Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

   Плохо понимая, что творится кругом, ребенок стал ласково гладить мать по волосам, по лицу, настойчиво повторяя:

   – Мамушка, не плачь. Не дам тебя в обиду. Слышь, матушка, скажи: хто обидел? Я тяте скажу... Сам голову срублю... Вот... видишь?!.

   И мальчик схватился за рукоятку игрушечной сабли, подаренной ему московскими торговыми людьми в день его ангела.

   – Ладно... Зарубишь, вестимо. Не плачу я... Поди, играй, – спуская сына с колен, сказала Наталья и обратилась к отцу:

   – Слышь, батюшка, пообещала я, коли полегше буде государю, самой святыни обойти, а в иные – на молебны послать на заздравные. Возьми там казны у боярыни-казначеи... Вот, и он с тобой... – указала на Брянчанинова царица, – тоже пускай едет... К Николе-Мученику, знаешь, где бывал уж, за Яузой.

   – На Вшивой Горке, – знамо, к нему, государыня-доченька... В сей час поеду. А еще куды, не скажешь ли?

   – Куды?.. Да, много надобно... Всюды надо! Пусть молят Господа святые заступники... Вон, брата пошли, Ваню – к черным попам, в Вознесенскую обитель, к Спасу Нерукотворенному... Скоропомощник он... Мы тута с матушкой у Онуфрия-Великомученика помолимся, от скорой смерти избавителя... Близко, на Сенях тута. А тамо и посоветуем с матушкой да с теткой: куды еще... Весь день ныне ни пить, ни есть не стану... Буду молить Господа и Матерь Божию и угодников святых... Авось услышат молитву мою горячую... Авось... Поезжай, батюшко, не трать часу... А Афоня пускай в Рубцово-Покровское съездит в село, к Покрову {Теперь – улица Покровская, старинная вотчина Романовых.}... Много мне помощи было от той Святыни. А еще ково – ко Спасу на Бору надо спосылать... Ишь, родителя видел покойного государь мой во сне... А тамо – и склеп ихний, родовой, Романовых... Надо за упокой помянуть... Да еще бы в Китай-город к Николе... Да на Арбат, к нему же, к Чудотворцу... Нет, туды сама я... Помолю Явленнова-то... Да к Василию Блаженному надо бы, коли поспеем... А к Троице – пешком пойду сама... Только бы оздоровел государь! Да... Уж мы там с матушкой потолкуем, посоветуем... Езжай с Богом, батюшка... Братов посылай и еще тамо ково... Казны возьмите... Не жалейте... А мы уж тут...

   – К Христофору – Песья голова надо бы, государыня-сестрица, – нерешительно заметила Авдотья Нарышкина, желая прийти на помощь растерявшейся сестре.

   – Молчи, егоза, – цыкнула на нее мать. – Нешто государыне-царице жениха себе вымаливать надо? Энто уж ты бегай ко Христофору, поклоны бей, в девках не просидеть бы... Без тебя разберем, што да как! Поезжай с Господом, старый... Видишь, государыне-доченьке не терпится. Успокойся, доченька... Мигом все поисполним... Услышит Господь молитвы наши грешные.

   – И то не стою, старая. Ты уж сама помолчи, – отозвался Нарышкин. – Ну, кум, идем, – обратился он к Брянчанинову. – И ты, Ваня и Афоня... Едем... Казны возьмем. А коней и не распрягали. Готовы возки стоят. Все святыни объездим... Спокойна будь, государыня моя, доченька, Наташенька милая... Храни тебя, Пречистая Матерь...

   И, низко поклонившись царице-дочери, Нарышкин вышел с сыновьями и Брянчаниновым.

   – Да, матушка, в Ивановску обитель не забыть бы; да в Чудовску... Да... Господи, и память отшибает у меня... Хочу сказать – сама не знаю, о чем?.. Ровно бы разума не стает во мне... Уж больно я натерпелась да намаялась... При ем, при Алеше, при государе – молчу, терплю... Вот – и не стерпеть теперя, так тяжко мне... Ох, матушка, уж не оставь ты меня!.. Сестрица, Овдотьюшка...

   И снова Наталья залилась слезами.

   – Да буде, Наташенька... Доченька моя... буде... Бог не без милости... Помолим Ево. Рабам последним Он милости посылает Свои... Неужто ж отринет твое моленье чистое?.. Слышь, надоть бы водицы святой да просвирки от Псковских чудотворцев поднести государю... Куды помогает хорошо ото всех недугов святыня та... Дело уж ведомое, государыня-доченька, не раз испытанное...

   – Послано уж, матушка. Нынче-завтра вернется посланный, привезет. Ровно на грех, нету ни воды той, ни просфоры. А бывала всегда... Вон, Наташеньке недужилось как-то, ей и дадено... Помогло... Привезут, дам государю... Все дам... Крови бы из груди из моей рада источить ему, помогло бы только... Господи, Господи!.. Матушка, снаряжать поезд вели... Едем!..

   – Ладно, доченька... Слышь, може, дождалась бы темени?.. Сама знаешь: царица днем да без государя словно и не ездит по Москве... Не бывало тово... Все больше по ночам, сама знаешь... И на богомолье и в переезды. Не след, штобы всякий глазел на поезд на твой на царский и на тебя... Не укроешься так уж от людей-то...

   – И не надо... Старое то дело... Мы, вон, с государем, почитай, на виду у всех по Москве езживали... Так, на забаву смотреть, на послов иноземных... А ныне, на дело на такое, на великое... Да вот, што ты скажешь, боярин, – обратилась она к Матвееву, сидевшему все время в раздумье: – Выехать ли мне засветло али ночи ждать, истомить себя, измучати?..

   – Ну, о чем толковать? Как повелишь, так и выедем. Пора уж и кидать старые свычаи, не то теремные, как их кличут, а татарские, колодничьи... Царицу ль народу не видать? Пускай видят! Любить боле станут...

   – Слышь... Снаряжай же поезд сам, боярин... Да скорее, прошу...

   – Я не замешкаю. Ты не кручинься, государыня Наташенька... Да поешь малость... Так и выедем из Кремля, часу не минет... Я сам все... скоренько... А слышь, мне с тобой ли ехать али поотдохнуть позволишь? Пусть бы боярин Лопухин да Матюшкин, да Прозоровский князь... Да петровцев моих я в охрану пошлю. Оно и крепко будет. А я уж больно заморился, второй день без сну...

   – Ладно, как знаешь, боярин. Скорей бы оно лих...

   – Говорю: часу не пройдет, в колымагу усажу тебя, государыня-матушка ты моя...

   И Матвеев поспешно вышел из покоя.

   Боярин точно сдержал обещание.

   Наталья по настоянию матери с сестрой и невестки Прасковьи, жены Ивана Нарышкина, только успела перекусить немного, переменила домашнее платье на выездное, как уже явился: с докладом Матвеев, что все готово, и сам усадил царицу в большой зимний возок, в "избушку", запряженную двенадцатью санниками белой масти. В ту же огромную колымагу уселись: Анна Леонтьевна, Авдотья Кирилловна, невестка Прасковья Алексеевна; тетка царицы, жена Федора Полуэхтовича, Авдотья Петровна, боярыня-казначея Матрена Блохина и еще несколько мам и "верховых" боярынь, на попечении которых находились взятые матерью царевичи: Петр, Иван, царевны младшие немаленькая Наталья с кормилицей.

   Сестры царя и старшие царевны остались в терему, как и Федор.

   Обыкновенно и он зачастую провожал мачеху в ее поездках по монастырям и по святыням. Но сегодня царицу повестили, что "старшой царевич недужен малость", и выезд состоялся без него.

   Так как монастыри и храмы, в которых хотела по молиться Наталья, были "за городом", то есть за стенами Кремля, – впереди поезда шел Стремянный стрелецкий полк Матвеева, петровские стрельцы в своих зеленых кафтанах.

   По бокам колымаги, как и за нею, ехали верховые бояре, потом тянулись другие возки со свитой царицы. Ехала боярыня-кравчая, еще кой-кто из приближенных лиц; ехали верхом первый боярин и дворецкий Натальи Лопухин, стольник Иван Матюшкин, окольничий Иван Федорович Стрешнев и Тихон, брат его, с которым особенно подружилась Наталья за веселый нрав и острый язык.

   Впереди колымаги ехали еще верхом, по-мужски двадцать четыре красивые, рослые "дворовые женки", амазонки царицы, из комнатной прислуги. На голове у них были особые белые шляпы с полями, подбитые тафтою телесного цвета. Желтые широкие шелковые ленты ниспадали со шляп на самые плечи и были унизаны золотыми пуговками, жемчугом, украшены золотыми кистями. Спереди – короткая белая фата закрывала лицо до подбородка. Длинные широкие шубки и желтые сапоги довершали наряд. Этот женский отряд Москва, очевидно, заимствовала еще у Золотой Орды, где султанши имели каждая своих амазонок.

   Разные дьяки, стольники и дядьки царевича Ивана – все, словом, кто дежурил на верху у царицы в этот день, – дополняли свиту, верхами или в возках, смотря по возрасту и удали или глядя по чину.

   Поезд растянулся на довольно большое пространство, хотя и не достигал тех размеров, до каких доходили парадные, большие выезды царя и царицы.

   Стоя у оконца своей горницы, откуда виден был выезд царицы, Анна Хитрово даже перекрестилась трижды широким, истовым крестом.

   – Слава Те, Спасу Многомилостивому! Сама змея с дороги уползла. Теперя – легше буде дело все повершити...

   Спустя час или полтора в ее покое собрались все главные участники в задуманном деле: оба Хитрово, дядя Богдан Матвеевич и племянник Александр Севастьянович, оба Толстых, Василий Семенович Волынский, думный дьяк Титов, как лицо, необходимое для составления важного акта; явился и духовник царя Благовещенский протопоп Андрей Саввинович, упитанный, неподвижный, неуклюжий с виду, но жадный на деньгу, ловкий, покладливый старик. Враждуя с патриархом, он пристал к врагам Нарышкиных, надеясь добиться особой силы при новом царе.

   Когда пришли звать Федора к старухе Хитрой по важному делу, у царевича сидела Софья, князь Василий Голицын и стольник Иван Максимович Языков, судья дворцовых приказов.

   Зная влияние умной, властолюбивой царевны на ее нерешительного брата, зная непримиримую ненависть девушки к молодой мачехе и всему нарышкинскому роду, и ее позвали на совещание, также как и Голицына с Языковым.

   Царевна скромно уселась поодаль, почти в углу, за спиной брата и Анны Петровны, расположившихся в широких креслах. Остальные гости-соумышленники разместились на скамьях, на стульях, как попало.

   Почти впереди всех уселся поближе к царевичу тщеславный, глупый, но наглый и пронырливый Василий Волынский, успевший составить себе положение на верху не столько благодаря личным заслугам, сколько работами золотошвейных мастериц, которых в большом количестве собирала отовсюду жена Волынского. И чудные вышивки золотом, серебром и шелками, приносимые в дар царской семье и важным боярам, а то и выполняемые за деньги, вызывали расположение к Волынскому со стороны нужных людей...

   Боярин, князь Иван Андреевич Хованский из Стрелецкого приказа, голова полка стрельцов, которые в этот день охраняли все посты в Кремле, и еще несколько стрелецких голов и полуголов, известных своею преданностью старым порядкам и царевичу Федору, были тоже позваны. Но, кроме Хованского, остальные стрельцы не решались сесть и стояли небольшой кучкой у окна, выделяясь на темном фоне стены своими цветными кафтанами, блестящим вооружением и желтыми сапогами. Сам князь Хованский давно был известен как ярый "аввакумовец", противник "никоновцев" и Матвеева.

   – Пошто так надобен я стал, матушка? – обратился царевич к старухе Хитрой.

   Голос его, и вообще слабый, звучал сейчас совсем глухо. Он был бледен, чувствовал себя и на самом деле очень плохо; но не мог отказать Хитрой, которой, по старой памяти, словно побаивался немного.

   Когда старуха, поминутно отирая слезы, возводя глаза к иконам и вздыхая, объяснила ему, что придется делать, – Федор и руками замахал.

   – Што ты, што ты, матушка... Да нешто можно?! Грех-то какой великий. Може, государь-батюшко совсем инако мыслит, а я приду с людьми, нудить стану, волю бы свою он поиначил. Как тебе и в голову запало, матушка? Нешто сама ты испокон веку не учила меня: батюшку бы слушал, матушку бы не ослушался. А ныне ишь што...

   – А што? Какой грех? Была бы жива матушка твоя, и не пришлось бы мне, старухе, тебя на ум наставлять. Сама бы все повершила. И греха тут нету. Не ты, что ли, старший сын, всему царству, всему отцову наследью – единый господин?.. А тут мачеха худородная, прости, Господи, земщина у тея все поотняти тщится для сынка для свово, для Петеньки... А знаешь ли ты...

   Но тут старуха, чувствуя, что может наговорить лишнего, сразу приостановилась и обратилась к протопопу Василию:

   – Слышь, про што толкует царевич: грех!.. А, подумай: гре-е-х?.. Ах ты, Спасе Милостивый... Мое дело тебе бы, царевич, дитятко ты мое милое, добро было... А про грех – вот он пусть...

   – М-да, – протяжным, густым голосом заговорил протопоп Василий, к которому обращены были теперь взоры Феодора и всех присутствующих. – Не токма што свово искати, и боле тово – греха не бывает, ежели оно по слову Божию... Сказано бо есть: "Кто многое имеет – тому еще дано будет и приумножится; а кто мало имеет, у того отнимется и то, што имеет". Тако рече Писание. А в книге Бытия не поведано ли, как произволением Божиим Иаков-Израиль отня первородство у брата Исава за похлебку за красную, чечевичную... И благословение отцово отня у Исава же, яко мать ево, Рахиль сотворила. И греха не было. Ибо – так Господь желал. Ты же, царевич, первородство не продати ли желаешь?.. Али не за своим благословением пойдешь к одру болезни отца своего, царя-государя? Помысли и не кори ветхой деньми, рачительницы своей, болярыни, коя родительницу заменила тебе... И царство зовет тебя, и все бояре, синклиты, и духовенство... Народ весь, вся земля тебя зовут, да пожить бы снова в древлем благочестии, тихо, благостно, почестно, како деды да прадеды жили... Рано нам новины разны на Руси заводити. А молодая царица-правительница при сыне, при малолетнем царе, ежли бы Петра-царевича благословил на царство родитель... Нешто сам понять не можешь, царевич, што буде от сего?.. Не ребенок уж ты... Во, без мала пятнадцать годков тобе... И сам царь тебя же объявлял, год тому минуло... Чево же думать? Кой тут грех? За своим пойдешь!.. Свое и найдешь, слышь.

   – Оно так... Вестимо, все так, отец протопоп, как ты сказываешь, – поспешно заговорил царевич. – Нарек меня государь... Я – старшой. Мне он и завещает царство. И земли я тревожить не стану. По-старому буду царить... Пошто же теперь хворого родителя нудить?.. Он и разгневаться может, што докучаю я ему не в пору. "Ишь, – скажет, – я не помер еще, а сын старшой дотерпеть не может... Пришел наследья просить"... Хорошо ли... А то все правда, што сказываешь, отче... Все истинно.

   Сбитый с позиции, протопоп побагровел даже от усилия мысли, но, не находя, что дальше сказать, чем убедить отрока, такого сильного именно своей чистотой и наивностью, только обеими руками поглаживал с боков широкую бороду и негромко посапывал.

   Заговорил Богдан Хитрово.

   Зная мягкий, нерешительный характер Федора, способного в то же время проявить сильнейшее упрямство, если очень насесть на него, боярин начал мягким и примирительным тоном, как будто бы желая остановить и образумить тех, кто говорил раньше:

   – И што это вы, други мои... И ты, боярыня – тетушка моя любезная, и ты, отец Василий. Нешто можно так? Царевич и впрямь помыслит, што мы супротив государя идем, али што неладно задумали... Душенька-то у нево, ангела нашево, светла... Он до чево разумом не дойдет, духом учует... А, лих бы, и то надо прямо поведать: каки козни да подвохи с супротивной стороны идут? Вестимо, не от матушки царицы Натальи Кирилловны со младым царевичем... Нет. От Артемона, слышь, от Матвеева от боярина и всему царству замутителя... Оно, вестимо, не на государя на нашего, на царевича, на Федора Алексеевича злоба, матвеевская. Тово сказать не мочно. На нас, на рабов царевича да на присных ево – злобится той коварник. Мы-де ему и Нарышкиным дорогу заступаем... А воссияет над землей, яко солнышко, юный царь Федор – и ему конец, старому грешнику. Наша тода взяла. Вот пошто он и тянет в царенки Петра-малолетка перед старшим братом. А царица Наталья, первой в царстве ставши, никому иному, как Матвееву да Нарышкиным земли на пагубу отдаст, на поток, на разоренье... И на душе у царевича же у старшова, у тебя, свет Федор Алексеевич, то быть должно, коли земля замутится... Ежели – доживешь только до тово часу...

   – Доживу?.. Да, што?.. Да нешто? – со внезапной тревогой в голосе заговорил Федор, видя, что Хитрой вдруг запнулся и умолк на полуслове.

   Лукавый боярин молчал. Юноша с вопросом переводил взор с одного на другого, на всех присутствующих. Никто не решался заговорить, и среди наступившего тяжелого молчания Федор, склонив голову, бледный, уронив руки вдоль тела, сидел, глядя перед собой немигающими глазами. А острая тревога все больше и больше росла в сердце юноши, словно тисками сжимала ему больную грудь.

   – Што уж тут отмалкиваться, брат-государь. Я скажу, Феденька, коли другим не охота. Не взыщи, што девичий обычай забываючи, в боярские речи вступаюсь, – неожиданно прозвучал резкий, сипловатый голос царевны Софьи: – Дело такое... Не то, лих, тебя да царства, – и всех нас касаемое... Всево гнезда Милославских. Сестер всех нас, царевен, и брата Ивана, не одново тебя... Только во услышанье не ведутся речи, а всем ведомо, што и нас всех извести задумали прихвостни нарышкинские, да матвеевцы, да никоновцы треклятые... Кабы еще рать стрелецкая не за нас, кабы от них не опаска малая, – и не было бы давно на свете всево гнезда нашево. Може, гляди, оно и лучче, што не идешь ты к государю-батюшке. Може – и не зван им, а вороги туда зовут, по пути бы извести, али и на глазах у родителя. Хворый он, што поделает... Всего мы за Лихолетье наслышались. Видно, и вновь бояре задумали на царской крови своей корысти поискать. Вот и причина, што доброхоты наши затеяли поживее тебя царем наречь... И государя-родителя хвораво надо на то привести, покуль жив. Штобы народу ведомо было: хто царь. Може, и государь-батюшка без прошения без твово наследье тебе отдаст. Так нешто вороги наши не скроют приказ царский? Поставят братца Петрушу, да не малолетка, вестимо, себя поставят в цари... Нас – по кельям спервоначалу... А там... Што с сиротами бобылиться?.. Вон што было годуновским детям, то и нам буде... А тебе, гляди, первому... Вот чево не договорил боярин, так не взыщи: я досказала, тебя, себя, всю землю жалеючи, от смуты оберегаючи. Тово ради и надоть тобе к батюшке-государю идти. Да за обороной крепкою. Не дать бы ворогам в руки здоровье твое...

   Сказала и, отдав поклон брату, уселась, сдерживая сильное волнение, овладевшее девушкой от необычного поступка. Щеки Софьи пылали, глаза горели из-под опущенных ресниц.

   Федор выслушал молча речь сестры. Только еще больше помертвели его щеки, еще ниже опустилась на грудь голова на тонкой, исхудалой шее.

   Опять наступило молчание.

   У многих заскребли кошки на душе. А что, если царевич по своей прямоте и наивности пойдет один к царю и спросит его: правда ли то, что он слышал сейчас? И испортит своим личным вмешательством весь так хорошо налаженный план...

   Тогда вмешался Петр Толстой, он заговорил смело, решительно:

   – Э-эх, государыня-царевна, не мимо слово молвится: девичья доля – шлык да неволя. Вон, хорошо ты удумала, как речь свою повела, а сколь опечалила царевича – света нашево... Гляди, и в тоску вогнала... Мыслит он теперя: "Дома сидеть – злу свершиться дать. Пойти на оборону роду – сызнова добром дело не покончится, свара пойдет, а, може, и до крови дело добежит... И так – грех, и инако – грех!". А еще ты молвила, может, и не зван-де царевич к родителю. То уж и не след бы сказать. Вот сам Матвеев боярыне Анне Петровне сказывал, зовет-де царевича государь... И от лекаря Данилки, либо Стефанка, как ево там, нехристя, – те же вести были... Пошто зовет, – не ведаем мы. Так думать надо: на худое родитель сына на смертном одре звать не станет. А и сами нарышкинцы не посмеют при царских очах, во покоях царских, где стрельцы охраной стоят, не ихнево полка... Ничево они явно не поделают супротив здоровья и персоны царевича... То лишь сотворено быть может, што поспели подговорить государя... И царь клятву какую ни на есть может взять с царевича... И клятвою тою, – ровно по рукам колодника, – свяжет ево... Вот чево беречись надо... Так, хто не ведает, што клятва насильная – и не в счет. Бог той клятвы подневольной не слышит, не приемлет. Робенок малый про то ведает. Об том и помыслить надо. К тому и царевича света нашево натакнуть: как ему быти?

   Слушает Федор умную, ловкую речь боярина, который, словно в книге, читает в мыслях у царевича, – а сам юноша видит перед собой совсем не те лица, которые вокруг, слышит в душе иные звуки, любуется картиной, которая в прошлом сентябре, всего год и пять месяцев тому назад, проносилась у него перед глазами.

   В день Нового года, 1 сентября, царевич выстоял с государем долгую службу у Нерукотворенного Спаса на Сенях, и оба вышли в Переднюю палату.

   Дядьки вели царевича, одетого в лучший его наряд. Бояре и думные люди стояли в Палате густой толпой. Посидев немного, царь помолился и объявил:

   – Приспел час сына нашего, благоверного царевича и великого князя Федора Алексеевича Всемогущему Господу Богу дать в послужение, ввести его во святую соборную и апостольскую церковь и объявить его богомольцам нашим, святейшему отцу патриарху, всему освященному собору, вам, боярам, окольничим, думным людям и всем чинам Московского государства!

   Как один человек, как колосья от ветра склонились все, кто здесь был в Палате, приветствуя царевича, объявленного отныне совершеннолетним, и прокатились под сводами громкие приветственные крики:

   – Жив буди на многая лета царевич Федор! Да живет!.. Здрав буди и долголетен!..

   Отсюда в торжественном шествии, со всеми боярами прошел царевич с отцом снова в церковь Спаса, там взяли Нерукотворенный образ, перешли в Успенский собор, который весь был залит огоньками лампад и ослопных свечей, в паникадилах и в свещниках перед образами.

   Патриарх, окруженный главнейшим духовенством, всеми десятью митрополитами, ждал появления царя со старшим сыном.

   Им навстречу грянули мощные звуки: вся патриаршая стая певчих, заливаясь, выводила:

   – Многа-а-ая лета... Многая ле-е-ета... Многая ле-ета-аа-а!

   И окна дрожали от сильных голосов, огни колыхались над оплывающим воском престольных свечей.

   Федор с отцом заняли свое, царское, место. Против них – патриарх.

   И по два в ряд потянулись князья московской церкви, митрополиты, архиепископы, архимандриты, игумены, протопопы, трижды кланялись царю с царевичем, потом патриарху.

   Медленно сошел со своего престола старец патриарх. Ему навстречу двинулись и Федор с Алексеем.

   Взявши слабой рукой золотую кадильницу, патриарх стал кадить сперва святым иконам, потом – государю и царевичу, окадил и "стряпню государеву", то есть шапку и посох, которые держал оружничий царский.

   Весь остальной духовный высший чин также кадил после патриарха.

   А певчие – заливались, выводили сильными, красивыми голосами красивые, торжественные напевы избранных псалмов. Потом загудел густой бас протодьякона, читающего пророчества – паремии от Исайи, полные глубокого, затаенного смысла.

   От этого аромата кадил, от жару в храме, от напевов – голова кружилась с непривычки у Федора, душа замирала и уносилась куда-то за пределы земли...

   А вдали реяло что-то прекрасное и пугающее: царский трон, власть над всей обширной землей, над несколькими царствами и народами...

   Кончилось водоосвящение.

   Патриарх произнес обычное краткое приветствие Царю и нареченному царевичу, с этой минуты признанному старшим в роде после царя.

   Снова грянуло многолетие всему царскому роду.

   И заговорил сам Федор.

   Заранее заучил он, что нужно сказать. Несложных несколько фраз. Благодарность отцу за наречение свое, пожелание здравия на многие лета... Почти – молитва.

   Но Федор сам не помнит, как сказал свою первую речь, произнесенную здесь, во храме, среди торжественной обстановки, перед святынями икон, перед лицом всей земли, представленной и этим знатнейшим духовенством, и боярами, и военачальниками, стоящими поодаль толпой, сверкающей сталью и золотом доспехов...

   С ласковой улыбкой слушал отец невнятный лепет смущенного сына, привлек его к себе и поцеловал в голову.

   – Да живет государь, великий князь Алексей Михайлович на многие лета!.. Княжичу великому и царевичу-государю Федору Алексеевичу многие лета! – возгласили тут же бояре и воеводы, обступая обоих густою толпой, осыпая дарами царевича.

   – И вам желаю здравия и многолетия, бояре и синклиты мои честные, – ответил на клики государь.

   В пояс поклонился им и духовенству Федор, тоже бормоча свое "здорованье"...

   И опять длинным, сверкающим на солнце шествием, цепью парчовых облачений, воинских нарядов и золотых хоругвий, через Благовещенскую паперть потянулись все из храма в Кремлевский дворец.

   Тут был пир устроен. Много, даров роздал государь от своего имени и от имени царевича.

   С той поры, хотя и не было объявлено всенародно, но все знали, что старший царевич Федор – будущий наследник трона.

   Так велось искони, за редкими исключениями...

   Так неужели же все это был сон?.. Другой перешел дорогу. Тому, другому, – пока ребенку – и блеск, и власть, и величие царское...

   А Федору – долгие годы унизительной, темной жизни... Унижение перед младшим братом. Или – муки заточения, быстрая, насильственная смерть... Смерть, когда жизнь так манит... Когда он и не успел еще пожить... Насладиться этой неведомой, но, наверное, прекрасной заманчивой жизнью...

   Порою, в минуты страданий от внутренних недугов, разрушающих хрупкое тело юноши, Федор помышлял уйти от мира, укрыться в какой-нибудь тихой обители и там, дальше от людей, ближе к Богу – замаливать свои и чужие грехи, ждать смерти, которая будет уж тем хороша, что избавит от нестерпимых, продолжительных мучений...

   Но проходила черная полоса, царевичу становилось лучше, и благодаря помощи врачей, и при содействии собственных молодых сил. Тогда снова в нем просыпалась жгучая жажда жизни, удовольствий, даже – греха... Всего, всего, только бы не умереть, не изведав этой земной радости...

   Нерешительный от природы, ослабленный болезнью, живущий различными порывами, которые сменялись причудливой чередой, Федор оставался всегда чутким и чистым по душе. В нем глохли телесные силы, но ум работал сильно, и чувство справедливости, свойственное людям, лишенным сильных страстей, преобладало почти надо всеми другими инстинктами.

   Поэтому и сейчас, слушая речи окружающих, он отдавал должное доводам каждого из говорящих, сам переживал немало, но в то же время, словно со стороны, глядел на себя и на свои чувства и не знал, что предпринять, на что ему решиться?

   Преступного, конечно, ничего не мог бы сделать царевич. Но тут снова возник для него вопрос: все ли преступно, что люди заклеймили этим именем? И не является ли порою преступление тем же подвигом, если оно совершено на гибель своей души, но для спасения ближних?..

   Вот, именно теперь и надо подумать об этом. Надо решить. Губя свою душу, не спасает ли он весь род матери своей, всех сестер и брата Ивана? Не спасает ли землю от междуусобья? Если будет объявлен царем он, старший сын, тогда скорее всего кончина отца пройдет без особой смуты, хотя Матвеев и его сторонники любимы народом и имеют много приверженцев.

   Все понимал Федор. Но ясное представление о многом и не дает ему решимости остановиться на чем-нибудь одном, проявить свою волю и сказать: "Я хочу именно этого, хотя бы оно было и не совсем правильно"...

   И долго сидит в молчаливом раздумье царевич.

   А кругом в тревоге сидят молодые и старые, бородатые бояре, сидят сестра и лукавая старуха Хитрово, "составщица дворовая", испытанная заговорщица, стоят стрельцы – и все ждут: как решит, что скажет этот бледный, болезненный, робкий юноша, почти мальчик?..

   Без него, без этого знамени им нельзя выступить, как бы ни велика была земская и стрельцовская сила, стоящая за их спиной.

   Только именем Федора и во имя Федора может быть совершен желанный переворот, который принесет царевичу внешний блеск власти, а им – подлинную силу ее...

   Все видят тяжелое состояние души царевича. Но каждый толкует его по-своему и боится первый слово сказать, чтобы этим неудачным, быть может, словом не испортить всего дела, кинув подозрение или чрезмерный страх в робкую душу слабого юноши.

   Чувствуя на себе все эти лихорадочно, трепетно горящие глаза, полные немого ожидания и вопроса, Федор окончательно смутился. Краска кинулась ему в лицо. Из бледного оно стало багровым, а на глазах показались даже две слезинки.

   Закусив губу, он вдруг обратился к Ивану Языкову, молодому, красивому боярину незнатного рода, который успел выдвинуться в качестве судьи Дворцового приказа и особенно нравился Федору своей честной прямотой, соединенной с такой мягкостью, что самые резкие укоризны не обижали людей, когда их произносил Языков.

   – Ну, ты, Ваня... Што ты бы сказал?.. Ишь, молчишь все. Видишь, дело какое... Вот и скажи, как тут быть?.. По-твоему как?..

   – А, что же я скажу?.. По-моему-то выйдет одно, а по-твоему – иное. Вон, люди похитрей меня толковали. И дело им видно больше, ничем мне. А ты же ни на то, ни на другое не пристал, царевич. Ишь, душа больно робеет у тебя, когда надо повершить што-либонь... Какие же советы мои и к чему?.. А, вот, одно скажу: зовет родитель-государь. Идти надо. Воля его отцовская и царская. Это – первое. В другое: с опаской идти надо. Правда, сам ты зла не мыслишь... А все быть может... Береженого, сказывают, и Бог бережет. А в третье, – вон, поди, и в голову тебе не западет николи какое супротивство родителю оказать, али бо ему поруху какую, здравию ево, али части учинить... Стало – и греха тут нету, коли сын к родителю заявился да обое они толковать о чем станут. А придете вы обое на то, на што буде воля Божия. Вот дума какая моя. И тем оно добро, што тебе, государь, в сей час и повершать ничево не надобно. Што буде, то буде, волею Господней, не нашим людским хотением...

   Слушая искреннюю речь Языкова, все просветлели. У Федора тоже прояснилось лицо, и он закивал утвердительно головой.

   – Так, так, Иванушко... По всяк час ты прав... Уж и умен же ты...

   – Дураком николи не звали, а и больно в умных не слыву. Так, што на уме, то и на языке у меня, как у пьяного, – шуткой ответил Языков.

   Гул одобрений был ему наградой со стороны всех сидящих в покое.

   – Вестимо, царевич, как не пойти, коли родитель позвал, – авторитетно заговорил молчавший до сих пор дядька Федора, осторожный и болезненно честолюбивый боярин Федор Куракин.

   – Уж тут дело чистое, – громко, решительно заговорил опять Петр Толстой, видя, что все улаживается. – Проводим к государю царевича. Их царская воля. На чем их милости решат, на том и мы пристанем... Наше дело холопское, не так ли, бояре, и вы, люди ратные?..