался второй акт.

   Хотя внимание зрителей было обращено на сцену, где развертывались смешные приключения героя комедии, все почти заметили, что царь вдруг сделал знак Матвееву и своему лекарю. Оба, стоя за спиной государя, наклонились к нему. Гаден дотронулся до лба, до руки Алексея, шепнул что-то Артамону, и оба почти вынесли его в соседний покой через небольшую дверцу, близ которой были устроены царские места.

   Наталья сейчас же вышла вслед за мужем.

   Федор и царевны поднялись было... Но она им дала знак оставаться на местах, и они снова уселись.

   Комедианты на сцене лучше всех могли разглядеть, что случилось. Растерявшись, смущенные говором и тревогой, охватившей всю публику, музыканты и актеры умолкли на некоторое время. Потом, подчиняясь ремесленной дисциплине, снова возобновили было представление.

   Но из двери, куда увели царя, появился Матвеев:

   – Государь, великий царь мочь не изволит лицедействие смотреть. И все вольны по домам ехать. А хвори особливой у государя нету. От духу, слышь, от тяжкого – скружило головушку, знать, как лекарь сказывает...

   Музыканты и актеры скрылись за кулисами. Зрители торопливо двинулись к двум дверям, ведущим из покоя в обширные сени деревянных царицыных теремов, где происходил спектакль.

   Знакомые, друзья собирались по пути кучками, переглядывались, обменивались негромко короткими словечками, опасаясь здесь дать волю языку.

   Зрительный зал сразу опустел.

   Петр Толстой, словно поджидавший Куракина, который степенно и довольно медленно двигался за толпой, сказал ему негромко:

   – Сбирался я отсель к боярину Хитрому, к Богдану Сергееву... Не пожелаешь ли по пути, князенька? Чаю, он рад будет такому гостю.

   – К Хитрому... Пошто?.. На ночь глядя. Чай, спит давно боярин...

   – Верь, не спит. Так я и обещалси заглянуть после феатра, навестить старика, коли что новое, поведать бы ему... А тут...

   – Н-да... чудны дела Твои, Господи... Дай, Боже, здоровья царю... А что ты думаешь: и впрямь, загляну с тобой к боярину Богдану, коли не спит, говоришь...

   Оба они сели в широкие сани Куракина, свою челядь Толстой послал домой и повез дядьку царевича Федора, к боярину Богдану Хитрово: поделиться важными вестями, а может быть, и еще для каких-нибудь дел и тайных целей...

   Десять дней тревога и печаль черной тучей повисла над кремлевским дворцом и теремами царскими.

   Что ни день, то хуже Алексею. Обмороки, припадки удушья – все чаще и чаще.

   Тает больной, как воск. Широкий костяк так и проступает из-под кожи, обтянувшей лицо и тело царя.

   Кроме царских лекарей, Костериуса и Стефана фон Гадена, собраны к постели его все лучшие доктора Москвы, какие и в Немецкой слободе живут, и у бояр у некоторых, и при послах иноземных.

   Долго совещались ученые доктора. Потом, покачивая печально головой, лекарь Иоганн Гутменч от имени всех остальных заявил Кириллу Нарышкину и Матвееву:

   – Ко всему надо быть готовым. Если што требуется по царству еще распорядить, лучче пускай бы исполнил то ево царское величество. А и святова причастия принята – благое самое время есть... Долго таил недуг свой царь. Еще ранней спасти бы мочно... А теперь...

   Лекарь не досказал...

   Это было 28 января 1676 года.

   В тот же день патриарх исповедал и приобщил Алексея, который ничуть не удивился предложению Натальи совершить это таинство.

   – Силы, здоровья прибудет тебе, свет Алешенька, коли примешь святых даров...

   – Да... Ладно же... Нешто я против... сам хотел... Видно, уж скоро...

   – И, государь, не думай, не тужи, не кручинь себя. Годы твои еще не старые... Всяку хворь одолеешь, – глотая слезы, стараясь улыбкой ободрить мужа, уверяла царица. Но сердце не выдержало. Под предлогом, что надо к детям, она поспешила уйти и в соседнем покое вся забилась в потрясающем, беззвучном рыданье.

   Кончилась исповедь, причастили Алексея.

   – Матвеева мне... А ранней – Григория Ромодановского... Легше мне... Пока есть силы – надобно приказ отдать... Скорее...

   Явился Ромодановский.

   Царь, выслав из опочивальни всех окружающих, заговорил:

   – Слышь, князь, вера у меня к тебе великая. Служил ты мне по правде, пока я жив был. И по смерти – послужи. Обещаешь ли?

   – Не раз я тебе, государю, обет давал... И ныне снова, коли волишь, – перед святым Крестом, перед ликом Божиим поклянуся: што повелишь, исполню. Хоша бы и смерть принять за то довелося...

   – Нет... Зачем помирать... Ты – вон какой крепчак... Живи... Жить тебе надо... А я, вот... видишь, брате, помираю... Оно бы и не пора самая... Да, видно, воля Божия... Ох, тяжко и говорить то.

   – Передохни малость... Не труди себя так... Потише толкуй... Я разберу...

   – Да, и разборка невелика... Есть тамо у тебя казна моя царская... Не раз, как в поход собирался... Жив вернусь, нет ли – чаялось... Вот я...

   – Так, государь... Давал мне хоронить и казну твою, и рухлядь хорошую, меха, парчи, ткани... Все цело... Не мало собралося... Сохранно лежит...

   – В приказе Тайном... в том покое, что я тебе показал, за дверьми за железными... Ну, ладно... А – нихто не знает?.. не проведали?..

   – Кому знать, государь... Без глазу чужова все туды сношено. А заглядывать никому не мочно. Приказ даден... Словно бы там граматы особливо тайные государские ваши положены... И смертью покарать обещано, хто попытается... Не бойсь, государь. Поправляйся скорее. Все тобе сохранно сдам...

   – Э-хе... Какая уж поправка... Не мне ты сдашь... Царю новому... И то – не сразу, гляди. Слышь, брате, не надумал еще я... Буду Господа молить, наставил бы меня: ково из сыновей благословить на царство...

   – Да, нешто Федор... Ево же, государь, вот год второй идет, и объявлял ты боярам, духовным властям и народу... Али...

   – Што ж, што объявлял. Что в летах он совершенных есть. Так это от нево и не отымется. А царем на Руси, мы, государи, умираючи, – вольны, ково Бог нам укажет, постановить, хоша бы и не старшова... Бывали случаи... Да, ты стой... молчи... Не сдужаю много... Слышь, тута, в опочивальне – ларцы стоят... да три укладки невелички... По-прежнему потайно, в ночи, што ли, – снеси туды, где и другое все... И закрой по-прежнему... И заклянись не говорить, не давать ту казну, хоша бы царь али кто иной пытали тебя о ней... Молод Федор... Жадны бояре сильные... И родня вся женина, Марьи Ильинишны, покойницы. Сколь много им ни дай – все расхитят... А придет час недоли... Беда пристигнет, война ли, мор ли, али иное Божье попущение, што казна пуста стоять будет, земля оскудеет... Ох, тяжко и слово сказать... Пожди... – И, тяжело дыша, Алексей помолчал немного, потом снова заговорил: – Вот в те поры – и откроешь царю про клады про наши... А, храни Бог, тебя пристигнет час воли Божией – перед кончиной сыну своему поведай... Тоже под клятвой... да со креста целованием... да...

   Он не докончил, умолк.

   Широко перекрестился Ромодановский на образа, стоящие в углу, достал из-за ворота рубахи нательный золотой крест и, целуя его, сказал:

   – Крест святой и мощи, кои в нем, целую на том, што все поисполню, как ты сказываешь. Не будет моей душе спасения, коли поиначу волю твою.

   – Ну, вот, спаси тя, Бог, награди, Спас милостивый... Мне словно легше стало... Теперя – иди. Тамо Сергеич да тестенька... Кириллу зови сюды... Да... Нет... не надоть больше никого...

   Ромодановский, сдерживая волнение, ударил челом, припал губами к руке, которую протянул ему царь, и вышел.

   Когда Матвеев с Нарышкиным вошли к умирающему, Наталья, кое-как овладев собой, тоже проскользнула в опочивальню, опустилась у самых дверей на скамью, так что из-за полога над постелью царь не видел ее, и сидела тихо, неподвижно, с воспаленными, заплаканными, широко раскрытыми глазами, закусив губу, чтобы не разрыдаться. Ее постоянно веселое, розовое лицо теперь было покрыто багровыми пятнами и все пылало. А порою вся кровь отливала к сердцу, и лицо принимало сразу прозрачный, восковой оттенок, а тело трепетало от озноба частой, мелкой дрожью.

   – Што поизволишь, государь?.. Пришли мы, по зову твоему... Рабы твои... Дал бы Господь нам радости: жива-здрава скорей тебя узрети... Повели, государь, повыполним, – первый обратился к царственному зятю старик Нарышкин.

   Обычно этот тихий, не особенно умный, простой, мало образованный старик, помещик средней руки, только и находил отрады – вкусно поесть и особенно изрядно выпить. Приподнятое от вина состояние было ему отрадно больше всего. Но сейчас новопожалованный боярин был совершенно трезв и печален. Даже какой-то инстинктивный страх проглядывал в бегающем взгляде его глаз, в напряженном положении головы и шеи, в поджатой губе, в связанных движениях, словно он сам подстерегал врага или ждал, что на него из-за угла нападет смертельный, непримиримый соперник и уничтожит одним ударом.

   Старик понимал, что стоит на карте, что связано со смертью Алексея.

   Удача – значит регентство Натальи, его собственное безмерное возвышение... Упоение власти, наслаждение всеми благами мира без конца...

   Неудача... О ней старался и не думать Нарышкин. Сейчас же холодный, липкий пот выступал на лбу, губы сохли, горло сжимало каким-то клубком... Язык не имел силы сделать движение, чтобы увлажнить пересохшие губы...

   Раболепно склоняясь перед зятем, он вперил взор в больного, желая своим опытным стариковским взглядом уловить: как много еще осталось прожить зятю.

   "Плох, и вовсе плох сердешный... Часочки, гляди, остались", – сразу пронеслось в уме Кирилла, едва он вгляделся в Алексея.

   И тот с чуткостью, присущей иногда умирающим, угадал и значение взгляда и мысли растерявшегося старика.

   – Да, тестюшка... Ныне сам видишь: крышка мне... теперя... Да и тобе не в долгих... Вот и порадь мне по чистой совести... отметая всяку корысть и кривду... всякое людское да мирское вожделение... Как мыслишь для земли бы лучче: Федору царство приказать... али...

   – Внучку... царевичу богоданному, Петрушеньке нашему... Вестимо, ему... ему, государь... Ишь, какого тобе Господь послал... Дитя – што и нигде не сыщешь... Не беда, што мал... Найдется и для...

   – Так... ладно... Сдогадался ты, Кириллушка, о чем речь поведу. Да и я наперед ровно и слыхал, што сказать нам можешь... А вот вдругое спрошу, как мыслишь: силы станет ли, сберется ли ведьмочного люду столько, штобы и уберечь до совершенных лет юного царя-малолетка?.. И царству пораду дать, не завести междуусобицы, от коей и земля погибнуть может... Вот, помысли, по чести скажи... Оно, и то сказать... ранней бы мне самому многих бояр и властей опросить... Да, все думалось иначе... Не пора-де. Ан, пора и приспела... Так, говори уж...

   – Сказал, государь... Инова не придумаю. А и спрашивать не надобно. Не раз со многими людьми и у меня и у других близких наших толковано... Уж не посетуй, твое царское величество... Так, про всяк случай говорилось... Очень многие на том стоят, и люди не малые: быть бы меньшому в больших, попередив и старшова... Вот, государь, моя правда, как на духу...

   – Так ли, Сергеич?.. Чай, и ты... про всяк случай... о том же толковал порой...

   – Нет, государь, не случалось. А на спрос твой скажу: верно боярин честной Кирилло Полуэхтович сказывает: не мало есть народу и значнова, не простова – кои за новую семью твоево царского величества, за Нарышкиных с царевичем Петром Алексеевичем станут, Милославским да присным их – насупротив... Хотя бы и до крови и до бою дело дошло... И меня заботит дума: как бы свары да резни братской не было... Вон, сам ведаешь: по полкам ратным, особенно по стрелецким – смута всяка да шатанье пошло... С крестов да с поклонов починалося... А теперя – и ины сказки сказывают. Все им не в угоду... Все – не по правилу... То и гляди, разруха, мятеж зарыкает, аки лев голодный... Тут и подумаешь... И ума не приложишь.

   – Да... да... вот, ты правду говоришь... Особливо Наталью... царицу мне жаль... На ей зло первей всех выльется... коли што загорится... Ох, тяжко...

   Наталья, не выдержав, тихо стала всхлипывать, но Алексей услыхал:

   – Здеся ты... Ну, иди уж... иди сюды на совет... Што тут... Да не плачь... Дело великое. Меня не нуди... себя не мучь... Наплачешься... Буде...

   – И то, не плачу, Алешенька... И – чево? Бог даст...

   – Даст... даст... А покуда – будем сами не плохи... Так, што же скажете?..

   – Да, государь, есть дума одна... Вон, и отец Симеон на то же склоняется...

   – И он... надо бы и ево к нам... да пусть уж... Гляди: всполошишь всех, коли много звать стану... да все не ихних... Што же вы там надумали? Говори прямо.

   – И лукавить не в чем, друг ты мой... Видное дело – Федор-царевич царем станет, Милославские зацарюют... да Хитровы... да всякие с ими... Ково ты всю жизнь сторонился... Хто на всех путях твоим починам добрым помехой был, на старые пути Русь поворачивал...

   – Да уж, мой Ваня, слепыш бедный – и то, поди, знает, што правда слова твои.

   – Петрушу царем... Перво – и молод он... Не пустят бояре семье нарышкинской у трона стать до свершения лет полных царю-малолетку... Уж не верти головой, государь, Кирилло Полуэхтыч... правду сказать надобно...

   – Сказывай, сказывай свое... Я – не помеха, – поспешно отозвался Нарышкин.

   – Вот и думалось...

   – Ну, ну... што... сказывай.. Пожди... вон, в чарке – питье стоит. С нево – силы прибывает мне на малый час... Дай хлебнуть... Да, хоть и не пробуй... Стефанко не отравит... Вот... Ух, и горько же... Ну, сказывай... Жжет питье. А без ево, слышь, сам чую, и не жил бы уж давно... Што же вы там надумали... Толкуй.

   – Ежели бы так тебе, государь, показалось за благо: призвать старшова царевича. Разумный, добрый он сын. Ево ли вина, што хворь одолевает... И сказать бы ему: на троне одному – трудно-де. Сам видел, как твое величество себя утруждало ину пору, не получче батрака последняво... А заботы, а вороги свои и чужие как одолевать начнут... Вот и хорошо, если не один человек на царстве, особливо – молодой... И взял бы он себе вторым царем – молодшего царевича... Петра, вестимо. И пока тот в молодых годах, сберегал бы брата, вкупе да влюбе со всеми родичами царевича, на коих ты укажешь, вот, хошь бы дедушка, Кирилло Полуэхтович... Дядя Иван Кириллович. Разумник, на все он пригоден, слышь... Матушку царицу, Наталью Кирилловну – и подавно слушал бы царевич. Родне не давал бы ее в обиду...

   Царь глубоко вздохнул. Очевидно, он и сам много думал об этом именно вопросе.

   – Ну, там, кроме главных бояр, еще ково поставишь опекать Петрушу, до его лет совершенных...

   – Тебя, тебя, Сергеич. Лучче – и не надо...

   – Как воля твоя, государь. Послужу по совести, как и тебе, друг мой, государь...

   – Знаю... знаю... Што ж, так буде ладно... Я позову сына... Я скажу. Он не отречется... И не на словах на одних... Запись возьму... Крест целовать, Евангелие будет... Так... Ладно будет так... И не станет злобы такой, как от одного гнезда... Все едино: те ли, другие силу заберут, – станут недругов гнать... О-ох, горе мое... Родня на родню словно волки... Ну, да не поиначишь людей... Так, и Бог с им... Ступай, скажи... сына бы позвали... Федю... и Петрушу... Сейчас скажу...

   – Што торопишься так... Ишь, ты ровно полосу вспахал, государь, от речей от наших. Передохни, государь...

   – Не-ет... Не перечь... Уж тут не до роздыху... Може, и утра не дождуся... Зови... слышь...

   Вид царя ясно говорил, что он прав. Наталья снова затрепетала вся от беззвучных рыданий.

   – Буде, Наташенька... Буде... Иди же...

   – Иду, государь... А все же ранней – лекаря к тебе пошлю... Не станет ли он говорить чево против...

   – Ладно, посылай... Все едино, он не посмеет... Иди же...

   Матвеев вышел.

   Наталья, которой царь дал знак рукой подойти поближе, сделала шаг к постели, вдруг, как подкошенная упав на колени, прильнула головой к ногам больного, целуя их с невнятными, сдавленными рыданиями и несвязной мольбой.

   – Боже... Творец Милосердый... Царя... сына спаси... детей моих... и ево... Спасе Милостивый... Пречистая Матерь Бога нашего.

   Но и эти звуки смолкли через мгновенье, и она, полусомлевшая, осталась распростертой у ног мужа, прильнув к ним губами.

   Потрясенный, бессильный, он тоже не мог двинуть даже рукой, не мог сказать ни слова...

   Жуткая тишина воцарилась в опочивальне.

   Нарышкин, отойдя к окну, отирал крупные слезы, сбегавшие по его щекам, по седеющей бороде.

   Матвеев, выйдя в соседний покой, чуть было не натолкнулся на боярыню Анну Петровну Хитрово, которая о чем-то негромко толковала с Гаденом.

   Как только последний по приглашению Артамона прошел к царю в опочивальню, Хитрово, вздыхая, слезливым голосом, возводя очи к небу, поспешно заговорила:

   – Охо-хо-нюшки, горе наше великое. Покидать собрался нас сокол наш ясный, государь – свет Алексей Михайлович... И на ково мы, сироты, останемся, горемычные... Вот, уж, не ждали беды, не чаяли.

   – Што уж, боярыня, заживо оплакиваешь... Авось Господь...

   – То-то и я баяла... Нет, слышь, лекарь иное мыслит. А кому и знать, как не Жидовину. Он в своем деле – мастак... Мало ли лет при государе. Ровно свое дитя рожоное – ведает всю плоть и кровь государеву... И-хи-хи... Карает землю Господь, за грехи за наши... Мало молим Ево, Батюшку... Старину порушили... Вот...

   – Вестимо, все – Божья воля. А я, боярыня, к царевичу шел. Не видала ль ево нынче? Как он... К царю надо звать... Царь... .

   – Эка беда... Я, слышь, и то от царевича из покоев. Грудку ему растирали при мне. Маслице есть у меня из Ерусалима-града. От Гроба Спаса нашево... Я сама принесла, недужное то местечко и помазали... И сам он болен, голубь наш, а про батюшку-государя всеизнать волил. Я и сказываю ему: "Ково пошлешь, – и не поведают иному правду-то, про царское про здоровице. Сем-ка я пойду... Мне как не сказать?!". И пошла... Ан, тут и ты за царевичем... Эка пропасть!.. Ни вдохнуть, ни шеи погнуть... Где тут поднятися ему... Вон, сам поизволь, навести голубя мово... Увидишь, коли, может, на мои слова не сдашься...

   Матвеев пытливо поглядел в маленькие, словно сверлящие своим взглядом глаза старухи. Не то торжество, не то насмешка светилась в них. А лицо имело самый умильный, ласковый вид.

   "Сдогадались, видно... Сговорились до поры – поостеречися, не пускать сына к отцу... Али уж што и налажено у них?.. Времени выжидают..." – пронеслось в уме у Матвеева.

   Но он постарался не проявить ничем своего недоверия к старухе.

   – Што же, я сдоложу царю... И тревожить царевича не стану. Хворому – иным часом и видеть никово не охота, и слово – в тягость сказать. Ты сама уж, боярыня, потрудись, сделай милость, передай, што изволит государь: как полегче станет царевичу, – к отцу бы шел. Все едино, в кою пору... Ночью, рано ли поутру... Как полегчает, – и шел бы...

   – Скажу, скажу... Видно, дело великое, коли ты сам позыватыем!.. Видно, што и не терпится, коли и в ночи прийти можно?.. Скажу, скажу, боярин... Уже пошла... Вмиг скажу... Коли царевич осилит себя, – и в сей час придет к отцу... Живым бы только застать родителя, как чаешь, боярин?.. Не помрет государь наш так уж, нимало не мешкая?.. Асеньки?

   – И думы о том нет, боярыня... Слышь, не видал сына весь день, – вот и поволил... Сын ведь старшой, наследник... Мало ль што у отца сыну сказать сыщется... Вот и зовет...

   – Так, так... Ну, от души отлегло... Камень с груди спал... А то слышу, хошь в ночь, хошь за полночь!.. Не помирает ли великой государь?.. Тогда бы все честь-честью надо... И духовный чин, и боярство, и родню... А не то – сына одново, наследника, ровно бы ему какой наказ особливый дать волит царь-батюшка перед останным часом. С глазу-то на глаз, без людей безо всяких...

   Матвеев почувствовал, что лукавая старуха почти проникла в затею. Но он так же спокойно заговорил:

   – Не до наказов теперь... Слаб вовсе государь, слышала ж от лекаря, сказываешь. А ежели напомнить хворому, что час близок, што надо и о душе, и о сыне, и о царстве подумать... Гляди, и вовсе не вынесет... Разве ж можно... А не звать царевича, коли отец желает, – опять нельзя... Ты уж передай... И знать дай: как да што с Федором?.. Скоро ль царю ждать ево?..

   – Не премину, не промедлю... И царевичу в сей час сдоложу, и тебе весточку дам... Уж я пошла. Гляди, не жалею ног старых... Бегом побегу...

   И, обменявшись поклонами с Артамоном, Хитрово, переваливаясь, семеня ногами, быстро вышла из покоя.

   С досадой дернув себя за ус, Матвеев злым взглядом проводил старуху, которая столько лет сеет смуту и свару во дворце, и вернулся к Алексею доложить ему все, что услышал.

   С вечера, в тот же день, Богдан Хитрово долго сидел наедине с теткой. А на другое утро, после обедни – собралось к боярину много вельмож и воевод, за которыми еще накануне были посланы особые позыватые, ближние ключники и молодежь из родни, проживающая в доме каждого значительного боярина в ожидании, пока можно будет пристроиться к царской службе.

   Все почти недруги Нарышкиных собраны в большом столовом покое боярина Хитрово, а их – не мало. Здесь и Федор Федорович Куракин, властолюбивый "дядька" Феодора, и оба брата Соковнины, Алексей и Федор Прокофьичи, и бояре Мшюславские: Урусов, князь Петр, князь Лобанов-Ростовский, боярин Вельяминов, Александр Севастьяныч Хитрово, боярин Василий Семенович Волынский, безличный, на всякую послугу готовый человек. Несколько воевод Стрелецкого приказа, недовольных льготами, какие идут иноземным войскам, тоже пришли на совет. Здесь и оба брата Собакины, на сестре которых женат Иван Богданович, и судья боярин Иван Воротынский, и Яков Никитыч Одоевский, и молодой Василий Голицын – все пришли на пагубу Нарышкиным.

   Все давно знают друг друга, связаны или родственными отношениями, или общими выгодами и стремлениями. Но, кроме того, с каждого хозяин клятву взял: хранить в тайне все, о чем придется толковать нынче.

   – Помирает батюшка-царь наш, свет Алексей Михайлович... Надо нам помыслить: што с царством да с нами будет, – объяснял всем Хитрово.

   И все поняли, что настал решительный миг...

   Особенно суетился Петр Андреевич Толстой вместе с вертлявым сухеньким боярином Троекуровым. Не имея за собой ни особого влияния, ни значения в Приказах или в боярской Думе, – оба они чуют, что близок перелом, и усердием стараются придать себе цену в глазах людей, которым по всем вероятиям достанется верховная власть.

   – Ну, лишний народ я поотослал, – заявил Хитрово, когда заметил, что все почти в сборе, – можно и о деле потолковать... Обещал, правда, и протопоп Василий побывать, духовник царевичев... Да, и без ево потолкуем. Он наше дело знает...

   – Вестимо, ждать нечево, – нервно теребя редкую бороденку, отозвался первым боярин Одоевский. – Скорее столковаться бы... И за дело. Оно, хто знает... Сказывают, помирает царь... А може, и то, што по-старому... Как Иван Васильевич покойный не раз и не два – бояр вызнавал... Совсем, вот, помирает... "Наследнику, мол, все!" А сам – глядит: хто как и што?.. Сразу – здоровехонек станет и почнет перебирать всех... Вот, как бы и теперя... Донесут царю, што мы заживо при ем наследника поставляем... Он бы и не осерчал часом...

   – Донесу-ут!.. Кому, на ково доносить-то? Нешто ты на себя скажешь, боярин? Нешто не видишь: хто да хто за столом сидит. Все – свои... Кажнаво – и без доносу Нарышкины слопали бы, кабы власть-сила... Да подавятся!.. Сиди уж, слушай да успокой свое сердце, коли оно такое... заботливое о нас... Вон, сулея близко, окропися...

   И раздражительный, грубоватый Федор Куракин, сосед по столу Одоевского, подвинул ему сулею с рейнским вином.

   – Поп што, без попа дело сладится, гляди. Он не отстанет, – перебил Куракина Вельяминов. – А, вот, надоть бы к нам и князь Юрья Лексеича... Сила-человек... Ему не то царь – и бояре все, и простой народ веру дают. Коли он за нас станет, – дело наше с крышей... Можно сказать – все ровно по маслу пойдет...

   – И Долгорукой князь Юрий с нами же, не крушись, боярин. Звал я и ево. Недужен ныне. Сказывал: "Толкуйте без меня. А к царю – разом пойдем", – поспешно заявил Хитрово.

   – Ага, энто – дело... Вот, и ладно... Так – добраво конца ждать можно, – раздалось с разных сторон.

   – При ем уж не скажут нарышкинцы, што-де "все бояре-стародумы мутят"... Долгорукой за неправду не станет, – подтвердил Петр Прозоровский, осторожный и рассудительный, по общему мнению, человек.

   – А поверх тово – и еще подспорье нам буде, – мягко заговорил Петр Андреевич Толстой. – Там што буде, нихто не знает... А ежели правда, што новому царю нам придется скоро челом бить, – так приспел час и на Москву вернуться первому другу и родичу царскому, болярину, свет Ивану Михайловичу Милославских... Дядюшке мому любезному. И словом, советом добрым, и мошной, и дружбой всякою – всем он богат да силен... Вот при ем и тягаться нам легше будет во всею сворою со нарышкинской...

   – Ну, когда-то еще царь помрет, когда за опальным пошлют!.. Коли – што будет?..

   – Не будет, а есть... Уж послано... На днях и на Москву пожалует боярин... Застанет в живых царя – поопасается малость, не покажется... А не будет старого, новый царь над нами станет, словно солнышко над лесом высоким взойдет, – он и рад будет поскорее обнять дядю и друга вернаво...

   – Ловко... Хитро. Хто же это, не ты ли порадил, Петруша?..

   – И я, и иные, хто поумней меня...

   – Ну, уж, чево-чево, а ума у тея не занимать стать, правду надо молвить... Молод ты, боярин, а инова старика помудренее... С чево же мы нынче почнем, хозяин ласковый? Ты уж говори, починай.

   – А, видно, и починать нам мало што осталося, коли так о конце мы все заодно мыслим. Надо буде не нынче-завтра, уж не позднее, – во дворце всем собратися. Царю челом ударим, волю бы свою нам сказать и поизволил. Как в животе и в смерти – Бог один Владыко. А земле – знать надобно: хто царем будет, ежели?.. Ну, там послушаем: што нам скажут... Сами ответим, што думаем... И царевич наш Федор тамо же будет...

   – Вестимо, дело прямое... Только, как стража... Хто на охране стоит? Коли иноземцы, – нарышкинские да матвеевские прихвостни, – так и дела зачинать не можно. Приведут они пащенка малова... Гляди, тут же и наречет ево отец, помимо старшего сына. От их – все станется.

   – Не буде тово! Быть никак не можно... Мы – улучим часок... Не рубить же станут первых бояр да князей да отца духовного на глазах царских... А сторожа-то завтра от стрельцов... Слышь, и тут нам помехи не буде, – успокоил всех Хитрово.

   – Это добро... Только бы Матвеев не подсидел че-во... Он, чай, тоже не спит... Он, чай...

   – Он, да не он!.. Я Матвеева отвею, – вмешался снова Толстой. – У меня на ево тоже слово есть... Отсюда – я к ему прямо... Увидите, братцы, как я одурманю нехристя энтого...

   – Ну, ну, ладно... Уж ты гляди... А мы все после вечерень – и соберемся у царя... Так и других повестим, кому надо...

   Недолго еще продолжалось совещание, скоро все разъехались по домам, готовиться к завтрашнему, решительному дню.

   И раньше всех покинул компанию Толстой, о чем-то наедине еще потолковав с самим Богданом Матвеевичем.

   Заехав на перепутье домой, Толстой только часам к шести дня, то есть, по-тогдашнему – довольно поздно, попал к Матвееву.

   Обычно – незваные и нежданные – именитые люди друг к другу не ездили, а всегда упреждали о своем приезде.

   Появление Толстого, не приславшего извещения о себе, привело в недоумение и полковницу, и всю старшую дворовую челядь в доме Матвеева. Самого Артамона не было дома.

   Дворецкий, встретивший возок Толстого у самых ворот, почтительно об этом доложил боярину.

   – Так я и полагал, што по делам сейчас ездит друг мой любезный, Артамон Матвеевич... Да не в верху {Во дворце.} же он... Так долго, чай, не позадержится. А я подожду. Дело больно спешное, не терпится, слышь... – вылезая уже из саней, решительно заявил Толстой. И тут же, словно мимоходом, спросил: – А не сказывал "сам", где побывает? Гляди, ко Ртищевым, али к Долгорукому со Черкасскими князьями, либонь к Одоевским везти себя наказывал, выезжаючи... Не слыхал ли, парень?

   – Сдается, што и так, боярин... Не упомню. При выезде господина не был сам, по домашнему займался, – уклончиво ответил дворецкий, зная, что особой дружбы между Матвеевым и Толстым не было.

   Когда дворецкий ввел гостя в покои, Евдокия Матвеева, выполняя долг хозяйки по европейскому, а не по московскому обычаю, – явилась сюда же.

   – Выпить, закусить чево не изволишь ли, – после первых приветствий предложила она, указывая на поднос с медами, винами и разными сластями, принесенный за нею и поставленный на соседний стол.

   – Выпью медку, горло промочу. Хозяйка просит – не можно отказать. Только, по нашему свычаю, милости прошу и самой пригубить малость для пущей ласки и охоты.