Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

   Когда уехал Горохов, полгода еще прожил Матвеев в Казани, ожидая, какие новые распоряжения будут сделаны на муку ему.

   11 июня 1677 года явился стрелецкий голова Иван Садилов и объявил Матвееву его последний приговор:

   – "От боярина Иван Михайловича Милославского с товарищи приказ даден: по указу царя-государя, великого князя Федора Алексиевича, всея Великия и Малыя и Белыя Руси Самодержца, у холопа государского Артамона Матвеева за все великие вины и неправды его честь его боярскую отнять и написать по московскому списку рядовому. А поместья и вотчины его все подмосковные и в городах, и московский дворишко, и загородный, и животишки все, и рухлядишку всякую – отписать на его, великого государя, и приписать ко дворцовым селам. А людишек его, Артемона и сына его Андрея, отпустить на волю с отпускными. А вины его, холопа царского, и неправды все таковы, что в сказке его, Матвеева, какову он дал в Лаишеве думному дворянину Федору Прокофьеву Соковнину да думному дьяку Василию Семеновну, за его, Матвеева, рукою, – сказано было, что про его, великого государя лекарства во время скорби государской, составлялися, – а составляли их докторы: Стефан да Костериус. И те-де лекарства он, Матвеев, надкушивал прежде, а потом и дядьки государевы: бояре князь Федор Куракин да Иван Богданыч Хитрово. И лекарства те самые действительные. А дядьки его царского величества против тех слов твоих показали, что тех лекарств, ты, Артамон, не выкушивал и в сказке своей написал все ложно. Да еще холопы его, Матвеева: Ивашко Еврей да карло Захарко, показали, что чел ты книгу, рекомую "Черная", запершись с сыном своим Андреем, с Николкой Спафарием да с доктором Стефаном. И нечистых духов вызывали-де вы. А карлу Захарку, который за печью заснул и храпеть стал, – ты из-за печи вытащил и смертным боем бил. Так с пытки они, холопи твои, показали. А с ними – и лекарь Давидко то же показывал".

   – Холопу побитому да лекарю продажному веру дал государь против меня... Заглазно осудили меня за вины небывалые... Что же, видно, так Господу угодно... Его да царская воля, – проговорил с тяжелым вздохом Матвеев. – А далей что?

   И уж спокойно дослушал конец указа, которым присужден был на ссылку в далекий, холодный Пустозерск.

   Заброшен в тундрах этот посад. И хлеба туда не привозят порою в достаточном количестве. Четыре долгих года промаялся там Матвеев, посылая челобитную за челобитной в Москву и царю, и главным боярам. Но все напрасно...

   А на Москве – словно перелом какой произошел с отьездом Матвеева. Совсем присмирели Нарышкины, чувствуя, что одолевают их враги. Царица Наталья почти и не выходила из терема, разве куда на богомолье. Петра с глаз не спускала. Словно ждала, что какая-нибудь беда разразится над мальчиком. Сам Федор как-то совсем в себя ушел. Только с Софьей и мог еще говорить свободно, по душе. Ее одной не опасался.

   – Ладно, ничего, – толковали между собой первосоветники. – Люби – не люби, чаще поглядывай... Шло бы дело в царстве по-нашему. А там – все пустое...

   – Слышь, что наново задумал наш государь? – сообщил дядька Федора Иван Богданыч Хитрово своему родичу. – На царьградскую стать весь московский "верх" переиначить мыслит. Ишь, по нраву ему пришлося, как оно, чин чином, у государей у византийских устроено. Ранней – с Полоцким Симеоном якшался. А ныне – все более с Лихудами с братьями водится. В школу ихню часто заглядывает и один и с царевной, с Софьюшкой. И ей, слышь, стали греки по сердцу... Ровно бы подменили царевну. На старую стать стала все в терему налаживать... Вот и толкует царь: наши бы чины переиначить. Царьградское старшинство завести ладит. На тридесять и на четыре степени боярство и служилый люд постановить. Вот дворецкий ты, слышь, а станут тебя доместиком величать... А который печатник – той дикеофилаксом наименуется, да еще тамо: севастократор, да стратопедархис, да как там еще – и не упомнить всево. Не больно-то эллинской премудрости я обучен... Вон, и ноне, сказывают, после выходу на стройку на новую, к Приказам да ко храму новому, что в Чудове, сбирается и в школу к грекам заглянуть... Да с царевной. Гляди, всех нас перекрестит наново царенька наш молодой... Как и звали нас ранней – позабудем... Хе-хе-хе...

   И, забавляясь новой, полудетской затеей Федора, боярин раскатился своим густым, жирным хохотом.

   – Ладно, ништо... Мало ль мы от нево затей видели. Да все не к делу... Как ты меня ни зови, только мово не бери... А наше у нас крепко... Пускай же забавляется юный государь наш. Охоты не любит он, как покойный царь Алексей. Зато до книг охотник да разны службы церковные правит. Вон и Вербная неделя не за горами. Святейшего отца патриарха на осляти поведет государь. Там – Светлое Христово Воскресенье... Глядишь, и тепло настанет. Пора к летней утехе готовиться... Так и пойдет колесом время... А мы уж за него, за болезного, черную работу всякую по царству справим, так, што ли, Ивашенька?.. – И старый мудрец тоже рассмеялся самодовольным негромким смехом.

   Не замечая даже того, Федор все выполнял, на что наводили его окружающие бояре.

   Видела это Софья, но еще не решила: как ей самой поступать? Соединиться ли с вельможами или самостоятельно влиять на брата в своих интересах? А у царевны все чаще и чаще являлись самые смелые грезы о той роли, которую она, подобно греческой Пульхерии, могла бы играть при слабом, безвольном брате.

   Но одно твердо задумала и неуклонно выполняла Софья: старалась всюду бывать с братом, где только можно было это сделать без особого нарушения обычаев и этикета царской жизни.

   И сегодня, узнав, что после осмотра новых Приказов и церкви во имя Алексия в Чудовской обители Федор сбирается посетить школу братьев Лихудов, греков, иеромонахов Иоанникия и Софрония, царевна стала уговаривать брата взять и ее с собою.

   – Государь-братец, миленькой, покуль ты не женат, возьми уж сестричку свою с собою! Дозволь поглядеть на дела на людские, услыхать речь иную, не здешние нашепты да наговоры теремные наши... Оно ровно богомолье будет... Храм погляжу новый да школу эллинскую... Занятно, вишь, как...

   И вместе с Федором побывала царевна на постройке возобновленного храма во имя святителя Алексия, что в Чудовом монастыре. Оттуда – проехали к Ивановской площади, где высились почти законченные высокие каменные палаты новых московских Приказов.

   Нижнее житье, или этаж, всего двадцать восемь обширных, высоких палат были выведены еще при жизни Алексея. Лицом глядели они на Архангельский собор и тянулись вдоль нагорного кремлевского взруба, всего на сто десять аршин не доходя до Фроловских (Спасских) ворот. Задней стеной здание выходило к Тай-ницкой башне. Над воротами Приказов была заложена небольшая церковь взамен старой, стоявшей тут же, когда это место принадлежало князьям Мстиславским.

   Федор приказал надстроить второе, верхнее "житье", почти такой же величины, как нижний этаж. Во всем новом здании должны были разместиться шесть Приказов: Посольский, Разрядный, Большой казны (вместе с Новогородским), Поместный, Стрелецкий приказ и Казанский дворец. В последнем, в одной из палат, находился глубокий колодец с хорошей водой, нарочно не засыпанный при постройке.

   Большая лестница с перилами, в десять саженей длиной, выдвигалась от середины здания и вела с верхнего житья на шумную Ивановскую площадь. Справа от этой лестницы, против Архангельского собора, темнели большие ворота, ведущие под сводами во внутренний двор Приказов. По обеим сторонам средней лестницы выходило на площадь еще шесть лестниц, покороче и поуже, чем главная. Почти на шестьдесят саженей растянулся фронтон этих новых Приказов.

   Здесь целый день толпятся челобитчики, снуют приказные. Тут же творят и расправу над уличенными ворами и злодеями, причем указы и приговоры от имени государя дьяки читают вслух прямо со своего крыльца.

   Когда Федор со всем поездом прибыл на место стройки, работа так и кипела. Сотни людей поднимались и опускались по лесам, принося туда кирпичи, известь в растворе, балки, железные скрепы и доски.

   Десятники хлопотливо сновали между народом, наблюдая за порядком, покрикивая на ленивых, налаживая всю кипучую жизнь в этом людском муравейнике.

   Зная о посещении царя, тут же находились и главные строители со своими чертежами, планами. Раскинув листы на обломках досок, на кучах бревен или тесу, они толковали между собою, порою призывая десятников и отдавая им новые приказания.

   Федор, осмотрев работу, заметил, что дело подвигается быстро вперед, и остался доволен.

   – К руке изволит жаловать тебя государь, – объявил Языков, сопровождающий повсюду царя, зодчему мастеру Ивану Калмыкову, который вызвался по италианским чертежам, доставленным из Посольского приказа, соорудить все новое большое здание.

   Благоговейно облобызал Иван царскую руку и добил челом Федору, приказавшему выдать награду и главному строителю, и всем рабочим, чтобы приохотить их больше к делу.

   Оттуда весь царский поезд тронулся к Благовещенскому монастырю, что за Ветошным рядом.

   Здесь в деревянном, старом и не особенно обширном доме давно уже приютилась греко-славянская школа иеромонахов, выходцев из Эллады, двух братьев Лихудов, Софрония и Иоанникия, или Аники, как прозвали его на Москве.

   Особенное покровительство оказывал Лихудам патриарх Иоаким. И не без причины.

   Когда на Москве появился Симеон Ситианович Петровский, именуемый Полоцким, московский патриарх дружелюбно отнесся к белорусу-иеромонаху, как к единоверному своему да к тому же попавшему в большую милость к царю Алексею. Даровитому иеромонаху от лица всего российского духовенства было поручено написать книгу для увещания раскольников, и в 1668 году был отпечатан труд Симеона, озаглавленный "Жезл Духовный".

   Но скоро милость Алексея к Полоцкому проявилась так ярко, что стала вызывать и опасения и зависть в московском высшем духовенстве. А Симеон, не желая считаться ни с кем, не соблюдал благоразумной осторожности при введении тех новшеств, какие задумал осуществить, конечно, по уговору с самим Алексеем.

   Не одни только увлекательные устные проповеди приезжего монаха не понравились московскому духовенству, и книги его сочинения вызывали самые нежелательные толки.

   В Псалтире и многих догматических, как рукописных, так и печатных, сочинениях Полоцкого сумели найти прямые признаки ереси.

   И патриарх постепенно стал в недружелюбные, чуть ли не враждебные отношения с хитрым, отважным и умным выходцем.

   Уклончивый, мягкий характер Иоакима мешал ему выступить в открытую личную борьбу с Симеоном. Да и победа была бы вряд ли на его стороне. Это выяснилось особенно в 1676 году, когда Алексей разрешил Симеону открыть в Кремлевском дворце Печатных дел мастерскую и здесь выпускались сочинения и иные книги с пометкою, что оные печатаны с благословения святейшего отца патриарха, хотя этого благословения Иоаким и не думал давать.

   Воспитанники византийского благочестия, братья Лихуды, строго-правоверные с точки зрения патриарха и всей старой Москвы и по взглядам, и по личным интересам, могли лучше всего противодействовать влиянию "польского выходца". Им помогали серьезные ученые познания и весь их домашний обиход, далеко не похожий на тот свободный, веселый, только что не греховный род жизни, какой вел сам Симеон, какой, по его примеру, стал вести царь, царица и царевны, исключая теток Алексея, слишком закоренелых в старом быту теремов.

   Если в Андреевском монастыре собраны были, как в Академии, малорусские и белорусские ученые монахи – наставники и книжники, сеющие в государстве семена западничества, – в Богоявленском монастыре школа Лихудов старалась удержать на прежней высоте все учение Византии и Домостроя.

   Таким образом, Симеон, сначала призванный было не особенно ученым московским патриархом как бы в помощь для искоренения вредного церковного раскола, сам внес в царство раскол, еще более опасный и могучий, чем прежнее упорство староверов-аввакумовцев.

   Вот почему Иоаким с особенной любовью и вниманием стал относиться к греко-славянской школе Лихудов, заглядывая в Богоявленский монастырь не менее часто, чем в свою собственную школу, устроенную на Дворе книгопечатного дела, у Никольских ворот, где иеромонах патриарха Тимофей также обучал мальчиков, юношей и взрослых из духовенства, дьяконов, даже священников славянскому книжному писанию и эллинской премудрости.

   С воцарением Федора на Лихудов посыпались милости и со стороны юного государя, не слишком расположенного к новшеству в том виде, как оно проводилось Полоцким. Да и советники царя были далеко не из друзей белоруса.

   Под их давлением Федор стал довольно часто навещать школу обоих братьев. Нередко вместе с Иоакимом. Иногда они встречались уже здесь. Оно было вполне естественно: у царя и патриарха занятые, служебные дни были почти одни и те же, значит, и свободные минуты, в которые можно было заглянуть в школу, выпадали почти одновременно.

   И на этот раз не успел поезд царя остановиться у Богоявленского монастыря, как туда же прибыл Иоаким в сопровождении своей духовной свиты и бояр.

   День был теплый, весенний, и в небольшом классе, где еще не раскрыли окон, тяжело было дышать, хотя кроме царя с Софьей, патриарха и нескольких ближайших лиц из свиты в покое были только оба Лихуда и ученики греческого отделения.

   На простых темных скамьях, перед столиками вроде современных парт сидели ученики по росту. Впереди – маленькие, самые младшие, больше дети духовного звания. Но было немало сыновей приказных и думских дьяков, даже – боярские сынки, как, например, княжичи Петр, Михайло и Юрий Юрьевичи Одоевские, княжич Алексей, сын просвещенного вельможи кравчего Бориса Алексеевича Голицына.

   Монахи разных обителей, диаконы и даже священники, явившиеся в эту маленькую "академию" поучиться греческому языку, необходимому для более глубокого изучения Слова Божия, сидели тут же, но на задних скамьях и с трогательным старанием долбили греческие правила и отвечали уроки наравне с малышами.

   Пока Иоаким задавал вопросы ученикам, вызванным Софронием, царь, не занимая приготовленного для него сиденья, подошел к первой скамье, сел рядом с самым маленьким из учеников, усадил его, смущенного, раскрасневшегося, почти к себе на колени спросил:

   – А ты чей? Не видал я тебя ранней. Как звать?

   – Петя я... Петей зовут... Васильев сын... дьяка твово, государь, Василия Посникова.

   – Ишь, какой бойкой. А много ль годков тебе?

   – Девять годов. Десятый уж пошел, государь великий.

   – А что ж ты больно мал? И не дашь тебе стольких годков. В ково это ты? Родитель твой – куды не мал... В мамку, што ли?

   – Сказывают, с матушкой схож, государь. А вон сестренка у меня, Глашуткой звать, та в тятеньку... Куды долговяза... – совсем осмелев, объявил мальчик, осчастливленный вниманием царя.

   – Ну, ладно. Скажи родителю, добро задумал, што учит тебя с малых лет... А вон тебе Иван Максимыч даст на гостинцы... Ступай к нему.

   И Федор слегка толкнул мальчика к Языкову, который достал из заранее заготовленного кошеля с мелкой монетой серебряную гривну и отдал мальчику. Тот только хлопал засверкавшими глазками и отвешивал низкие поклоны.

   Царевна Софья тоже подозвала его знаком, погладила по голове, сказала что-то боярыне, стоящей за ее стулом. Та, порывшись в глубоком кармане, нашла монетку и сунула ее школьнику.

   После ответов на вопросы школьники стройными голосами пропели один из тех "кантиков", с которыми на большие праздники ходили к царю, к патриарху, к боярам славить рождение Христа или воспевать воскресение Его.

   И царь и патриарх, уходя, вызвали старост, которые избирались обыкновенно в каждом классе из самых успешных и благонравных учеников, допустили их к руке, так же как и обоих Лихудов, и приказали выдать свои дары: от патриарха – по калачу на ученика; в греческом классе – по двухденежному, в славянском классе – в денежку каждый калач. Старостам по рублю серебра. От царя – всем ученикам по алтыну, старостам – по два рубля.

   При общих кликах радости и привета, окруженные детьми и взрослыми учениками, уселись высокие гости в свои колымаги и, провожаемые настоятелем с братией, тронулись со двора монастырского.

   В тот же день, под вечер, Федор отправился на женскую половину дворца, в терем Натальи Кирилловны, где она проживала с Петром, царевной Натальей и младшими падчерицами: Евдокией и Федосьей.

   За все время, год с небольшим, сколько прошло со смерти Алексея, вдова его как-то сразу сошла со сцены во всей дворцовой жизни, хотя и жила бок о бок с пасынком-царем.

   Федор сначала долго хворал, затем, вступив в управление царством, был очень захвачен всеми докладами, советами, какие не могли пройти без его участия. И потому редко заглядывал на половину царицы-вдовы, как равно и к сестрам, и к теткам-царевнам.

   Все лето Наталья с сыном и младшими детьми провела в Преображенском, с которым было у нее связано столько дорогих воспоминаний.

   Федор, когда был здоров, проживал поочередно в Измайлове, в Коломенском, в Красном селе на Воробьевых горах и в других подмосковных дворцах; заглядывал и в Преображенское, но ненадолго. Приласкает братьев, особенно Петра, потолкует с мачехой – и снова возвращается к себе.

   А в Преображенском, на короткое время оживающем при появлении царского поезда, снова жизнь затихает, напоминая собой большую богомольную обитель, а не двор, хотя и вдовствующей, но еще молодой, полной жизни, ума и сил Московской царицы.

   Как в деревне, так и зимой, во дворце, – одинаково проходят дни Натальи: заботы по обширному хозяйству, советы и толки со своими ближними боярынями по вопросам, касающимся мастерских, кладовых и запасных дворов. Что нужно заготовить наново, что можно продать за излишеством, чего закупить надо или из старого, заношенного кому что подарить? Разбираются домашние споры и нелады между лицами, составляющими двор и дворню Натальи, для чего даже существует особая "боярыня-судья"... Молитва, еда, отдых днем, а главным образом работы по "обещанью" в храмы и шитье разных вещей и белья для бедных – вот чем заполняется все время.

   Ложатся рано, рано встают на половине царицы. И так – круглый год.

   Сейчас, заглянув к мачехе, Федор нашел ее за работой.

   Когда он с почтительным поцелуем склонился к руке Натальи, она губами коснулась его лба и сейчас же заботливо, с искренней тревогой спросила:

   – Што это ты, государь? Што с тобой, Федорушко? Али нездоровится? Головушка, ишь какая, горяча больно? Слышно, выезжал ноне. Не прознобил ли свое царское здоровье?

   – И нет, государыня-матушка. Теплынь, благодать, слышь, настала. Ровно бы и весна близко. Так, с воздуху, должно. Сидишь все в стенах в четырех и стынешь. А как поездишь да походишь – и согреешься. Благодарствуй, родимая. Ну, ты как, Петруша?

   И он обратился к брату, который при появлении Федора так и бросился навстречу, прижался сбоку к царю и ждет, когда на него обратят внимание.

   Помня наставления мамок и матери, мальчик прежде всего поцеловал руку старшему брату, который ответил ему теплым поцелуем в голову.

   – Благодарствуй, государь-братец. Живы твоей милостью. Как ты, государь-братец, в здоровьи своем?

   И при этом обязательном вопросе царевич отвесил установленный поклон.

   – Да уж ладно. Вижу: научен ты всему, как след. Иди сюды. Садись. Послушай, што скажу вам с матушкой. Занятно больно...

   Усевшись у окна против мачехи, он дал знак садиться нескольким ближним боярам царицы – Ивану Нарышкину, Тихону Стрешневу и тем, с которыми он пришел: Языкову, Федору Соковнину, дядьке своему Куракину, дядьке царевича, князю Прозоровскому, который поспешно явился сюда на поклон царю; боярыням Натальи, находившимся в покое при появлении царя. Сейчас они стояли, не зная: прикажут им остаться или уходить?

   Петр сел на небольшую скамеечку у ног матери, отодвинувшей в сторону пяльцы с вышиваньем, чтобы они не мешали царю.

   Своими живыми, блестящими глазами царевич так и перебегает по лицам всех, сидящих кругом, словно его занимают не только их речи, а и то, что творится у каждого в уме.

   По врожденному чувству пытливости, по неясному еще чутью – мальчик не удовлетворялся внешними проявлениями людей. Он видел не раз, как мать, отирая слезы, с улыбкой и лаской принимала лиц, которых надо видеть, и говорила с ними так, как будто не у нее сейчас побледнелое лицо было искажено тоской и мукой. Зачастую невольно коробили ребенка льстивые, притворные ласки, которые расточали царевичу боярыни и бояре в то самое время, когда глаза их загорались искрами ненависти...

   Еще при жизни отца трехлетний Петр подмечал, что не всегда люди чувствуют то, о чем говорят. А какое-то врожденное сознание подсказывало ему, что это очень дурно. За последний же год и по рассказам окружающих, не считающих важным стесняться при ребенке, и на собственном опыте царевич узнал, как редко в людских отношениях все бывает правдиво и хорошо. Еще не умея разобраться в этих наблюдениях и выводах, мальчик был очень недоволен подобным явлением. Но он ни с кем не делился своими наблюдениями... Они были для него чем-то вроде тайной и очень приятной забавы.

   Когда новое лицо в первый раз приближалось к царевичу, у мальчика почему-то являлось желание: представить себе этого человека не в его пышном, дворцовом наряде, не с заученной, выработанной обычаем и этикетом речью на губах. Петр представлял себе нового знакомого в иной обстановке. Ему чудилось, как тот говорит и поступает у себя дома, по душе, а не для виду... Так ли добра эта старуха-боярыня, какой хочет казаться? Такой ли храбрый в бою этот князь, как он выглядит сейчас, с выпяченной грудью, с поднятой головой?.. А этот дьяк, пришедший с докладом и челобитной к матушке? Он теперь совсем приниженный, еле говорит, глаз не подымает кверху. Но отчего такая жесткая складка залегла у рта, отчего порою огоньками загораются его опущенные глаза, вот словно у лисы, которую недавно подарили на забаву царевичу? Всегда ли дьяк-челобитчик такой робкий, тихий и говорит так сладко, вкрадчиво?.. Нет, должно быть, не всегда...

   Чутье редко обманывало мальчика, который уже с детства искал правды и прямоты в отношениях людских.

   Находясь в самой кипени дворцовых хитросплетений и интриг, царевич рано почуял сложный переплет, темную, причудливо-запутанную основу окружающей его жизни и, одаренный от природы, развивался особенно быстро, благодаря таким многосложным впечатлениям и влияниям среды.

   Вот почему и сейчас царевич не только слушает, о чем толкуют кругом, но и вглядывается внимательно; как ведется беседа?

   – А што ж ты один, Петруша, встречаешь меня? Иванушка где же? Здоров ли царевич?

   И Федор обратился в сторону князя Прозоровского, дядьки Ивана-царевича.

   – Спать завалился братец. Он с курами на нашест... Нешто ты не знаешь, государь-братец? – с лукавой улыбкой ответил Петр.

   Прозоровский степенно доложил:

   – В своем добром здоровьи царевич челом тебе бьет, государь. А уж не погневайся: почивает в сей час. Дохтура же приказывали не раз: больше бы спал царевич. Мы и волю в том даем царевичу.

   – А Ваня и рад, – опять подхватил Петр. – Вот уж сонуля. Он и не спит – а ровно спячий... Так вот...

   И мальчик, сощурив глаза, удлинив свою мордочку, стал удивительно похож на болезненного, подслеповатого, слабого умом и телом Ивана-царевича, которому уже шел одиннадцатый год.

   Всех насмешила выходка, но царица, сейчас же осилив улыбку, строго заметила:

   – Грех так, Петруша, брата на смех подымать да рожи строить. Хворый он, вот и слаб от той причины. Да он покорный, слушает и меня и всех старших. Не то што меньшой сынок мой... С этим и сладу нет. Гляди, милей было бы, коли бы и он спал поболе. Тогда и в покоях потише, и целее все... Никово-то не обижает Ваня, порой и от тебя стерпит, коли што... И выходит: смеется батог над кнутовищем, а сам и похуже.

   Смущенный выговором, мальчик весь зарделся, зарылся лицом в колени той же матери, которая пожурила его, и, все-таки не унимаясь, проговорил:

   – Он злой. Он карлицу Дуньку защипал... Кошку бил... А я ж не обижаю ево... Мне он люб же, братец Иванушка...

   – Ну, вестимо, вестимо, – протягивая руку и гладя по шелковистым кудрям братишку, вмешался Федор. – Я знаю, ты добрый у нас... А смех – не грех... Сядь ровненько. Послухай, што сказывать стану. Где был я нынче, што видел.

   Сразу выпрямился мальчик и с любопытством обратился рдеющим личиком к царю:

   – В зверинце был, государь-братец. Зверья нового глядел... Али послы подносили што из чужой земли... Али...

   – Да стой. Пожди. Скажу – и узнаешь. Зверье не зверье, а сходно с тем. Пареньков не похуже тебя видал полны покои. Только они не творят из лица подобия братнево на потеху. Не досаждают родительнице и всем иным присным. В науке дни проводят... Стихири всякие согласно поют.

   И Федор рассказал о посещении школы Лихудов. Не успел докончить царь рассказа, как мальчик вскочил и выбежал из комнаты.

   Одна из мамушек поспешила за ним.

   – Экой... огонь-малый, – не то с удовольствием, не то с оттенком грусти заметил царь. И даже словно зависть затуманила его лицо.

   Федор вспомнил свое детство. Он не был таким расслабленным, полуидиотом, как брат Иван, но все-таки почти до десяти лет больше сидел на руках у мамушек, почти никогда не бегал, не резвился, хворал часто, питался больше снадобьями из дворцового Аптекарского приказа, чем обычным царским столом... Вот почему легкая, невольная зависть омрачила душу юноши-царя. Он подумал, что и его дети, пожалуй, когда он женится, никогда не будут такими сильными, рослыми и бойкими, как этот мальчик, уже и теперь на голову превосходящий ростом всех сверстников.

   Не успел Федор обменяться несколькими фразами с царицей, как мальчик появился снова, держа в ручонках несколько больших, довольно тяжелых томов.

   Мамушка шла за ним, тоже нагруженная книгами.

   – Я тоже умею, государь-братец! – громко объявил царевич, сваливая на скамью свою ношу и подвигая к брату табурет. – Вот, гляди...

   Из груды книг он достал две-три в кожаных переплетах и перенес на табурет.

   – Вот, гляди: История царства Московского... Про царей... Мне все читали... Хто был когда, как государе ствовал... Эту книгу дедушка Артемон складывал... Вон и лики царские... Вот дедушка, царь Михайло... Вот тятя... Вот – царь Иван Васильич... грозной да злой который был... Вот князь великий с калитой... Мне все ведомы... И скажу тебе про них... Про ково хочешь?..

   Живо перебирал мальчик пухлыми пальчиками листы тяжелого тома: "История в лицах государей московских", прекрасный, многолетний труд недавно сосланного боярина Матвеева.

   Неловкая тишина воцарилась в палате.

   Глаза Натальи потемнели и наполнились слезами. Скрывая их, царица отвернулась к окну, словно разглядывала что во дворе.

   Федор вспыхнул и невольно опустил глаза. У Нарышкина и Стрешнева сумрачны стали лица, а провожатые царя приняли сразу угрюмый, вызывающий вид, словно приготовились к стычке с врагами.

   – Про ково же сказывать, государь-братец? – повторил вопрос мальчик и огляделся кругом, не понимая: отчего нет ответа, что значит внезапно наступившее молчание? Потом, как будто сообразив что-то, закрыл тихонько книгу, отодвинулся к матери и негромко спросил:

   – А што, государь-братец, скоро с воеводства дедушка воротится? Приказал бы ему сызнова на Москву. Скушно без нево. Вон и матушка скучает... Он здесь еще про царей будет складывать... И про тебя, и про меня, как я царем стану... Слышь, братец, пошли инова на воеводство ково...

   Опять не последовало ответа ребенку.

   – Княгинюшка, возьми Петрушу, веди в опочивальню. Молочком напоить, гляди, не пора ли. А там и на опочив. Ишь, уж не рано... Да свету нам, – обратилась, овладев собой, Наталья к маме Петра, княгине Голицыной, – ишь, Темнеть стало... А может, государь, и потрапезовать с нами поизволишь? Готово у нас, гляди, все...

   Федор, отгоняя смущение, провел рукой по лицу и даже встряхнулся весь:

   – Нет, нет, благодарствую, государыня-матушка... Так, побеседовать зашел... Ну, братишко, ступай, коли пора... Доброй ночи... Послушен будь... Вон какой ты большой стал... Пятый годок без малого... И тебе за науку пора... Хочешь ли? Станешь ли?

   – А коли я ладно знать буду, ты и мне чего дашь, государь-братец?

   – Дам, дам, милый... Што похочешь, все дам...

   – Вот любо... Ну, я стану слушать... Я пойду с мамушкой... Слышь, княгинюшка, свет Ульяна Ивановна; веди меня. Я и баловать не стану... Тихо, слышь... Во-о как ладно...

   И, захватив свою любимую "дедушкину" Историю, он стал кланяться поочередно:

   – Доброй ночи, матушка... Доброй ночи, государь-братец... Бояре, ночь добрая...

   Мать порывисто прижала мальчика к своей груди и отпустила его с долгим поцелуем.

   Федор тоже привлек, поцеловал и перекрестил брата-крестника:

   – Храни тебя, Господь... Расти, здоровый будь духом и телом... Ступай с Богом...

   Мальчика увели. Ушла за ним и вторая мама его, боярыня Матрена Романовна Леонтьева.

   – Пора, пора учить Петю, – после небольшого молчания повторил Федор. – Сдадим дядькам на руки малого. А там и учителей пристойных сыскать надобно. Как мыслишь, государыня-матушка?

   – Твоя воля, государь. Приспела пора. Так уж у вас, у государей, оно водится... Не все же ему с нами, с женским полом, быть... И не рада, а надо... Сама вижу: пора дядькам сына сдавать... А ково изберешь, государь, не скажешь ли?..

   И с затаенной тревогой она глядела на царя, ожидая, кого он назовет. Не поручит ли охрану ребенка кому-либо из заведомых недругов ее семьи, одному из Милославских, Хитрово или иному из ихней компании?

   Чуткий Федор угадал тревогу мачехи, поспешил успокоить Наталью:

   – Мне ли избирать? Кабы родитель был жив, помяни, Господи, душу его, он бы и выбрал... Он же и боярам приказал, коим в охрану вручил брата Петрушу. Из них сама и выбирай. Твоя воля родительская, государыня-матушка.

   – Челом бью на милости, сынок-государь. Поздоровь, Боже, твою царскую милость. Коли поизволишь, потолкуем о том еще, – вздыхая свободно, сказала Наталья. – А можно бы в дядьки и князя Бориса Голицына позвать. Сам знаешь: повидал он немало. Учен много и нравом тих.

   – Как поизволишь, государыня-матушка. Его, так его. Еще про кого надумаешь, – скажи мне.