Текст книги "Из рода Караевых"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ

ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН

1. НИЖЕГОРОДСКИЙ ДРАГУН

I

Шли без сторожевого охранения, беспечно. Притаившаяся в овраге конница вдруг вылетела на бугор и лавой, обхватывая красноармейскую роту с флангов, бросилась в сабельную атаку.

Кони шли наметом, гривы их относило ветром в сторону, они не ржали и не визжали, как это обычно бывает в конных боях, и всадники скакали молча – лишь крутили в воздухе тускло поблескивающими клинками.

Неотвратимо нарастал, приближаясь, дробный копытный перестук, и рота, внезапно атакованная на марше, дрогнула и заметалась.

Напрасно командир и комиссар, потрясая наганами, хрипло выкраивали слова команды, пытаясь навести порядок, – люди, охваченные безумием паники, не слушали их.

Василий Трифонов, пулеметчик, лег было за пулемет, но, как на грех, у его «максима» заело ленту. Трясущимися руками, злобно матерясь, Василий наконец продернул ее, но всадники с обнаженными клинками были уже совсем близко, и копытный бешеный перестук бил теперь в самое сердце. Оплошав, он не выдержал, вскочил и, бросив пулемет, побежал не помня себя по степи. От сильного удара сзади в плечо – это добрый конь, налетев, толкнул его грудью – пулеметчик упал, перевернулся через голову и потерял сознание.

Когда он очнулся и, приподнявшись, огляделся, он понял, что с ротой все уже кончено. Повсюду, куда доставал глаз, валялись ничком на сивой, схваченной заморозками траве неподвижные тела в серых шинелях. Многие лежали, зажав голову руками.

Василий встал и, пошатываясь, пошел куда глаза глядят. Сделал несколько шагов и увидел, что еще три красноармейца бредут по степи. Они подошли к нему. Один, незнакомый, скуластый, черноусый, поддерживал на весу руку, рассеченную саблей, – лохмотья шинельного рукава набухали кровью; второй был без фуражки, белокурый чуб на лбу слипся, губы синие, в глазах – боль. И говорить не может, только мычит, – видать, сильно контужен. Его Василий тоже не знал. А третьим оказался Петька Сазонов. Земляк из Вышневолоцкого уезда Тверской губернии, сын лавочника – гармонист, задира и ерник. Он и сейчас молол языком без устали – не то бодрился, не то ополоумел после боя.

– Здо́рово, Вася, они нас чикнули! Комиссара зарубили, я своими глазами видел. А командир самолично себя из нагана. Поднес к виску и… Со святыми упокой, человек был неплохой, хоть и из офицериков бывших. Сам видел!

Василий сказал угрюмо:

– Как же это ты, Петька, все сам видел и при этом уцелел?

– Это, Вася, потому так случилось, что я не паниковал зазря, как другие товарищи, а когда увидел, что нам конец, взял да и сиганул, как зайчик, под кустик и схоронился там. – Петька подмигнул Василию, нехорошо осклабился. – Понял, друг сердечный, таракан запечный?

Черноусый и контуженый придвинулись к землякам вплотную, и черноусый сказал строго:

– Нам, товарищи, отсюда нужно спешно уходить, пока беляки не вернулись!

И только он это сказал, как снова послышался копытный перестук, и на бугор выскочила та же конница – возвращаясь, наверное, после погони за остатками порубанной роты.

Уходить было поздно.

…Отделившись от конного строя, к сгрудившимся красноармейцам подскакали три всадника. Передовой – офицер в длинной кавалерийской шинели, с погонами штаб-ротмистра, в дроздовской фуражке с малиновым околышем и белой тульей – осадил вороного ладного жеребчика, потрепал коня по взмокшей лаковой шее рукой, затянутой в коричневую кожаную перчатку, и внимательно оглядел стоявших перед ним красноармейцев.

Петька Сазонов, побледнев, поднял руки.

– Опустите руки! – негромко и мягко сказал офицер.

У него было бледное моложавое лицо со странно яркими, нарядными, словно чужими, губами. Под прямым длинным носом надменно чернели коротко подстриженные усики. Глаза светло-серые, ледяные, господские.

– Кто из вас мобилизованные, а кто нет? – так же негромко спросил офицер-дроздовец.

– Я, ваше благородие, мобилизованный! – молодцевато гаркнул Петька Сазонов, настороженно косясь краешком глаза на скуластого черноусого красноармейца – тот стоял неподвижно, смотрел прямо и спокойно на офицера, словно хотел накрепко запомнить его лицо.

– Я тоже мобилизованный! – глухо сказал Василий Трифонов, пулеметчик.

Белокурый с чубом, промычав что-то, пошатнулся и тяжело опустился на траву.

– Он, ваше благородие, сильно контуженный! – стал объяснять офицеру Петька Сазонов. – Ему надо бы медицинскую помощь оказать.

– Ну, у нас тут врачей нет! – оборвал его офицер и перевел взгляд на черноусого красноармейца, продолжавшего держать на весу свою разрубленную руку.

– Я не мобилизованный! – сказал черноусый.

– Значит, добровольно пошли в Красную Армию?

– Добровольно, господин офицер!

– Отойдите пока в сторону.

Черноусый отошел.

– Ну, вот что, братцы, – помедлив, сказал офицер, обращаясь главным образом к Петьке Сазонову и Василию, – придется вам сделать выбор. Или вступите в доблестные ряды вооруженных сил юга России, чтобы честным ратным трудом искупить свои грехи перед родиной, или… – он сделал паузу, – в расход! – Посмотрел на часы. – Даю минуту на размышление.

– А чего там размышлять! – заторопился Петька Сазонов. – Я, ваше благородие, целиком на все согласный. Жизня каждому дорога! У меня, ваше благородие, отец в деревне лавку имел, дом под железной крышей, он, может быть, в гильдейские купцы бы вышел, если б не эта самая кувыркуция… – Он обернулся к Василию. Тот стоял глаза в землю. – Ты чего стоишь молчишь, дурень! Он, ваше благородие, мне земляк, мы с ним тверские, из одной деревни, он тоже согласный. Нас вместе мобилизовали.

Офицер испытующе посмотрел на Василия. Тот невольно вытянулся – пятки вместе, носки врозь.

– В царской армии служили?

– Так точно, служил.

– Рядовым?

– Так точно, рядовым.

– В каком полку?

– Нижегородский драгунский.

– Какого же дьявола вас занесло в пехоту?

– Военкомат направил… по ошибке!

– Он, ваше благородие, пулеметчик первостатейный! – вставил Петька Сазонов.

– Проверим в бою, какой он пулеметчик! – сказал офицер и снова обернулся к скуластому, с рассеченной рукой: – Ну, а вы сделали выбор?

– Сделал! – сказал скуластый, и в глубине его глубоко запавших маленьких черных глаз зажглись мрачные огоньки.

Штаб-ротмистр по достоинству оценил эти огоньки. Обернулся к своим, рукой в перчатке сделал знак – дроздовцы подъехали к своему командиру. Румяный крепыш, почти мальчишка по возрасту, в такой же, как у офицера, форменной, фасонистой фуражке с малиновым околышем, сидевший на высоком золотисто-рыжем мерине, четко козырнул.

– Этих двух, – офицер глазами показал на Петьку Сазонова и Василия, – доставить в село. А двух других… Понятно, вахмистр?

– Так точно, понятно, господин штаб-ротмистр! – улыбаясь, четко отрубил юный вахмистр.

Офицер тоже улыбнулся ему по-приятельски и сказал тихо:

– Не задерживайтесь. И смотрите, Володя, чтобы Игнатюк… без всяких фокусов! Понятно?

– Не беспокойтесь, Юрий Сергеевич, понятно, – с фамильярной почтительной ласковостью ответил мальчишка-вахмистр.

Офицер кивнул ему и с места бросил своего жеребчика в галоп.

– Игнатюк! – скомандовал румяный вахмистр Володя. – Слезайте с коня!

Третий дроздовец – приземистый, бритый, с мятым лицом скопца и фигурой циркового атлета, в черной лохматой терской папахе – слез с белой низкой кобылки.

– Подержите повод, господин вахмистр! – сказал он тенорком, почти дискантом.

Вахмистр взял повод и, нагнувшись так, чтобы пленные не слышали, сказал ему что-то.

Игнатюк приблизился к черноусому – тот стоял на ледяном, как казалось Василию Трифонову, ветру (а ветер, тянувший теперь с юга, был теплый) и с прежним, каким-то даже презрительным спокойствием поглядывал на дроздовца.

– Ну как, будем петь «Ложись, проклятый!» или богу помолимся? – спросил его Игнатюк, не спеша снимая карабин, висевший у него на спине, за плечами.

Черноусый выпрямился, огоньки в его глазах вспыхнули черным пламенем.

– Товарищи мои споют, когда тебя, белого гада, поставят к стенке! – Он повернул голову к замершим от животного ужаса Василию и Петьке Сазонову и сказал: – А вас, суки… – но не докончил, потому что Игнатюк коротко и сильно сунул ему прикладом карабина в лицо.

– Отставить фокусы! – взвизгнул совсем уж по-мальчишески румяный вахмистр Володя. – Кончайте скорей, Игнатюк!

И отвернулся, стал доставать портсигар, чиркать спичками – ждал.

Игнатюк вскинул карабин и выстрелил в пленного. Когда тот упал, дроздовец, убедившись, что второго патрона тратить на черноусого не нужно, подошел к пытавшемуся подняться с земли контуженому красноармейцу, деловито прицелился и прикончил его тоже с одного выстрела.

– Дважды два – два! – доложил Игнатюк. – Можно ехать, господин вахмистр!

– Поехали! – уже бодро откликнулся вахмистр Володя и весело скомандовал оставшимся в живых красноармейцам: – Эй, краснопузые, марш вперед!

Василий Трифонов и Петька Сазонов, опустив головы, побрели по бесконечному степному шляху.

II

Службу у белых Василий Трифонов нес исправно, по старой солдатской привычке, но стал угрюмым, неразговорчивым – бирюк бирюком. На ночевках в хатах тяжело стонал и мучительно скрежетал зубами во сне. Его растолкают, спросят: «Ты чего, парень?» – молчит.

Часто снился тот – черноусый, скуластый, с рассеченной рукой.

В эскадроне он был под зорким присмотром – кабаньи беспощадные глаза вахмистра Игнатюка неусыпно следили за каждым его шагом.

Игнатюка сделали вахмистром после того, как румяный мальчик Володя получил наконец на погоны долгожданную звездочку корнета. Получил, а через неделю после производства в офицеры был убит в ночном бою, когда уходили из Одессы. Петьку Сазонова штаб-ротмистр Юрий Сергеевич Валерьянов взял к себе вестовым, и Петька процветал в этом холуйском звании, размордев, как ласковый кот у щедрого хозяина.

Оставив Одессу, конные дроздовцы под натиском красных перешли румынскую границу и были интернированы румынскими пограничниками. Но потом белый генерал Щербачев, бывший командующий румынским фронтом при царе, выхлопотал им отправку в Польшу в качестве отряда, символизирующего, как писали газеты, боевое содружество войск нового белого главнокомандующего генерала барона Врангеля и Юзефа Пилсудского, польского диктатора.

Поляки, однако, отнеслись к своим боевым друзьям весьма сдержанно и с большой подозрительностью, отправили их сначала на какой-то второстепенный участок фронта, а потом отозвали в тыл, под Краков, огнестрельное оружие отобрали, оставили только шашки и заперли в холодные, скучные бараки. На завтрак – бигос, без мяса, одна капуста, на обед та же вонючая капуста, чай без сахара. Бараки обнесены колючей проволокой, часовые в конфедератках с белым жестяным орлом похаживают вдоль проволоки.

– Эй, пан, дозволь сходить до бабы!

– Ниц, нема бабы!

Многозначительно поправит висящую на ремне через плечо заряженную французскую винтовку Гра и опять зашагает вдоль проволоки, мурлыча песенку про свою Марысю.

Из негостеприимной Польши конных дроздовцев обратным ходом переправили в ту же Румынию, оттуда – в Болгарию, в порт Варна на Черном море, в Варне погрузили на старый грязный пароход и – в Крым, к Врангелю, где уже закипали жестокие бои с красными в Таврии.

На пристани в Севастополе спешенный полк выстроили для парада. Обтрепанные конники выглядели оборванцами, некоторые были даже без штанов, в одних подштанниках – хорошо еще, что шинели длинные, кавалерийские, прикрывают ноги до шпор. Но поднялся ветерок, стал раздувать полы…

Врангель уехал со смотра туча тучей.

Пока полк экипировали, пока подбирали для него конский состав, грянула катастрофа.

Пал Перекоп под ударами в лоб на неприступный Турецкий вал и с фланга, со стороны гнилого Сивашского моря, пали прочные Ишуньские позиции – гордость французской фортификационной техники.

Фрунзе распечатал плотно закупоренную крымскую бутылку.

Врангель издал приказ о всеобщей эвакуации.

Прикрываясь конницей генерала Борбовича, обескровленная врангелевская армия шла к крымским портам для погрузки на суда.

Шли знаменитые цветные дивизии: черно-красные – корниловцы, малиново-белые – дроздовцы, черно-белые – марковцы, сине-белые – алексеевцы. Шли донцы и кубанцы. Шла большая сила, побежденная в бою силой народной. Все дороги были забиты отступающими войсками, и плотная холодная белесая пыль день и ночь висела в стылом осеннем воздухе.

Солдаты и офицеры шли молча – винтовки на плечевом ремне, головы опущены, у каждого – одна думка: скорей бы дотопать до портового причала, почувствовать под прохудившейся подошвой сапога шаткую корабельную палубу. Многие из отступавших еще не забыли новороссийскую катастрофу.

Фрунзе не спешил с преследованием отступавших. Зачем ввязываться в последние, смертельно-отчаянные для белых бои, терять людей в самом финале победной борьбы? Врангель и так уходит за море, через день-два белый Крым станет красным!

Был ноябрь, 1920 год.

III

Накануне дня эвакуации рядовой конного дроздовского полка Василий Трифонов не спал всю ночь. Казарма смердела, храпела, бормотала во сне, а он лежал и думал: как быть?

На рассвете решил: останусь в Севастополе, никуда не поеду, покаюсь нашим во всем и – будь что будет!

Сразу стало легче на сердце, навалился сон.

После завтрака Василий, никому ничего не сказав, собрал вещевой мешок, потуже затянул поясом новую, недавно выданную английскую травянисто-зеленую шинель, надраил сапоги до невозможности и, разыскав на казарменном дворе запаренного, потного вахмистра Игнатюка, вытянулся перед ним в струнку.

– Разрешите обратиться, господин вахмистр!

– Ну, чего тебе? – Кабаньи глаза Игнатюка настороженно сузились, стали мутно-голубыми щелочками.

– На основании приказа верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Врангеля изъявляю желание остаться в Севастополе, господин вахмистр! – отчеканил Василий заранее в уме приготовленную фразу.

– Оч-чень приятно! И не боишься, что «товарищи» к стенке поставят?!

– Умел воровать, умей и ответ держать, господин вахмистр.

– Ты что же это, сукин кот, службу у нас, выходит, воровством считаешь?!

– Поговорка такая, господин вахмистр. Из песни, как говорится, слова не выкинешь!

Игнатюк засопел, думая.

– Обожди здесь, пойду ротмистру доложу!

Ушел. И, вскоре вернувшись, сказал Василию, скорчив презрительную гримасу:

– Ротмистр Валерьянов сказали: «Баба с воза – кобыле легче». Ступай, красная стерва, на все четыре стороны, не поминай лихом.

– Паечек мне полагается, господин вахмистр!

– Может быть, тебе еще медаль шеколадный полагается?

– На основании приказа верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Врангеля полагается суточный паек тем, кто не уходит на кораблях, господин вахмистр!

Игнатюк загнул свирепую многоэтажную брань – отвел душу, однако сдался:

– Иди к каптенармусу, скажи, я велел выдать. И катись отсюда к…

…С вещевым мешком за плечами, в котором лежала пара белья, запасные портянки, буханка хлеба и банка мясных консервов, в английской короткой шинели (малиновые дроздовские погоны он срезал и сунул в карман, как только вышел из казарменных ворот) Василий Трифонов стоял на улице подле пристани, слушал тревожную перекличку судов, толпившихся на рейде. Вот басовито, нетерпеливо взревел один корабль, заливистым тенором сейчас же ответил ему другой. И пошло! Словно собаки ночью на деревенской улице: залаяла одна шавка, сейчас же на другом краю истерически откликается другая. Громыхают тяжело нагруженные двуколки, гремят колесами артиллерийские орудия, тоскливо ржут брошенные, уже ненужные больше своим хозяевам многострадальные армейские кони. Идут, не соблюдая строя, военные, на извозчичьих пролетках, с чемоданами и узлами, едут штатские. У женщин – лица бледные, заплаканные, губы закушены. Медленно пробирается среди уличной сутолоки открытый длинный штабной автомобиль, рядом с шофером сидит генерал с каменным неприступным лицом. Эвакуация! И никому никакого дела нет до Василия Трифонова, бывшего нижегородского драгуна, бывшего красноармейца, бывшего конного дроздовца. А солдату нехорошо оставаться одному, солдат – артельный человек. Снова смутно стало на душе у Василия Трифонова.

Неподалеку от него кучками стояли юнкера-сергиевцы, артиллеристы, ждали, видно, когда их поведут на погрузку. От одной из кучек отделились двое и подошли ближе: один высокий, лицо открытое, приятное, с нежным, как у девушки, румянцем, другой – низенький, чернявый, совсем еще соплячок. Низенький достал портсигар, протянул его высокому, тот взял себе папиросу и – к Василию:

– Хотите покурить?

– Благодарствую, господин юнкер! Можно побаловаться!

Высокий юнкер дал Василию папиросу, низенький предупредительно чиркнул спичкой, поднес огонь, спросил:

– Вы какого полка?

– Конный дроздовский.

– А, это тот, заграничный?

– Так точно – заграничный.

– Вы на каком корабле уходите?

– Говорили, на «Херсонесе».

– Мы тоже на «Херсонесе», – чему-то обрадовался низенький.

– Да я-то сам не ухожу, – помолчав, сказал Василий. – Решил здесь остаться… на основании приказа верховного главнокомандующего генерала от кавалерии Врангеля. Будь что будет!

Чернявый юнкер нахмурился, а высокий улыбнулся и сказал:

– И правильно делаете! Вы солдат?

– Солдат!

– Это офицерам да вот нашему брату приходится родину оставлять, а вам – незачем.

– Да ведь я, господин юнкер, из этих… из красных пленных!

– Ну и что! Все равно – солдат.

Василий хотел поблагодарить высокого юнкера за совет, в котором так нуждалась его терзаемая сомнениями душа, но раздалась команда, и юнкера побежала строиться. И только они застыли в гипнотической неподвижности, как зычный командирский голос подал новую команду:

– Равнение на-пра-во! На ка-ра-ул!

И Василий Трифонов увидел, что к строю юнкеров приближается какой-то генерал, сопровождаемый двумя адъютантами.

Это был Врангель.

Главнокомандующий, обычно носивший казачью форму – черную черкеску и белый бешмет, на этот раз был в длинной шинели солдатского сукна с широкими генеральскими погонами. На голове – корниловская фуражка с красной тульей и черным околышем.

Он шел размашистым шагом, длинный, жердистый смертельно бледный, с запавшими воспаленными глазами – под ними растекалась темная синева крайнего нервного изнеможения.

Врангель остановился, выпрямился, стал еще длиннее.

– Здравствуйте, молодцы-сергиевцы!

Ответное приветствие юнкеров потонуло во внезапно ударившем в уши басовитом и наглом реве трехтрубного «Риона». Ему ответил шведский грузовоз «Мадик», и опять пошла перекличка корабельных гудков.

Болезненно морщась, Врангель вглядывался в напряженные лица молодых артиллеристов, ожидая, пока окончится эта назойливая какофония.

Гудки наконец смолкли.

С трудом сдерживая подступавшую к горлу истерику, Врангель начал говорить:

– Юнкера! Мы… уходим! Позади остается поруганная Россия… ряд дорогих могил… разбитые надежды. Впереди – неизвестность… Европа и Америка нас предали… Куда мы идем – я не знаю. У нас есть уголь, и мы уходим в море… – Он сделал глубокий, судорожный вздох. В строю кто-то громко всхлипнул. – Но милостив и справедлив господь! – рыдающе выкрикнул Врангель, снял корниловскую фуражку и широко, истово перекрестился. Потом снова надел фуражку, не забыв при этом автоматическим жестом гвардейского «жоржика» ребром ладони проверить, правильно ли она села на голову. – Рад, что вижу вас стойкими и бодрыми, – продолжал свою речь главнокомандующий. – Будьте готовы ко всяким испытаниям и лишениям… Знайте, что спасение России и нас самих – в наших руках. – Он по-петушиному парадно откинул назад голову и уже обычно высокопревосходительно, кавалергардно рявкнул: – Спасибо за порядок, за сильный дух!

Юнкера четко рубанули свое: «Рады стараться!» Врангель снова снял фуражку, низко поклонился не то строю сергиевцев, не то крымской земле, которую оставлял навсегда, и тем же быстрым размашистым шагом пошел к пристани. За ним, придерживая шашки, заспешили адъютанты.

Кто-то положил Василию руку на плечо, он оглянулся и увидел Петьку Сазонова. Дроздовская фуражка надета набекрень, толстые щеки лоснятся, глаза – мутные, пьяные, плутовские.

– Ты что же это такое удумал, Вася, друг сердечный, таракан запечный?! – затараторил Петька. – Мне ротмистр говорит, я ушам не верю!.. Наши уже погрузились, я отпросился на минуту, авось, думаю, встречу тебя… Васька, выкинь из головы, что придумал, идем на корабль!

Он взял Василия за рукав шинели, потянул за собой, Василий отвел его руку:

– Иди ты, Петька, знаешь куда!.. Остаюсь, вес!

– Так ведь красные тебя к стенке поставят! Недаром в частушке поется:

 
Я на бочке сижу,
бочка вертится.
Я у Врангеля служу,
Ленин сердится!
 

– Ну и пусть ставят к стенке, если заслужил. А может, еще и не поставят!

– По головке погладят?

– Видно будет. Тебя-то куда, дурака, несет?

– Ротмистр говорил: нам Антанта всего даст, снарядит заново, как следует, и тогда будет сделан агромадный десант!

– А Врангель только что юнкерам другое сказал: «Европа и Америка нас предали… Уходим в море… пока угля хватит».

– Много он знает, твой Врангель долговязый! Ротмистр говорил, будто теперь командовать будет Кутепов. А это знаешь какой ухарь, – у него борода и та железная!.. Идем, Васька, на корабль! Вместе – так до конца вместе. Что же ты дружка бросаешь одного?! – Шалые, пьяные Петькины глаза наполнились слезами.

– Жалко мне тебя, идиёта! Ротмистр говорил, что они «цветных» без разбору, всех – к ногтю! Раз ты дроздовец, малиновый погон, – становись в стенке! Разговор короткий. Если уж так у нас с тобой получилось, надо за одно что-нибудь держаться, а не болтаться от кромки до кромки, как дерьмо в проруби!.. Ты, я знаю, все о земле думаешь, а как оно там получится, с земелькой? Ротмистр говорил, что, когда наши… то есть белые эти… победят и Москву возьмут, – с землей все решится по-справедливому, на основании земельной леформы!

– Это как понимать – по-справедливому?

– Ну, оставайся! – не отвечая на вопрос, огрызнулся Петька Сазонов. – Получишь от красных три аршина… по справедливости… В последний раз говорю: идем на корабль!

Пронзительным воплем вдруг разразился пароходный гудок, полосуя Василию сердце на части, и снова он дрогнул, как тогда, в степи. И увидев, что земляк колеблется, Петька Сазонов снова крепко ухватил Василия за рукав английской шинели, потащил за собой.

IV

Часовыми у трапа «Херсонеса» стояли юнкера-сергиевцы: тот высокий, с нежным румянцем, угостивший Василия папиросой, и низенький чернявый.

Высокий юнкер посмотрел на Василия удивленно, но ничего не сказал – пропустил на трап.

Петька Сазонов и Василий поднялись на палубу и увидели ротмистра Валерьянова. Он стоял, опершись о борт, смотрел отсутствующими глазами на пристань, кишевшую людьми. Люди – военные и штатские – суетились, бегали по пристани взад и вперед, что-то кричали, о чем-то спорили, и это громкое тревожное кишение, казалось, вот-вот взорвется громовой бомбой общей паники.

Запыхавшийся Петька Сазонов, небрежно козырнув, доложил:

– Прибыли оба-два, господин ротмистр!

Ротмистр Валерьянов, скользнув безразличным взглядом по лицу и фигуре Василия, коротко бросил:

– Погоны надеть!

И тут же повернулся в стоявшему рядом с ним капитану-корниловцу, зеленовато-бледному, в потертой шинели, накинутой на плечи. Левая рука на черной перевязи, щека дергается в нервной судороге, глаза горячечно воспалены, на коричневом френче на груди знак первопоходника – обнаженный меч в лавровом венке, висящий на георгиевской ленте.

Капитан-корниловец говорил жарко и бессвязно, как в бреду:

– Что же это делается, Юра?! Ведь – конец, конец!.. Такие офицеры погибают… Ромка Казарский, герой, первопоходник, помню, под Динской спас меня, один отбился от трех матросов, – сейчас убит под Перекопом… Юра, я девятнадцать раз ранен, во мне пуд железа сидит, меня так и зовут «железный капитан». И опять – поражение, опять – уходим… к черту в зубы! Почему, Юра?! Почему?!

– Успокойся, Вячеслав! – Ротмистр Валерьянов положил свою руку на руку «железного капитана», но тот продолжал говорить:

– Почему Слащева отстранили от командования? Почему не выгнали на позиции всю тыловую сволочь? Почему?..

– Возьмите себя в руки, капитан Грузинов, вас слушают нижние чины! – строго сказал ротмистр Валерьянов, покосившись на Василия и Петьку.

Корниловец умолк, стал озираться по сторонам затравленными, безумными глазами.

По палубе пробирался толстый добродушный военный врач с узкими погонами коллежского советника.

– Господа, пропустите – женщина рожает!

– Где?

– Сказали – в трюме!

– Нашла подходящее место!

– А главное – время!

– Доктор, а кто роженица?

– Говорят, супруга штабс-капитана, артиллериста. Родит девочку – будет новая капитанская дочка.

– А мальчика – новый Пугачев!

Внизу у трапа появился старик генерал, картинно седобородый. На палубе кто-то сказал:

– Смотрите, это генерал Стогов, командующий севастопольским укрепленным районом.

Генерал Стогов снял фуражку, перекрестился, юнкера у трапа вытянулись по стойке «смирно». Генерал посмотрел на их сумрачные лица, в холеной бороде у него сверкали слезы.

– Ну что, мальчики, – жалобно и громко, как глухой, сказал генерал юнкерам, – прос… мы с вами нашу Россию!

Махнул рукой и стал грузно подниматься по трапу. Юнкера-часовые пошли за ним.

Вот и трап убрали. «Херсонес» кормой вперед отошел от пристани, стал разворачиваться к выходу на рейд из бухты.

Василий Трифонов стоял на палубе у борта, руки в карманах шинели, кулаки сжаты до боли. Медленно уходила назад пристань. Низко над холодной свинцовой водой пронеслась чайка, закричала, визгливо тоскуя о своем, птичьем.

«Господи, что я сделал! Надо было остаться! Надо, надо!»

Опять, визжа, вынеслась чайка, чиркнула белым крылом по серой воде.

Не раздумывая больше, подчиняясь лишь одному жгучему желанию – вернуться туда, на землю, Василий Трифонов, обрывая лямки, сорвал с плеч вещевой мешок, скинул английскую шинель, вскочил на борт «Херсонеса» и, как был в сапогах, руки вперед, головой вниз бросился в воду. Скрылся, вынырнул, отдуваясь, саженками поплыл к берегу.

На палубе закричали:

– Человек за бортом!

– Где?

– Вон плывет.

Бледный Петька Сазонов сказал ротмистру Валерьянову:

– Господин ротмистр, ваше благородие, я ни при чем. Он, сука, говорил – поедет!..

– Твой солдат? – спросил корниловец-капитан ротмистра Валерьянова.

– Мой! Из пленных красных.

– Ах, сволочь!

Закусив губу, корниловец здоровой рукой расстегнул кобуру, вытащил наган, стал целиться в стриженую голову пловца.

– Промажешь, Вячек! – сказал ротмистр Валерьянов.

– Будь спокоен! – сказал корниловец сквозь зубы, продолжая целиться. – У меня один патрон остался, берег для себя, мазать никак нельзя!

Щека у него дергалась часто-часто.

Высокий юнкер-сергиевец шагнул вперед:

– Господин капитан, прекратите. Я этого человека знаю, вы не имеете права!..

– Отставить, юнкер! Сейчас он дезертир, беглец!..

– Бессмысленное убийство, господа!

– Молчать, юнкер! Два шага назад!

Звук выстрела был слабый, как разрыв елочной хлопушки. Он потонул в ритмичном громе работающей машины «Херсонеса».

Стриженая голова пловца дернулась, как поплавок, ушла под воду и больше на поверхности не показалась.