Текст книги "Стрельцы у трона"
Автор книги: Лев Жданов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
– Да вот, не дозволишь ли, царица-матушка, и ты, государь, про учителя слово молвить? – вставая с поклоном, заговорил Соковнин.
– Сказывай, што знаешь, боярин.
– Да вот, коли надобно, знаю я человека, в грамате сведущий и смирной, как овца. Моих пареньков учивал. Озорные они. А с им – ровно иные стали. Сами за науку берутся. Знает, видно, как заохотить ребяток... Попытать бы его, как водится. Може, и в пригоду станет вашим государским милостям. Могу сказать: смиренник, добродетельный муж и Божественное Писание добре знает. Не хуже попа иного.
– Поглядим, што же... Коли знаешь человека – и хорошо оно. Как звать-то ево?
– Никиткой звать, Моисеев сын, прозвищем Зотов, из Большого приказу, из твоих писцов государевых, московский же сам. И родню тут имеет немалую. Небогатый люд, да худого про них не слыхать. А для первой учебы царевичу – и не сыскать другого. Так думается мне, государь.
– Ладно, поглядим, боярин. Покажи его мне... Да и матушке государыне. Как ей покажется. Вот хоть утречком же, как ко мне поедешь, и вези тово Никитку с собой. А в сей час – прости, государыня-матушка. Недосуг. Посидел бы долей – дела не велят... Челом тебе бью.
И снова Федор поклонился мачехе, целуя ей руку и принимая ответный поцелуй.
С низкими поклонами проводили все царя: Наталья – до порога, свита ее – до самых сеней.
На другое же утро Соковнин явился во дворец вместе с Зотовым, оставил его в передней, где столпилось немало своих и приезжих людей в ожидании приема у Царя, а сам прошел к Федору.
Коренастый, худощавый, лет двадцати пяти писец Посольского приказа Зотов совсем растерялся, когда Соковнин объявил ему, что берет с собой во дворец представить царю.
– Пошто, боярин, помилосердуй... Где мне на очи его царского величества предстать убогому, рабу последнему... И чего для ради?
– Там узнаешь, – отрезал боярин.
Пополняя свое скудное казенное жалованье обучением боярских детей, смышленый, но робкий Зотов и мечтать не смел о счастье: стать учителем царевича. Он, правда, знал, что Петру через два месяца, 30 мая, исполнится пять лет – пора, когда царских детей начинают учить письму и чтению. Но обычно в дворцовые учителя попадали люди, заручившиеся сильной протекцией. А Соковнин никогда не пользовался особым влиянием. И только случай, конечно, доставил такое счастье Зотову.
Но Никита знал и то, как трудно ужиться при дворе, сколько там интриг, сколько опасностей для каждого, кто приближается к государю и к его семье...
Между радостью и страхом трепетала душа бедняка, пока он, стоя в стороне, шептал про себя молитвы и поминал "царя Давида и всю кротость его"...
Иногда Зотов готов был убежать из этой прихожей, где толпилось так много знатного люда. Каждая минута тянулась бесконечно и равнялась пытке. Холодный пот покрывал побледнелое лицо и лоб приказного. Ноги подгибались.
Вдруг из внутренних покоев показался комнатный стольник, молодой Петр Матвеевич Апраксин.
– Кто здесь Никита Зотов?
– Твой раб, государь мой. Тут я, милостивец. Что поизволишь?
– Государь изволит тебя спрашивать. Ступай скорее. Да ты, никак, с места не можешь двинуться. Али ноги не несут? Не бойся, парень. Не кары – милости ради зовет тебя государь. Ну, иди, не бабься...
И Апраксин взял за руку совсем оробелого приказного.
Все обратили внимание на них. Удивлялись и спрашивали негромко: что за нужда государю звать к себе безусого, плохо одетого писца?
– Ох, милостивец... Пожди, государь мой, – взмолился между тем Зотов. – К серцу подступило, дух перехватило, ноги не идут... Дай хоть малость опамятоваться...
– Ну, переводи дух.. Видно, труслив больно, парень.
Зотов не слушал, что говорит Апраксин, не видел никого кругом. Постояв немного, он зашептал снова молитву и быстро стал креститься. Потом, набравшись храбрости, заявил:
– Веди, государь милостивый...
Не помня себя, дошел за Апраксиным до порога царской опочивальни и сам не знал, как переступил за порог.
Тут так и повалился в ноги Федору, который в утреннем наряде сидел за столом; на столе лежали книги и письменный прибор.
– Вставай, Никитушка. Ну-ка, покажись, каков ты есть?
И он стал вглядываться в Зотова, который поднялся и стоял, не решаясь взглянуть на царя.
– Ничего, видать, прямой, не лукавый парень. Смирен, говорят. А каков в письме да грамате? Поглядим, послушаем. Вот с отцом Симеоном мы и помытарим тебя, – кивая головой входящему Полоцкому, которого тоже пригласил к этому экзамену, сказал царь.
Испытание Зотов выдержал хорошо.
– Пристойно и неошибочно читает и пишет сей муж. И в Писании Священном сведущ, – проглядев написанное тут же Никитой, прослушав чтение и объяснение отрывков из Библии, заявил Полоцкий.
– Добро, коли так. И мне сдается, правду ты толковал, боярин, – обратясь к Соковнину, заметил царь,– пристойный будет наставник Петруше. К государыне-матушке теперь отвел бы его. Как ей покажется? Ступай, Никита. Гляди, учи хорошенько братца Петрушу. И наша милость будет тебе.
Благоговейно прикоснулся губами Зотов к протянутой ему руке и вышел за Соковниным.
Внутренними переходами проводил его боярин на половину Натальи.
Окруженная боярынями, сидела Наталья на кресле вроде трона. Царевич стоял подле, держась за руку матери, и внимательно вглядывался в нового учителя.
Дедушка Кирилло Полуэхтович, дядька царевича князь Борис Алексеевич Голицын, молодые братья Натальи и сестра ее Авдотья – все были тут же. Всем хотелось взглянуть на учителя Петруши.
Царевичу не удалось хорошо разглядеть лица Зотова. Тот как ударил челом в землю перед царицей, так и не поднимался.
Величественная осанка Натальи, ее проницательные темные глаза, которыми мать так и впилась в Зотова, словно сразу желала проникнуть в душу того, кому придется поручить сына, – все это повлияло на робкого приказного даже сильнее, чем лицезрение царя. Тем более что Федор принял его совсем запросто.
– Встань, слышь, Никитушка. Сказывали мне, благочинно живешь ты, писанию Божественному обучен. Волим вручить тебе сына моего, царевича. Блюди за ним, прилежно научай Божественной премудрости, страху Господню, благочинному житию и писанию. Чтению малость приучен Петруша. Мастерица царевен и ему азы казала. А то и сам наглядывал... Да встань, слышь. Что за охота так тебе пластом лежать?
Ласковый голос Натальи, которым заговорила эта величественная и суровая на первый взгляд государыня, почему-то растрогал, потряс душу Зотова. Все волнения этого утра разразились слезами.
Стараясь подавить непрошеные рыдания, не поднимая головы, Зотов, всхлипывая по-бабьи, тонким, рвущимся голосом ответил:
– Помилуй, государыня! Недостоин есмь хранити и оберегати толикое сокровище... Страхом душа исполнена. Ей, помилуй, царица-матушка. Отпусти холопа своего.
– Ну, пустое толкуешь. Говорю, встань... Вот так. Наутро – перевозись сюды, в терем. Покой тебе отведут, светелку особую. Да и с Богом, за ученье... А теперь – иди. И впрямь, ровно не в себе ты, Мосеич... Ступай с Богом...
Как ко святому причастию, прикоснулся Зотов к мягкой выхоленной руке царицыной, милостиво протянутой ему для поцелуя, ударил челом Наталье, царевичу и, пятясь, вышел из покоя.
Не помня себя от радости, Зотов не заметил, как и домой попал. Весь день словно в угаре проходил, ничего не отвечая на вопросы домашних. Всю ночь почти провел в молитве перед иконами.
На другое утро, 12 марта 1677 года, едва Никита огляделся в комнатке, которую ему отвели по приказанию Натальи в ее тереме, пришли звать учителя к царице.
– Только ранней, Никита Мосеич, вот принарядись-ка малость. Жалует тебе государыня-царица весь убор, верхнее да исподнее платье. И сапоги с шапкой. Вот, все тута. Давай помогу тебе, – объявил юноша – стольник Натальи, развязывая большой узел, который принес с собою.
Четверти часа не прошло, как Зотов сам себя не узнал, наряженный в новый, богатый, темного цвета кафтан с опушкой, в шелковую рубаху, в сапоги мягкого сафьяна с острыми носками вместо старых стоптанных чеботьев, в каких ходил он раньше.
Сердце так сильно билось от восторга и страха в груди Зотова, что вздрагивала шуршащая при малейшем движении шелковая ткань его рубашки.
Наталья была не одна. Царь с ближними боярами, святейший патриарх, царевны, сестры Федора и три тетки его собрались, как на семейное торжество, на первый урок любимого всеми царевича.
Все только и ждали Зотова. Не успел он добить им челом, как сам патриарх с духовником царицы начал править краткую обедню, окропил святой водой царевича, всех остальных и, благословляя ребенка, сказал:
– Ныне, чадо мое любимое, новой жизни, духовной, причастен станешь. Укрепляйся в ней и трудись благоуспешно, как телом цветешь и крепнешь час от часу, матери-царице, государю-брату и мне во утешение, земле всей на радость. А ты, сыне, прими отрока, ветвь древа царственного. Надели его светом знания и блюди строго чистоту дитяти духовную и телесную. Аминь!
Вторично, с благословением, возложил он руки на голову царевичу.
Зотов поцеловал руку патриарху, принял от него ребенка, повел к столу, где лежали приготовленные книги, тетрадки, стоял прекрасный письменный прибор, и в присутствии царственных свидетелей состоялся первый урок Петра с Зотовым.
Усадив царевича, учитель отдал ему земной поклон, уселся рядом на самый край скамьи, достал указку, развернул букварь и приступил к ученью.
– Се, реки, царевич: Аз.
– Аз! – напряженным, звонким голоском повторял ребенок.
Пробный урок длился недолго. Патриарх первый поднялся, похвалил ученика и обратился к учителю:
– Изрядно ведешь дело. Видно, благословение Божие почиет на тебе. Жалуем тебя казной нашей патриаршей во ста рублях... Выдай ему, брат Арсений, – приказал Иоаким своему казначею, стоявшему поодаль.
Приготовленный заранее тяжелый кошель с рублевиками перешел сейчас же в руки осчастливленного Никиты. По тому времени такие деньги составляли целый капитал.
– И от нас тебе пожалованье будет. Семейка, сказывают, у тебя не малая. Вот, для прожитья, чтобы угол свой был, жалуем тебе двор наш у Никольских ворот... Боярин Иван Максимыч, – Федор указал на Языкова, – и купчие крепости тебе передаст, коли готовы...
Только молчит Зотов, земные поклоны отдает, прижав руки к груди и ловя воздух пересохшими от волнения губами.
– А это тебе – от нас с Петрушей, – говорит Наталья и указывает на полный, очень богатый наряд, который в это самое время подал на подносе стольник, приходивший одевать Зотова.
Слезы снова брызнули из глаз у бедняка, на которого, как во сне, посыпались все блага мира,
– Спаси вас... Челом вам... – пытается заговорить он. Но от волнения сжимается горло и звуки не выходят из груди.
– Ладно, после докланяешься, – успокоительно произнес старец Иоаким. – Ступай, маненько очухайся, сыне. Ишь, как тебя расшатало... Ничево, приобыкнешь. Не все горького пить. Ино и сладенько хлебнуть можно... Ступай, сыне...
Молча откланявшись, вышел Зотов из покоя, действительно без вина шатаясь, как пьяный, от радости и сильных волнений, пережитых сейчас.
А царевич, такой же серьезный, затихший, каким был все это время, долго глядел вслед учителю и вдруг решительно объявил:
– Я с им стану учиться. Он знает грамату... Он любит меня.
Общая улыбка была ответом на деловитое замечание ребенка.
С этого дня Федор особенно часто стал появляться и в покоях, отведенных теперь Петру, и присутствовал при уроках мальчика. Как будто в царе вспыхнула прежняя нежность, какую он питал к меньшому брату, когда и сам еще был мальчиком двенадцати-тринадцати лет при жизни царя Алексея.
Конечно, об этом сейчас же толки пошли по всему дворцу.
Заговорила о том же и царевна София с боярыней Анной Хитрово, когда старуха пришла проведать царевен.
– Откуда добыл Соковнин учителя? Мудрует тот с братцем Петрушей, что и сказать не можно. Вишь, подольстился к матушке нашей нареченной, к Натальюшке. Уж так-то Петрушу расхвалил, и-и-и!.. И смышлен-то, и разумен-то... И такое, и иное... Мало-де малышу грамате да Святого Писания знать, да письму помаленьку обучиться. Куды... Учителей иных еще набрали. Никитка – старшой над ними. Истории обучать стали несмышленого, землеописанию, мало еще чему... И про бои ему толкуют, про ратное строение, и про взятие городов крепких... и... Да мало ль про што! Счету учить починают. Чертежи кажут и самому толкуют, как их чертить... А то еще мастеров назвал да красками разными расписать научил все покои в палатах брата. Там и грады, и палаты знаменитые, дела военные, корабли великие, ровно в яви бывают. Про царей истории разные изображены и прописью четко подписано про все, что оно значит... Да не столько по книгам учит отрока, как водит из покоя в покой, басни ему сказывает. Особливо, слышно, про государей прежних воинствующих. Про Димитрия Донского, про Александра Невского. А особливо про царя Ивана Васильевича. Мальчонке и то, бывало, с другими парнишками дни целые ратным строем тешился. А ныне – и впрямь от воинских дел без ума... Подрастет, гляди, все будет искать, с кем бы повоевать?.. А братец государь и вот как рад. Не выходит, почитай, из покоев Петрушиных. Только что сам с им не тешится. Да уж так того Зотова нахваливает! Отколь, слышь, набрался ярыжка всякой затеи да выдумки?.. И в толк не возьму, боярыня.
– Отколь?.. Ты не знаешь, Софьюшка, так я сведала, – ответила мама царевны. – Матвеевского гнезда пташка той Зотов. Еще как в Посольском приказе он служил, бывал Никитка в дому у Артемона. И ради письма своего красного, и ради послуги всякой, какую боярину оказывал. Тогда Никитка особливо к ученью Андрюшки Матвеева приглядывайся. А теперь – и сам ту же кантель заводит, что у разумника нашего заведена была. Уразумела теперь. А дядьками Петруше, окромя Голицына, – двое Стрешневых приставлены: Родион Матвеич да Тихон Никитыч, заведомые дружки Натальи, потатчики нарышкинские... Ишь, с кем они подружились, нас бы выжить... И нет Матвеева, а все дух его не выдохся. Нарышкины и без него, как при нем, живут, одно думают: Федора бы, как Алешу, родителя твоего покойного, к рукам поприбрать... Вас – повыселить из дворца... А там, помаленьку – и поставить Петрушу своего, смышленого да наученного, на царство...
– Ох, правда все, что ты говоришь, матушка... Как же быть-то?.. Дядю Ивана упредить бы... Он бы што али боярин Богдан Матвеич...
– Ничего. Заспокойся, Софьюшка. Им уж все ведомо. Знаешь, у меня тута все вести-весточки, словно касаточки, слетаются. Отсель куды надо летят... Дело просто. Оженить Федю надо. Свои детки пойдут, о брате меньше думать станет. А уж в цари сажать и не подумает. А там, с роденькой новой с царицыной соединясь, авось, с Божьей помощью и одолеем Нарышкиных... Одного же поизбавились, самого злобного... Артемона свет Сергеича... Так их всех изживем... Потерпи малость...
Софья привыкла верить старухе, знала, как та прозорлива и умна, – и, успокоенная, простилась с боярыней.
Слова старухи сбылись, хотя и не скоро.
Худосочный, хилый Федор, которому еще не свершилось и шестнадцати лет, по общему мнению врачей, не мог теперь вступить в брак без ущерба для своего здоровья.
– Годик-другой повременить надо, когда окрепнет государь от своей скорби, рекомой morbus scorbuticus {Цинга (лат.).}, тогда и надежды будет больше, что не угаснет род царский. А преждевременная женитьба может нанести ущерб его царскому величеству...
Не совсем доверяли нетерпеливые советники Федора таким речам. Обычно наследники и цари Московские очень рано вступали в брак – и не бывало ничего плохого от этого.
Но юный царь в течение почти двух лет большую часть времени хворал, и только к концу 1678 года можно было собрать невест, из которых должен был себе избрать Федор царицу.
Сильнейшие из вельмож, по примеру Матвеева, думали было до всяких смотрин сблизить Федора со своими дочерьми. Легче всего было это делать при помощи царевен, теток и сестер царя, куда привозили на поклон боярышень, зная, что Федору здесь легко приглядеться к девушке. И через Анну Хитрово добивались того же. Но тут интересы сильнейших бояр столкнулись, и каждый употребил крайние усилия, только бы не дать другому добиться заветной цели.
Стоит взглянуть на список отвергнутых девиц, после смотрин возвращенных по домам, и станет ясно, кто старался провести в царицы своих дочерей.
Обычные подарки забракованным девицам были розданы двум дочерям Федора Куракина, Марфе и Анне Федоровнам. Как дядька царя, он уж, конечно, имел случай похлопотать за своих дочерей – и все-таки дело не выгорело. Затем идет дочь второго дядьки, Ивана Хитрово, – Василиса; дочь окольничего, князя Данилы Великого-Гагина; дочь стольника, князя Никиты Ростовского; две дочери князей Семена и Алексея Звенигородских; дочери князей Семена Львова, Володимера Волконского.
Тогда, словно по уговору, бояре предоставили самому Федору избрать себе подругу. И когда он остановился на миловидной и скромной девушке Агафье Грушецкой, из простого дворянского рода, бояре не стали восставать против этого выбора, только поставили условием:
– Пускай царь для радости своей берет кого хочет. Да родня бы незначная новой царицы в знать не лезла. И без того тесно во дворцах и теремах от "новой" знати. Стрешневых род... Милославские все. Нарышкины опять! Одних братовьев царицыных более двадцати в верху живет, родных и двоюродных... Скоро и казны всей царской не станет кормить-поить их... И мест по царству не буде: царску родню сажать. Прямой урон земле и царству от того...
Не стал спорить об этом Федор.
Он понимал, что дела царства плохо пойдут, если он возьмется за управление своими слабыми, неопытными руками. И только где возникал вопрос о его личной, внутренней жизни, там еще мог кое-как отстоять юный царь свои желания, свою волю.
Осенью 1679 года обвенчался царь с Агафьей Семеновной Грушецкой и свадьбу отпраздновал без всякого чина, даже скромнее, чем это было при женитьбе Алексея на Наталье. Только Симеон Полоцкий и новый придворный пиит и ученик белоруса, монах Сильвестр Медведев, сложили широковещательные оды на это "великое и радостное для всей земли русской торжество".
Словно на счастье, у новой царицы оказалось немного мужской родни. И те, кто был, не тянулись в знать. Дядя ее со стороны матери, Семен Заборовский, ограничился принятием в число думных дворян. Отцу было дано боярство. Только две красивые, скромные девушки Анна и Фекла, сестры Агафьи, были выданы за хороших женихов. Первая за Сибирского царевича Василия, вторая стала княгиней Урусовой, и щедрое приданое получили обе от милостей царя и сестры-царицы.
А молодые родичи Грушецкие были всего "жильцами", младшим чином при дворе.
Быстро шли дни за днями.
Веселая, живая первое время молодая царица скоро изменилась.
Нежное, полудетское личико ее побледнело. Глаза то загорались нездоровым огнем, то потухали надолго.
И постоянное нездоровье Федора удручало царицу, и сама она тосковала, видя, что судьба не дает ей радости: быть матерью, подарить наследника Московскому престолу.
И мольбы, и богатые дары, посылаемые в разные обители и храмы, щедрая милостыня – ничего не помогало. Призывались врачи, знахарки и знахари... Но прошло больше году, прежде чем у царицы явилась надежда на исполнение ее самой заветной, дорогой мечты.
Обрадовался и Федор, узнав, что скоро станет отцом. Но врачи, ничего не говоря своим державным пациентам, только переглядывались между собою и сомнительно покачивали головою.
Воспрянувшая духом, радостная, словно обновленная Агафья таяла на глазах у всех. И сами врачи не могли и не смели добраться до причин этой телесной немощи. Конечно, она могла быть временной, могла зависеть от особого состояния молодой царевны... Но кто поручится, что тут не замешаны те же темные силы, которые сводили с трона немало и невест и жен царских.
Вот почему врачи только покачивают головами и ждут: что будет?
Но Милославские и их друзья, не настолько опасливые, как врачи, совсем воспрянули духом.
– Вот, дал наконец Господь. Подарит царица молодая наследника на царство. Можно теперя и Нарышкиных с их царевичем черномазым с рук сбыть... Свой буде прямой царевич у нас, не брат младший, сын единородный...
Однако, видя искреннее расположение Федора к Петру, стали действовать очень осторожно.
Наталья чувствовала, как наглеют недруги, стараясь сделать для нее нестерпимой жизнь вблизи царя. Но все сносила.
– Слышь, матушка, – говорила она порой Анне Леонтьевне. – Сказывал на днях Языков мне: теснота-де в старом дворце настала; нам-де с Петрушей царь новый двор строить хочет... Тута остаться, все терпеть – мочи моей нету. А и уйти прочь боюся. Бок о бок с царем – все же спокойнее мне и Петруше. Коли што, – гляди, и защита будет... Все – на глазах. Не больно строг Федор с боярами, да не посмеют же они Петрушу, как Димитрия в Угличе, на глазах на братних зарезать.
Сказала – и вздрогнула сама, словно увидела наяву ненаглядного своего Петрушу с зияющей на шее раной, облитого кровью...
– Ох, доченька, и я уж про то же мерекаю... Молюсь святым угодникам... Не попустит Господь!
Толкуют обе женщины, а сами и забыли, что тут же, тихо прикорнув в углу за книгой, сидит царевич, их радость, их надежда.
И вдруг, поднявшись от стола, Петр подошел к матери, осторожно заговорил:
– Матушка, да коли обижают тебя... Уедем к себе в Преображенско. Там нет чужих. Не тронет меня там никто... Я и вырасту... А когда вырасту...
Ему не дали досказать.
Мать закрыла детские уста поцелуем, тревожно оглядываясь, словно опасаясь: не выдадут ли самые стены ее опочивальни того, что сейчас было сказано.
А старуха укоризненно покачала головой и поджала многозначительно губы. "Вот, мол, не поостереглися – и дитя услышало, чего бы до поры ему и знать не надо".
Эту мысль прочла Наталья в глазах у матери.
А сама, расправляя непокорные, темные кудри мальчику, нежно касаясь бледными, тонкими пальцами розовых, смуглых, покрытых пухом щек, шепчет:
– Не толкуй пустое, дитятко. Где же зимою в лесу прожить?.. Там и от волков обороны мало, не то от людей... Да и помалкивай лучче. Не думай про лихо, оно и пойдет мимо. На леса, на горы, на сухие поляны... Спаси и защити, Матерь Божия, отрока Петра!
Побледнела Наталья. Губы ее шепчут не то молитву, не то заклинание...
Восемь лет царевичу. Но он уж такой рослый, что и все двенадцать можно ему дать. А по уму и смелости он далеко превосходит не только однолетков, но и взрослых товарищей, каких допускают дядьки и наставники для совместной игры с Петром.
Встряхнув кудрявой головой, выпрямясь перед женщинами, словно кидая вызов кому-то, он объявил:
– Пусть кто тронет тебя, матушка... Я весь свой полк соберу... Ужо не спустим обидчику... Да и брат государь по правде любит меня... И тебя – слушает. Ты и скажи ему... Я тоже скажу... Он нас оборонит, не даст в обиду... Он...
– Да ладно... Да будет, дитятко! Глупый ты, несмысленый еще... Я так, пустое молвила. А ты вон уж што. Помолчи, слышь. Я велю. Гляди, и в беду нас впутаешь, – уже принимая строгий вид, стала приказывать Наталья, но не выдержала до конца роли и с новыми горячими поцелуями и ласками зашептала: – Ох, Петенька, солнышко мое ясное... Горькие мы с тобою сироты... Недруги нас обступили, кругом обложила сила вражья... Помалкивай лучче, соколик ты мой... Молю тебя, Христом-Богом... Лучче, коли тише, – невольно повторяя полузабытый завет покойного Тишайшего царя Алексея, уговаривает сына вдова-царица.
Ничего не сказал на это мальчик, повел густыми, темными бровями и отошел опять к столу, за книжку свою уселся...
А мать с дочерью дальше ведут печальный разговор, только потише, почти шепотком теперь, чтобы опять не встревожить этого мальчика, который дороже им собственной жизни и счастья. И имя царевны Софьи изредка доносится до обостренного слуха Петра, который, весь насторожась, глядит только в книгу, а не читает ее.
В тот же день, когда Зотов позвал царевича в обычный час к уроку, Петр, учившийся постоянно внимательно, с большой охотой, был очень рассеян, даже грустен, словно иногда и не слышал объяснений и вопросов наставника.
– Да здоров ли ты, государь мой, царевич? Ино оставим науку, коли што. Потолкуем налегке про кой-што. Вон хоть в ту горницу пойдем, где воинское дело представлено. Може, што новое скажу тебе, – предложил Зотов.
Больше всего любил мальчик картины в одном из покоев, предоставленных ему, где были изображены образцы военного вооружения, снимки с известных баталий, планы лагерей и крепостей.
Но невинная уловка не помогла.
Мальчик перешел в "батальный" покой, слушал, что говорил ему Зотов, а выражение внутренней напряженной думы не сходило с красивого личика.
– Да не поведаешь ли мне, Петрушенька, с чего заскучал? Может, недужен ты, светик мой? – с искренней, нежной тревогой спросил наконец Зотов. – Надо государыне сказать. Лекаря покличем. Скажи, прошу душевно.
– Не надо... Зачем матушке? Здоров я... А вот спросить хочу тебя... Да не ведаю, ладно ли будет. Матушка сказывала, молчал бы. А и молчать нет мочи. С того я...
– Вижу, сам вижу: мятется душенька твоя чистая, ангельская. Да уж поведай мне. Вот тебе икона... Хрест святой порукой: а ни-ни... на духу не поведаю, попу не открою, што сказать изволишь... А, може, умишком моим худым и советишка дам пригодный. Не от разума, от усердия моего да от щедрой приязни...
Искренне любящий мальчика Зотов быстро-быстро крестился, а глаза его даже наполнились слезами от наплыва разных ощущений.
– Ну, уж скажу... Слышь, лише б никому не сказывал... Помни. Крестом поручался ты...
И, понизив голос, царевич передал наставнику весь недавний разговор свой с матерью и бабушкой.
– Мудреную задал ты мне задачу, царевич. И не ждал я никак того, што услыхать довелося. Лучче бы и не допытыватца и не дознаватца мне... Простого я роду, не обык к вашим царским делам и случаям... Што и сказать, совет какой дать, не знаю.
И Зотов умолк. Ничего не сказал и мальчик. Но с такой тоской. глядел он мимо учителя в соседнее окно, что у того сердце сжималось от боли.
Наконец он снова заговорил:
– Да поведай уж: что бы ты волил знать от меня, царевич? Може, наставит Господь меня, недостойного...
– Сам подумай, чего мне надобно. Как бы матушку оберечь. Недругов наших одолеть... Видно, боязно матушке, и меня бы, как Димитрия-царевича, со свету бы не сжили людишки подлые...
– Да неужто ж царевна встанет на брата, сестра-то родная?..
– Царевна? – сразу вздрогнув, насторожился Петр. – Да нешто правда, што Софья на нас с матушкой... с ворогами с нашими?.. Мосеич, што ты...
И широко раскрылись глаза у мальчика не то от ужаса, не то от омерзения.
– Господь с тобою... Нешто я сказал такое?.. Ты же мне сказывал, будто и царевны-сестрицы имя было матушкой царицей помянуто... Я, по правде сказать, слыхал, што неспокойно в тереме у царевен, особливо в покоях царевны Софьюшки. Да не на грех же подбивают ее... Так в дому вашем царском дня не бывает без наговоров да составов разных... Друг дружке ногу каждый подставить норовит... А штобы такое... Храни, Боже. Ежели вороги ваши плохое и задумали, так то одни бояре... Ну, скажем, Языков той же, што в ином месте поселить тебя, государь-царевич, с царицей-матушкой сбирается... Ну, Хитрово али Милославские... А штобы царевна... Храни, Господь. И не поминай ее...
– Ладно, ладно, не стану... Слышь, што задумал я? К братцу, к царю прямо пойти и поведать про все... Ужли ж не заступится братец?.. Брат же я государю. Крестный он мне. Батюшка, слышь, помираючи, при всех сказывал: мне по братце на царство сесть... Даст ли он в обиду нас?..
– Не даст, не даст, царевич! Верное твое слово. Вон Господь как умудрил тебя, младенца... Одно дело, и бояре побоятца дурное што учинить с тобой. Еще и наследника нет у государя. А будет ли, Бог весть?.. Слышь, и то они друг дружку корят порой, што сами горе земле готовят. Второе, мол, лихолетье настанет, коли корень царский изведется. Так промеж здешних людей, промеж челяди толк идет... Иди с Господом, скажи государю. Пред его очами правда, как масло на воду, так и выступит. Может, он и не знает, што умышляют злые люди... Царь даст пораду... Только, слышь, меня не называй... што совет я давал тебе... Меня-то одним махом проглонут тута... Слышь, царевич...
Воодушевление, охватившее на короткое время Зотова, сразу пропало при мысли о той опасности, какой подвергался он сам, впутываясь в игру верховных бояр и царской семьи.
– Уж ты не думай. Тебя не помяну... Уж ты верь, – успокоил Зотова мальчик.
И Зотов понял, что ребенок действительно не выдаст его.
Не слушая благодарностей наставника, Петр снова в раздумье заговорил:
– А, постой... ежели мне ранней к святейшему патриарху... Ему слово молвить... Помнишь, как читали мы про Ивана Василича... Теснили ево в юности бояре, а он у патриарха, у святого Макария, и совет и помочь нашел... Как скажешь?..
Почесывая слегка затылок, Зотов в смущении не знал, что отвечать.
– Макарий... Так то был Макарий, – наконец негромко проговорил он. – А наш святейший кир-патриарх... Дай ему, Господи, многие лета... Благ он уж больно. Словно и нет для него злых людей, все хороши да милы... Станет ли он с боярами с главными, с сильными в спор вступать? То подумай, царевич. Да и не наш он. Из украинцев... Может, оттово и не мешается вовсе в дела московские. Церковь блюдет...
Зотов словно забыл, что говорит с восьмилетним ребенком, и толковал как со взрослым юношей. И выражение лица царевича совсем былв не детское в эту минуту.
– Правда твоя... Не такой он, старец Иоаким, как был Макарий. Не будет нам защиты от него... Да што там... Прямо – лучче... Ты сиди... я приду скоро... Я только к братцу государю...
Не успел Зотов сказать что-нибудь, остановить ребенка, как тот уж выбежал из покоя и знакомыми переходами поспешил на половину Федора.
Резвый мальчик, царевич и раньше, бывало, появлялся один везде во дворце, заглядывал и к брату, спросить о здоровье от имени своего и царицы Натальи, выпросить гостинцев или новых книжек.
Теперь тоже никто не обратил внимания на Петра, когда тот появился в покоях Федора.
