Текст книги "Из рода Караевых"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
ЦЕРЕМОНИАЛЬНЫЙ МАРШ
I
Немцы нащупали слабое место нашей обороны, ударили в стык двух армий и прорвались силами одного танкового батальона. Но к вечеру в прорыв вошел их танковый полк, к утру – дивизия, а за ней эсэсовский танковый корпус. Это уже была катастрофа. Многие наши части оказались отрезанными, им предстоял кровопролитный выход из окружения, в которое они попали.
Штаб фронта со всеми его учреждениями первого и второго эшелона на рассвете прохладного ясного октябрьского дня покинул лес, в котором располагался, как нам казалось тогда, очень прочно, и мы на машинах стали поспешно уходить на восток по единственной дороге, еще не перехваченной неприятелем.
Я ехал в редакционной эмке вместе с писателем В. – милым чудаком и философом. В нежном возрасте В. перенес детский паралич, при ходьбе слегка волочил ногу, курил длинную капитанскую трубку, острил тонко и несколько книжно, а представляясь фронтовому начальству, именовал себя спецкором журнала «Мурзилка» на энском фронте.
На войну он пошел добровольно, но ему пришлось сильно похлопотать и понервничать, прежде чем он убедил военкоматских медиков в том, что способен по состоянию своего здоровья занять штатную должность писателя фронтовой газеты.
К середине дня, когда цепочка наших машин была уже далеко от родимого леса, синее, удивительной глубины и нежности небо стало заволакиваться тучами. К вечеру, когда мы добрались до большого лесного поселка, где должны были заночевать, пошел хлесткий, злой дождь.
Мы с В. вышли из машины и, увязая по щиколотку в густой грязи, перебрались на деревянный тротуар. Здесь подле витрины поселкового фотографа нас ожидал редакционный квартирьер.
Мы полюбовались толстенькими младенцами с голыми ножками, с сосками в пухлых ротиках, с бессмысленными до святости глазенками, задумчивыми красавицами с тургеневскими косами в руку толщиной и местными сердцеедами с такими напряженными лицами, какие бывают лишь у тяжелоатлетов в тот миг, когда, рванув на грудь рекордную штангу, они стоят на помосте славы, еще не веря себе, что вес взят.
Я подумал, что многих из этих парней, наверное, уже нет в живых, потому что по своему возрасту они должны были находиться в армии и, конечно, могли погибнуть в пламени первых боев под Брестом или подо Львовом, что их задумчивые красавицы с тургеневскими косами стали теперь солдатскими и офицерскими вдовами, а пухленькие младенцы – сиротами, и от этой мысли мне стало не по себе.
Квартирьер повел нас под дождем к месту нашего ночлега. Но только мы вошли на широкий грязный двор, посреди которого неприкаянно и мокро чернел предназначенный для нас домишко, как где-то рядом выстрелили. Это был пистолетный выстрел. Квартирьер наш, однако, насторожился, и мы, глядя на него, тоже насторожились.
– Стойте здесь и никуда не уходите, я сейчас вернусь, – сказал нам квартирьер и исчез.
Через несколько минут он вернулся.
– Вас зовет редактор. Идемте.
Редактор, в потемневшей от дождя шинели, перетянутой широким ремнем, в общевойсковой офицерской фуражке с красным околышем, стоял посреди двора, заставленного нашими редакционными машинами. В руке редактор держал маленький изящный трофейный пистолет. Рядом, виновато опустив голову, смущенно топтался на месте Вася Половинкин, редакционный радиотехник, переведенный к нам в газету из бомбардировочной авиации. Бомбардировщик, на котором Вася служил стрелком-радистом, был в начале войны атакован в воздухе «мессерами» и подбит, но командиру корабля, опытному, смелому летчику, все же удалось привести раненую машину на родной аэродром. Однако при посадке произошла авария, командир и штурман погибли, а Вася, как он сам говорил, получил «легкую контузию с тяжелыми последствиями». Что-то стряслось после этого с Васиными нервами, и он стал панически бояться самолетов. Стоило только появиться над нашим лесом немецкой «раме» или «юнкерсам», как Вася бледнел и весь как-то съеживался. По команде «Воздух!» он первым мчался в щель или укрытие с поспешностью, смешной и даже несколько неприличной для бывшего авиатора.
Наши языкатые наборщики прозвали его «стрелок-щелист».
Я подошел к редактору и откозырял ему с подчеркнутой лихостью:
– По вашему приказанию прибыл!
Редактор улыбнулся одними глазами – женственными, мягкими, темно-коричневого цвета – и тоже приложил руку к козырьку фуражки, отдавая мне ответное воинское приветствие.
Он считал себя «военной косточкой», ему нравились собранность, четкость, строевой лаконизм. Отношения у нас были добрые, товарищеские, но, как я это успел заметить, он охотно принял «правила игры», предложенные много.
Редактор протянул ко мне руку, на ладони которой лежал изящный пистолетик, и просто сказал:
– Вот, возьмите себе. Вы жаловались, что у вас нет оружия, теперь вы будете вооружены.
Мне действительно при выдаче офицерского обмундирования личного оружия почему-то не дали, в пустую кобуру я – для вида – напихал газетной бумаги и мечтая о трофейном пистолете.
Я взял у редактора пистолетик. Ручка пистолетика была теплой, уютной.
– Вы не смотрите, что он такой маленький, как игрушечный, – сказал редактор, – у него хороший прицельный бой. Товарищ Половинкин может это подтвердить. Он только что прострелил из этого пистолета доску в заборе.
Вася Половинкин еще ниже опустил грешную голову.
– Вы знаете, какие надписи делали в старину граверы на казачьих клинках? – спросил меня редактор.
– Без нужды не обнажай, без славы не вкладывай, или что-то вроде этого!
– Правильно! – сказал редактор и повернулся к радисту: – Идите, Половинкин, к своей машине… Обождите, дайте-ка вашу кобуру, она вам все равно теперь не нужна.
Бедный «стрелок-щелист» отстегнул и отдал мне свою кобуру – тоже маленькую и изящную.
– А в своей старой кобуре можете носить хотя бы флакон одеколона, – сказал мне редактор и засмеялся первым. Но тут же стал серьезным, даже суровым.
Когда Половинкин ушел, он сказал тихо:
– Ночлег отменяется. Через пятнадцать минут мы двинемся дальше. Огорчены?
– Не очень! Вот только этот дождь… По-моему, он превращается в мокрый снег.
– Тем лучше!
– Почему?
– Потому что ближайшие полевые немецкие аэродромы раскиснут так, что их самолеты не смогут взлететь. Они нас не опередят. – Он огляделся по сторонам, заговорил еще тише: – Немцы идут параллельно с нами по таким же лесным дорогам, все решает скорость передвижения. Или мы успеем выскочить из мешка, или они затянут его своей танковой веревкой… Но вам-то что? – Кофейного цвета глаза снова заулыбались. – Вы же теперь вооружены до зубов! Человек о двух кобурах! – Улыбка в глазах погасла. – Ступайте к машине и… забудьте то, что я вам сейчас сказал.
II
Три дня и три ночи, без привалов, без отдыха, останавливаясь лишь для заправки бензином из взятых с собой канистр, мы пробирались по ужасающим лесным и полевым дорогам. И все эти три дня и три ночи тяжелые тучи ранней русской осени низко висели над нашим исходом, и спасительный дождь пополам со снегом прикрывал нас студеной своей завесой от одиноких немецких воздушных разведчиков, буравивших винтами серую сплошную облачную кашу над нами.
Мы почти ничего не ели, спали урывками, уронив голову на плечо друг другу, и очень страдали от холода в своей летней хлопчатке. Водители машин были измучены еще больше, чем мы, они засыпали на ходу за рулем, на их красные воспаленные глаза было больно смотреть. Но генерал, командовавший штабной колонной, был неумолим в своих требованиях непрерывного и быстрого марша на северо-восток, строго на северо-восток, и мы катились на этот северо-восток день и ночь, день и ночь, день и ночь, и темно-розовые зарева на ночном небе, пылающие то справа, то слева от нас (это горели лесные городки и деревни, уже захваченные врагом), подхлестывали наше движение.
Иногда на нашем пути попадались деревни. Печальные, затаившиеся, как бы припавшие животами к мокрой земле черные избы. Бабы со скорбными глазами российских богородиц глядели нам вслед, и мы читали в их взглядах жалость и укоризну.
В одной большой деревне, где была объявлена заправка бензином, председатель местного сельпо отдал нам под расписку всю яичную заготовку. Нам с В. досталось по пяти штук яиц на брата, и мы тут же выпили их сырыми, без соли, со зверским наслаждением.
В другой деревне, где наша колонна задержалась на полчаса из-за порчи одной из головных машин, отделившись от молчаливой угрюмой толпы женщин и стариков, стоявших подле большой избы с вывеской «Правление», к нашей эмке подошел, прихрамывая, сумрачный, пожилой мужик в синей рубахе распояской, с каким-то нелепым прутиком в руке.
– Товарищи командиры, – сказал он, поигрывая прутиком, глядя на нас с досадой и болью, – дозвольте у вас спросить… вот граждане интересуются… можно еще надеяться… или пора… приступать?
– К чему… приступать? – спросил В., вынув изо рта и крепко зажав в руке свою капитанскую трубку.
– К дележу, значит, колхозных запасов… общественного, вот именно, добра, – натужно и глухо сказал колхозник с прутиком. – А то заявится «он» – все отберет, пожгет, потопчет… чем будем, вот именно, детишек кормить?
Что мы, писатели, фронтовые газетчики, могли ответить ему?!
Мы молчали. И он молчал. И это молчание было невыносимо, как та душевная мука, которая выплескивалась на нас из страдальческих, запавших мужицких его глаз.
– Потерпите еще немножко, папаша, – сказал я, понимая, что говорю не то и не так. Тут раздалась команда, эмка наша тронулась, и горький наш вопрошатель остался на дороге один со своей мукой и своим прутиком.
…На каком-то железнодорожном переезде нам выдавали спирт прямо из цистерны, стоявшей на запасном пути. Спиртового шланга при цистерне не оказалось, и мы наливали жгучую, остро пахнувшую влагу в свои фляжки через бензиновый шланг. Водители наши уверяли, что «спиртяга добрый» и что он «все отобьет».
Мы с В. сделали по глотку, чтобы согреться, запили спирт водой и убедились, что «добрый спиртяга» – это самый обыкновенный сырец, к тому же нестерпимо воняющий бензином. На В. напала отчаянная икота; чтобы приглушить ее, он разжег свою капитанскую трубку и так надымил в кабине, что нечем стало дышать. «Капитанка» его скоро потухла, и он задремал с нею во рту.
Мы продолжали мчаться в ночь, в мокрый снег, в неизвестность, к черту в лапы. Мирно посапывающий В. со своей вонючей трубкой в зубах раздражал меня. Я растолкал его и, не скрывая раздражения, сказал, чтобы он не разжигал больше трубку, потому что попадет случайная искра и мы взорвемся от его отрыжки.
В. обиделся, но ответил кротко:
– Вы уже теряете душевное равновесие. Это плохо!..
III
Поздним вечером на третий день марша мы втянулись на улицы города Б. Тульской области. Размеры постигшей нас беды здесь стали очевидны еще больше, потому что сюда же, в Б., стягивались тылы и отдельные части соседнего с нами и тоже смятого немцами фронта.
Следуя за машиной редактора, мы подкатили к двухэтажному зданию. Пожилой человек в очках, в барашковой ушанке, в пальто с барашковым воротником, с автоматом на ремне через плечо, стоял на крыльце. Он оказался редактором местной газеты. Мы познакомились, он очень обрадовался фронтовым писателям-газетчикам и повел нас наверх, в свою редакцию. Комнаты были прибраны, полы вымыты, в кабинете редактора в книжном шкафу в безукоризненном порядке стояли книги.
– Располагайтесь, вам тут будет удобно! – сказал городской редактор нашему редактору. Он подошел к книжному шкафу, снял с полки, подержал в руке и бережно поставил на место книгу. – Ильича вам своего оставляю… полное собрание сочинений… Еще энциклопедический словарь… не какой-нибудь, а старый, Брокгауза и Ефрона – знаете? Дельный, между прочим, словарь.
– А вы сами сейчас где? – спросил его В.
– В лесу! – сказал городской редактор. – Собственно, это секрет, но поскольку вы фронтовики… Газета наша уже не выходит, семьи мы эвакуировали, партийный актив перешел на партизанское положение… У меня лично землянка выкопана в лесу довольно удобная. Я в город приехал по делу и скоро уезжаю к себе в лес обратно.
Мы с В. переглянулись. Нас обоих устраивала возможность остаться поработать здесь, в этих прибранных, натопленных комнатах с вымытыми полами, со столами, застланными чистой бумагой, с Лениным и старым энциклопедическим словарем Брокгауза и Ефрона в редакторском книжном шкафу, с аккуратным затемнением на окнах.
– Я сейчас иду к начальству, – сказал наш редактор, обращаясь к местному редактору, – выяснять наши дальнейшие планы. Вы не могли бы пойти со мной?
– Пожалуйста! – сказал местный редактор.
– Приказываю оставаться здесь и ждать моего возвращения! – обращаясь ко мне и к В., сказал наш редактор.
– Есть, оставаться и ждать вас, товарищ полковой комиссар! – молодецки рявкнул я и козырнул обоим редакторам. Городской редактор улыбнулся, а наш посмотрел на меня иронически, и я понял, что переиграл в своем строевом рвении.
Редакторы ушли. В. взял из книжного шкафа том словаря Брокгауза и Ефрона, сел и углубился в чтение. Очки у него сползли на конец носа, углы большого рта опустились, и он был похож сейчас на старую, утомленную женщину. Мне стало жалко его. Я спросил:
– Что вы читаете?
Он поднял голову:
– Вы знаете, что такое «мальпигиевы сосуды»?
– Нет.
– Надо знать! – наставительно сказал В. и, поправив сползшие с носа очки, прочитал вслух: – «Мальпигиевы сосуды – трубчатые выделительные органы у большинства паукообразных многоножек и насекомых, открывающиеся в кишечник».
– Черт с ними, с многоножками и их кишечниками! – сказал я. – Как вы думаете, мы здесь задержимся?
– Вряд ли.
– Почему вы так думаете?
– По-моему, мы еще не выскочили из мешка.
– Откуда вы знаете, что мы в мешке? Вы что, начальник штаба фронта?
– Я не начальник штаба фронта, – сказал В. с некоторой обидой в голосе, – но я не такой шпак, как вам кажется. Мы в мешке, и вы это тоже отлично знаете.
Я не успел ответить ему, потому что на улице под нашими окнами грянул винтовочный выстрел, за ним второй, третий… Отдельные выстрелы сразу же слились в беспорядочную ожесточенную стрельбу.
– Немцы! – сказал В. – Они ворвались в город. Парашютисты!..
– Или танковый десант! – сказал я.
– Но моторов же не слышно!
– Они пустили вперед автоматчиков для паники.
– Возможно.
– Что нам делать?
– Не знаю! – пожал плечами В. и снова уткнул бледный нос в том словаря Брокгауза и Ефрона на букву «М».
– Перестаньте читать! – крикнул я. – Они могут ворваться сюда каждую минуту!
– Ну и что? У вас хоть есть пистолет Васи Половинкина, а у меня даже пустой кобуры нет. Один планшет!
– Вас убьют!
– Конечно! Первый же фриц! Он сразу увидит, что я, – он печально улыбнулся, – «дер юде» и что на меня, как писал Бабель, надо «стратить патрон». Плен мне не грозит.
Стрельба усиливалась.
Я расстегнул кобуру и вытащил свой изящный пистолетик – подарок редактора. У меня созрел в голове такой план: я спущусь вниз по лестнице и, выглянув из парадной двери, попробую разобраться в том, что происходит на ночной улице. Я решил нарушить приказ редактора и вместе с В. пробираться к нашей колонне.
В. вдруг поднял голову от книги и сказал:
– А что такое «мертвая голова», вы знаете?
– Эмблема эсэсовцев!
– Ничего подобного! – Он прочитал вслух: – «Мертвая голова (Саймори) – род широконосых обезьян, подсемейство капуциновых. Длина тела до 40 см, хвоста тоже до 40 см, распространены в Южной Америке. Обитают в тропических лесах».
Стрельба внезапно стихла.
Послышались тяжелые шаги на лестнице. На лбу В. выступил крупный пот. Я поднял руку с пистолетом. Почему-то я подумал, что немец, который распахнет сейчас дверь, будет рыжим, в каске, сдвинутой на затылок.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел наш редактор. Он был бледен, возбужден и бодр.
– Как чувствует себя художественная литература? – спросил нас редактор, улыбаясь.
– Хорошо! – сказал В. и вытер носовым платком пот со лба.
– Сдрейфили?
– Не очень.
– От ветра что-то произошло с проводами, – сказал редактор. – Они стали искрить. Какой-то нервный боец из истребительного батальона решил, что это немцы-ракетчики проникли в город, выстрелил и поднял всю эту кутерьму… Наши офицеры насилу ее уняли! – Он подошел ко мне, взял у меня пистолет, посмотрел и, возвращая, сказал: – В следующий раз, когда соберетесь стрелять, не забудьте спустить спусковой крючок с предохранителя!
– Мы остаемся здесь? – смутившись, спросил я, пряча злополучный пистолет в злополучную кобуру Васи Половинкина.
– Нет! Идемте к машинам. Марш продолжается.
В. посмотрел на меня торжествующе.
…И вот мы снова катимся в ночь, в неизвестность, к черту в лапы.
Горькие и печальные мысли одолевают меня. А за окном машины играет и пляшет самая настоящая метель. «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в октябре», – мысленно повторяю я пушкинские строки, заменив «ноябрь» «октябрем», и незаметно для себя самого погружаюсь в мучительный бредовый сон.
…Кто-то снаружи сильно рванул на себя дверцу. В остановившуюся посреди дороги машину хлынул знобящий влажный холодок. Я открыл глаза. Офицер-регулировщик в фуражке, надвинутой на лоб, в мокрой плащ-палатке сорванным голосом прохрипел в лицо нашему водителю:
– Впереди опасный спуск, держи тормоза. Но смотри – сразу вниз! Не трусь, не задерживай задних. Свет включи, потом потушишь. – И, захлопнув дверцу, выкатил шалые, яростные глаза. – Давай!
Машина медленно тронулась. В зыбком свете зажженных фар мы с В. увидели крутой, глинистый, обрывистый спуск. Справа на дне обрыва валялись колесами вверх и на боку грузовики и две смятые эмки. Те, у которых подвели тормоза.
Закусив губу, наш водитель выключил мотор, и мы начали спуск по желтому, припорошенному снегом, мокрому глинистому мылу – оно тянуло нашу эмочку все вправо и вправо, на край обрыва. Но нас тормоза не подвели!
…Снова играет и пляшет метель за окном эмки, снова катятся машины… Куда? Неужели в Тулу?! Чужой земли мы не хотим, но и своей не отдадим… А фашист на четвертом месяце войны уже лезет на Тулу!.. Тульские ружья, тульские самовары, тульские пряники… Через Тулу я ехал в такой же эмке на фронт из Москвы в начале августа, встретился в Туле со своим родным дядькой, заслуженным инженером-оружейником, которого не видел двадцать четыре года… Я помнил его веселым питерским студентом-технологом в короткой курточке с поперечными погончиками, а пришел на свидание со мной растерянный старый старичок…
Тула, Тула перевернула, Тула козырем пошла!.. Нет, неужели в самом деле в Тулу?!
Я забылся. Опять кто-то сильно рванул на себя дверцу машины. Открыв глаза, я увидел редактора с зажженным электрическим фонариком в руке.
Эмка стояла на обочине дороги.
– Слезай – приехали! – сказал редактор.
– В Тулу? – спросил я.
– Какая там Тула?! Мы здесь ночуем.
– В поле?
– В деревне.
– А как она называется? – сонным голосом спросил В.
– Она называется Болото! – сказал редактор. – Я не острю, деревня действительно так называется. Выходите и залезайте в первую же попавшуюся избу. Здесь все забито штабами и войсками, но вы не стесняйтесь, не будьте мямлями. Как-нибудь притулитесь. В семь утра выходите на улицу, ждите меня.
Он махнул нам своим фонариком и пошел вдоль колонны остановившихся машин.
Наш водитель не захотел покинуть эмку, и мы с В. отправились вдвоем искать ночлег.
Черная тихая изба. Мы поднялись на крыльцо. Входная дверь была не заперта. Мы оказались в тихих, черных, холодных сенях. В глубине этой черноты холодно поблескивали изумруды кошачьих глаз. Невидимая кошка слабо и жалобно мяукнула, словно сказала: «Это я, ради бога, не трогайте меня!»
Я нащупал ручку второй двери, потянул к себе – дверь открылась. На нас пахнуло теплой жилой вонью. На деревянном грубом столе слабо мерцала коптилка, освещая черно-багровым светом людей в шинелях, лежащих вповалку на лавках и прямо на полу, разутых и в сапогах.
– Кого там дьявол еще принес? – спросил кто-то в углу хриплым со сна басом.
– Военного корреспондента «Мурзилки», – сказал В.
– Только тебя тут не хватало! – отозвался бас. – Устраивайся, Мурзилкин, если найдешь место, но потише.
Мы нашли свободное местечко на полу у стены и легли, спиной друг к другу, свернувшись калачиком. Я чувствовал, что В., так же как и я, подавлен тем, что произошло, что он изнемог физически и нравственно еще больше, чем я, и нуждается в словах ободрения, но боже мой, как мне-то самому хотелось услышать от кого-нибудь те же ободряющие слова!
Я спросил В. шепотом:
– Вы спите?
Он не ответил. Я поднял воротник шинели, закрыл глаза и словно провалился в черный, тихий, вонючий колодец.
Проснулся я от какого-то топота и громкого смеха. В. толкал меня в бок.
– Просыпайтесь скорей, тут идет целое представление.
Я поднялся и сел, прислонившись к стене. Коптилка уже не горела, затемнение было снято, в окна сочился рассвет. По остывшей избе из угла в угол по диагонали, энергично размахивая руками, твердо и гулко ставя на пол прямую, не согнутую в коленном суставе ногу в громадном сапоге, вышагивал русский гигант в гимнастерке с двумя маленькими кубиками в петлицах. Он был ладно скроен, и ладно сшит, и картинно красив той же исчезающей исконно русской былинной красотой, которую теперь можно встретить разве лишь в глубине костромских лесов или в деревнях архангельского поморья.
Я подумал, что он похож на васнецовского Добрыню Никитича, побывавшего в парикмахерской, где ему сняли бороду и причесали на современный манер.
Глядя на вышагивающего богатыря влюбленными глазами, В. тихо сказал мне:
– Вы знаете, что он им показывает? Наш будущий парад в Берлине!
Безбородый Добрыня в гимнастерке с двумя кубиками дошагал до противоположной от нас стены и, твердо приставив ногу, замер по стойке «смирно».
– Учитесь. Вот это и есть настоящий церемониальный марш! – сказал Добрыня.
– Под Тулой! – ядовито бросил кто-то из угла.
В избе дружно захохотали.
– Дурак ты, братец! – беззлобно отозвался Добрыня. – Настоящая война – она ведь только начинается.
Мы с В. поднялись и вышли на улицу. Легкий морозец сковал грязь, дул ледяной слабый ветер, кое-где на небе виднелись бледно-голубые промоины, погодка была славная. Я опять вспомнил Пушкина: «Дохнул осенний хлад».
По дороге на Тулу сплошным потоком по-прежнему двигались грузовые и легковые машины, конные повозки, шли люди в шинелях, многие были без винтовок.
Проехала повозка – ее старательно тянула заиндевевшая мохнатая лошаденка. Правила ею пожилая, румяная, сильно, видимо, озябшая женщина в шинели с петлицами военного врача. Она сидела на замерзшей свиной туше, на белых толстых ресницах свиньи, не тая, лежал снег. Вожжи, которые женщина – военный врач – неумело держала в руках, были сделаны из бинтов.
Мы не заметили, как к нам подошел редактор.
– Как себя чувствует художественная литература?
Я посмотрел на его осунувшееся, потемневшее, улыбающееся лицо и спросил:
– Вы хоть час поспали?
– Прикорнул в машине!
– Какие новости?
– Неплохие! За ночь удалось создать заслон из разрозненных, отступающих частей обоих фронтов, командует наш генерал. Думаю, что немцев задержат.
– А где командующий фронтом?
– С окруженной армией. В бою. Из леса он поехал не на восток, а на запад – выводить войска из окружения.
– Мы двигаемся дальше?
– Нет! Пока остаемся здесь, в многоуважаемом Болоте. Нам отвели здание школы. Надо выпустить номер. Тема: русский народ непобедим. Возьмем ее в историческом разрезе. Идемте, работы невпроворот!.. Школа тут недалеко, здание удобное, я там уже был!..
Мы пошли с редактором. На высоком крыльце избы, в которой мы ночевали, кто-то стоял. Поравнявшись с избой, я узнал в стоявшем нашего Добрыню. Сейчас он совсем не был похож на сказочного, побрившегося богатыря. На крыльце, с автоматом, висевшим на ремне у него на груди, стоял человек среднего роста, с простым, умным, усталым лицом труженика войны.
