Текст книги "Из рода Караевых"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
УДАЧНАЯ ОХОТА
Памяти Сергея Васильева
Ранним апрельским вечером лирический поэт Максим Лебедкин, саженного роста человек из породы добрых молодцев, приехал к своему приятелю – прозаику Блинову Василию Петровичу. Прозаик сидел в своем кабинете за письменным столом, тощий, с желтовато-зеленоватым лицом, одетый в теплую байковую куртку и домашние туфли, и писал, вернее, пытался писать.
Кто из пишущих людей не переживал того отвратительного, подлого душевного состояния, которое в просторечии именуется муками творчества?! В голове пусто, как в барабане, – ни одной мыслишки. Лежащий перед тобой на столе белый чистый лист бумаги вызывает ощущение мозговой тошноты. Сидишь и тупо смотришь в одну точку час, другой, пока всем твоим бренным телом не овладеет многопудовая сонливость.
Блинов находился именно в таком состоянии, когда поэт шумно вошел в его кабинет. Он поздоровался с хозяином, плюхнулся в кресло, вытянул ноги и, с сожалением поглядев на измученное лицо прозаика, спросил:
– Творишь, Вася?
– Пытаюсь.
– Рассказ?
– Да!.. Хотелось, понимаешь, написать небольшой рассказец из колхозной жизни. Такой, знаешь, лирический… Любовь, природа, хорошие, чистые девушки, песня на заре… Название уже есть – «Вечерний покой». Хорошо?
– «Вечерний покой»? Ничего, подойдет! А кроме названия, что у тебя есть, Вася?
– Ни-че-го! Ноль в целом, ноль в периоде. Два часа сижу, голова трещит, устал, как последняя собака! Не получается!
– И не получится! – убежденно сказал поэт.
– Почему?
– Разве с таким цветом лица можно написать о любви и природе?! Посмотри на себя в зеркало. С таким цветом лица пишут не про вечерний покой, а про приемный покой. Лирический рассказ из жизни хронических язвенников.
Поэт поднялся, шумно втянул носом застоявшийся, пропитанный табачными миазмами комнатный воздух, подошел к окну и одним рывком открыл форточку. В комнату широкой струей полился нежный апрельский холодок.
– Закрой форточку, Максимка! – завопил прозаик. – Ну тебя к черту… простудишь! Закрой сейчас же!
– Ладно, закрою! Иди сюда!.
Лебедкин захлопнул форточку. Прозаик с опаской подошел к окну.
– Посмотри и скажи, что там… – строго сказал Лебедкин.
– На дворе? Две кошки… довольно облезлого вида, – доложил обстоятельный прозаик, – нянька с ребенком… Дворник… Скамейка… В общем, двор как таковой…
– «Двор как таковой»! Там – весна, несчастный! – громыхнул лирический поэт. – Прелестная, необыкновенная, обаятельная московская весна! С можайским льдом на реке, с первым жаворонком в высоком небе, с оживающими после зимней летаргии хрупкими березками, с прозрачными далями… А впрочем, что ты в этом понимаешь, сухарь, черствая корка?..
– Что ты ругаешься? – обиделся Блинов.
– Я не ругаюсь. Я жгу глаголом твое сердце!
– Даже критики и те находят, что я очень эмоционально описываю природу, пейзаж. А ты – «сухарь».
– Критики наши – горожане! – возразил поэт. – Ты их не слушай, Вася. Критик выйдет на дачную верандочку, купит у девчонки стакан малины и уже считает, что пообщался с природой. А ты писатель, художник! Ты должен быть охотником, бродягой, следопытом. Как Тургенев, как Лев Толстой в юности, как Аксаков, как Пришвин, наконец. Ты поживи в колхозах, поброди по лесам и полям, поночуй в болотах, тогда у тебя появится…
– Радикулит! – сказал прозаик.
– Ерунда! Появится знание жизни, людей, истинное чувство природы и… настоящий мужской цвет лица. Вот тогда ты и напишешь твой «Вечерний покой» по-настоящему. Ты когда последний раз видел вечернюю зорьку в лесу? Признавайся!
– Не помню. В общем, видел… Просматривал, так сказать. А вот летом я возьму творческую командировку…
– Природа всегда хороша: и зимой, и летом, и осенью, и тем более весной. Короче говоря, собирайся, едем!
– Куда?!
– В творческую командировку… на три часа! У меня машина внизу. Закатимся под Можайск, побродим по весеннему лесу, постоим на вечерней зорьке. Может быть, на мое сиротское счастье, какой-нибудь отчаянный вальдшнеп на меня напорется. Поедем, Вася! Тебе необходимо проветрить башку. Поедем!
Через час они были уже далеко от Москвы.
Лебедкин остановил машину среди леса, с двух сторон вплотную подступившего к прямому, как линейка, великолепному Можайскому шоссе.
Прозаик покорно вылез из машины и сразу почувствовал, что он, в своем легком демисезонном пальто, в шляпе и нарядных желтых туфлях, долго дышать свежим воздухом не сможет: уж очень он был свеж, этот кристально чистый, сильно похолодавший к вечеру загородный воздух!
Он походил, подышал, озяб и вернулся к машине. Лебедкин, успевший сменить пальто и костюм на синий рабочий комбинезон, натягивал на ноги резиновые сапоги.
– Дышишь, Вася? – спросил он весело.
– Дышу!
– Не чувствую энтузиазма в твоем голосе. Воздух-то, воздух какой!.. Объедение!
– Воздух ничего. Но, знаешь, определенно не хватает…
– Кислорода?
– Полушубка!
– Ничего, в лесу будет теплее. Батюшки, мы же забыли тебя… оборудовать! В этих туфельках ты, конечно, по лесу не походишь. Придется тебе, Вася, по шоссе погулять. Ты походи пока туда-сюда, а я быстренько обернусь. Озябнешь – забирайся в машину и сиди.
Поэт скрылся в лесу. Прозаик погулял по шоссе и озяб еще больше потому, что ветер усилился и стало холоднее. Проклиная капризный московский апрель, Лебедкина и самого себя, он залез в машину и плотно закрыл все окна.
Уже темнело. Шоссе было пустынным. Лишь изредка мимо литераторской машины с каким-то змеиным ехидным шипом проносились одинокие грузовики.
Блинов снова вылез из машины. Ветер набросился на него, словно злая собака на одинокого прохожего, чуть не сорвал шляпу с головы, широкой, холодной, влажной лапой ударил по лицу.
– Мак-сим-ка! – отчаянно закричал прозаик. – Домой хочу! Иди сюда!
Никто не ответил. Где-то далеко в лесу слабо щелкнул выстрел.
– Мак-сим! – еще отчаяннее крикнул прозаик. – Где ты? Максим!..
Лес молчал. Только по-прежнему с той же собачьей безудержной яростью бесновался ветер. Прозаик быстро залез назад в машину и захлопнул дверцу.
Прошел еще час. Лебедкин не появлялся. Пригревшийся прозаик задремал. Вдруг кто-то сильно рванул дверцу кабины. Блинов вздрогнул, проснулся и увидел поэта, улыбающегося, довольного, с блестящими от возбуждения глазами.
– Надышался, Вася? – ласково сказал лирик.
– Хлебнул бензинчику. Спасибо!
– Неужели так все время и сидел в машине?!
– А ты? – не отвечая на вопрос, сказал Блинов. – Неужели так все время и ходил по лесу?!
– И ходил, и стоял, и даже ползал, потому что провалился в болото и едва вылез.
– Подстрелил что-нибудь?
– Одну ворону. И та улетела!
– Хороший охотничек! Типичный витязь в барсовой шкуре!
– Весна, Вася, просто замечательная. В лесу волшебно. Стоишь, понимаешь, в овраге, и тебе кажется, что ты слышишь, как в почве, под прелью, в стволах деревьев бродят, шумят весенние соки. Представляешь, старик?
– Нет, не представляю. На шоссе шумели грузовики, а не соки.
– Ты, кажется, злишься?!
– Удивляюсь! – желчно сказал прозаик. – Просто удивляюсь. Привез, бросил и ушел! И хоть бы вернулся не с пустыми руками. Ну, хоть бы какого-нибудь несчастного глухаренка принес! Для морального оправдания! Я озяб, устал и вообще… пора!
– Сейчас поедем, я только переоденусь. Дай-ка сюда мои брюки, пиджак и туфли.
Поэт взял свою одежду, стащил с ног сапоги, мокрые насквозь носки и вылил из сапог воду. Потом он снял с себя комбинезон и остался в одних трусах. С ужасом и восхищением глядел прозаик на мощные ноги лирика, еще хранившие след прошлогоднего загара.
– Ты еще чуточку посиди, Вася! – сказал тот оторопелому прозаику. – Я маленькую разминку сделаю, и поедем домой!
– Какую разминку? Неужели ты еще не размялся?
– Я стометровку пробегу. Лучшее средство от простуды! Да ты хоть открой окно, подыши напоследок!
– Оставь меня в покое. И, пожалуйста, прибегай скорее!
Поэт сунул босые ноги в туфли, прижал к корпусу согнутые в локтях руки и с радостным воплем помчался по шоссе…
…До самой Москвы они ехали молча. Уже на Садовой, когда надо было сворачивать на Сретенку, где жил Блинов, Лебедкин вдруг сказал виноватым голосом:
– Вася, ты меня извини, но мне еще надо успеть выступить. Тут недалеко – в клубе у армейских товарищей… У них вечер отдыха, и меня пригласили почитать стихи. Я до того ошалел с этой весной, что чуть было не забыл. Давай заедем на полчасика, а потом я тебя доставлю домой. А не хочешь – пересядь на такси.
– Не хочу! Страдать – так уж до конца!
Вскоре машина приятелей остановилась у величественного здания клуба. Поэт поправил перед водительским зеркальцем галстук, одернул пиджак, посмотрел на свои голые щиколотки и сказал:
– Все вполне прилично… Вот только то, что я без носков выйду на эстраду… Это ничего, как ты думаешь, Вася? Не скажут, что это неуважение к зрителю?
– Не знаю! – сухо ответил прозаик. – Я тебе одолжить свои носки не могу: у тебя размер ноги сорок пять, а у меня тридцать девять. Разувай швейцара, конферансье, кого хочешь!..
Когда через полчаса сияющий Лебедкин появился на гранитных ступеньках клубного подъезда, прозаик в первую секунду подумал, что у него начались галлюцинации: на плече у поэта висел новенький ягдташ, а в руках он держал… убитую птицу! Поэт быстро сбежал вниз по широкой лестнице, подошел к машине, поднял свою добычу и, держа ее на вытянутой руке, сказал:
– Вася, вот и моральное оправдание… неплохой глухарек!
– Позволь… где ты его подстрелил, в буфете или в зале?!
– Сейчас все объясню… Ах, какой народ замечательный наши армейцы! Я, понимаешь, вышел на эстраду и все им рассказал, извинился, что… на босу ногу. А им это как раз и понравилось. Один полковник мне даже с места крикнул: «Ничего, товарищ Лебедкин, поэт и в жизни должен быть мастак!» Успех я имел, Вася, потрясающий! Давно так не аплодировали. Кончил читать – выходит на сцену начальник клуба и преподносит мне от имени их охотничьего кружка вот этот ягдташ и глухаря… Ты жене не говори, я скажу, что в лесу подстрелил!
– Так она тебе и поверит!
– Поверит! Она ведь вроде тебя… из той же породы следопытов… с Лаврушинского… Потом я ей признаюсь… Поехали домой!
Машина быстро помчалась по широкому руслу Садовой. Прозаик сидел рядом с поэтом, думал о чем-то своем. Ветер стих, потеплело. Ясное, звездное небо сулило на завтра хорошую погоду.
Повеселевший Блинов положил руку на плечо Лебедкина, гнавшего машину на пределе дозволенной скорости, и сказал:
– Знаешь, Максимка, я тебе очень благодарен за эту поездку!
– То-то! Надышался, проветрился. Знаешь, как это много значит для нашего брата! Теперь ты так напишешь свой «Вечерний покой» – читатели пальчики оближут!
– Нет, теперь-то я уж наверняка не напишу этот рассказ.
– Почему?
– Потому что я проветрился и понял, что у меня не хватает для него живых впечатлений. Поэтому он мне так и не давался. Если бы ты не вытащил меня за город, я бы его, конечно, написал и… одним плохим, худосочным рассказом стало бы больше! Спасибо тебе, Максим, от меня и… от читателей.
– Не за что, Вася!
Они взглянули друг на друга и рассмеялись.
Гудела, сверкала, переливалась огнями весенняя Москва.
ПЯТЬ МОИХ ДВОЙНИКОВ
Я начинаю этот рассказ не с вымысла, а с самого доподлинного факта и прошу читателей поверить мне, что в этой маленькой вступительной истории все правда.
…Первая мировая война началась, когда мне было девять лет. Семья наша жила в Петербурге – нынешнем Ленинграде. Мой отец – военный врач – был призван из запаса в первый же день всеобщей мобилизации, надел форму и уехал на Кавказский фронт. Брат матери, дядя Сережа, кадровый офицер старой армии, командир роты пехотного полка, дрался с наступавшими немцами в болотистых лесах Польши. Война все перевернула в нашем мирном доме. Мы с братом купили карту военных действий, обозначили линию фронта цветными флажками и были абсолютно убеждены в том, что, если бы ставка русского верховного главнокомандующего того времени – великого князя Николая Николаевича – послушалась наших советов, немцы были бы разбиты наголову через три дня, от силы – через неделю. Вот тогда-то я и решил коллекционировать иллюстрированные журналы военного времени. Не почтовые марки и не спичечные этикетки, а именно иллюстрированные журналы.
Идею такого коллекционирования внушил мне Николай Матвеевич Турбин, веселый человек, заведовавший редакцией модного петербургского журнала «Дамский мир», мой неродной дядька.
Однажды он заглянул к нам в детскую комнату и спросил меня, что я коллекционирую.
– Марки! – ответил я гордо.
– Ну и дурак! – сказал Николай Матвеевич. – Собирай иллюстрированные журналы: русские, иностранные, всякие. Я тебе помогу.
– А почему не марки?
– Потому что за марки ты не получишь Георгиевский крест, а за журналы получишь.
Я удивился.
Николай Матвеевич сказал:
– Пройдут годы, кончится война, все всё забудут, а ты придешь…
– Куда?
– К Главному Историку и скажешь: «Вот, пожалуйста, Главный Историк, возьмите эти журналы, они вам пригодятся».
– А что скажет Главный Историк?
– А Главный Историк скажет: «Молодец! Ты умный мальчик». И прикажет выдать тебе много денег и Георгиевский крест первой степени!
Деньги меня не интересовали, но получить Георгиевский крест, да еще первой степени, очень хотелось. Движимый этими честолюбивыми мечтами, я и стал собирать для Главного Историка русские и иностранные журналы времен первой мировой войны.
Тот же Николай Матвеевич Турбин подарил мне для моей коллекции какой-то английский журнал большого формата, отпечатанный на роскошной бумаге, с фотографиями и рисунками. Названия его я не помню. И вот, перелистывая английский журнал, я вдруг вскрикнул от удивления: я увидел свой портрет!
Конечно, это был не мой портрет, но тот английский мальчик в костюме фельдмаршала королевских войск, участник лондонского детского бала-маскарада в пользу жертв войны, фотоснимок которого поместили в журнале, был похож на меня как две капли воды. Все домашние были так же, как и я, поражены этим удивительным сходством. Фамилию английского мальчика – своего двойника – я забыл, звали его Ричард.
И вот что мне пришло в голову. А ведь этот Ричард – мой английский двойник, – он, возможно, жив и сейчас. Он оказался молодцом, проявил недюжинную изобретательность, даже геройство и выжил, несмотря на все испытания, свалившиеся на голову нашего поколения! Но если Ричард жив и сходство наше не утратилось с годами, то наша, в конце концов, вполне вероятная встреча с ним доставила бы нам обоим много удовольствия! Фантазируя так, я решил описать свою возможную встречу с моим двойником. Мальчик в костюме фельдмаршала королевских войск впоследствии мог сделать блестящую военную карьеру, но мог и не сделать. Он мог стать артистом, ученым, банкиром, писателем, инженером – кем угодно. Поэтому я придумал несколько Ричардов с разными биографиями.
Вот, собственно, и все. Прошу прощения у читателей за это несколько затянувшееся вступление и лирические излияния. Перехожу к самим встречам.
Встреча первая
Мы встретились с ним на улице в Москве. Впрочем, мы могли встретиться и в Лондоне. Или на улице любого европейского города. В наше время интенсивного туризма ничего удивительного не будет в такой встрече.
Итак, мы встретились.
– Здо́рово, однако! – говорит он, оглядывая меня с ног до головы.
– Здо́рово! – говорю я, оглядывая его с головы до ног.
– Пожалуй, только нос у вас немножко толще моего, – говорит он, продолжая меня рассматривать. – Здесь природа допустила легкое отступление от нормы.
– Типичная английская самоуверенность! – отвечаю я. – Почему норма – это английский нос? Почему не русский?
Он улыбается.
– А почему вы решили, что я англичанин?
– Во-первых, потому, что англичанин всегда и везде англичанин. А во-вторых, потому, что я вас знаю. Вас зовут Ричард. Когда вам было девять лет, вы были фельдмаршалом. Вы неплохо начинали!
Глаза у Ричарда лезут на лоб, лицо вытягивается, и он становится совсем непохожим на меня. Я спешу рассказать ему историю с коллекционированием журналов. Ричард поражен. Мы обмениваемся обязательными в подобных случаях фразами.
– Жизнь – самый изобретательный выдумщик!
– А вот напишешь про такое – не поверят!
Начинается взаимное выяснение биографий.
Оказывается, мой двойник все же стал военным специалистом. Начав в девять лет с фельдмаршала, он к пятидесяти годам обратным ходом дошел до полковника авиации. Он участник воздушной битвы за Англию во время второй мировой войны. Чувствуется, что Ричард был не последним человеком среди храбрых британских авиаторов в те дни. Мы решаем, что надо отметить такую необычайную встречу, и идем в ближайший бар. Раздеваясь в вестибюле, мы опять придирчиво разглядываем друг друга и снова поражаемся таинственной игре природы. Ричард верен традиции: он заказывает себе виски с содовой. Я предпочитаю итальянский белый вермут. Это не мешает нам разговаривать в дружественных тонах.
И вот разговор переходит на самую важную, самую злободневную тему.
– Что вы думаете о мирном сосуществовании? – спрашиваю я.
Ричард хмурится.
– Я солдат. Мое дело выполнять приказы, а не думать. Я не думал о подобных вещах.
– Напрасно, Ричард! – говорю я. – Когда вы отражали атаки «юнкерсов», а я писал фельетоны про Гитлера в газете нашего Брянского фронта, мы оба не только выполняли приказы, но и думали кое о чем!
– Это так!
– Мы дружили в военное время, когда у нас с вами был один общий враг. Зачем же нам ссориться в мирное? И потом, вы понимаете, что война в современных условиях – бессмыслица?
– Авиация у вас сильная! – отвечает Ричард уклончиво. – Русские летчики умеют драться. И авиационная техника у вас высокая. И… ракеты. И вообще…
– Наши силы – в лучшем для вас случае – равны! – говорю я. – Но мы считаем, что можем с вами обо всем договориться, не размахивая бомбой. И жизнь за нас. Земной шар в своем извечном полете ложится на мирный курс. Это видно каждому, кто держит глаза открытыми. Я говорю элементарные вещи, но… попробуйте все же подумать о них!
– Да, пожалуй, надо подумать! – говорит он. – Подумать надо!
– Давайте выпьем за правильные мысли!
Мы чокаемся и пьем: он – свое виски, а я – свой вермут.
Встреча вторая
Встреча происходит так же, как это описано выше.
Но когда дело доходит до взаимного выяснения биографий, то оказывается, что мой двойник стал не военным специалистом, а промышленником и предпринимателем. О своем детском увлечении военной карьерой он говорит с улыбкой:
– Все мы в детстве бываем фельдмаршалами и генералами.
И вот мы сидим в баре, отмечая нашу необычайную встречу. Этот Ричард пьет коньяк, я верен итальянскому вермуту.
– Что вы думаете о нашем мирном сосуществовании?
– Это – стоящее дело! – говорит он, потягивая коньяк. – Должен признаться, на моем деловом существовании сосуществование с вами отражается хорошо. Ваша древесина – отличная. И никаких микробов коммунизма мои химики в ней не обнаружили.
– Давайте выпьем за деловую честность и взаимные выгоды! – предлагаю я.
Мы чокаемся и пьем: он – свой коньяк, я – свой вермут.
Встреча третья
Мы встретились в концертном зале, только я сначала сидел среди зрителей в третьем ряду, а он – за роялем на эстраде.
После концерта я пошел к нему за кулисы, в артистическую комнату.
Он, конечно, был поражен не меньше, чем Ричарды первый и второй.
Я сказал ему:
– Хоть вы и не стали фельдмаршалом, Ричард, но покорять и властвовать вы умеете! Я поздравляю вас с успехом.
– Что вам больше всего понравилось из того, что я играл? – спросил он, продолжая разглядывать меня с болезненным любопытством.
– Вы очень тонко чувствуете Чайковского, – ответил я. – Чайковский и еще Шопен выразили в музыке все изгибы славянской души, а вы, англосакс, сумели передать все, что они хотели сказать.
Он поклонился. Я крепко пожал его руку.
Из всех Ричардов он нравится мне больше других. С ним не нужно говорить о мирном сосуществовании. В области искусства мы уже сосуществуем.
Встреча четвертая
Эта встреча самая трудная.
Четвертый Ричард может оказаться писателем. И далеко не прогрессивным.
И вот разговор у нас дойдет до темы сосуществования.
– Я не понимаю, – скажет Ричард, – как могут мирно сосуществовать такие убежденные идейные противники, как мы с вами?
– А почему идейный спор нужно обязательно решать дракой? – скажу я.
– Но если вы не принимаете моих доводов, а я ваших, как же можно решить наш спор?
– Наш спор решит жизнь. Я убежден, что жизнь подтвердит правильность наших концепций.
– А я убежден, что жизнь подтвердит правильность наших концепций. Видите, так мы не можем договориться!
– А в этом вопросе мы никогда и не договоримся! – говорю я. – Отстаивайте свои взгляды, а мы будем отстаивать свои. Но согласитесь, что сейчас, во второй половине двадцатого века, человечество не может позволить себе такую идиотскую роскошь, как война на идейной или религиозной почве. В средние века, когда танки ржали и махали хвостами, а их водители, закованные в броню, прокалывали друг друга длинными вертелами, выискивая незащищенное местечко на теле противника, тогда еще был какой-то смысл в физическом решении идейных конфликтов. Но сейчас, в эпоху ракет и атома… Согласитесь, что это – безумие!..
– Что же делать?
– Ждать, что скажет жизнь. А пока… давайте выпьем за честную, непримиримую, но бескровную идейную вражду!
Мы поднимаем бокалы, чокаемся и пьем.
