Текст книги "Из рода Караевых"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
МЕДУНИЦА
Рассказ летчика-ветерана
Из всех моих новогодних застолий запомнилась мне больше других встреча нового, одна тысяча девятьсот сорок пятого года в поле, вблизи глухой белорусской деревеньки с названием Дряньково. Встрече этой предшествовал мой первый воздушный бой, когда я, двадцатилетний летчик-истребитель, младший лейтенант, только что из училища, сбил своего первого «мессера».
Конечно, это счастливая случайность. Как поется в одной песенке, «их благородие госпожа удача» проявила ко мне в тот серенький, туманный зимний день свою благосклонность. Факт тем не менее остается фактом: сбил! Произошло все это в небесах над деревней Медуница, тоже белорусской, но расположенной значительно западнее деревеньки Дряньково, о которой речь будет впереди.
К вечеру того же дня командиру нашего полка позвонили, что генерал, командующий армией, требует, чтобы летчик, сбивший в бою 30 декабря 1944 года над деревней Медуница немецкого аса, полковника Эдмунда фон Гроссенберга, немедленно прибыл в штаб.
Командир полка дал мне свой «виллис», и я помчался.
Вхожу к генералу – любимцу всей летной фронтовой молодежи. А как же его было не любить?! Красив, как сам Аполлон, храбрец, Герой Советского Союза, боевой летчик с еще испанским стажем, добряк и умница.
Докладываю о своем прибытии по форме.
Генерал говорит, улыбаясь:
– Ну-ка, вьюнош (так он называл всех молодых летчиков, по-отечески обращаясь к ним на «ты»), расскажи, как же это ты ухитрился поразить такого страшного дракона, как сам непобедимый Гроссенберг?
И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным Железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.
Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:
– Сам не знаю, товарищ генерал, повезло! Неожиданная улыбка фортуны!
Генерал обращается к военному переводчику – лейтенанту (он сидит на другой табуретке, рядом с немцем) и говорит:
– Скажите, лейтенант, полковнику Гроссенбергу – он меня просил показать ему, если это можно, летчика, который его сбил, – я его просьбу выполняю. Вот этот самый вьюнош его и сбил. Пусть полюбуется!
Полковник Гроссенберг посмотрел на меня, на мой потрепанный комбинезон, на кирзовые сапожищи, и, как мне показалось, по его каменному лицу скользнула презрительная не то усмешка, не то гримаса. «Ах ты, – думаю, – задавака фашистская!» А генерал, словно угадав мои мысли, смеется:
– Гроссенберг дрался с французскими, английскими асами и не знал поражений. А вот связался этот фашистский черт с русским младенцем – и младенец ему налепил! Смешно и обидно!
Гроссенберг по-немецки тем временем спрашивает у переводчика:
– Как называется населенный пункт, над которым я был сбит?
– Медуница.
– Что такое Ме-ду-ница?
– Такие цветы, очень душистые, они пахнут свежим медом.
– Хорошенький мед, черт побери! – говорит немец, кривясь.
Я по-немецки понимал и поспешил сказать генералу, о чем говорил Гроссенберг.
Генерал повеселел и спросил меня:
– Ты откуда сам?
– Москвич!
– Ну, вьюнош, считай, что фортуна тебе снова улыбнулась. Завтра к вечеру вылетишь на моем «Дугласе» в Москву, доставишь, куда нужно, полковника Гроссенберга, сдашь под расписку, погуляешь денек по столице – и назад… За каждый волос на голове Гроссенберга отвечаешь собственной. Вернешься – получишь награду, к которой ты уже представлен. Исполняй приказ, младший лейтенант! Желаю успеха…
…Вылетели мы поздним вечером 31 декабря 1944 года. «Дуглас» вел пилот генерала капитан Овчинников – летчик высшего класса. Вместе со мной и Гроссенбергом летели еще два штабных офицера – полковник и майор.
Пролетели минут тридцать – сорок, не больше, и вдруг чувствуем, что-то неладное творится с машиной… Началась болтанка, какое-то дребезжание… В салоне появился наш бортмеханик и, криво улыбаясь, сообщил неприятную весть:
– Идем на вынужденную, товарищи командиры… так что… будьте здоровы…
В общем, сели! Выбрались из самолета. Необозримое снежное поле, над головою морозные яркие звезды. Звонкая, хрустальная тишина. Но откуда-то издали доносится тоскливый волчий вой. В те фронтовые зимы в белорусских лесах волков развелось предостаточно. Веселая картинка! И последний штришок к ней: машина наша, оказывается, остановилась метрах в пяти от края бывшего противотанкового рва. В третий раз за два дня улыбнулась мне фортуна!
Выяснилось, что без посторонней помощи нам отсюда не выбраться. Овчинников достал карту. Где-то поблизости числилась на его карте деревня Дряньково. А как до нее добраться?
Вдруг штабной майор говорит:
– Поглядите – вот же там живой огонек мигает… И собачка лает… Слышите?
Действительно, вроде слышен лай. Какая-то храбрая собачка как бы переругивается с волчьей стаей.
– Наверное, это и есть Дряньково. Если там живет собака, значит, и люди живут. Я пойду за помощью, – говорит майор. – Водка есть у кого-нибудь во фляжке?
У меня оказалась пайковая, на самом дне. Майор выпил, утер рот рукавом шинели, достал из кобуры пистолет, сказал просто: «Ну, пока!» – и пошел по целине, проваливаясь в снег по колено.
Помощь прибыла через два часа на двух санях. Запряжены в них были ледащие, но довольно шустрые лошаденки. Из первых саней вывалился здоровенный мужик на протезе, в армейском полушубке и представился как бывший старшина-сапер, а ныне инвалид – председатель дряньковского колхоза Пустовалов Егор Матвеевич. Полковник сказал ему:
– Что это за название для деревни: Дряньково! Непорядок, Егор Матвеевич!
– Переименуем, товарищ полковник. Дайте срок! Вот отстроимся, возродимся, можно сказать, из пепла и переименуем. Было Дряньково, станет Хорошово, а то и Распрекрасное!.. А по вашему вопросу предложение такое у меня: все для вас будет сделано в лучшем виде, но сначала надо Новый год отметить. Я тут кое-что привез с собой. Бабы наши, извините, наварили… Не шампанское Абрау-Дюрсо, конечно, но… берет крепко! И капустки захватил квашеной. Вам согреться надо, мороз-то вон как прижимает!..
Мороз действительно прижимал крепко. Достали кружки. Выпили за победу, закусили отличной капусткой, а дряньковская самогонка оказалась ужасающим по крепости и отвратительности пойлом. Тут Егор Матвеевич обратил внимание на полковника Гроссенберга. Он, обутый в щегольские сапоги, вышагивал вдоль нашего самолета, постукивая одной ногой о другую.
– Это что за чучело с вами?
Я объяснил Егору Матвеевичу.
– Надо бы и ему первача поднести, – подумав, сказал Егор Матвеевич, – тоже, поди, и у него печенка к ребрам примерзла! Тем более пленный. Черт с ним!
Я подошел к Гроссенбергу и спросил, не хочет ли он выпить самогонки – водки, изготовленной крестьянами деревни Дряньково, которые прибыли к нам на помощь. Полковник радостно закивал: «Данке зер! Данке зер!»
Егор Матвеевич налил полную кружку своего дьявольского питья, положил на тарелку капусты. Гроссенберг осушил кружку до дна, и… глаза у него полезли на лоб. Насилу отдышался!..
На рассвете мы поднялись и полетели. До самой Москвы полковник Гроссенберг спал, положив голову на мое плечо. При этом он так храпел, стенал и скрежетал зубами во сне, что я стал бояться, как бы он не угодил вместо Москвы в свой немецкий рай. Перед Москвой я его едва растолкал. У нашего полковника нашлись в полевой сумке таблетки от головной боли. И, в общем, мой немец, как говорится, оклемался.
Теперь позвольте мне перейти к финалу этой истории. Он произошел значительно позже, в прошлом году.
В составе одной туристской группы я поехал в ФРГ. Привезли нас в один уютный городок, название, извините, забыл. Ну, город как город. Готический собор какого-то очень дальнего века, островерхие крыши домов, аптекарская чистота на улицах. Прелесть!
Вечером приглашают на прием, который устраивает фирма по производству ликеров. Про хозяина фирмы было известно только то, что он прогрессивно настроен. Являемся. Стол уже накрыт. Много бутылок и бутылочек разной формы с разными яркими этикетками.
Встречает хозяин – красивый седой господин в смокинге с крахмальной сорочкой и галстуком-бабочкой. Я пригляделся: батюшки-светы, да это же мой полковник Эдмунд фон Гроссенберг! Меня он не узнал. Начинается прием-дегустация. Налили в рюмки ликеру цвета расплавленного золота. Замечательный ликер – пахнет медом и немного лимоном.
Гроссенберг говорит:
– Вы пьете, господа, наш новый ликер. Он даже еще не имеет названия!
Я не выдержал, встал и сказал:
– Назовите этот ликер «Медуницей», господин полковник!
Тут и он меня узнал. Подошел, улыбаясь, с рюмкой ликера в руке:
– Давайте выпьем за встречу. Этот свой ликер я обязательно назову «Медуницей», он мне действительно удался. Но должен сказать, что ваша крестьянская водка – это тоже вещь! Она произвела на меня тогда большое впечатление.
Мы посмеялись и выпили.
ПОЕЗДКА В ВИДИН
1
Я много раз бывал в Болгарии, объездил ее вдоль и поперек и навсегда полюбил суровое величие ее гор и нежную прелесть ее плодородных долин с тысячелетней культурой земледелия. Я бродил по тесным улочкам Несебра и Созопла и любовался с прибрежной крутизны сияющей голубизной морского покоя. Я подолгу простаивал в болгарских монастырях перед старинными иконами, вглядываясь в сумрачные бородатые лики мудрых болгарских мужиков, с которых старые мастера болгарской иконописи писали святых и великомучеников. Но я видел и молодую индустриальную Болгарию, обходя цехи Кремиковицкого металлургического гиганта. Здесь трудится юность Народной Болгарии – интеллигентная, пылкая, прямодушная. Гордость и честь болгарского рабочего класса.
Из всех моих поездок по Болгарии крепче других запомнилась мне поездка в Видин, на празднование шестидесятилетия моего друга, писателя Ангела Тодорова.
Почему именно эта поездка проложила такой отчетливый, не зарастающий «травой забвенья» след в моей душе?
Видимо, вот почему. Каждому путешествующему по стране, которая ему сразу приглянулась, а тем более путешествующему писателю, хочется постигнуть тайну ее очарования, понять, за что, собственно говоря, он полюбил «с первого взгляда» и эту страну, и этот народ. Мне кажется, что именно поездка в Видин помогла мне разобраться в моих чувствах к Болгарии и кое-что осознать и понять.
Все началось с телефонного звонка ко мне в софийскую гостиницу. Я снял трубку и услышал мужественный баритон моего друга:
– Леонид, говорит Ангел Тодоров! Послезавтра мне стукнет шестьдесят!
– Поздравляю тебя уже сегодня, дорогой Ангел, и обнимаю по телефону!
– Я хочу, чтобы ты это сделал очно и именно послезавтра.
– Скажи, куда я должен явиться, и я явлюсь!
– Ты должен явиться в Видин, в мой родной город, самый красивый… один из самых красивых городов Болгарии. Союз писателей дает нам свой автобус, и мы едем в Видин через Петрохан, самый красивый… один из самых красивых горных болгарских перевалов. Отпразднуем в Видине мой юбилей и вернемся в Софию. Согласен?
– Конечно, согласен!
2
И вот мы катим в Видин в удобном, комфортабельном туристском автобусе, которым управляет «один из самых красивых шоферов Болгарии» (как сказал бы Ангел Тодоров) – черноусый приветливый молодец, маг и волшебник своего водительского дела.
Напротив меня сидит у окна поэт Ламар, он открыл в свое время для читающей Болгарии нашего Маяковского. Большая голова с седыми кудрями, львиное лицо с добрыми, смеющимися глазами. Легкий, светлых тонов пиджак, белая сорочка с галстуком-бабочкой. Похож на русского актера-трагика времен Александра Николаевича Островского. Мог бы играть Несчастливцева в «Лесе».
Мы уже успели познакомиться и подружиться с ним. Здесь, в автобусе, Ламар рассказал мне прелестную легенду о том, как была создана Болгария; эту старую легенду многие знают, но мне хочется ее здесь вспомнить, чтобы не нарушалась целостность рассказа.
– Когда Создатель мира, – рассказывал поэт Ламар, – сотворил землю, он, действуя по им же самим утвержденному плану и руководствуясь самоличными чертежами и схемами, для каждого народа отвел свою часть земли. А маленький ее кусок, самый красивый, самый богатый и разнообразный по природным данным, оставил для себя. Но когда все уже было готово, вдруг выяснилось, что Создатель забыл про болгар, на земле им не оказалось места. Даже в те времена, – вздохнул Ламар, подмигнув мне лукаво одним глазом, – случались плановые просчеты. Создателю о том, что он забыл про болгар, с ехидной улыбочкой сообщил Дьявол, который по тунеядской своей сущности не участвовал в сотворении мира, но, как говорится, «при сем присутствовал», наблюдая из укрытия, как Создатель трудится в поте лица.
Узнав о своей промашке, Создатель с сокрушением поскреб в затылке.
«Нда-а-а… Кажется, я действительно того… прошляпил и про болгар позабыл! Придется отдать им мой кусочек земли».
Дьявол хихикнул:
«А сам где будешь находиться?»
Создатель гневно сверкнул очами.
«Ничтожный! Ведь я – вездесущ!»
…Мы достигли Петрохана и вышли из машины. Лучился и сиял свежий и ясный январский день. В глубокую и чистую синеву неба были четко врезаны черно-зеленые верхушки могучих сосен. Лес шумел под легким ветром, и в этом шуме была своя мелодия, грозная и величественная. Я подумал: «Какие же слова нужно сочинить, чтобы они оказались вровень с этой дивной музыкой горного леса…» И только я так подумал, как мои болгарские спутники запели под музыку Петрохана. Писатели, переводчики, поэты, пожилые интеллигенты – они пели негромко, но страстно и с истинным воодушевлением и жаром.
Я тихо спросил у Ламара:
– Что они поют?
– Они поют песню болгарских четников на слова Христо Ботева, – сказал Ламар и запел вместе со всеми.
Так на перевале Петрохан открылась для меня первая тайна болгарского очарования: неиссякаемое, вечное свободолюбие болгар. Народ, столько лет живший во мраке чужестранного рабства, но не смирившийся, сумевший сохранить свой язык, свою самобытную культуру, все свои духовные ценности, в сущности, ведь совсем недавно ценой большой крови и великих жертв завоевал себе элементарную национальную свободу. И ста лет еще не прошло! Исторические корни болгарского свободолюбия понятны. Именно это было главной движущей силой в антифашистской борьбе болгарского народа, которую он вел под руководством своей коммунистической партии.
3
Видин оказался действительно очень красивым городом. Понравились его просторные улицы, его сады и парки и великолепная дунайская набережная. Здесь, в Видине, я увидел Дунай таким, каким не видел нигде, не желтым, с мутно-белыми пенистыми бурунами, а голубым, как в песне. Да, он был голубым в тот январский день, широкий, спокойный, струящий свои державные воды среди отлогих зеленых берегов – болгарского и румынского. Это было восхитительное зрелище. Я бы долго еще стоял на набережной, любуясь мощной, голубой, как на карте, рекой, если бы не появился чем-то озабоченный Ангел Тодоров. Он взял меня под руку и с таинственным видом сказал:
– Идем со мной, я тебе должен показать нечто удивительное.
Он увлек меня за собой и привел на площадь перед гостиницей. На площади стоял памятник – мужская фигура.
– Поди прочти надпись на цоколе! – сказал Ангел Тодоров.
Я подошел, прочитал: «Ангел Тодоров» – и удивленно обернулся. Ангел стоял поодаль, серьезный, чуть насупленный. Чтобы доставить ему удовольствие, я сказал тоже серьезно:
– Поздравляю тебя, Ангел, ты единственный писатель в мире, добившийся такой чести – прижизненного памятника в родном городе.
Тогда Ангел расхохотался, по-детски довольный удавшейся шуткой, и признался, что всех своих друзей, приезжающих в Видин впервые, он приводит сюда, на площадь, к памятнику героя балканской войны 1912 года, поручика болгарской армии Ангела Тодорова, и каждый реагирует на это редкое совпадение имен и фамилий по-своему.
Юбилей писателя Ангела Тодорова прошел прекрасно, на одной пронзительной семейной ноте. О жизненном и литературном пути коммуниста, солдата-антифашиста, сатирика и поэта просто и тепло говорили руководители города, учителя школы, в которой он когда-то учился, сами школьники, рабочие видинских предприятий, крестьяне-виноградари и животноводы, писатели – местные и софийские. Ангел слушал речи земляков, растроганный до слез. И тут мне открылась вторая тайна болгарского очарования: врожденный демократизм болгар, покоящийся на семейной основе. Народная демократия, проделав необходимую очистительную работу, спаяла народ Болгарии в единое целое. «Да, болгарский народ – это одна семья, и это прекрасно!» – так думал я, слушая речи видинцев о своем земляке Ангеле Тодорове.
И еще я подумал тогда, что для болгарского писателя не существует проблемы народности, он по самой своей кровной строчечной сути всегда народен, это его национальная органика.
Я побывал, конечно, в знаменитой крепости «Баба-Вида», построенной римлянами и несколько раз перестроенной турками. В одном из ее казематов собраны реликвии времен войны за освобождение Болгарии. С глубоким волнением смотрел я на старые русские винтовки с трехгранными штыками и на ветхие мундиры гренадеров генерала Гурко. Тут же, в зале, висели портреты самого Гурко и маршала Толбухина. Его войска в минувшую войну с немецким фашизмом победоносно сражались под Видином. Как горячо и трогательно говорили мне, советскому писателю, в жилах которого течет кровь военных людей России, о своей любви к моей Родине, об уважении к ее спасительному мечу мои болгарские друзья! Так в подвалах старой римско-турецкой крепости открылась мне третья тайна болгарского очарования. И, наконец, четвертая болгарская тайна – болгарское гостеприимство.
Обедать нас привезли на винный завод неподалеку от Видина. Сначала мы осмотрели его подвальные хранилища. Нас сопровождал почетный эскорт – юнаки со своим стеклянным оружием у плеча. Мы пробовали с их помощью вина из бочек. Этот завод славится своей гамзой, но когда меня спросили, какое вино я хочу пить за обедом, я нечаянно сказал: каберне. Юнаки сделали вид, что не заметили мою оплошность, и на обеденном столе передо мной возникла бутылка каберне. Впрочем, тут же один из юнаков несколько демонстративно принес и поставил рядом с каберне нарядную бутылочку своей гамзы.
Подали жареного петуха, он оказался жестковатым. Ламар, держа в руке петушиную ногу, через стол громко спросил у меня:
– Леонид, ты знаешь, чем отличается петух от героя?
– Не знаю! – ответил я.
– В отличие от героя петух сопротивляется даже после смерти! – сказал Ламар и стал догрызать жилистую петушиную конечность.
Но зато жареный поросенок, сменивший петуха, безо всякого сопротивления таял во рту. Я помню его до сих пор!..
Много лет минуло с тех пор. Каждый раз, когда я приезжаю в Болгарию (а каждый приезд сюда для меня праздник), я ревнивыми глазами друга смотрю и отмечаю про себя те изменения, которые произошли в ее жизни и нашли свое отражение в ее внешнем облике. Я рад тому, что все эти изменения явственно и зримо говорят о расцвете Народной Болгарии. Одежда народа стала красивей, нарядней, стол богаче, духовная жизнь ярче и разнообразней. Чего стоит хотя бы последний общенациональный X фестиваль юмора и сатиры в милом Габрове… И в каждый свой приезд я ловлю себя на одной и той же мысли: «Как это хорошо, что в дружной семье социалистических народов живет, работает и борется вместе со всеми за одни общие идеалы любовь моя – Болгария!»
ГОСТЕПРИИМСТВО В КВАДРАТЕ
1
Утром меня разбудил муэдзин. Я проснулся от его жалобного и страстного призыва, голос был резкий, неприятный, с какими-то козлиными нотками, и я долго лежал с открытыми глазами и не сразу понял, где я и что со мной происходит.
Потом пришла ясность: я же в Стамбуле, куда прилетел вчера из Анкары, а в Анкару из Москвы!
Вставать не хотелось, но я заставил себя подняться и вышел на балкон, чтобы взглянуть на утренний Босфор.
С вершины холма, на котором стоял наш старенький уютный отель, Босфор, кативший внизу свои сильные и скорые воды, был виден на большом протяжении. Он не «полыхал голубым огнем», потому что январское утро было туманным, но туман быстро редел, и чистые небеса над горизонтом обещали отличный день.
Пролив жил своей рабочей, размеренной жизнью. Из Черного моря в Мраморное, и дальше в Эгейское и Средиземное, и в обратном направлении в Черное двигались работяги грузовозы, с европейского берега на азиатский и с азиатского на европейский уже сновали катера-перевозчики, белели паруса нарядных спортивных яхт, спешили с богатым уловом к пристаням рыбацкие шаланды.
Стоять или сидеть в плетеном кресле на балконе, любуясь величественной трудовой сутолокой Босфора, можно часами, но свежий ветерок заставил меня ретироваться. Я ушел к себе в номер, бросив прощальный взгляд на круглую, из розового камня, башню минарета, – она возвышалась во дворе рядом с отелем. Именно с ее верхней площадки муэдзин три раза в день призывает правоверных мусульман творить намаз во славу аллаха. Вернее, однако, будет сказать, что это делает не живой муэдзин в своем натуральном виде, а магнитная пленка, на которую записан его жалобный козлетон.
На орбиту технической революции вышел и Ислам!
2
Ровно в десять часов утра, как было условлено, за мной и моими спутниками по путешествию заехали наши новые друзья из Синдиката турецких писателей, и я вернулся в отель лишь к вечеру. Я не пошел вместе со всеми в кино, а решил как следует отдохнуть. Я разделся, лег в постель и по давней своей привычке стал последовательно, кадр за кадром, вспоминать прожитый день.
…Утром мы очутились на площади Таксим в центре Стамбула. Площадь была оцеплена полицией. Худощавые горбоносые молодцы с ястребиными глазами в белых шлемах и черных куртках из синтетической ткани с американскими короткими автоматами под мышкой – палец на спусковом крючке! – по трое и по двое разгуливали вокруг площади. Тут же стояли радиофицированные бронетранспортеры. Полицейские офицеры в полевой форме выкрикивали распоряжения, истошно голосили продавцы кебаба, стоя у своих жаровен, смердевших подгорелым бараньим жиром, повсюду шныряли молчаливые бежевые псы, выпрашивая у людей подачки глазами и хвостами.
Сюда на площадь из разных районов огромного города, как нам сказали, движутся сорок пять тысяч стамбульских рабочих, служащих, студентов, чтобы послушать речи ораторов левых партий. Ораторы должны выступить на легальном митинге, созванном с разрешения правительства Эджевита. Полиция присутствует лишь «для порядка».
Мы покинули, однако, площадь Таксим по совету наших друзей до начала митинга. У стамбульцев еще свежи воспоминания о майских днях 1977 года, когда нервные турецкие полицейские неожиданно открыли огонь по мирным рабочим демонстрантам и убили 38 человек. Это произошло, правда, когда у власти стоял правый лидер Дюмерель, но… береженого аллах бережет!..
…Потом мы оказались на высоком берегу Босфора, где привольно раскинулось одно из городских кладбищ. Надгробные плиты подходят здесь почти вплотную к подъездам обшарпанных домов и домишек, живые и мертвые обитают в теснейшем соседстве, и дети играют в прятки среди могил. Признаюсь, этот странный жилой комплекс произвел на меня тягостное впечатление.
Мы приехали сюда, чтобы побывать в кофейне, в которой коротал свои дни Пьер Лоти, но она оказалась закрытой на ремонт, и нам не удалось увидеть ее убранство и посидеть за столиком, за которым сиживал, сочиняя свою Турцию, влюбленный в нее бульварный французский романист. Стамбул сохранил о нем память – кофейня так и называется «Пьер Лоти».
3
На кадре «Лоти» я задремал. Разбудил меня на этот раз не козлетон муэдзина, а телефонный звонок.
Мужской голос что-то говорил по-турецки. Я сначала по-русски, потом по-французски ответил, что не понимаю турецкого языка. Тогда мужской голос сменился женским – говорила сотрудница отеля. Она по-французски объяснила, что пришли двое мужчин и просят меня спуститься вниз, в вестибюль. Я понял, о ком идет речь! Мой друг, абхазский писатель-сатирик, дал мне номер стамбульского телефона своего родственника по линии жены, потомка абхазцев, переселившихся в Турцию более ста лет тому назад.
– Он вам окажет гостеприимство в квадрате! – сказал мне мой веселый друг. – Я ему говорил, что вы приедете в Турцию, когда он гостил у нас в Сухуми.
– Что значит «гостеприимство в квадрате»? – спросил я.
– Вы знаете, что абхазцы славятся своим гостеприимством, турки тоже, помножьте абхазское гостеприимство на турецкое – это и будет гостеприимством в квадрате, которое вам окажет Дабри-бей. Так его зовут.
– Чем он занимается в Стамбуле, ваш Дабри-бей?
– Он – владелец ресторанчика, такого… в старотурецком духе. Он добрый, хороший человек. Его даже капитализм не мог испортить.
Когда я прилетел в Стамбул, я позвонил Дабри-бею. Его не оказалось дома. Я попросил передать, что привез привет от его родственника и назвал себя и адрес отеля, в котором остановился.
Я спустился в вестибюль. Навстречу мне шагнул, простирая руки для объятий, пожилой человек в роговых очках, в добротном демисезонном пальто и в шляпе, показавшейся мне старомодной. Мы расцеловались так, как будто знали друг друга не менее ста лет, и Дабри-бей произнес по-турецки длинную и пылкую тираду, из которой я не понял ни слова.
Подошла сотрудница из бюро сервиса отеля и перевела мне суть приветственной речи Дабри-бея на французский. Он выражает свою радость по поводу прибытия господина профессора в Стамбул, сказала сотрудница, благодарит за привет и просит вас оказать ему честь и поужинать вместе с ним, но не у него в ресторане, а в другом столь же интересном месте.
Узнав от Дабри-бея, что я стал профессором, я несколько растерялся и начал мямлить по-французски, что я сыт и чувствую себя усталым, но тут подошел спутник Дабри-бея, толстоусый брюнет с мощным торсом, похожий на борца или на боксера, а еще больше на кота Бегемота из булгаковского романа про Мастера и Маргариту, и тоже заключил меня в свои могучие объятия.
Гостеприимство в квадрате началось!
Я покорно сел в машину, ожидавшую нас у подъезда отеля, и мы нырнули в круговерть предночного Стамбула. Мы перескочили босфорский мост – замечательное сооружение, как бы висящее в воздухе на стальных струнах, – и потом долго колесили по полутемным улицам и переулкам.
Наконец машина остановилась, надо было вылезать из нее. Мы прошли за угол, пересекли палисадник и оказались перед входом в ресторан.
Мальчик-гардеробщик взял наши пальто, и мы направились в зал, навстречу гремевшей музыке. Небольшой, но хорошо сыгравшийся оркестр играл что-то знакомое, даже больше чем знакомое, но в своей залихватской кабацкой манере. Я остановился, прислушался. Господи, да ведь это же наша «Дубинушка»!
Надтреснутый, с интимной хрипотцой тенор пропел по-русски:
Эй, юхнем… еще раз юхнем!..
Мы вошли в зал и сели за уже накрытый стол. Подходили какие-то люди, видимо, соотечественники Дабри-бея, почтительно кланялись «профессору» и садились за наш стол. Узкогрудый и бледный молодой человек поцеловал по горскому обычаю мою руку.
Официант принес раки для хозяев стола и бутылку белого вина для «профессора», и наша безмолвная тайная вечеря началась.
4
Мы ели, пили, чокались через стол, любезно улыбались. Досада моя на самого себя росла! Хоть бы он скорее кончился, этот трудный ужин! Неужели среди этих симпатичных людей нет ни одного, кто мог бы стать нашим переводчиком?!
Оркестр смолк. Наступила законная пауза в его работе. Пианистка – пожилая, профессионально сутуловатая женщина в черном вечернем платье с блестками – поднялась и направилась прямо к нашему столу. Я встал. Она сказала с улыбкой на хорошем русском языке:
– Дабри-бей говорил, что вы приехали из Советского Союза. Я – русская, меня зовут Алевтина Иоанновна.
Я пожал ее маленькую сильную руку. Она села рядом со мной на свободный стул.
– Вы давно живете в Стамбуле, Алевтина Иоанновна?
– Фактически всю жизнь. Я, как теперь говорят, из первой эмигрантской волны. Мне семьдесят шесть лет, а привезли нас сюда, когда мне было девятнадцать… Мои родители жили в Кисловодске, я окончила там гимназию. У нас была своя дача на Российской улице. Интересно, сохранилась ли в Кисловодске такая улица? Вы не знаете случайно?
– Не знаю, Алевтина Иоанновна! Вы, наверное, офицерская жена?
– Как вы догадались?
– Мой отец был военный врач, я хорошо знал офицерскую среду. А потом, вы же сказали, что вы из первой эмигрантской волны. А как могла кисловодская гимназистка в то время попасть в Турцию? Или с помощью генерала Деникина – через Новороссийск, – или при содействии генерала Врангеля – из Крыма.
– Из Крыма! Мой муж – я вышла замуж в восемнадцать лет – был врангелевским офицером, танкистом. Ему было двадцать два года, когда его танк попал в «волчью яму» в Таврии в бою под Каховкой на Днепре. Выл тогда такой городок… в общем, станция, если я только не путаю… я еще помню станцию Большой Токмак… Тоже где-то там, рядом.
Я слушаю, что мне говорит старая ресторанная пианистка, и у меня возникает странное ощущение полной нереальности того, что происходит. Уже нет ни этого стамбульского ресторана, ни почтенного Дабри-бея, ни его гостей. Река времени вдруг остановилась, потекла вспять и обрушила на нас свои цунами.
Глядя прямо перед собой, Алевтина Иоанновна продолжала говорить, вспоминая то, что было пятьдесят восемь лет тому назад:
– Я племянница генерала Богаевского Африкана Петровича, последнего донского атамана. Его жена моя родная тетка. Я тоже была на фронте в Таврии… Пришла, помню, на какую-то станцию с нашей базы, вижу – стоит поезд. Синие вагоны с атамановскими донскими эмблемами. Я – к часовому: «Вызовите ко мне адъютанта атамана». Вышел интересный сотник, я попросила доложить Африкану Петровичу, что его хочет видеть Аля, его племянница. Африкан Петрович сам помог мне забраться на вагонную площадку, повел в свой салон. А там – ужасный разгром! Что такое?! Оказалось, что атаманский поезд попал в западню – выехал на какую-то станцию, а она была захвачена буденновцами. Поднялась страшная стрельба, началась паника, атаман и офицеры штаба бросили свой поезд, разбежались и попрятались в кустах. Буденновцы весь поезд разгромили, но впопыхах забыли подорвать паровоз и ускакали. Когда они ускакали, офицеры вылезли из кустов, развели в паровозе пары – и поскорей ходу оттуда!
Она поднимает на меня свои блеклые, все еще красивые глаза и спрашивает:
– Вы знали Африкана Петровича?
– Знал! Как историческую личность. На Дону было два Богаевских: Африкан – генерал и атаман и его брат Митрофан – учитель, член Донецкого круга, – он славился как оратор, его прозвали «донским соловьем»! Все это было, было и быльем давно уже поросло, Алевтина Иоанновна!
