Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

   Денщики Шакловитого явились и доложили:

   – Согнали, слышно, из Преображенскова царя Петра. Ушел он бос, только в одной сорочке, неведомо куда-

   Хитрый заговорщик на это только плечами пожал.

   – Вольно же ему, взбесяся, бегать. Видно, не проспался с похмелья...

   Но тут же поспешил с докладом к Софье.

   – Ну, теперь об головах пошла игра, – решительно по своему обыкновению заметила царевна.

   И она не ошиблась.

   Петр был умный ученик. По примеру Софьи, с помощью образованного и сильного своим здравым смыслом князя Бориса Алексеича Голицына, юный царь теперь проделал все, что в свое время выполнила Софья, желая разрушить происки князей Хованских.

   В Лавру сьехалось множество ратного люду, готового стоять до смерти за юного, такого даровитого и смелого в своих начинаниях царя.

   Конечно, манило многих и то, что здесь можно было сделать карьеру скорее, чем при дворе Софьи, где все места были уже разобраны.

   Но и личным своим обаянием Петр привлекал сердца.

   Утром же послал Петр запрос к царю Иоанну и к Царевне Софье: для чего было такое большое собрание стрельцов ночью в Кремле? И тут же потребовал прислать к нему полковника Стремянного полка Цыклера с пятьюдесятью стрельцами.

   Этот самый Цыклер был одним из коноводов в майские дни, потом играл роль преданного слуги у Софьи. Но, чуя, что звезда ее близка к закату, спешно послал тайную весть в Лавру: "Пусть-де государь позовет меня. Я все дело злодейское то раскрою".

   Софья, ничего не подозревая, послала Цыклера.

   За ним появились в Лавре Ларион Елизарьев и все его товарищи, которых горячо принял и обласкал царь.

   Все сразу выплыло наружу: подговоры Шакловитого убить Петра и Наталью, наветы Софьи на Петра, и жалобы перед стрельцами, ее решение занять самой трон, а супругом своим избрать кого-нибудь из главных бояр.

   – Да, што еще творили те лихие людишки, – показал капитан Ефим Сапогов из Ефимьева полка. – В июле месяце минувшего года одели в верху у царевны ее ближнево подьячего Матюшку Шошина в белый атласный кафтан да в шапку боярскую. И так он стал на боярина Льва Кириллыча Нарышкина схож, что мать родная не отличит. И нас взяли, тоже по-боярски одев, меня да брата Василья. И двоих рядовых с нами, ровно бы конюхов. Верхами мы и ездили по ночам по заставам, по Земляному городу. Да караульных стрельцов у Покровских да у Мясницких ворот как пристигнем, и до смерти колотит их Шошин той обухами да кистенями, а то и чеканом. Пальцы дробит, тело рвет. Да приговаривает: «Заплачу я вам за смерть братов моих. Не то вам еще будет». А мы и скажем при том: «Полно бить, Лев Кириллыч. И так уж помрет собака...». А те побитые стрельцы к Шакловитому ходили с жалобами, а он и сказывал им: "Птица больно велика, нарышкинская, высоко живет, ее не ухватишь, на суд не поведешь... Вот бери лекарство. Да от меня малость в награду за бой... за увечье... А, гляди, Нарышкины будут еще таскать вас за ноги на Пожар, как их шесть лет назад таскивали вы со всей братией... Берегитесь, мол...". Так вот и поджигали стрельцов.

   Петр ушам не верил. Но те же братья Сапоговы твердо стояли на своем и объявили, что их подговаривал и Шакловитый и Софья: убить и Петра и Наталью. За это сулили большие милости и награды...

   Хотя Петр и его советники знали, что все грамоты, посылаемые из Лавры на Москву, царевна будет перехватывать, все-таки часть этих посланий и приказов успела проникнуть куда надо; стрельцы узнали, что царь их зовет в Лавру под страхом смертной казни.

   Последние колебания у стрельцов исчезли. Так писать мог только настоящий повелитель, уверенный, что располагает силой, способной привести угрозу в исполнение.

   Быстро наполнилась Лавра и пригороды всеми почти московскими ратными людьми. Все заявили, что готовы повиноваться только Петру. И когда Петр стал настоятельно требовать от брата выдать ему Шакловитого, Василия Голицына и всех участников заговора, Софье, с которой через голову Иоанна говорил Петр, ничего не оставалось больше, как выдать своего верного пособника.

   Но раньше она решилась на последнее средство.

   Окруженная небольшой свитой, Софья сама двинулась в Лавру, желая лично поговорить с братом, надеясь смягчить его гнев, отклонить подозрения.

   Умная, красноречивая, отважная, она надеялась на себя. Думала и то, что стоит ей очутиться там, среди стрелецких полков, когда-то обожавших свою "матушку царевну", сразу все изменится.

   Может быть, и Петр опасался того же.

   И вот, в селе Воздвиженском ее встретил комнатный стольник царя Иван Бутурлин и объявил:

   – Не изволит государь Петр Алексеевич тебе бы, государыне, в Лавру прибыть. К Москве повернуть прикажи, ничем туда пойти.

   – Всеконечно, пойду и пойду! – топнув ногой, крикнула царевна, и поезд двинулся вперед.

   Скоро новый гонец, весь в пыли, остановил поезд царевны.

   Впереди уже виднелись стены обители. А гонец, боярин, князь Иван Троекуров, вечный прихвостень того, кто сильней, резко, почти грубо объявил поверженной правительнице:

   – Слышь, государыня, Софья Алексеевна, ей, не ходи далей... А то сказать царь приказал: в случае твоего дерзновенного прихода под стены той обители, будет с тобой поступлено нечестно, как с ведомыми злодеями царского здоровья.

   Сказал и даже глаза зажмурил от страха, видя, какая ярая злоба исказила лицо Софьи. И без того старообразная, грубая чертами и выражением лица, царевна вдруг стала похожа на одного из тех китайских или индейских богов зла и вражды, какими украшаются их мрачные храмы.

   – Скажи ты ему, што он... – прохрипела сквозь зубы Софья. – Пусть у старых бояр спросит, хто он?.. Конюх, псарь потешный, не царь...

   И поток грубой брани вырвался у нее из уст вместе с пеной и слюной.

   Но все-таки она повернула назад.

   Вслед за Софьей прискакал в Москву Некрасов с отрядом стрельцов за Шакловитым, которого Петр приказал взять живого или мертвого.

   Как ни старалась Софья возбудить на мятеж своих приверженцев, все были угнетены страхом.

   Многие из главных заговорщиков с Сильвестров Медведевым разбежались и попрятались по разным глухим уголкам России.

   Но Шакловитого сторожили на всех путях. Ему бежать было невозможно. И он укрылся на первых порах в покоях царевны.

   Софья сначала приказала Некрасову явиться к ней и так разгневалась на посланца царского, что приказала обезглавить его в ту же минуту.

   Но бояре поостереглись исполнить такое приказание. И были правы.

   К вечеру Софья успокоилась и объявила Некрасову, что прощает его.

   Но уступать еще не собиралась. Напротив, приказала составить воззвание ко всей земле, которая должна-де разобрать ее тяжбу с братом. И не позволила подвозить к Лавре ни денег, ни сьестных припасов, как приказал это Петр.

   Но 2 сентября в помощь Некрасову приехал с новым большим отрядом полковник Спиридонов.

   Царевна уговорила Иоанна вмешаться. Тот написал Петру, что сам приедет в Лавру, а Шакловитого выдаст головой.

   Но в это время все иноземные войска, раньше бывшие простыми зрителями грозных событий, уяснили себе, что дело царевны проиграно, и, вопреки ее запрещению, тайно выступили в Лавру, выразили свою верность и покорность молодому Петру.

   Это было последней каплей. Софья осталась совершенно одинока.

   И 6 сентября, вечером, явились к царевне выборные от стрельцов, какие оставались еще в Москве.

   – Выдай, государыня, Шакловитова царю. Не миновать тово, видно. Чево тут мотчаться? – заявили они.

   Напрасно молила и грозила Софья.

   – Брось, царевна, – раздался почти рядом с нею какой-то грубый голос. – Знаешь по-нашему: сердит, да несилен... Так и за дверь вон!.. Гляди, поднять мятеж не долга песня! Да помни, как загудет набат, многим шею свернут тогда, а и Шакловитому от смерти не уйти. Што же народ мутить понапрасну?..

   Рыдая, кусая от бессильной злобы пальцы, выдала Софья своего пособника стрельцам, опасаясь не столько за него, как за себя, когда под пыткой Шакловитый все откроет Петру.

   И он открыл все. Подтвердил речи Сапоговых и других...

   Боярский суд постановил: окольничего Шакловитого, Обросима Петрова, Кузьку Чермного, Ивана Муромцева, пятисотного Семена Рязанцева и полковника Дементья Лаврентьева казнить. Остальных девять главных зачинщиков наказать нещадно кнутом и сослать в Сибирь.

   – Не стоит казнить собак тех. Не свою волю творили. Больший есть виновник, коего и не судили мы, – объявил громко Петр. – Пусть и эти шестеро понесут с другими одну кару. И только сослать всех подале.

   Встал тогда служитель Христа Иоаким, уже давно переехавший в Лавру:

   – Так ли слышу? А где же правосудие людское и Божие? Не от себя глаголать надлежит тебе, государь, не от доброго сердца твоего, а от разума. Кто выше стоял, кому боле дано было, с того и больше спросится. А первым тем злодеям чего не хватало? И они не то на твою драгоценную жизнь, на матерь, рождшую тебя, посягали! То простить смеешь ли? Да и пример надо. Вспомни, как в недавние лета на Москве кровь лилася присных твоих. И по сей час неотмщена, вопиет к Богу. За тех простить смеешь ли?.. Нет, глаголю во имя правды и строгой истины Господней, во имя возмездия людского и божеского. Мало – государство, они и церковь православную хотели смутить, поставить раскольничьего попа в патриархи. И то простить можешь ли, яко защитник православия и веры Христовой?

   Долго угрюмый, задумчивый сидел в молчанье Петр. Потом черкнул свое решение на листе, и трое – Шакловитый, Петров и Чермный – были все-таки преданы смертной казни, по воле патриарха.

   Приговор совершен на площади перед Лаврою, у самой Московской дороги. А "главной виновнице" Софье, опять через руки Иоанна, этой куклы в бармах и венце, было послано письмо, вернее, грозный указ "Уйти навсегда со сцены русской государственной жизни".

   И нельзя было не послушать этого грозного послания, полного ума и твердости, где так стояло: "Теперь государь-братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим. Понеже пришли есми в м_е_р_у в_о_з_р_а_с_т_а с_в_о_е_г_о. А третьему з_а_з_о_р_н_о_м_у лицу, сестре нашей, с нашими двемя мужскими особами в титлах и в расправе дел быти н_е и_з_в_о_л_я_е_м!"

   Конечно, Иоанн дал полное согласие на все предложения брата.

   Немедленно указом имя Софьи повелено было исключить из всех актов, где оно раньше поминалось вместе с именами царей. Тот же боярин Троекуров явился в Москву и передал приказ царя: поселить Софью навсегда в Новодевичьем загородном монастыре.

   Не сразу, но пришлось подчиниться и этому.

   В конце сентября заняла она в обители ряд обширных келий вместе с целым штатом оставленных ей прислужниц.

   Только публично не смела показываться царевна.

   – А то, – заметил Петр, – в церкви поют: "Спаси, Господи, люди твоя..." – а на паперти наемным злодеям деньги раздают на убийство близких... И што-бы нищенки ни к ей, ни во дворцовых покоях не терлися, ни юроды, ни калеки всякие. Тоже людишки никчемные... Комнатные вытерки... Стены обтирают спиной, сор из избы выносят. Давать им можно деньгами, как обычай есть... А во дворцы – не пускать...

   Еще один "главный виновник", Василий Голицын, первый актер во всей разыгравшейся трагикомедии, остался почти безнаказан.

   Петр по просьбе дядьки своего, Бориса Голицына, не довел до конца следствия об участии князя в происках царевны. И только сослал его сначала в Каргополь, потом в Яренск, в деревушку верстах в семистах от Вологды.

   Так кончил свою карьеру Василий Голицын, полновластный хозяин русской земли в течение многих лет, живший по-европейски в полутатарской еще Москве, скопивший миллионное состояние, не считая всего, что он проживал ежегодно...

   Все ставленники его и Софьи были удалены, и Петр отдал власть в руки новым людям.

   Лев Нарышкин, опытный дипломат, Емельян Украинцев, князь Федор Урусов, Михайло Ромодановский, Иван Троекуров, Тихон Стрешнев, Петр Прозоровский, Петр Лопухин Меньшой, Гаврило Головин, Петр Шереметев, Яков Долгорукий и Михайло Лыков – вот кому вручил всю власть молодой царь. А сам – снова принялся за учение, за свои мастерства и работу, которую пришлось оставить на время, чтобы очистить царство от старой плесени и гнили, веками накоплявшейся в стенах московских дворцов и теремов...

КРОВЬ ЗА КРОВЬ

(Март 1697 – октябрь 1698)

Вместо эпилога

   Больше шести лет пронеслось после событий, описанных в предыдущей главе. Великан ростом, могучий телом, с мощным умом, неутомимый в труде, молодой царь Петр, как будто нарочно, был создан судьбой, чтобы поставить на новые пути русское царство, богато одаренный, но задавленный вековым невежеством и гнетом народ.

   Никогда история более зрелых народов не отмечала такой усиленной деятельности самодержавного правителя во благо своей земли, какую проявлял Петр, разумеется, действуя по силе своего разумения, не как пророк-моралист, а как деятельный государственный преобразователь и захватчик во имя будущих великих задач, достойных великого славянского племени.

   Почти семь лет Петр один волновал стоячее русло московской жизни. Но и в дому его, и по царству дела шли сравнительно спокойно.

   И неожиданно в феврале 1697 года снова забродили старые дрожжи, вернее, упорное, предательски затаенное, вечное брожение пробилось наружу.

   Веселая пирушка шла в обширном, богато и со вкусом убранном жилище нового любимца государя Франца Лефорта.

   Было это 23 февраля 1697 года. Наутро назначен отъезд за границу большого посольства, в котором, под видом простого дворянина Петра Михайлова, должен принять участие и сам царь, в это время написавший на своей печати девиз: "Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую"...

   Научиться самому лучшим порядкам жизни, чтобы потом научить родную землю, такова была сознательная, продуманная цель настоящей поездки за море, первой, беспримерной до этих пор во всей русской истории.

   Гремела музыка. Юноша-царь от души веселился, плясал с миловидными обитательницами Кокуя, или Немецкой слободы, и с русскими боярышнями, которые так забавно выглядели в своих новых нарядах.

   – Петруша, тебя спрашивают, – шепнул ему в разгаре вечера Тихон Стрешнев. – Вон в том покое, что за столами накрытыми...

   Петр миновал столовую и увидел двух давно ему знакомых стрелецких начальников: юркого, востроносого и всегда оскаленного, словно векша, полуполковника Елизарьева и полусотенного Силина.

   – Вам што? Погулять захотелось? Так сюды без зову не ходят. Ступайте в кнейпу али куда... Да вы и не пьяны, я вижу... Ровно не в себе... Уж не беда ли какая?..

   И от одного предчувствия у Петра задергалось лицо, голову стало пригибать к плечу, глаза остановились.

   – Да што же вы? – уж нетерпеливо окликнул их царь. – Али со мной шутки шутить задумали, благо дни такие веселые?! Ну, выкладывайте, коли што есть...

   – Есть, государь, Петр Алексеевич. На твою особу злодеи помышляют...

   – Хто?.. Где? Говори! Да потише, слышь... Идем сюды...

   И Петр отвел обоих подальше, к сторонке, за большой резной шкап, в самый угол комнаты, где и без того никого не было.

   – Вот, может, через час-другой сюды нагрянут злодеи. Поджечь дом надумали. А в суматохе тебя, государь, в пять либо в шесть ножей изрезать... И за море не поехал бы ты, и земли не губил бы своими новыми затеями да порядками...

   – Ага!.. Вот оно куды погнуло!.. Кто ж это?.. Говоришь, все сбираются злодеи сюда... Где ж собрались они?.. Кто главный?.. Скорей говори!

   – Двое поглавнее – Цыкдер Ивашка да Соковнин Алешка...

   – Ага, знакомые ребята!.. Цыклер – старый дружок, прощенный вор што конь леченный, не вывезет никогда... А иные... Из вашей же братьи, из стрельцов?.. Где они?

   – Стрельцы же, государь... У Цыклера и собраны теперя. Знаку ждут, поры полуночной. Да собраться бы всем получче...

   – Добро. Спасибо, Силин. Тебе – сугубое спасибо, Ларивон. В другой раз ты выручаешь из беды наше здоровье. Бог тебе воздаст, и мы не забудем. На крыльцо ступай, никому ни гу-гу... Ждите...

   И вернулся в зал.

   Весело объявил Лефорту и гостям государь:

   – Не взыщи, хозяин дорогой с хозяюшкой, и вы, государи, товарищи мои, что противно обычаю покину вас на часочек. Дельце одно неважное приключилось.

   Вышел, велел двум своим денщикам ехать за собой, а другим направить к полуночи отряд человек в сто к дому Цыклера и по знаку царя войти в комнаты.

   А сам подьехал прямо к дому полковника-предателя, недавно еще возведенного в думные дворяне за помощь против Софьи.

   Здесь тоже не спали, как и в доме Лефорта. Горели огни, пробиваясь в щели ставень. Когда вошел Петр, Цыклер и зять его, стольник Федор Пушкин, и донской казак Рожин пировали за столом, чтобы вином придать себе решимости и мужества для предстоящего дела. Гром с ясного неба не поразил бы их так, как появление царя.

   Пушкин подумал, что за Петром войдут сейчас солдаты, и двинулся было к выходу.

   – Штой-то, али я испугал вас, господа-кумпанство?.. Не желал того. Ехал мимо, вижу, не спит Ваня; не гости ль? Горло бы можно и мне промочить... Вот и угадал...

   Засуетился хозяин. Из мертвенно-бледного лицо у Цыклера стало красным. Понемногу, собравшись с мыслями, он стал подмигивать остальным заговорщикам, как бы желая сказать: "Судьба сама предала жертву в наши руки".

   Но иноземец Цыклер плохо понимал душу русских, способных отравить повелителя, убить его в суматохе, исподтишка, и не смеющих прямо взглянуть в лицо даже ненавистному государю, чтобы вернее нанести удар...

   – А што, не пора ли наконец? – Не выдержав, шепнул одному из соучастников хозяин.

   Петр услышал.

   – Давно пора, негодяй, – крикнул он. Выпрямился во весь свой не человеческий рост, замахнулся, и Цыклер от одного удара свалился с ног.

   Вскочили остальные. Рожин кинулся к оружию, которое было снято перед тем, как сесть за стол, и стояло в углу.

   Но Петр до этого не допустил, обнажив свой тесак.

   А тут же распахнулись двери, и вошел Елизарьев с верными стрельцами и солдатами. Заговорщиков связали, отвезли в Преображенское, и в ту же ночь начался допрос, потому что царь не хотел откладывать своей поездки за границу.

   Злодеи недолго запирались; пытка и улики Елизарьева развязали им языки. Но они не оговорили никого больше. Царь не стал распытывать много. Он и сам догадался о тех "скрытых" сообщниках, которые подожгли Цыклера. И только сказал:

   – Добро, захотели воскресить мятеж да злобу стрелецкую? Подыму и я покойников из гробов.

   И вот, ровно через 9 дней, 4 марта, Москва увидала странное и отвратительное, душу потрясающее зрелище.

   К церкви святого Николая Столпника на Покровке рано утром подъехал небывалый поезд – двенадцать больших свиней влекли сани. Палач вел упрямых животных. Другие помощники его и отряд стрельцов дополняли шествие.

   При церкви в родовом склепе еще одиннадцать лет тому назад был похоронен Иван Милославский, посеявший первые семена стрелецкого бунта на Москве, долго бывший вдохновителем замыслов Софьи и всех злых начинаний, какие только были направлены против рода Нарышкиных.

   Тело с гробом было вынуто из склепа, гроб был раскрыт. Останки старого заговорщика в сухом месте сохранились еще довольно хорошо, и в село Преображенское повезли труп боярина Милославского, а палачи кричали при этом:

   – Дорогу его милости, верховному боярину Ивану Михалычу Милославских...

   И крики эти, как косвенное, но грозное предостережение, должны были через десятки уст дойти и до царевны Софьи в Новодевичьем, откуда рука ее незримо вложила нож и деньги в руки Цыклеру.

   В Преображенском гроб с телом боярина был поставлен под самым помостом плахи. Когда палач рубил Цыклеру и Соковнину руки и ноги, когда он срезал головы двум стрельцам и казаку, их сообщникам, кровь хлестала прямо на труп Милославского, наполняя гроб до краев.

   "Глотай, старый крамольник... Любо ли, кровопийца?.. Доволен ли? – мысленно спрашивал Петр, лицо которого от гнева и злобы казалось страшным. – Вот твой друг старый, Цыклер, твой выученик... И Соковнин, ваше староверское семя. Тошно вам, што я Русь задумал из тьмы на свет поднять, державой сделать великою. Неохота вам выпускать меня на вольный свет, чтобы свет и волю я мог принесть народу моему... Так пей же..."

   Сестре Софье он велел только передать:

   – Сказал государь: сестру родную, дочь отца своего он жалеет еще. Одна, мол, вина – не вина. Две вины – полвины... Три вины – вина исполнится. В ту пору – пусть не посетует, горше всех ей станет...

   Кончена была казнь, и обезглавленные тела на санях, гроб Милославского на тех же свиньях – все это было перевезено к Лобному месту, где когда-то лежали кровавые куски тел, изрубленных в майские дни.

   Тут стоял высокий столб, сходный с тем, на котором были начертаны "подвиги" надворной пехоты царевны Софьи. У вершины этого столба торчало пять острых спиц. На каждую воткнули по голове. А тела вместе с полуистлелым Милославским разложили внизу, вокруг столба.

   Долго лежали и тлели здесь трупы, наполняя смрадом воздух, кидая ужас в души.

   Петр понимал, что подстрекало Цыклера, честолюбивого, хитрого иноземца, обиженного успехом других из его братии, поздней приехавших на Москву, но опережающих в карьере старого заговорщика и предателя. Царь видел, что старик Соковнин был наведен на мысль об убийстве и влиянием Софьи, и ненавистью старовера-капитоновца к царю-новоделу... Чтобы очистить воздух, он сослал подальше от Москвы всю семью Цыклера, весь почти род Соковнина и Пушкина.

   И, совершив жестокое дело возмездия, уехал в чужие края учиться, чтобы просветить потом свой край.

   Софья услышала угрозу, поняла намек. Но не только отдаленные угрозы – самая опасность влекла ее, как влечет порой человека темная бездна, по краю которой идешь, чуя замирание сердца.

   Правда, перед отъездом Петр позаботился, чтобы в Москве не осталось ни одного стрельца. Все полки были разосланы на службу по разным окраинам.

   В слободах остались только жены и дети стрелецкие, чего не бывало никогда.

   Обычно московские стрельцы несли службу только летом по городам, а на зиму почти все возвращались к своим семьям, к своим торговым занятиям и промыслам.

   Вместо стрельцов караулы в Москве несли полки Бутырский, Лефорта, Семеновский и Преображенский.

   Вдруг, постом 1698 года, появилось в Москве до двухсот беглых стрельцов с литовского рубежа, из полков Гундертмарка, Козлова, Чубарова и Черного, из тех полков, которые особенно были недовольны "новыми порядками" цыгана-царя, как бранили староверы Петра до того, когда возвели его в чин "антихриста".

   Несмотря на крепкие караулы у ворот монастыря, где жила Софья, стрельцы сумели при помощи нищих побирушек из стрелецких баб войти в сношения с царевной. И раньше чем беглецов изловили и выгнали из Москвы, посланные от всех четырех полков успели передать Софье свою жалобу на новые, тяжелые, мучительные порядки, вручили ей призыв снова стать во главе правления.

   Ответ был получен немедленно. Вот что писала царевна:

   "Вестно мне учинилось, что из ваших полков приходило к Москве малое число. И вам бы быть к Москве всем четырем полкам и стать под Девичьим монастырем табором. И челом мне бить: идти к Москве против прежнего на державство. А если бы солдаты, кои стоят у монастыря, к Москве пускать не стали, и с ними бы управиться, их побить и к Москве быть. А кто бы не стал пускать с людьми своими или с солдаты, и вам бы чинить с ними бой".

   С этим письмом поспешили стрельцы в Великие Луки, где стояли все четыре полка.

   Но еще на пути, в сорока верстах от Москвы, догнала их новая посланная нищенка, стрелецкая жена

   Ульяна, с новым письмом; царевна писала младшим стрелецким начальникам:

   "Ныне вам худо, а впредь будет и хуже. Идите к Москве. Чего вы стали? Про государя ничего не слышно".

   Вот на что особенно надеялась Софья. Она понимала, она чувствовала, что грозный облик Петра нагнал трепет на самые отчаянные души. И только за его спиной, во время его отсутствия, и есть надежда достичь чего-нибудь, запугав трусливых, безвольных бояр, стоящих во главе правления.

   Расчеты царевны не оправдались.

   Правда, ее письма подняли все четыре полка. Особенно заволновались они, когда повсюду был рассеян слух, что Петра нет больше, что он погиб там, за морями, в чужих краях. Прибавляли, что бояре собираются даже удушить царевича Алексея, мать которого, Евдокия, как и весь род Лопухиных, предана старому, "древлему благочестию" и стремится воспитать сына в духе "старины"...

   После долгих колебаний стрельцы решились. Из Торопца, где в мае на короткое время были поставлены все четыре полка, их хотели послать опять в разные места.

   Но ратники взбунтовались. Первыми подали пример те зачинщики, которые бегали в Москву к Софье. Постепенно и остальные, всего две тысячи двести человек, решили идти прямо на Москву. Если на них выйдет войско, уклониться от боя, засесть в Туле или в Серпухове и ждать подмоги от донских казаков, тоже начавших шевелиться.

   Бояре в Москве, узнав о большом бунте, потеряли голову.

   "Бабий страх на них нашел", – как потом выразился Петр.

   Десятого июня все-таки бояре-правители поручили воеводе, боярину Шеину, и товарищам его, генерал-поручику Гордону и князю Кольцо-Масальскому, собрать войска и выступить на Ходынку. От всех четырех верных полков, стоящих в Москве, было взято по пятьсот человек. Собраны были также дворцовые ратники, недоросли, конюшенные служители в военном снаряжении и приданы строевому войску в подмогу.

   Осмотрев войска, Шеин двинулся к Тушину, где стал лагерем. У воеводы было не меньше трех тысяч семисот ратников при двадцати пяти пушках. 18 июня произошла встреча. Сначала Гордон, по поручению Шеина, несколько раз делал попытки образумить бунтовщиков.

   – Выдайте сто сорок пять зачинщиков, тогда вины ваши будут все прощены и забыты. И вам выдадут что по службе полагается.

   Стрельцы ничего и слышать не хотели.

   Гордон вернулся в московский лагерь.

   У стрельцов начались приготовления к бою. Полковые попы, капитоновцы, служили молебны. Ратники молились и исповедывались.

   Шеин, расположив войско для боя, послал еще раз к стрельцам Кольцо-Масальского.

   Но стрельцы слушать его не стали, а только отдали челобитную, в которой были перечислены все обиды и лишения, какие перенесли стрельцы за эти последние три года в чужой стороне, голодая, холодая, не видя жен и детей.

   – Што делать. Будем боем решать спор, – сказал Шеин и дал знак Гордону.

   Первый залп из двадцати пяти полевых орудий был дан на воздух. Никто из стрельцов, конечно, не пострадал.

   – Братцы, Господь за нас! Да, гляди, и пушкарская рука на товарищей не подымается. Пали в семеновцев да в преображенцев. Сергиев! Сергиев!

   При этом кличе полетели кверху шапки стрельцов. И они стали стрелять из ружей, из пушек.

   Грянули неровные залпы. У Шеина оказались раненые.

   Тогда полковник Граге навел орудия как следует и новым залпом выкосило немало людей...

   В тот же миг паника охватила стрельцов. Они дали тыл. Повсюду путь был отрезан отрядами Шеина. Грянул третий залп...

   И врассыпную кинулись теперь стрельцы, кто куда. А большинство, опустив знамена, стали молить о пощаде.

   Их всех обезоружили, окружили караулом.

   И часу не длилась эта "война"; пятнадцать убитых и тридцать семь тяжело раненных у стрельцов, четыре раненых у Шеина – вот все потери тушинского боя.

   Все свободные кельи соседнего Воскресенского монастыря, подвалы, амбары переполнились арестованными зачинщиками мятежа и беглецами, которых переловили до одного. Розыск делал сам Шеин, пытал, жег огнем.

   Стрельцы объяснили свой мятеж недовольством на вечные походы, на лишения и нужду. Никто ни звука не сказал о письмах царевны Софьи.

   И Шеин приговорил к виселице сперва пятьдесят шесть человек зачинщиков, а потом, по приказу бояр из Москвы, приказал удавить в мертвой петле еще семьдесят четыре человека.

   Молча, творя крестное знамение, клали голову в петлю осужденные стрельцы.

   Сто сорок человек менее опасных бунтарей были наказаны жестоко кнутом и сосланы в Сибирь.

   Остальные, всего тысяча девятьсот шестьдесят пять человек, разосланы по разным городам и посажены в тюрьмы.

   Седьмого июля Шеин уже мог вернуться в Москву.

   Но в сентябре вернулся Петр и иначе взглянул на дело.

   – Сами, толкуют, замутились, без всякой сторонней руки... Ну, нет... Я допрошу их построже вашего. Дознаюсь до дела... Хоть и так вижу, откуда ветер снова подул. От монастыря от Девичья... Из-за Москвы-реки... Ну, ежели... уж теперь не прощу.

   И он сам стал в Преображенском "с пристрастием" допрашивать стрельцов.

   В Москву свезли их всех, в числе тысяча семьсот четырнадцать человек, и рассадили по тюрьмам.

   Отсюда партиями возили в Преображенское.

   Всего четырнадцать застенков, или следственных камер, учредил для разбора этого огромного дела Петр: Ближние бояре и дядьки его заведывали этими застенками.

   Целый месяц длился розыск. Кроме воскресений, ежедневно по шесть – восемь часов тянулся допрос, очные ставки, пытки и битье кнутом.

   Главнейших коноводов пытал и допрашивал сам царь.

   Семнадцатого сентября, в день именин Софьи, словно нарочно, чтобы сделать "подарок" сестре, начались допросы. На дыбу поднимали и жгли огнем трех распопов стрелецких, которые служили молебны и причащали мятежников, во время боя пели молитвы.

   Главным образом, Петр хотел добиться, не было ли от Софьи писем к этим мятежным полкам. И, конечно, правда была раскрыта. Не все сумели молча переносить огонь и кнут. А жгли до трех и четырех раз. Били кнутом нещадно...

   Узнав про письма, царь взял на допрос и женщин царевны, чтобы узнать, кто их передавал. И это раскрылось. Обнаружилось и участие сестер Софьи в заговоре; особенно Екатерины и Марфы. Только тихая, робкая Мария осталась непричастна.

   Царь лично допрашивал и Софью и Марфу. Но они отперлись ото всего, зная, что их пытать брат не станет.

   Правда, он не решился коснуться их тела. Но душу измучил.

   Когда кончилось следствие, сначала триста сорок один человек был приговорен к петле.

   Тридцатого сентября у места главной казни, близ Покровских ворот, несметные толпы народа, все иноземные послы собрались как на невиданное торжество.

   Около двухсот телег под сильным конвоем потянулось из Преображенского, и на каждой сидело по два стрельца с зажженной восковой свечой в руках.