Текст книги "Из рода Караевых"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
…Станица спит. Окна в хатах, призрачно-мутно белеющих в темноте, снаружи закрыты ставнями на железных засовах, сквозь щели нигде не пробивается хотя бы лучик света, все вокруг черным-черно. Кто тут станет зря жечь дорогой керосин!
Поручик торопливо шагал по деревянному настилу станичного тротуара, держа руку в кармане шинели – в том, где надежно и грузно покоился наган. Весенний ветер, метавшийся по станице, шумел по-недоброму.
Осторожно, двумя пальцами, постучал в ставню дядюшкиного дома. Отворила дверь тетушка Олимпиада, сонная и недовольная.
– Господи, мы тут с дядей совсем извелись, ожидая тебя! Неужели нельзя было раньше прийти!
– Нельзя! – Улыбаясь, взял ее полную руку с коротко остриженными ногтями, пахнущую хорошим мылом, поцеловал.
Тетушка Олимпиада смягчилась.
– Ужинать будешь, Сережа?
– Сыт по горло. И спать хочу, как десять тысяч братьев.
4
Рано утром явилась Федотовна, вызвала поручика на двор.
– Сергей Петрович, за барышней приехали, она велела, чтобы вы скорей пришли проститься! – сказала и резво, как девчонка, вприпрыжку убежала.
Ната, в овчинной шубе, на голове белый вязаный оренбургский платок, уже сидела в бричке. Угрюмый возница-черкес, всем своим видом выказывая нетерпение, оглаживал лоснящиеся бока хорошо упитанных коней.
– Прощай, Сережа! – Ната протянула ему руку. Он бережно и нежно поцеловал ее в губы. Она сказала шепотом: – Приезжай в Екатеринодар… адрес у Федотовны. Нельзя нам расставаться, я тебя люблю теперь еще больше!
– Я тоже! Я приеду, обязательно приеду. Пешком приду.
Черкес залез на козлы, разобрал вожжи.
– Скорей прощевайся, барышня, пожалуйста.
Кони с места тронули рысью, бричка покатилась по широкой непыльной станичной улице. Была Ната – и нет Наты!
На следующий день тетушка Олимпиада принесла с базара оглушительную новость: генерал Корнилов на Кубани, идет на Софиевскую и дальше – на Екатеринодар! Он разметал по пути с Дона красные заградительные отряды и движется неудержимо. С ним весь цвет генералитета. Армия его состоит сплошь из офицеров, юнкеров, кадетов старших классов – потому в станице и говорят: «Кадеты идут!» И еще тетушка Олимпиада рассказала, что встретила мать Фрола Забейко и она сказала ей, что Фрол хочет встретиться со своим другом детства. Зачем? Хочет уговорить его, поручика Караева, принять командование над софиевским красногвардейским отрядом, который обломает зубы мятежному генералу Корнилову. Фрол Забейко надеется, что фронтовик Караев, хоть он и офицер, пойдет с народом, а не против народа.
– Так что жди, Сереженька, дорогого гостя, он может явиться с минуты на минуту.
Поручик сказал:
– Против Корнилова не пойду. Нелепица какая-то: младший офицер дерется с главнокомандующим… хотя и с бывшим, но все же с главнокомандующим русской армией!
Вмешался дядюшка-нотариус:
– Сереже не надо встречаться с Фролом, разговор с ним ни к чему хорошему не приведет. Если он явится, ты, Липа, скажи, что Сережи нет, уехал… скажи, уехал вместе с Натой Ярошенковой. В станице знают, что Сережа и она… в общем, так скажи! Ты матери Фрола говорила что-нибудь про Сережу?
– Ничего не говорила. Она мне все это выложила и ушла – очень торопилась.
– Вот и прекрасно. Сережа, тебе придется в чуланчике отсидеться, если Фролка в дом зайдет.
– Не стану я в чуланчиках от Фролки прятаться.
– Я с ним в палисаднике поговорю, в дом не пущу, – примирительно сказала тетушка Олимпиада. – Пойду в палисадник и буду его там караулить на лавочке.
Все так и получилось, как было задумано. Как только Фрол Забейко, в бурке, с шашкой, появился в палисаднике, тетушка Олимпиада поспешила к нему навстречу. В дом вернулась довольная.
– Не знаю, поверил или нет, но сказал: «Ну ладно, коли так…»
…Через два дня, разгромив софиевский красногвардейский отряд, трехтысячная корниловская армия вошла в станицу. Фрол Забейко в этом бою был убит.
Когда звуки боя стихли, поручик подошел к окну: по улице, весело переговариваясь, шли победители – все в погонах, на рукавах шинелей углом нашиты трехцветные – сине-красно-белые – шевроны. Проскакали казаки-кубанцы. У этих на шапках-кубанках белые ленты. Шагом проехала пароконная бричка, в ней сидели и важно щурились на солнце какие-то штатские господа – бородатые, сановные, в золотых очках, в шубах и драповых пальто.
Поручик долго стоял у окна, смотрел. Вошли тетушка Олимпиада и дядюшка-нотариус.
– Тетя, дядюшка, я иду с Корниловым! – сказал поручик. – Спасибо вам за все, что вы для меня сделали.
Тетушка Олимпиада замахала руками:
– Что ты, Сереженька! Убьют же тебя! Никуда мы тебя не пустим!
Дядюшка нахмурился:
– Ты хорошо все обдумал, Сережа?
– Да, дядя Коля, хорошо!
– Понимаешь… я, может быть, по-обывательски рассуждаю, но, по-моему, у твоего Корнилова ничего не получится. Когда генералы воюют против своих солдат – всегда побеждают солдаты, потому что их больше. Арифметика! И потом… я лично думаю, что революция у нас только сейчас началась, в феврале было так… что-то вроде государственного переворота. Ты смотри, какие толщи поднялись с самого народного дна…
– Я, дядя Коля, насмотрелся на эти «толщи», когда с фронта ехал. Сейчас только армия способна навести порядок в стране.
– Какой порядок?
– Самый элементарный!
– Самый элементарный генеральский или самый элементарный солдатский? Ну-ка, скажи!
Поручик не ответил, сказал другое:
– Даже у нас, на Кавказском провинциальном фронте, офицерство молилось на Корнилова. Храбрый, решительный полководец, не монархист… Сын простого забайкальского казака.
– Ну, это уже газетная реклама. Ты по существу говори!
– По существу… У вас, дядя Коля, извините, психология глубоко штатского человека. Может быть, вы боитесь за себя, за тетушку – вернутся большевики и узнают, что ваш племянник офицер, да еще и корниловец?!
Тетушка Олимпиада улыбнулась беспечно:
– Кто тут нас тронет! Я полстаницы вот этими руками приняла – и будущих белых принимала, и будущих красных.
Дядюшка-нотариус сказал:
– Я высказал тебе свое мнение, а решать тебе, ты человек, слава богу, самостоятельный!
– Я все обдумал и все решил, дядя Коля.
– Ну, дело твое! Сапоги мои возьми, они тебе будут впору, станичный сапожник смастерил на веки вечные. В твоих, – показал глазами на хромовые сапоги племянника, – не дойти тебе до Екатеринодара… даже с генералом Корниловым!
5
Поручик, в шинели, уже с погонами на плечах и при шашке, вышел на улицу. Подле одной из казачьих хат стояли двое корниловцев и по очереди пили молоко из одного глечика. Пожилая казачка с материнской жалостью смотрела на них из-за плетня. Поручик подошел, они четко откозыряли. «Дисциплинка!» – подумал поручик с удовольствием.
– Скажите, где тут ваш штаб?
– А зачем он вам, господин поручик? – спросил один из корниловцев. Юнкер с любопытством разглядывал неизвестного офицера.
– Хочу записаться в армию генерала Корнилова.
Юнкер вытянулся по стойке «смирно», бросил строгий взгляд на своего напарника по глечику. Тот, в кадетской шинели, с румянцем во всю щеку, вытащил из кармана форменных штанов с красными лампасами грязный носовой платок, быстро вытер молочные потеки на подбородке.
– По-моему, вам лучше всего обратиться прямо к полковнику Неженцеву, господин поручик! – сказал корниловец-юнкер.
– Кто это полковник Неженцев?
– Командир нашего корниловского полка.
Мальчишка-кадет ввернул напыщенно:
– Полковник Неженцев – меч генерала Корнилова, на Юго-Западном фронте он командовал первыми ударными батальонами смерти. Он…
Юнкер снова посмотрел на него строго. Кадет покраснел и замолчал.
– Полковник остановился в доме священника, рядом со зданием школы, это недалеко.
– Благодарю вас, юнкер!
Неженцев – безусый и безбородый, в пенсне без оправы, одни стекла с зажимом на переносице, очень моложавый – сидел за ломберным столиком в зальце, заставленном фикусами и пальмами в кадках, и пил чай.
Поручик доложил о себе по форме.
– Документ какой-нибудь у вас есть с собой, поручик? – сухо спросил Неженцев.
Поручик достал из-за обшлага шинели свое отпускное свидетельство, подал полковнику. Неженцев прочитал и, улыбаясь, по-свойски сказал:
– Я знал полковника Закладова еще до войны, когда-то служили вместе. Отличный офицер! Ну что же, с удовольствием возьму вас к себе в полк – рядовым. Не обижайтесь, такая уж у нас армия: полковники ротами командуют. Я вас зачислю в первую роту. Найдите подполковника Масленникова, я ему напишу. – Достал из полевой сумки блокнот, написал, вырвал листок. – Возьмите, поручик. Имейте в виду, скоро выступаем. В бою увидимся.
Поручик хотел уходить, но тут в горницу вошел пожилой подполковник в офицерской серо-голубой шинели.
– Митрофан Осипович, у нас все готово, мы вас ждем.
– Отлично! – сказал Неженцев, поднимаясь из-за столика. – Познакомьтесь, Павел Никитич, это поручик Караев, кавказец, только что я зачислил его в свой полк, в первую роту.
Поручик и подполковник обменялись поклонами. Неженцев сказал:
– Кстати, поручик, вы можете пойти с нами. Мы в бою под станицей взяли в плен одного офицера-артиллериста, служил у красных. Сейчас его будет судить наш военно-полевой суд. Это займет минут пятнадцать, не больше. Идемте!
…Суд собрался в школе, в одном из классов. За школьными партами, словно прилежные ученики, сидели, тихо переговариваясь между собой, офицеры и юнкера, все при оружии. За отдельной партой, отодвинутой к стене, сидел подсудимый. Когда Неженцев, подполковник и поручик Караев вошли в класс, кто-то скомандовал:
– Господа офицеры!
Все шумно встали. Встал и подсудимый. Лицо его, заросшее недельной щетиной, ничего не выражало, кроме усталости и полного безразличия ко всему, что происходит здесь, в школе.
Подполковник Павел Никитич и еще два полковника уселись за столом учителя. Подполковник прочитал обвинительное заключение: бывший капитан артиллерии Майборода Иван Иванович, тридцати пяти лет, обвинялся в том, что добровольно пошел служить в Красную гвардию… командовал батареей… участвовал в боевых операциях против Добровольческой армии.
– Скажите, капитан… то есть… подсудимый, вы из идейных побуждений пошли на службу к красным? – спросил Майбороду один из полковников – членов суда.
– Нет… таких побуждений у меня не было! – тихо ответил подсудимый, так тихо, что подполковник Павел Никитич досадливо поморщился и сказал:
– Громче надо говорить, подсудимый, даже мы здесь вас не слышим.
Майборода повторил:
– Большевистских убеждений у меня не было… Ко мне пришли домой… Сначала уговаривали. Им очень был нужен артиллерист… Я за семью боялся.
– Это ваша батарея нас обстреливала на подходе к Софиевской?
– Моя!
– Метко били, черт вас подери! Неужели у вас совесть не шевельнулась, ведь по своим же братьям офицерам палили!
Майборода пожал плечами, дал понять суду, что вопрос Павла Никитича кажется ему наивным, потом сказал:
– Профессиональная привычка, господин подполковник. Бой есть бой!
Члены суда переглянулись, и чернобородый, плотный полковник, сидевший за учительским столом в центре, что-то шепотом сказал своим коллегам. Коллеги кивнули головами. Полковник взглянул на Неженцева. Неженцев снял пенсне, протер носовым платком стекла и чуть заметно при этом наклонил голову.
Чернобородый полковник поднялся – все в классе тоже встали – откашлялся и объявил приговор:
– Бывший капитан Майборода Иван Иванович за нарушение законов офицерской чести и измену Родине приговоряется военно-полевым судом Добровольческой армии к смертной казни через расстрел. – Тут полковник сделал эффектную паузу и, глядя в упор на измученное лицо бывшего капитана, закончил торжественно, мажором: – Но принимая во внимание чистосердечное признание подсудимым своей вины, а также его высокие профессионально-боевые качества артиллериста, суд считает возможным сохранить ему жизнь. Майборода Иван Иванович зачисляется низшим чином в первую батарею корниловского ударного полка Добровольческой армии.
– Павел Никитич, – обратился уже запросто чернобородый полковник к подполковнику в офицерской шинели. – Будет свободная минута – запишите наш приговор для порядка, мало ли что: вдруг кому-то понадобится эта бумага! – И к подсудимому: – А вы свободны, ступайте в свою батарею. Надеюсь, что по большевикам будете еще метче бить, чем по нас били!
…Через три часа корниловская армия выступила из Софиевской. По станице шли в одной колонне. Поручик Караев в надежных дядюшкиных сапогах и в его же коротком овчинном полушубке с трехцветным шевроном на рукаве (пожертвовали новые однополчане в роте) шагал в строю с солдатской винтовкой на ремне.
На выходе из станицы в степь армию встретил Корнилов. С ним был его конный конвой – смуглые красавцы текинцы в высоких белых папахах. Генерал сидел сгорбившись, словно коршун, на могучем буланом жеребце и – ладонь у виска – пропускал мимо себя свое войско. Его скуластое узкоглазое лицо буддийского монаха было бесстрастным и неподвижным, как маска, снятая с мертвого.
Часть втораяИ СНОВА ВЫБОР
О, Русь моя! Жена моя!..
А. Блок
1
Штурм Екатеринодара оказался для корниловской армии роковым. Казалось, что город ценой кровавых потерь уже взят. Марковцы генерала Казановича дошли почти до самого его центра, но потом повернули обратно, потому что подвела, не поспела вовремя к переправам через Кубань казачья конница генерала Эрдели.
Красногвардейцы, оборонявшие город, сражались с невиданным героическим упорством, им помогали чем могли и как могли екатеринодарские рабочие и городская беднота.
Артиллерийский снаряд угодил в одноэтажный домик, стоявший в роще на окраине города, где в тесной каморке метался от стены к стене Корнилов, черный от тоски и отчаяния, уже понявший, что решающий бой за Екатеринодар проигран, что его ставка на общеказачье противобольшевистское восстание бита, и жаждавший только смерти: «Мертвые сраму не имут»[5]5
Все эти факты известные, и я отсылаю читателей, желающих более детально вникнуть в историю корниловского «ледового похода», к историческим документам. – Прим. авт.
[Закрыть].
Командование армией после гибели Корнилова принял генерал Деникин. Ему удалось выбраться с остатками армии с обозом и ранеными из кубанского мешка и уйти назад, на Дон, – там на атаманском кресле уже сидел генерал Краснов, германский ставленник.
Утлая лодчонка поручика Караева выдержала все эти вихри и штормы – не перевернулась. Остался для него позади и второй победоносный кубанский поход деникинской армии. И ее грозное движение на красную Москву после захвата всего Северного Кавказа. Потом грянул разгром деникинцев на подступах к Туле, когда так же, как тогда под Екатеринодаром, казалось, что победа близка и Москва – вот она, только руку протянуть! Осталась позади и катастрофическая новороссийская эвакуация в Крым, и сдача Деникиным командования барону Врангелю Петру Николаевичу, генералу от кавалерии.
Дважды легко раненный, теперь уже капитан, Караев после третьего ранения в бою под Курском был признан врачами негодным к строевой службе и в 1920 году оказался в старом, построенном еще генуэзцами приморском крымском городе в должности коменданта порта. Он носил фуражку с зеленым околышем пограничных войск и ждал, что грядущий день ему готовит. Ничего хорошего не сулил ему этот холодный пасмурный осенний день!
Вечером, когда уже смеркалось, капитан Караев шел по безлюдной улице города, затихшего в тревожном ожидании больших перемен, и думал о том, что же будет дальше с армией, с ним самим, с тысячами таких, как он, младших офицеров, сражавшихся под знаменами российской контрреволюции.
Борьба с большевиками неизменно кончалась поражением белых армий.
Убит Корнилов, его труп, извлеченный из земли неподалеку от Екатеринодара, красногвардейцы привезли в город, долго возили напоказ по екатеринодарским улицам и наконец торжественно сожгли на одной из городских площадей, развеяв пепел по ветру.
Деникин, сдав командование Врангелю, уплыл на французском миноносце в Константинополь – в изгнание. Его верный друг и надежный помощник даровитый штабист генерал Романовский был убит в Константинополе выстрелом в упор. Стрелял в генерала младший деникинский офицер, лютый монархист, член тайной офицерской монархической организации, знавшей о республиканских политических симпатиях Романовского.
В Сибири расстрелян по приговору суда сам «Верховный правитель России» адмирал Колчак.
Польский маршал Пилсудский после неожиданного «чуда на Висле» охотно пошел на мир с большевиками, предложенный Лениным. А теперь и генерал Врангель оставляет последний клочок земли, не залитый еще красным потопом. В чем дело? Почему «они» все время побеждают? Разве белая армия, обильно снабженная французским, английским и американским оружием, в английских добротных шинелях, в башмаках на несносимой подошве, плохо сражалась? Нет! Ее «цветные» дивизии, сформированные из офицерских полков, созданных еще Корниловым, те, что составляли ее главную ударную силу – корниловцы, марковцы, алексеевцы, а позже, уже во втором кубанском походе, дроздовцы («дрозды»)[6]6
Дроздовцы («дрозды») – белогвардейская добровольческая воинская часть, была сформирована полковником А. М. Дроздовским на румынском фронте. Дроздовцы как полк влились в деникинскую армию перед вторым кубанским походом. Полковник, а впоследствии генерал Дроздовский был тяжело ранен в боях под Ставрополем в 1918 году и вскоре после ранения умер. – Прим. авт.
[Закрыть], носившие бело-малиновые фуражки, – отличались отвагой и стойкостью. Ее генералы были молоды, честолюбивы и далеко не бездарны. Тогда в чем же дело?
Всего два года прошло с того дня, как поручик Караев пошел с Корниловым наводить, «элементарный порядок» в стране, а теперь… тяжкие сомнения одолевали капитана Караева!
Выходило, что братоубийственная, гражданская война, со взаимным ожесточением сражающихся сторон, с неисчислимыми жертвами, винными и безвинными, пагубна прежде всего для самой России, спасать которую от большевиков взялась белая армия.
Вспомнились слова дядюшки-нотариуса: «Когда генералы воюют против своих солдат, всегда побеждают солдаты, потому что их больше». На войне, правда, не всегда побеждают те, кого больше, но ведь эта война особенная. Белым генералам приходится воевать не то что против своих солдат, а против всего своего народа. Да и Красная Армия уже не та, что дралась с добровольцами Корнилова и Деникина на Кубани. Она и цветным дивизиям в боях спуску не дает. Вон марковцев как разделали при отступлении из Донбасса!
Из офицерских товарищеских разговоров по душам (с оглядкой, впрочем, на чуткое ухо контрразведки) капитан Караев знал, что с большевиками пошли такие генералы, как Снесарев, Бонч-Бруевич, наконец, сам Брусилов и еще кто-то. Служат у них и генштабисты, полковники и много младших офицеров. И среди них немало таких, кто служит в Красной Армии не из-под палки, а добровольно – вроде бывшего поручика лейб-гвардии Семеновского полка Тухачевского. Он, говорят, стал у большевиков командующим армией, воюет с Колчаком в Сибири. Подумать только – семеновец, офицер полка, который «наводил порядок» в восставшей Москве в 1905 году! Было над чем поломать голову капитану Караеву. «За что мы, собственно говоря, дрались и деремся? – мучительно размышлял капитан. – Мы даже не знали, за монархию мы или за республику».
Корнилов вроде бы был за республику, Деникин – вроде бы за конституционную монархию, покойный Марков, говорят, сказал однажды: «Посадим кого-нибудь из Романовых на родительский трон – и все закрутится сначала. Лучше уж тогда сразу начинать с республики!» Кутепов, ярый монархист, пытавшийся с ротой преображенцев раздавить в 1917 году Февральскую революцию на улицах Петрограда, придумал хитрую, но, в сущности, бессмысленную формулу: «Армия должна, победив большевиков, взять под козырек и отойти в сторонку. Пусть Учредительное собрание все решает!»
Но кто же пойдет сражаться за учредительного журавля, когда синица ленинской революции – вот она, в руках: земля – у крестьян, заводы – у рабочих!
И личная жизнь у капитана Караева тоже пошла под откос. Ната Ярошенкова жила с отцом в Екатеринодаре, куда перебралась и тетушка Олимпиада после смерти дядюшки-нотариуса от рака в Софиевской.
Капитан приезжал в Екатеринодар с фронта, хотел сыграть свадьбу, но Федор Кузьмич, Натин отец, отговорил. Все такой же деловой и преуспевающий, он занимался поставками продовольствия и кож для Добровольческой армии, был лично знаком с самим генералом Эльснером, начальником тыла у Деникина.
– Возьмем с вами, Сергей Петрович, первопрестольную и тогда уж… с богом! – внушал он капитану. – Наточка вас любит, будет ждать. Да и ждать-то, по-моему, немного осталось. Недаром Антон Иванович ставку свою перенес в Таганрог.
А сейчас… где Ната? что с ней? что с тетушкой Олимпиадой?..
А тут еще нежданно-негаданно завязался у капитана Караева роман с очаровательной женщиной, француженкой, владелицей, по наследству, крупной кинематографической фирмы в Париже Сюзанной Дюпре. Она пришла к нему в комендатуру по какому-то делу, хорошенькая, нарядная, как залетная экзотическая птичка, благоухающая тонкими духами, блондинка, как и Ната. Храбро и быстро заговорила по-русски, путаясь в ударениях и падежах. Но ведь еще Пушкин сказал, что не терпит русской речи без грамматической ошибки!
– Месье le commandant… Это мне ошень приятно, что вы есть такой молодой… officier… Не люблю иметь дела со старикашечками… Пожалюста, прошу вас помогать мне как ваша союзница…
Капитан помог, благо и дело-то у Сюзанны Дюпре было несложное и просьба вполне законная. Потом она позвонила ему по телефону из гостиницы, в которой занимала хороший номер, и поблагодарила.
– Я могу вас навестить, мадам Дюпре? – спросил месье.
– Пожалюста, я буду ошень-ошень рада!
Он пришел, принес букет алых роз и бутылку крымского выдержанного муската. Она отдалась ему в первый же вечер. Они стали встречаться каждую неделю. В любви Сюзанна была неистова и по-гурмански изобретательна. И вместе с тем бесконечно мила и трогательна. Прощаясь с ним (капитан ночевать в гостинице не оставался), она провожала его до двери из номера в коридор в длинной до пят белой ночной сорочке, вставала на цыпочки, чтобы дотянуться до его рта, и говорила:
– Пожалюста… поцелуй свою… petite Сюзанн, скажи ей bonne nuit.
– Bonne nuit, – послушно повторял капитан и, целуя ее, чувствовал, как нежность к этой маленькой уютной женщине, с такой щедростью подарившей ему себя, овладевает им все сильнее и сильнее. Но когда приходил домой в свою холостяцкую холодную комнату, которую снимал у старухи Евгении Карловны, вдовы торгового моряка, и оставался один, неизменно возникало у него другое чувство – смутное чувство своей вины (а в чем, собственно?) перед Натой. Капитан извлекал из бумажника ее фотографию и долго смотрел ни нее. А потом мысленно ругал себя сентиментальным юнкеришкой. Но тем не менее заснуть до утра не мог.
2
Капитан Караев шел в тот вечер к Сюзанне в гостиницу. Днем она позвонила ему в комендатуру порта по телефону и сказала, что ей нужно срочно поговорить с ним «об одном ошень серьезном дельце».
– Ты придешь, Серж?
– Приду!
– Целую тебя, mon ami.
Портье в гостинице почтительно поздоровался с комендантом порта и сказал с нотками игривой холуйской фамильярности в голосе, всегда бесившими капитана:
– Мадам у себя. Ждет вас с нетерпением, господин капитан.
Поморщившись, капитан кивнул нахальному портье и, позванивая шпорами, быстро взбежал по лестнице, устланной потертой ковровой дорожкой, на второй этаж, постучал условным стуком два раза в дверь номера Сюзанны. Дверь сразу открылась, и Сюзанна в распахнувшемся халатике, накинутом на голое тело, предстала перед капитаном во всем своем соблазнительном великолепии. Она положила руки ему на плечи, шепнула:
– Пожалюста… все серьезное… потом… plus tard.
Потом, когда, изнемогший от ее по-особенному в этот вечер жарких ласк, капитан закурил спасительную в подобных случаях для мужчин папиросу, Сюзанна вскочила и убежала в ванную. Вернулась оттуда свеженькая, улыбающаяся, стала вертеться перед трюмо, рассматривая себя в зеркале со всех сторон. Сказала с удовлетворением:
– Серж, правда, я ошень ничего себе…
Капитан, лежа в кровати под одеялом, послал ей воздушный поцелуй. Она послала ему ответный, потом уселась в кресле, положив одну точеную нежно-розовую ножку на другую, и сказала:
– Нашинается ошень серьезный разговор!
– Только, пожалуйста, накинь хоть халатик на себя.
– Почему? Я тебе не нравлюсь такой?
– Очень нравишься, но я не могу вести серьезные разговоры с женщинами, когда они… такие!
Она послушно встала, надела халатик, снова села в кресло, старательно одернув халат на коленях.
– Так хорошо, Серж?
– Прекрасно!
Она сказала уже совсем другим тоном – деловито и просто:
– Какое положение на фронте, Серж?
– Очень плохое. Мы уходим из Крыма.
– Когда?
– На днях. Может быть, послезавтра. Место на транспорте тебе обеспечено.
– А тебе?
– Естественно, тоже.
Опа помолчала. Он тоже молчал.
– Серж, я делаю тебе одно предложение, – взвешивая каждое слово, с той же деловитостью сказала Сюзанна. – Ты поедешь со мной в Париж, ты станешь там… mon mari – мой муженек.
Капитан взял из коробки новую папироску.
– Я тебя ошень люблю… Все дела я буду делать сама, у мьеня есть много l’argent… денег. У мьеня даже в швейцарском банке есть compte, papa оставил на мьеня. Швейцарские банки ошень крепкие, как неприступный бастион… не то что ваши, русские.
– Хорошо! – сказал капитан, бросив папироску в пепельницу. – Ты будешь делать свои дела, а что я буду делать?
– Любить меня! И пожалюста, только не изменяй мне с другими женщинами. Никаких тайных свиданий. Имей в виду, Серж: девиз нашей фирмы: «Дюпре все видит, Дюпре все знает!» – Она погрозила капитану пальчиком и улыбнулась. – Серьезное – все. Теперь давай еще немножечко вместе полежать. – Вскочила с кресла, сбросила с себя халатик и в одно мгновение оказалась рядом с капитаном под одеялом.
3
С еще большей сумятицей в душе возвращался ночью капитан Караев от Сюзанны к себе домой. Собственно говоря, она предложила ему пойти к ней на содержание! Правда, сделано было это лестное предложение от чистого сердца, но разве суть его от этого меняется?
Однако прежде чем сказать Сюзанне свое «да» или свое «нет», капитану Караеву нужно было самому себе ответить на самый главный вопрос: может ли он, русский военный человек, оставить родину, и, по всей видимости, навсегда?
Врангель в своем обращении к белым офицерам и солдатам, ко всем, кто так или иначе был связан с его крымским режимом, предоставлял каждому решать этот мучительный вопрос согласно внутренней убежденности. Если ты уверен, что большевики тебя не тронут, лучше оставайся – таков был, в подтексте, смысл обращения барона, обусловленный не так его либерализмом, как, скорее, нехваткой эвакуационного тоннажа, находившегося в его распоряжении.
Шагая в ночной тьме – фонари на улицах не горели, – капитан Караев нашел ответ на этот вопрос всех вопросов. Никуда он не поедет, родину не оставит. Баста! Пусть будет что будет! Расстрел так расстрел! Значит, такая судьба. Капитан давно уже стал фаталистом, даже четки – подношение настоятеля белогородского мужского монастыря – носил на запястье левой руки. А вдруг выпадет «чет», как не раз уже выпадал в боевых переделках! Авось вывезет кривая! Куда? Там видно будет!
Сразу стало легче на душе, когда решение было принято. Зашагал быстрее. Вот и поворот на его улицу. На углу подле аптеки горел уличный фонарь, единственный источник жидкого света на всю округу. Дальше черной стеной возвышались деревья городского парка. И вдруг ночное безмолвие гулко разорвал винтовочный выстрел. Еще один! И еще! Мгновенно сработал фронтовой рефлекс – капитан шагнул в сторону, в темноту, вытащил из кобуры наган.
Из лесного мрака на свет аптечного фонаря выбежал человек в кепке, на ногах – солдатские сапоги. Он зажимал правой рукой предплечье левой, видимо, был ранен. Дышал тяжело, прерывисто.
Капитан вышел из темноты на свет, направил револьвер на человека в кепке.
– Стоять на месте!
Человек остановился и сказал тихо:
– Сергей Петрович, господин поручик, здравствуйте! Вот ведь где привелось встретиться!
Силы небесные! Да это же Андрей Прохоров, солдат его роты – с Кавказского фронта. Он спас ему жизнь в одном из скоротечных поисковых боев под Эрзерумом. Поручик по дурной привычке (он не раз получал за нее нагоняй от полковника Закладова), когда водил в атаки свою роту, сам винтовку не брал – обходился одним наганом. Иногда прихватывал стек, что было уже чистым пижонством. В том памятном бою наган как раз и подвел, дал осечку. Турецкий аскер, оскалившись, уже делал выпад, собираясь воткнуть свой штык в живот русского офицера, но вдруг захрипел и грузно повалился на спину. Прохоров, подоспевший на помощь, вовремя расправился с турком своим штыком.
Солдат Андрей Прохоров получил тогда Георгиевский крест за спасение жизни командира роты из рук полковника Закладова и золотой десятирублевик от поручика Караева.
– По вас стреляли? – спросил капитан.
Прохоров молча кивнул.
– Ранение тяжелое?
– Не знаю… Крови много потерял.
– Идемте со мной скорее! – не раздумывая, сказал капитан.
Он взял Прохорова под здоровую руку и подвел к запертой двери аптеки. Нажал кнопку наружного звонка один раз, два, три. Наконец окна в аптеке засветились, и уличная дверь приоткрылась. Заспанный провизор в несвежем мятом халате, почесывая седую курчавую шевелюру, недовольно пробурчал:
– И ночью нет покоя! Вместо того чтобы спокойно спать-ночевать… – Увидел офицера с револьвером в руке и осекся. – Ой, извиняюсь! Входите, господин… полковник, если не ошибаюсь?!
– Ошибаетесь, но это не важно! – сказал капитан и по-военному коротко распорядился, показав провизору глазами на мертвенно бледного Прохорова: – Сделать срочно перевязку. В аптеке есть задняя комната?
– Есть.
– Там сделаете все, что нужно. Здесь свет погасить, наружную дверь – на замок. Понятно?
– Понятно, господин… офицер… хотя и не очень. Идите со мной, раненый человек!
Свет в аптечных окнах снова погас. И как раз вовремя – из парка выбежали трое: два солдата с винтовками и офицер-подпоручик. Капитан его узнал. Из контрразведки!
Подпоручик подошел, отдал честь.
– Тут никто не появлялся, господин капитан?
– Никто! Я шел домой, слышу выстрелы. Ваши стреляли?
– Да! Один опасный типчик сбежал. Ну ничего, далеко не уйдет! – Обернулся к своим солдатам, махнул рукой: – За мной!
– Ни пуха ни пера! – крикнул им вслед капитан.
Обождав немного, снова позвонил в аптеку. На этот раз дверь открылась быстро. Провизор сказал шепотом:
– У вашего… знакомого, господин подполковник, слава богу, все в порядке. Кость не задета!
…Прохоров без пиджака, в нижней бязевой рубашке, с забинтованной рукой сидел на табурете. В каморке провизора крепко пахло эфиром и спиртом, на полу стоял таз с водой, в нем плавали окровавленные куски ваты.
– Ну как ваша рука? – спросил капитан.
– Засохнет как на собаке! – слабо улыбаясь, сказал Прохоров. – У меня мясо солдатское, привычное, не впервой!.. Надо бы нам с вами по душам поговорить, ваше благородие, да времени нет! – прибавил он, согнав улыбку со скуластого, усатого доброго лица. – Мне надо спешить, да и вас, наверное, ваши дела торопят… Спасибо, Сергей Петрович!
