Текст книги "Из рода Караевых"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
– Не за что! Считаю, что мы с вами теперь квиты, Прохоров!
Капитан приложил руку к козырьку фуражки с зеленым околышем и, сопровождаемый совершенно ошеломленным провизором, вышел из заднего помещения аптеки в переднюю, торговую ее часть.
– Обо всем, что здесь произошло, советую забыть, – сказал он суетившемуся подле выходной двери провизору. – Это прежде всего в ваших интересах.
– Ой, я же все понимаю, я даже собственной жене ни слова не скажу ни о том, что видел, ни тем более о том, что слышал. – Отворил дверь в ночь, озаренную одним сиротским фонарем, и перешел на шепот: – Идите, господин… военный человек. Его я выпущу через полчаса.
4
Посадка на корабли покидавших Крым врангелевцев проходила спокойно, без паники и особой суеты. Охрану портовых причалов несли юнкерские патрули.
Офицерские жены, уезжавшие вместе с мужьями, кутались в теплые платки. Заплаканные и неприбранные, они нервно покрикивали на своих таких же зареванных ребят. На Сюзанну поглядывали с нескрываемой завистью, в особенности на ее в крупную клетку, пушистое дорожное пальто, на парижскую шляпку с фиалочками и уж конечно на ее туфельки – прочные, удобные и изящные. Чудо, а не туфли!
Капитан и Сюзанна поднялись на борт парохода Русского добровольного флота «Рюрик», спустились в трюм, в большую общую дамскую каюту, где для Сюзанны было закреплено место.
– А где ты будешь спать, Серж? – спросила Сюзанна, когда капитан кое-как распихал ее чемоданы по всем углам вонючей каюты.
– У знакомого помощника капитана, в его каюте.
Всю ночь накануне эвакуации капитан не спал, думал – сказать Сюзанне заранее, что он остается в Крыму, или не говорить? Утром решил: скажет, когда устроит ее на пароходе. И не сказал!
Вышли снова на палубу, оставив чемоданы Сюзанны на попечение какой-то расторопной полковничихи, уже успевшей захватить власть в дамской каюте. На ветру носик у Сюзанны чуть покраснел, в глазах стояла нетающая тревога, сникли озябшие шелковые фиалочки на ее парижской шляпке. На палубе соседнего транспорта казаки-кубанцы генерала Фостикова запели свою песню-гимн о родной Кубани, с которой они прощались навеки:
Шлем тебе, Кубань родимая,
До сырой земли поклон!
Сюзанна зябко повела плечами, прижалась к капитану.
– Как это страшно оставлять la patrie… родину… Я их понимаю!..
– Сюзанна, я на минутку сойду на берег! – сказал капитан.
– Зачем, Серж?
– Надо отдать одно последнее распоряжение.
– О да! Ты же у меня месье le commandant… Только, пожалюста, скорее… en arrière… назад.
Он принудил себя беспечно улыбнуться ей, и она ответила ему улыбкой, жалкой и милой. Сердце его отозвалось на нее тупой болью. Сбежал по трапу, не оглядываясь. Портупей-юнкер, старший по караулу на причале, предупредил:
– Сейчас объявят отплытие, господин капитан!
– Я иду на «Святославе»!
Зашел за угол кольцеобразного каменного здания – угольного склада, стал ждать. Взревел гудок. Вот и трап убрали. Маленькая женская фигурка на палубе «Рюрика» заметалась, потом неподвижно застыла у поручней. Казаки на своем транспорте запели молитву: «Спаси, господи, люди твои!»
«Вот и все! Прощай, Сюзанна. Bonne nuit!..»
…Когда капитан Караев вернулся из порта к себе домой, его мрачная хозяйка, отворив ему дверь, попятилась от него в испуге, словно от призрака.
– Вы не уехали со всеми, Сергей Петрович?
– Как видите!
– Что же теперь будет с вами, бог ты мой?
– Бог не выдаст, свинья не съест! – с деланной беспечностью сказал капитан, – а пока… надо поспать, Евгения Карловна! Извините, я очень устал!
Ушел в свою комнату, достал наган, положил его на ночной столик и, сдернув лишь сапоги, не раздеваясь, прилег на тахту. Не заметил, как провалился в тину тяжелого сна. Проснулся лишь утром от сильного стука в дверь.
– Кто там?
– Это я, Евгения Карловна! Вставайте, Сергей Петрович, «они» уже в городе!
5
За ночь погода изменилась к лучшему. Прояснело. Солнце светило не по-осеннему ярко. Капитан решил прийти в порт – посмотреть, что там делается.
Не успел он пройти и полквартала, как встретил первого красноармейца. Он был в коротком кожушке, подпоясан офицерским трофейным поясом, на голове – кубаночка серого каракуля, из-под нее выбивается русый задорный чуб. Остановились. Красноармеец с любопытством оглядел капитана с головы до ног, сказал:
– Никак, беляк?
– Беляк!
– Да еще и ахвицер!
– Офицер!
– Чого же со своими за море не утекли?
Капитан подумал: «Сколько меня теперь об этом будут спрашивать?» Усмехнулся:
– Не утек – и все, дело мое!
Красноармеец тоже усмехнулся – добродушно, даже как бы по-приятельски, сказал:
– Чудо, ей-богу! Беляк, ахвицер, а рубать вас – ни-ни, нельзя, не приказано. Закурить найдется?
Взял папиросу из капитанского портсигара, закурил.
– Табачок! Крымский?
– Крымский!
– А сами воткеле?
– С Северного Кавказа.
– Земляк! Я с Кубани.
– Станицу Софиевскую знаете?
– Ни, я с Баталнашинской, это – туды, ближе к Терской области, к горам. Я из иногородних, не казак. Ну, счастливо оставаться. – Козырнул на прощание и пошел вразвалочку – сразу видно по походке спешенного конника, – улыбающийся и предельно счастливый. Еще бы: победитель! Что может быть радостней этой радости и выше этого счастья!
На территорию порта капитан не пошел, постоял у ворот, подле которых уже дежурил часовой с винтовкой. Какие-то военные в фуражках и шлемах с красными звездами, в серых шинелях и кожаных куртках с записными книжками в руках по-хозяйски обходили один за другим портовые склады и пакгаузы – видимо, брали на учет брошенное врангелевцами добро. Новая власть вступала в свои права.
На следующий день на улицах города, на заборах и и стенах домов, на афишных тумбах уже были расклеены ее первые приказы и извещения. Среди них были и такие:
«Всем, кто имеет при себе огнестрельное или холодное оружие, предлагается сдать его в особый отдел. За сокрытие оружия виновный будет подвергнут суровому наказанию».
«Всем бывшим офицерам, военным чиновникам и другим чинам белой армии, оставшимся в городе, надлежит явиться на регистрацию в здание женской гимназии… За уклонение от регистрации – расстрел».
С шашкой капитан Караев расстался легко, а вот наган было жалко: сколько раз он его выручал в роковую минуту!
Оружие принимал особист-матрос в фойе бездействующего кинотеатра. От его наметанного глаза не ускользнуло, как изменилось лицо пришельца, когда он, бросив на пол офицерскую шашку, бережно, даже нежно протянул ему на ладони тщательно вычищенный и смазанный пистолет.
– Вы офицер? – спросил особист.
– Офицер!
– Что же не удрали со своими в Турцию?
Опять этот вопрос! Капитан не выдержал и огрызнулся:
– Ваше дело принять у меня оружие, а не допрашивать!
– Это не допрос, а вопрос! Не хотите отвечать – не надо. Явитесь на регистрацию – там с вами обо всем поговорят. По душам. Приказ особого отдела читали?
– Читал!
– Вплоть до последнего пункта?
– Вплоть до последнего!
– То-то! – грозно сказал матрос и обернулся к подошедшей к его столу странной особе неопределенного пола. На плечах – мужское драповое поношенное пальто, на голове – дамская шляпа с нелепым страусовым пером.
– Вам что, господин… мадам?
Особа вытащила из кармана пальто нож для разрезания книжных страниц – изящную безделушку в виде кривого турецкого ятагана с ручкой из слоновой кости, сказала плаксиво:
– Примите, пожалуйста, товарищ комиссар.
Матрос-особист с изумлением посмотрел на ятаганчик, потом перевел взгляд на его владелицу.
– Что это за штуковина?
– Это – холодное оружие. Я его из Петербурга привезла.
Особист взял ятаганчик, потрогал лезвие пальцем, усмехнулся.
– Мне соседи сказали, лучше, говорят, сдайте, Ада Викентьевна, его им… то-есть вам, а то начнутся повальные обыски… как бы вам жизнью не поплатиться за его сокрытие.
– Возьмите, мамаша, свое холодное оружие, – сказал матрос-особист, возвращая особе ее ятаганчик, – и проверьте его действие на своих соседях-провокаторах. Если хоть одного вам удастся им прирезать, приносите, приму с удовольствием.
Широко улыбнулся, сбросив на мгновение всю свою суровость, и сразу помолодел от этой улыбки.
– Ступайте домой, мамаша, и живите спокойно. Привет и уважение – И уже безулыбливо, коротко и жестко бросил капитану: – А вам советую не забывать про последний пункт приказа особого отдела.
6
На регистрацию приказано было являться с утра с восьми часов. Капитан надел – как перед боем – чистое белье, а запасную пару, шерстяные носки, бритву, флакон с одеколоном, всякую другую мелочь уложил в австрийский солдатский ранец телячьей кожи – подарок приятеля-офицера. Делал все механически, по военной привычке. Остальные свои вещи упаковал в два чемодана – большой и маленький, ручной, – и оставил квартирной хозяйке.
– Вернусь – заберу, не вернусь – возьмите себе, Евгения Карловна. Пригодится!
У входа в здание гимназии стояли часовые с винтовками, штыки примкнуты.
– На регистрацию?
– Так точно!
– Проходите!
Капитан поднялся по широкой лестнице и оказался в широком коридоре, где на скамьях, стульях и на подоконниках сидели явившиеся на регистрацию раньше его чины белой армии. Кто пришел в штатском пальто, кто в шинели без погон и петлиц – по-разному. Лица явившихся выражали самый откровенный страх.
Капитан сел на свободное место на подоконнике. Он понимал состояние всех этих людей. Что может быть хуже такого ожидания неизвестности! Но он понимал и другое: смел не тот, кто никого и ничего не боится, а тот, кто умеет собой владеть в минуту опасности и ее показывает другим, что ему тоже страшно. Старая истина, унаследованная от военных предков.
В коридоре появился писарь – молодой, в очках, с жидкой, как у годуновского дьячка, бороденкой. Он спросил у всех сидевших в коридоре фамилию, имя, отчество, воинское звание. Все это записал в толстую бухгалтерскую книгу и, записав, объявил неожиданно низким протодьяконовским басом:
– На комиссию в учительскую буду вызывать по фамилиям – так что поперек батьки в пекло лезть не надо!
Объявил и удалился со своим гроссбухом под мышкой.
На стульях, скамейках и подоконниках пошел тихий опасливый разговор.
– Там, в учительской, две двери, налево – в кабинет директора, направо – в комнату классных дам. А из тех комнат есть свои выходы на ту сторону, в другой коридор. А оттуда на двор и на улицу.
– Откуда вам все это известно, подпоручик?
– Моя сестренка училась в этой гимназии… У «них» все продумано до мельчайших деталей.
– Что именно продумано?
– Допустим, вас решено передать в особый отдел – на доследование…
– Почему меня, а не вас?
– Ну, пускай меня, неважно, я – к примеру. Тогда вас или меня… направляют, допустим, налево…
– А направо кого?
– А направо, возможно, тех, про кого и так все ясно!
– А куда лучше, как вы думаете, – налево или направо?
– Пожалуй, налево – хуже. Особый отдел – или понимаете!
– Но я же всего лишь интендантский офицер, что о меня взять! – с другого подоконника откликнулся немолодой грузный усач в серой черкеске.
– Взять с вас нечего, а дать можно!
– Что дать? Что дать?!
Усач пошутил нехорошо:
– Чаю можно дать… со свинцовой конфеткой!
В коридоре снова возник писарь-дьячок, выкрикнул:
– Капитан Караев Сергей Петрович!
– Здесь!
– Идемте!
…За столом, покрытом зеленым сукном, сидела комиссия по регистрации – трое. Тот, кто сидел в центре – в защитного цвета френче с нагрудными оттопыренными карманами, – опустив голову, что-то писал. Слева от него поместился курчавый молодой брюнет с горбоносым лицом нерусского типа, в студенческой куртке с голубыми петлицами, справа – пожилой, хмурый в косоворотке и пиджаке, губы тонкие, недобрые.
Сидевший в центре поднял голову, и на какое-то мгновение капитан Караев оторопел – это был Прохоров. Только сейчас Сергей Петрович заметил, что левая его рука покоится на черной перевязи.
Допрос начал Прохоров.
– Вы капитан Караев Сергей Петрович?
– Так точно!
– Комендант порта?
– Так точно!
– В каких частях белой армии служили до занятия этой должности?
– В первом корниловском полку. Командир роты.
– Ого! – сказал горбоносый в студенческой куртке. – Вы что же, первопоходник?
– Так точно!
– Почему ушли из корниловского полка?
– По случаю ранения. Был временно признан негодным к строевой службе.
Пожилой в косоворотке задал тот вопрос, которого капитан ждал и на который ответ был им приготовлен заранее:
– Почему не ушли со своими, а остались здесь, в Крыму?
– Потому что осознал бессмысленность дальнейшей борьбы с красными… не захотел покидать родину. – Сказал и сам почувствовал, что фраза эта прозвучала здесь слишком напыщенно. А как сказать проще?
Пожилой ядовито прищурился:
– Поздно хватились! Надо было раньше думать и о бессмысленности борьбы и о родине!
Жестокая правда была в этих словах, и капитану Караеву ничего не осталось, как только промолчать.
– В расстрелах наших дорогих товарищей участвовали? Если имеете мужество – говорите правду!
– Я офицер, а не палач!
– Вы так это нам преподносите, как будто какой-то подвиг совершили. Вся ваша белая армия – это карательная армия! Может быть, вам за ваш подвиг красный орден на грудь прикажете повесить?
Прохоров постучал карандашом по столу:
– Пройдите, капитан, вон туда, – показал на левую дверь, – и обождите там, я вас вызову еще!
Капитан прошел в кабинет директрисы. Здесь никого не было. Стены просторной комнаты увешаны портретами величественных дам в вечерних туалетах, под портретами прибита к стене кумачовая лента с лозунгом:
«Врангель и тифозная вошь – главные враги революции. Добьем черного барона в Крыму, уничтожим белую вошь!»
Дверь из учительской открылась. Горбоносый в студенческой куртке сказал с порога:
– Идите сюда, Караев!
Капитан вернулся в учительскую. Прохоров хотел подняться из-за стола, но поморщился и остался сидеть – наверное, дала о себе знать раненая рука, – и сказал просто, как тогда под фонарем у аптеки:
– Вот что, Сергей Петрович, мы тут поговорили между собой, посоветовались и решили… Вы согласны пойти на службу в Красную Армию?
Капитан нащупал у себя за спиной правой рукой белогородские четки на левом запястье – кажется, «чет» – и ответил так же просто:
– Согласен!
– Я за вас поручился, зная вас по Кавказскому фронту. Думаю, что к белым вы пошли не по убеждению, а так… по жизненным обстоятельствам. (Горбоносый в студенческой тужурке ободряюще улыбнулся капитану, пожилой, в косоворотке, по-прежнему хмуро молчал.) Теперь ступайте направо, там вас встретят и проводят. Желаю успеха!
Капитан Караев сделал четкий поворот налево кругом и, твердо печатая шаг, пошел направо в комнату классных дам.
7
Наступила весна – первая мирная весна после семи жестоких, губительных лет войны – первой мировой и своей, гражданской.
В Крыму все то, что должно было расцвести, расцвело и заблагоухало. Розовые, зеленые, белые теплые краски. И еще – синие: нежно-голубых тонов в небе и густых, почти фиолетовых, с белоснежной узорной каймой пены в море, у берегов. Природа делала свое дело на совесть – щедро и красиво!
С тем же, что зависело от человека, было хуже. Жизнь давила хозяйственная послевоенная разруха, осложненная к тому же экономической блокадой молодой Республики со стороны буржуазного Запада. Жили впроголодь, ходили в обносках. Жили верой в счастливое будущее!
Ленин искал выход из тупика, в котором оказалась страна, и нашел его: не военный коммунизм, а нэп – новая экономическая политика. Взамен неизбежно жестокой хлебной разверстки был установлен для крестьянства справедливый продовольственный налог по законным нормам, а излишки – пожалуйста, вези на базар. Деревня ожила, а за ней стали оживать и города. Рычаг нэпа сработал быстро и сильно, но пока похудевшая и помрачневшая Евгения Карловна, заходя в комнату своего постояльца, каждый раз повторяла одно и то же:
– Не знаю, Сергей Петрович, как будем дальше жить. Сегодня на рынке с меня за паршивенькую макуху содрали… – Она называла немыслимую сумму.
Жалея старуху, Сергей Петрович совал ей то краюшку пайкового хлеба, то несколько кусков сахара. Иногда угощал жидкими красноармейскими щами, которые приносил для нее в котелке из кухни запасного пехотного батальона, куда его временно послали служить. Старуха принимала эту милостыню с достоинством и, церемонно поблагодарив капитана, говорила:
– Будем считать, Сергей Петрович, что за комнату вы со мной рассчитались минимум на год вперед.
Говорят, что человек каждые семь лет перерождается в связи с тем, что у него кардинально меняется химический состав крови. Я не биолог, не знаю, так ли это на самом деле, но что человек, умеющий посмотреть на себя со стороны, замечает кардинальные перемены в своем сегодняшнем «я» – в этом лично я убеждался не раз на собственном долгом жизненном пути. Когда Сергей Петрович Караев, случалось, смотрел теперь на себя в зеркало, он думал: «Неужели этот загорелый до черноты молодой красноармейский командир в гимнастерке с алыми «разговорами»[7]7
«Разговоры» – красные широкие нашивки на груди – ранняя форма в Красной Армии.
[Закрыть] на груди – я, бывший врангелевец и корниловец, капитан Караев?!»
В батальоне его встретили сдержанно. Никто, правда, не пытался залезать в душу с неделикатными расспросами, полагая, что, раз прислали служить, значит, «там» знают, что делают. Но какая-то невидимая прозрачно-стеклянная стена все же отделяла его от других командиров.
Однажды на строевых занятиях с молодым пополнением, выкрикивая привычные слова команд: «Левым плечом вперед – шагом марш!», «Стой!», «Подравняйсь!», «Смирно!», «Вольно!» – он краем уха услышал, как командир батальона, бывший прапорщик из сельских учителей, сказал стоявшему рядом с ним комиссару:
– Любо-дорого смотреть, как старается господин капитан!
Комиссар, бывший ивановский ткач, отозвался:
– Для них шагистика – первое дело!
– А мы разве не хотим, чтобы солдат в строю был солдатом, а не попадьей с винтовкой?
– Строй и шагистика – разные вещи!
Заспорили, отошли в жидкую тень под акации. Капитана не то чтобы задели слова комиссара, нет, он подумал тогда о другом – о том, что перейти грань между «они» и «мы» он вряд ли сможет. Но тогда надо уходить из армии. А куда? Чувства одиночества и отчужденности усилились у Сергея Петровича еще и потому, что ни Ната, ни тетушка Олимпиада не отвечали на его письма. Вспоминал он часто и Сюзанну. Как она глядела на него тогда, на палубе «Рюрика»! В глазах ее была и нежность и невысказанное понимание неизбежности их разлуки! Маленькая, чуткая, умная Сюзанна! Утешилась, наверное! Может быть, и нового дружка уже завела там, у себя на родине, в своей прекрасной Франции…
Он старался отогнать от себя все эти тягостные мысли, но они, как упорная пехота, отступив, снова накапливались в его мозгу и опять шли в атаку. В этот вечер их натиск был особенно жестоким. В дверь постучали.
– Евгения Карловна, это вы?
– Сергей Петрович, к вам пришли! – голос старухи звучал тревожно. – Какой-то военный товарищ.
– Проводите его ко мне, пожалуйста!
Встал с тахты, одернул гимнастерку. Рука сама потянулась к ночному столику, куда всегда клал наган. С досадой вспомнил: «Я же сдал его!» Дверь отворилась, и в комнату вошел улыбающийся Прохоров, сказал весело:
– Гостей принимаете, Сергей Петрович?
– Очень рад, Андрей… – замялся, и Прохоров подсказал ему:
– Трофимович по батьке!
– Садитесь, Андрей Трофимович. На тахту – здесь удобнее.
Прохоров сел, оглядел комнату.
– Помещение неплохое у вас. А как насчет угощения? Найдется?
Сергей Петрович смутился:
– Кипяток будет, Андрей Трофимович. И заварка найдется. Сахар есть – вот! – три куска. И хлеба… немного.
– Негусто живут красные командиры! Ничего, мы это дело сейчас наладим!
Достал из полевой сумки, висевшей на ремне через плечо, бутылку крымской мадеры, поставил на стол.
– Винцо высшего дореволюционного качества. Получше церковного! – Порылся в сумке и извлек из нее пару копченых тараней. – А вот за тараньки извините, это уже наши, революционные, тощенькие. Хлеб пускай ваш идет. Вы куда это хотите идти?
– К хозяйке за тарелками.
– На газетке можно, по-походному. Два стаканчика найдутся?
– Найдутся. Я все-таки принесу приборы, Андрей Трофимович.
– Несите, раз уж так приспичило!
Закусывать превосходное десертное вино многолетней выдержки таранью было, в сущности, преступлением, тем не менее гость и хозяин покончили с едко пахучими рыбинами быстро и с яростным наслаждением.
Прохоров налил еще вина в опустевшие стаканы, но пить не стал, а приступил к делу, ради которого пришел:
– Как новая жизнь идет, Сергей Петрович?
– В батальоне как будто довольны моей службой. У меня тоже нет претензий.
Прохоров взял свой стакан. Отпив немного, поставил на стол.
– Решение ваше, Сергей Петрович, остаться на родине, не уходить за границу – правильное, я его одобряю. Но хочу дать вам один совет – уезжайте из Крыма, я вам помогу.
Помолчав, Сергей Петрович сказал:
– Позвольте узнать, Андрей Трофимович, мотивы этого вашего совета.
Прохоров помедлил с ответом, потом сказал:
– Не уедете вовремя, особый отдел вас все равно заберет. И я тогда ничего уже сделать для вас не смогу. Уж больно пышный хвост за вами тянется: первопоходник-корниловец с боевыми наградами. Шутка сказать! Нет у них доверия к таким, как вы!
Караев молчал.
– Особистов тоже можно понять! – продолжал как бы с самим собой спорить Прохоров, – служба у них такая. По их рассуждению, любой царский офицер – в душе контра и гад подколодный. И тем более служивший у белых. В трудные времена живем, Сергей Петрович, вопрос больно круто поставлен: или нас под корень, или мы… Одним словом, лес рубят – щепки летят! – Сделал еще глоток вина из стакана. – Но ведь так можно весь лес на щепки перевести, если глубже вникнуть! Эх, Сергей Петрович, Сергей Петрович, и какого дьявола вас к белякам понесло? За папашины имения, что ли, пошли сражаться? Так ведь у вас ни папаши, ни имениев, это нам хорошо известно. Мы, солдаты, на фронте все про вас, про своих офицеров, знали, кто чем дышит! Вот вы, полковник Закладов, еще кое-кто – настоящие были командиры, жалели солдата. Солдат, он ведь не серая скотинка, одна похрабрее, посмекалистей, другая тупее и трусоватей, а человек – такой же, как и господин офицер при золотых погонах. Были среди вас и шкуродеры и мордобойцы. Или такие, как штабс-капитан Окунев. Он нас, солдат, даже скотиной не считал, а так… дровишками. Подбрасывай их в огонь, чтобы жарче горело, этого добра у нас хватит, чего там их жалеть. Вот его и я бы не пожалел, кабы встретил… в чистом поле под ракитой… А вы – другое дело. Я знал, кого выручал, когда турок ваше благородие чуть было не надел на штык, как жучка на иголку. А вы про меня что знали? Ничего!
– Знал вас как исполнительного и храброго солдата!
– А что этот солдат уже тогда был большевиком – не знали. И уж не такой я был замечательный конспиратор, а просто на разных полочках жизни мы с вами стояли, не было между нами душевной связи. И не могло быть!.. Ну ладно, давайте, как говорится, ближе к делу. Куда вы могли бы из Крыма податься, Сергей Петрович?
– Пожалуй, в Екатеринодар, там у меня родственники.
– Екатеринодар приказал долго жить, он теперь Краснодар… Нежелательно бы туда, Кубань тоже ведь бывшая белая земля. Хотя постойте… У меня там друг работает в военном комиссариате, я ему напишу про вас. Ладно, Сергей Петрович, поезжайте в Краснодар, я вам это дело устрою, получите документы, какие полагаются. И не тяните с отъездом. Соберетесь – дайте мне знать, адрес свой я вам оставлю. – Взглянул на наручные часы. – Ого, мне пора. Ну, посошок на дорогу.
Оба разом встали, подняли стаканы.
– Давай, Сергей Петрович, выпьем с тобой за Красную Армию. И за то, чтобы она стала для тебя не злой мачехой, а доброй приемной маткой. Ну, давай… крестник!
Чокнулись со звоном и выпили.
8
Прохоров выполнил свое обещание. Сергей Петрович получил все необходимые для выезда из Крыма документы и направление в краснодарский военный комиссариат, который должен был решить его дальнейшую армейскую судьбу. Письмо краснодарскому своему другу Прохоров заранее послал почтой.
Нашелся дедок-извозчик, согласившийся отвезти Сергея Петровича в Керчь, а там – вот она и Кубань, за проливом! Дедок, бровастый, сгорбившийся почти в дугу, долго торговался, заламывая совершенно дикую цену, но когда Сергей Петрович посулил ему за поездку кроме денег еще ношеные бриджи из старорежимной офицерской диагонали и сапоги с прохудившимися подметками, дрогнул и уступил.
Лошаденка у него оказалась таким же двусмысленным созданием, как и ее хозяин. Посмотреть – кляча клячей, «уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит», а с места сразу пошла такой игривой рысцой, так энергично крутила поредевшим хвостом, что и любой пятилетке впору. Тем не менее привалы делали часто, чтобы, как сказал дедок, «она, тварь, не окочурилась бы от своего ехидного усердия раньше времени, не приведи господи».
Дедок был неразговорчивым. Сергей Петрович думал о своем и тоже молчал. Миновали крутой поворот дороги. Благоухающая зеленая тишина была разлита вокруг, нежно синело небо. И вдруг на дороге возник человек с винтовкой – вышел, видимо, из кустарников, ее окаймлявших. Не целясь, выстрелил в воздух. Пуля жикнула над головами седока и извозчика, кобыленка, визгливо заржав, заплясала в оглоблях, дедок, завалившись на спинку сиденья, тянул вожжи, матерясь и призывая на помощь святых угодников.
Человек, держа винтовку на изготовку, не спеша пошел к шарабану. Молодое загорелое лицо, заросшее клочковатой дикой бородой. В коричневом вылинявшем офицерском френче, в темно-синих галифе – сплошная рванина, в пудовых английских солдатских башмаках, без обмоток на тонких ногах. А на плечах черные с белой полоской и тремя звездочками погоны поручика. Приблизился, остановился. Так же неспешно, понимая уже, что седок в красноармейской форме без оружия, навел на него винтовку, приказал:
– Слезайте! Извозчик, можешь остаться в шарабане!
Сергей Петрович выполнил приказ.
– Руки вверх!
«Неужели «нечет»?!» – подумал Сергей Петрович. Отвратительный холодок пробежал по его спине.
– Идите вперед!
– Глупо это все! – хрипло сказал Караев, подняв руки, но не двигаясь с места.
– Что глупо? – удивился оборванец в погонах.
– Я – бывший корниловец, вы – бывший марковец. И вы меня собираетесь прикончить… Глупо!
Оборванец в погонах осмотрел внимательно Сергея Петровича с головы до ног.
– Чем вы можете доказать, что вы бывший корниловец?
– Только честным офицерским словом.
Оборванец подумал, опустил винтовку.
– Я поручик третьего марковского полка Доброво Павел Дмитриевич.
– Капитан Караев Сергей Петрович.
– Почему вы здесь и в этой форме?
– А почему вы здесь?
– Я и еще несколько наших офицеров – мы ушли в горы, когда еще Слащев распоряжался в Крыму. Надоела генеральская грызня. Все надоело! Реки крови пролиты. Сколько одних офицерских жизней загублено! А к чему? Итог какой? Я бы этих наших «вождей», генералов и генеральчиков, всех до одного в сортир головой!..
– У вас что здесь, отряд?
– Какой там отряд! Шесть человек: два юнкера и четыре поручика. Пятый, Дубинин Валя, вернулся в полк. Наши первопоходники его сначала скрывали. Потом пошли к Кутепову, он сказал: «Я его не трону, если вы просите, но за действия контрразведки не отвечаю». И, конечно, слащевская контрразведка дозналась. И они его повесили. Он висел в марковской форме! Никогда им Вальку Дубинина не прощу, никогда! Курить есть у вас, капитан?
Сергей Петрович достал портсигар.
– Берите все!
Доброво опустошил портсигар, бережно распределил папиросы по нагрудным карманам драного френча. Закурил, затягиваясь с жадным наслаждением. Потом спросил:
– Как там они… с нашим братом, кто не ушел с Врангелем? Всех – к стенке?
– Как видите – не всех.
Доброво бросил на дорогу недокуренную папиросу.
– Я не знаю, капитан, почему вы пошли к ним служить, дело ваше. Но я бы лично… не пошел! Даже ценой жизни!
– Предпочитаете сражаться с красными до победного конца… во главе армии из четырех поручиков и двух юнкеров…
– А, какие там сражения!
– Чем же вы занимаетесь тут?
– Разбойничаем помаленьку, капитан. Помните песню такую: «Было двенадцать разбойников, был атаман Кудеяр…» А нас даже не двенадцать, а всего шесть!
– И долго собираетесь так разбойничать?
– Может быть, удастся пробиться к берегу, добыть любыми средствами какую-нибудь шаланду и уйти в море. А там… авось турецкие рыбаки подберут! Другого выхода у нас нет. Сдадимся – нас тут же на месте… Так у нас хоть один шанс из ста остается.
Постояли молча.
– Ну, желаю дальнейшего успешного продвижения по службе, господин бывший капитан! – сказал Доброво с кривой усмешечкой.
– Я могу вам пожелать только одного, поручик: остаться в живых.
– Если вас мои остановят, скажите пароль: «Стамбул!» – пропустят. – Козырнул с подчеркнутой четкостью. – За папиросы спасибо. – Взял винтовку на ремень и нырнул в придорожные кусты.
Сергей Петрович забрался в шарабан. Дедок, радостно суетясь, зачмокал губами, хлопая вожжами по бокам задремавшую лошаденку. Та возмущенно взмахнула хвостом, брезгливо передернула ушами и побежала своей наигранно-бойкой рысью.
Сергей Петрович поглядел по сторонам: ни души, та же зеленая благоухающая тишина да два-три ястреба, зависших в небесной синеве на широко распахнутых крыльях. Дедок повернулся заросшим лицом к седоку, спросил, юля глазами:
– Дружок он вам или так… знакомый?
– Посторонний человек.
– Ну что же, и с посторонним можно побеседовать, если есть о чем! – сказал дедок и замолчал, видя, что седок не собирается поддерживать с ним разговор на эту щекотливую тему.
9
Время и житейские беды меняют облик человека иногда до полной его неузнаваемости. Но на тетушку Олимпиаду, казалось, ничего не действует. Так же энергичны, быстры были ее движения, так же сыпала она своей скороговорочкой и так же сияли ее маслинно-черные глаза. Правда, похудела заметно. И серебряные нити густо вплелись в ее черные пышные волосы.
Она причитала и ахала, слушая рассказ Сергея Петровича о том, как он остался в Крыму и как добирался до Краснодара. То, что не ушел с Врангелем за границу, одобрила:
– Правильно сделал, Сереженька! Нельзя родину оставлять! Бог даст, приживешься теперь у «них». Помнишь, как дядюшка покойный не советовал тебе с белыми из станицы уходить? Он все понимал, его господь разумом не обидел, вечная ему память!
– Тетя Липа, а вы-то как живете одна? – спросил Сергей Петрович, любуясь ее румяным добрым лицом.
– Ничего… живу! Работаю в родильном доме – считается лучшим в городе. Да и так обращаются ко мне за помощью. Придут, позовут – я не отказываюсь. Дадут денежку или какой-нибудь там подарочек – возьму, не дадут, просто спасибо скажут – и на том спасибо!
