Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Вот тогда Пономарев и привез первый раз Лудова к нам в Тудоев, – сказал свидетель. – С этими китайскими «Панасониками». То есть Лудов предложил на базе нашего цеха сделать конвейер по сборке «Панасоников». Примерно в девяносто седьмом году. То есть это, конечно, была никакая не сборка, а так…

– Как? – переспросила прокурорша, жестами давая понять судье, что просит простить ее за то, что она встряла без разрешения.

– А так. Готовые они были, эти «Панасоники». К некоторым еще надо было кое-какие ручки привертеть, а большая часть даже не распаковывалась. Оформлялось только их производство в Тудоеве, а на самом деле они шли прямо в магазин.

Отворачиваясь от Лудова, который глядел на него из клетки скрестив руки на груди, свидетель сделал страшные глаза и посмотрел на судью. Судья сказал:

– Ну, Эльвира Витальевна, все? Ну, это же ваш свидетель, давайте помогайте ему.

– Свидетель, а что с заводом-то? – пришла на помощь прокурорша, – Вы же на следствии подробно об этом рассказывали.

– Да развалили они завод! – охотно подхватил Востриков. – Но это уже не при мне, это когда они уже поставили директором Гребельского. Собрали собрание, обманули народ – народ-то у нас в Тудоеве доверчивый – и поставили вчерашнего студента из какой-то финансовой академии, а он в электронике вообще ни уха ни рыла. Корпуса в аренду сдали, в клубе устроили бордель, а потом он, – тут бывший директор гневно указал пальцем на подсудимого в аквариуме, – вообще привез на завод китайцев! Расхитили, короче говоря.

Зябликов и Кузякин, сидя рядом, что-то строчили в свои блокноты, но выражение лица у них было разное. Роза тоже отвлеклась от телефона и слушала с интересом.

– Я потом вам еще покажу документы, – сказала прокурорша. – Там исследовать надо подробно, но все очень хорошо видно.

– Хорошо, – сказал Виктор Викторович, – У защиты будут вопросы к свидетелю?

– Да, ваша честь. Я хотела бы уточнить: после девяносто седьмого года, когда мой подзащитный, по словам свидетеля, впервые появился в Тудоеве, он еще часто там бывал?

– Нет, – подумав, сказал Востриков. – Раза два в год, может быть.

– Значит, акционированием, приватизацией, сдачей помещений завода в аренду, как вы тут рассказываете, занимался не Лудов?

– Ну, больше, конечно, Пономарев, а потом и новый директор, Гребельский, – сказал свидетель, – Но ведь Пономарева он потом убил. И это ведь он придумал эту аферу с «Панасониками». И китайцев он привез. На оборонное предприятие! Китайцев!.. – Востриков возмущенно повернулся к судье, ища поддержки.

– Да, в общем, у меня больше нет вопросов к свидетелю, – сказала адвокатесса, – То есть у меня осталась еще куча вопросов, но я лучше задам их тогда, когда мы будем исследовать документы. Это же пока только одни разговоры.

– Подсудимый, у вас есть вопросы к свидетелю?

– Да! – Лудов собрался и встал. – Скажите, Василий Васильевич, вы тут рассказали, что к «Панасоникам» надо было прикручивать ручки. А испытание на стенде, настройка, переупаковка, инструкция на русском языке – не было этого?

– Ну да, – согласился Востриков, – Частично.

– А телевизоры «Финиш» мы совсем перестали в Тудоеве собирать?

– Нет, но это были уже фактически не «Финиши», а китайские телевизоры из каких-то китайских деталей, да и собирать их начали потом китайцы.

– Только китайцы? – уточнил Лудов, – Не помните, сколько там было китайцев, когда мы собирали по тысяче «Финишей» в день, а сколько работало русских?

– Это уже не при мне было, а при Гребельском, – сказал Востриков.

– Но вы же знаете, вы же об этом куда-то даже в ФСБ написали про китайцев, – настаивал Лудов. – Сколько их было в Тудоеве? Пятнадцать? Двадцать?

– Не помню, – хмуро сказал бывший директор.

– Сколько рабочих мест было создано в Тудоеве на «Панасониках» и на сборке китайских, как вы говорите, «Финишей»?

– Ну, не знаю. Ну, может, сто.

– А специализированный магазин?

– Ну, еще десять. Ну, двадцать.

– А дорога от въезда в город через центр до завода? – настаивал подсудимый.

– Ну, так вы же ее для себя строили, чтобы телевизоры свои возить.

– А больше по ней разве никто не ездил и сейчас не ездит?

– Это не имеет отношения к составу хищения и контрабанды, – сказала Эльвира Витальевна. – Я протестую.

– Подсудимый, задавайте вопросы более конкретно, – сказал судья.

Присяжные на скамье зашевелились; те из них, кто внимательно следил за ходом допроса, видимо, были не вполне согласны с судьей.

– Еще конкретнее, – медленно, как будто на что-то решаясь, сказал Лудов из аквариума, – А кроме телевизоров, к вам на завод из Китая больше ничего не поступало? Не хранилось на складах, не переупаковывалось, не продавалось в Тудоеве и по всей стране? Не было ли там, например, компакт-дисков?

Журналист, внимательно глядевший на прокуроршу, но видевший краем глаза и представительницу потерпевшего за тем же столом, заметил, что Лисичка вдруг очень забеспокоилась, хотя прокурорша отреагировала на этот вопрос подсудимого всего лишь картинным недоумением. Свидетель теперь с испугом смотрел именно на прокуроршу, но тут встала Лисичка:

– Я возражаю, ваша честь! – Ее голос, прозвучавший тут, на процессе, вслух едва ли не впервые, оказался очень мелодичным и приятным, – В деле нет ни слова ни про какие компакт-диски, заданный подсудимым вопрос выходит за пределы предъявленного ему обвинения.

– Но я же им целый год рассказывал про эти диски, – сказал Лудов, – Может, в протоколах этого и нет, но я же говорил следователю Кириченко.

– Мало ли, о чем вы с ним говорили, но следствие в этом направлении было признано бесперспективным, – подхватилась наконец прокурорша, – Он просто хочет запутать присяжных, ваша честь!

– Свидетель, – подергав себя за ус, сказал судья, – вы можете ответить на этот вопрос подсудимого? Да или нет?

– Я ничего не знаю ни про какие компакт-диски, – быстро сказал Востриков.

– Да он врет! – сказал Лудов из аквариума, – Все знают!

Мама Лудова в зале явно ничего не понимала, а бывший его сокамерник в клетчатой рубашке, хотя тоже ничего не понимал, сжался от страха: вот попал!

– Выражения! – сказал Виктор Викторович, – Комментарии! Я думаю, вы сможете что-то нам объяснить, когда получите слово. А это свидетель обвинения, его вызвала прокуратура, она не спрашивает, и он тоже ничего про это не знает. Может быть, следующий свидетель знает, там же у вас еще один, Эльвира Витальевна?

– Можно перерыв? – попросила прокурорша, которую Лисичка изо всей силы своими длиннющими ногтями тыкала в бок.

– Перерыв десять минут, – согласился Виктор Викторович. – И давайте, уж знаете ли уж, следующего свидетеля, наконец-то у нас дело куда-то сдвинулось…

Пятница, 30 июня, 12.50

В перерыве мать Лудова, которой сын успел только коротко кивнуть, когда она проходила мимо клетки, вышла в фойе. Тут ее и догнал Палыч, а прокурорша, остановившаяся рядом с ожидавшим своей очереди свидетелем Гребельским, вставшим со скамейки, нервно наблюдала за их разговором шагов с двадцати.

– Ведь вы мама Бориса? – спросил Палыч шепотом, косясь на прокуроршу.

– Да, – сказала она подозрительно, – А вы кто?

– Я сидел с ним в одной камере в тюрьме, – сказал Палыч. – Меня присяжные три дня назад оправдали. Они и Бориса оправдают, вот увидите. Они разберутся.

– Ой, молчите! – сказала, сразу смягчившись, мама Лудова. – Расскажите, как он там. Я же совсем ничего не знаю, мне даже поговорить с ним не дают.

– Да ничего, нормально, – шептал Палыч, – Ваш сын крепкий мужик, камера там тесная, но мирная, у него шконка отдельная…

– Что отдельная?

– Ах, ну да… ну, место на нарах, в общем, все в порядке там у него, не волнуйтесь. Это можно пережить, это только тем, кто там не был, кажется, что невозможно.

– Что он вам рассказывал? – спросила мама Лудова.

– Много чего, – сказал Палыч. – Мы же долго вместе сидели, полгода, чай вместе пили… Про этого вот рассказывал, кого сегодня допрашивали, про Вострикова. И про второго директора, Гребельского или как его…

В это время прокурорша прошла мимо них почти впритирку, так что успела услышать последнее имя. Заметив это, Палыч вздрогнул в испуге и замер на полуслове, а прокурорша посмотрела на Гребельского, который вжал голову в плечи, тоже, может быть, расслышав свою фамилию. Сама Эльвира Витальевна пошла дальше в коридор, где ее с отсутствующим видом, стараясь никому не мозолить глаза, караулил подполковник Тульский.

– Ну, говорите, – нетерпеливо сказала мама Лудова, когда железнодорожный стук прокурорских шпилек затих в отдалении коридора. – Что он вам рассказал?

– Я боюсь, – шепнул Палыч, – Я боюсь их всех. Я больше сюда не приду, я уеду.

– Он вам сказал что-то важное?

– Да. Я боюсь, это опасно, он сам так сказал, а мне это не надо, – торопливо, как будто в припадке, говорил Палыч, отступая к окну. – Но мы с ним полгода сидели, чай пили… Ох!.. Он сказал, что у Пономарева, которого он якобы убил, был заграничный паспорт на имя Пастухова. И еще он сказал, что Пономарев весной две тысячи третьего года, после убийства, должен был побывать на Британских Вирджинских островах. Это наверняка. Ну, все!

Он повернулся и пошел, затем почти побежал по коридору к лестнице. За ним следили в четыре пары глаз: мама Лудова, свидетель Гребельский, высунувший с опаской голову из своего льняного пиджака, прокурорша и Тульский из коридора.

– Давай за ним! – сказала прокурорша, – W так ты все уже прошляпил.

– А ты не командуй тут! – огрызнулся оперативник, – Может, еще за мамой наружку пустить? У меня и людей столько нет…

Тем не менее Тульский уже несся по коридору следом за Палычем. Как только он, а за ним и прокурорша скрылись в коридоре, свидетель Гребельский поднялся и, крадучись, прижимая свой портфельчик к груди, тоже ушел в коридор.

Пятница, 30 июня, 13.10

– Ну что же, Эльвира Витальевна, – судья, подождав, пока присяжные рассядутся, возобновил заседание, – у вас, кажется, еще один свидетель по этому эпизоду?

– Он куда-то ушел, ваша честь, – сказала прокурорша, гордо вскидывая голову, чтобы не потерять лицо окончательно. – Его сейчас ищут.

– Ну и что же нам прикажете делать? – сказал Виктор Викторович, – Свидетели у вас куда-то убегают, лучше бы вы за ними следили, чем вмешиваться в ведение процесса. Ну, присяжные на месте, мы же как-то должны двигаться вперед?

– Если вы не возражаете, я перейду, чтобы не терять время, к эпизодам отмывания подсудимым преступно нажитых денег. Как раз успеем до двух…

– Мнение защиты?

– Но это лишено всякой логики, – сказала Елена Львовна, – Впрочем, процесс не может тянуться до бесконечности, поэтому, чтобы не терять время…

– Ну, уж пожалуйста уж, – устало сказал судья и осторожно потер живот под мантией.

– В томе сорок три содержатся, – сказала прокурорша, вставая и раскрывая увесистый том, – некоторые данные об особняке подсудимого в поселке Уборы. Тут есть фотографии…

Она торжествующе понесла заветный том с фотографиями вдоль барьера: сначала в одну сторону, потом в другую. На фотографиях был дом, производивший, как изнутри, так и снаружи солидное, но и странное впечатление сочетанием стандартного евроремонта с китайскими картинками, фонариками и кисточками, и такой же был и сад. Но на лицах присяжных, чего Эльвира Витальевна пока еще не понимала, но уже видела Лисичка, отражались сомнения: Океанолог, Актриса и преподавательница сольфеджио скривились, Розу заинтересовали только окна, а Ри – ванная. Слесарь чуть не плюнул, алкоголик поспешно отвернулся, и только Анна Петровна была поражена роскошью увиденного. Старшина, скосившись, пытался разгадать чувства бойцов своего отряда, и Лисичка не знала, что писать у себя в блокноте. Прокурорша в это время как раз остановилась перед «Гурченко» и начала перелистывать перед ее лицом фотографии фасада, сада, комнат и ванны джакузи. Она торжествовала, между тем как «Гурченко» постепенно закипала.

– А почему вы передо мной-то этим трясете?! – неожиданно взвизгнула «Гурченко», – Может, вы считаете, что я какой-нибудь бомж с помойки?!

Подсудимый, который до этого сидел в аквариуме с закрытыми глазами, только чуть покачиваясь из стороны в сторону, широко открыл глаза, и судья тоже как будто сейчас только понял, что происходит:

– Ну, присяжная Швед, ну вы же судья все-таки как-никак, – сказал он, – Держите эмоции при себе. Това-арищ прокурор, вы тоже злоупотребляете, это уж знаете ли уж… Что, нашли свидетеля? Перерыв пять минут, прошу никого не расходиться…

Судья встал, торопливо прошел в свой кабинет, нашел в ящике стола таблетки и проглотил одну, запив водой из архаичного графина.

– Нет, почему она решила, что я такая завистливая тварь? – продолжала между тем бушевать «Гурченко» в комнате для присяжных, – Товарищ Старшина, я требую, чтобы вы сказали судье, чтобы он оградил меня от оскорблений!

Зябликов поглядел на нее в задумчивости и сказал скорее сам себе:

– Действительно. Ну дом. Ну хороший дом у него. А дальше-то что?

– Дальше будет раскулачивание, – объяснила Роза.

– Имущественное расслоение, – сказал Океанолог, – Плохо, конечно. Но зависть хуже. Спасибо вам, Клавдия Ивановна, вы не уронили, так сказать.

– Отвратительно, – не удержалась Сольфеджио, – Хочется помыться. Зачем она это делает?

– Да она же сама взяточница, завистливая тварь, прокурорша наша, – сказал Кузякин. – Неужели не видно?

– А ванну-то видели? – сказала Анна Петровна. – Он бы себе еще унитаз золотой поставил. А на какие деньги он это все построил-то, а? А у меня вот денег не хватает даже сыну мобильный купить. Я даже позвонить не могу, узнать, где он.

– А хотите, я вам свой старый принесу? – вдруг сказала Ри. – Нет, правда, у меня есть, я недавно новый купила, а карточка – она недорого стоит.

– Вы что, серьезно? – спросила приемщица.

– Конечно. Я завтра принесу, только найти надо. Я домработнице его хотела отдать, но вам, я вижу, нужнее. А хотите, я вам и карточку куплю?

– Нет уж, карточку не надо, – сказала Анна Петровна, – карточку я уж сама.

В комнату присяжных заглянула секретарша Оля, крутя ключами с таким видом, как будто собиралась сейчас открыть ими клетку подсудимого.

– Ну что, пошли? – с надеждой спросил Старшина.

– Свидетель удрал, – доверительно сообщила секретарша и прыснула, – Да и судья себя неважно чувствует. Перерыв теперь до понедельника… – И она быстро убежала к себе.

Пятница, 30 июня, 14.00

– Нет, Старшина, так дело не пойдет, – сказала Хинди. – Тут у вас дурдом почище, чем у нас в клинике неврозов. У меня отпуск скоро начинается, я из-за вас от путевки в Ялту отказываться не буду.

– А правда, – сказала Роза, уже собираясь, – Товарищ Старшина. Что мы тянем-то? Этот парень просто нормально организовал бизнес, его подставили. Суду все ясно.

– А что ясно? – сказал Зябликов и рубанул рукой воздух, как шашкой. – Пока суду ясно только то, что пацан в тридцать пять лет не может ворочать такими деньгами. От трудов праведных не построишь палат каменных. Откуда он их взял, а?

– Все они друг друг-га стоят! – сказал слесарь шестого разряда. – Я бы их в-всех без всякого суда посадил лет на д-двадцать, пусть отработают, что навоворовали.

– Дурак ты, слесарь шестого разряда! – не удержалась Роза, которая от волнения стала говорить, а точнее, кричать нормально, по-русски, – Ты бы убил всех, кто в этой стране занимается бизнесом. Ну, убей тогда меня, вот она я!

– Вы, Роза, делаете людям окна, а Лудов спекулянт, – сказала Анна Петровна, – Вот ведь вас или Марининого мужа никто не трогает.

– Ну да, не трогает! – заверещала Роза, но тут в ее сумке Бахом заиграл телефон, и она, чуть отдышавшись, заговорила уже в трубку: – Алло-о? Oh! Hello, Donald!.. Sorry?.. No!.. One hundred and ninety, not less!.. What?.. Well, give him the phone… По двести, я сказала, по двести, и никаких скидок! Все, не звоните мне больше! – Она нажала отбой и тут же вернулась к разговору: – Почему спекулянт? Он телевизоры возил. Что бы ты без него смотрела, дурья башка, у себя в химчистке?

Слесарь и Анна Петровна, однако, уже собрали свои вещи и шли через зал к выходу, остальные тоже собирались, но не спеша.

– Не в этом дело, – сказал Старшина. – Телевизоры, конечно, нужны, хотя мне бы больше понравилось, если бы они были наши, советские. Но дело даже не в телевизорах, а в растаможке и фальшивых этих, как их, инвойсах.

– Да что вы глупости повторяете за прокуроршей? – сказала вдруг молчавшая до сих пор Алла. – При чем здесь вообще контрабанда? Товар приходил? Приходил. Значит, контракты не фиктивные. Они и нужны-то только для регистрации на таможне. Если поставщики вам доверяют, они сто вагонов телевизоров пришлют по телефонному звонку, вы только деньги переводите.

Зябликов посмотрел на нее в изумлении:

– Погодите, вы же вроде преподаете сольфеджио…

– Может быть, я не всю жизнь преподавала сольфеджио, – сказала Алла, – Может, я сама от безденежья челноком в Турцию ездила. Может, у меня раньше был муж-коммерсант. То есть он-то и сейчас коммерсант, только он мне больше не муж. А я опять преподаю сольфеджио. Но эти инвойсы для меня тоже не китайская грамота.

Фотолюбитель Рыбкин смотрел на нее затаив дыхание.

– Вот как, – сказал Зябликов. – Смотрите, какие вы тут все собрались. Один я, что ли, сапог кирзовый? Но он ведь признался в убийстве!

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спросила Роза.

– Ну, адвокатесса говорила, – не сразу нашелся Старшина.

– Нет, адвокатессе ты ни за что не поверишь, кто-то еще тебе говорил…

– Да мало ли кто в чем признался, – сказал Журналист. – Вы же были в Чечне, Майор, может быть, вам даже случалось видеть, как людей пытают?

– Нет, при мне не пытали, – тихо сказал Зябликов, чувствуя, как внутри его головы и помимо его воли поднимается темно-пурпурная волна. – Я, правда, видел таких людей наутро. Но я и много чего другого видел. Как нас предавали, убивали, как такие же пацаны, как этот Лудов, месили грязь и гибли на минах. А другие в это время набивали себе карманы и разъезжали на «Мерседесах». Что, не так?

– Ну и для чего они погибли? – спросил Журналист. – Не обижайся, Майор. Но, может быть, было бы лучше, если бы твои пацаны тоже торговали китайскими пуховиками, а не гибли сами и не убивали других в Чечне.

Зябликов посмотрел на перетянутый аптекарской резинкой хвостик с ненавистью.

– Слышь, ты, тварь продажная…

У него потемнело в глазах, разумом он еще понимал, где находится, но симптом был ему известен – последствие контузии, неконтролируемая ярость. Зверея и вместе с тем холодея от ужаса, Майор уже шагнул к Кузякину и занес руку, но тут между ним и Журналистом опять встала Хинди:

– Слушай, Кузякин, а тебя в школе, случайно, Кузей не называли?

Журналист, не отводя взгляда от лица Майора, с которого на глазах словно бы сходил кирпичный загар, и оно меняло цвет с бурого на желтый, медленно ответил:

– Называли. Меня и сейчас все так называют.

– Ну ладно, – сказал Старшина, роняя вниз сразу повисшие руки. – Пронесло. Но ты уж поосторожнее в следующий раз. Кузя…

Все молчали, только Петрищев что-то тихо бурчал у бумажной иконы Троицы: он-то знал, кто только что спас Журналиста.

– Ладно, уходим, – сказал Океанолог. – Нам пора уже и отдохнуть друг от друга, я думаю. Вот после выходных с новыми силами…

Кузякин молча повернулся и пошел через зал, остальные тоже потянулись за ним, и в комнате никого не осталось, кроме Зябликова, который присел на стул, чтобы прийти в себя и отдышаться, и Хинди, которая просто не могла бросить больного.

– Это у вас приступ, – сказала она и, встав рядом, осторожно погладила жесткий бобрик его офицерской прически, как гладят еще маленького, но незнакомого и все-таки щенка, – Я видела, как это бывает, в клинике. Может, в клинику поедем, я вам укольчик сделаю, а?

– Да нет, ничего, – махнул рукой Зябликов, которого эта неожиданная забота не только не рассердила, но даже как-то растрогала, к чему он был непривычен, и смутился. – Это у меня после контузии, теперь уже реже бывает, проходит…

Он встал, и они вдвоем пошли, спустились по лестнице, вышли из здания и наткнулись прямо на Кузякина, который высматривал кого-то с крыльца. Старшине, который чуть было не решился взять Хинди за руку, эта встреча была неприятна, а Журналист, увидев позади себя Старшину, тоже невольно подобрался.

– Ну ладно, – пересилив себя, сказал Зябликов, странным образом отогретый медсестрой. – Раз уж я тебя чуть не убил, значит, мир. Контузия у меня, бывает, находит. Все, Кузя, мир.

Майор протянул руку. Кузякин посмотрел ему в лицо и ответил рукопожатием.

– Не обижайся, Майор, – сказал Кузякин. – Можно сказать и так, что десять лет назад мы оказались по разные стороны фронта, но ведь и с разных концов мы пришли к одному и тому же выводу: что все это было говно. Разве нет?

– Ну, если в целом… – сказал Зябликов.

Он вытащил пачку сигарет, и они закурили все трое на ступеньках суда. Хинди сияла всеми своими веснушками.

– Знаешь что? – вдруг решился Майор. – Я думаю, может, в воскресенье в Тудоев махнуть, посмотреть на этот завод? У меня там кореш, вместе служили, он покажет все. Поедешь?

– Нельзя вообще-то этого делать, – сказал Кузякин, испытующе глядя на Старшину. – Как бы нас за это из присяжных не того…

– А мы что, рассказывать, что ли, будем? – весело сказал Майор, – Посмотрим для себя, чтобы внутреннее убеждение окрепло, как нам Виктор Викторович объяснял, и все. Вот и Тому с собой возьмем, чтобы я тебя опять не убил ненароком.

– Ну, можно, – согласился Кузякин. – А он завод может показать, твой кореш?

– Он там все может! – сказал Майор. – Он в авторитете у них там, в Тудоеве. Заметано, значит. Я за Хинди на своей машине в воскресенье заезжаю, а потом за тобой. Ты адрес дай и телефон, я позвоню, как выедем, только пораньше надо…

Журналист протянул ему визитную карточку с прежней работы, и Зябликов с Хинди ушли, а Кузякин спустя еще минуту наконец дождался: по ступеням крыльца спускалась, не обращая на него внимания, мама Лудова.

Пятница, 30 июня, 14.30

Убедившись еще раз, что Хинди со Старшиной повернули за угол, Кузякин пошел за не старой еще, но сгорбленной горем женщиной к остановке трамвая. На остановке он встал в нескольких шагах от нее и только внутри, осмотрев почти пустой вагон, сел рядом и заговорил:

– Здравствуйте. Я могу узнать ваше имя-отчество?

– Зинаида Борисовна, – сказала она, поколебавшись.

– А я Данила, – представился Кузякин. – По-моему, у вас хороший сын, Зинаида Борисовна. Мне нравится, как он там себя ведет.

– Нам с вами нельзя разговаривать, – обреченно сказала она.

– Не волнуйтесь, нас никто не видит, – сказал Кузякин, – Мне бы хотелось побольше узнать о вашем сыне. Понимаете, сейчас я присяжный, а вообще по жизни я журналист. А все журналисты страшно любопытные люди.

– Он никого не убивал, – сказала мама Лудова.

– Если бы я думал иначе, я бы с вами не заговорил.

Подошла кондуктор, и мама Лудова испуганно замолчала.

– Два до метро. – Кузякин протянул кондуктору деньги.

– Я вам деньги сейчас отдам, – она полезла в сумочку.

– Да нет, что вы, какая ерунда.

– Возьмите, – настояла женщина, протягивая Кузякину монеты. – Мы не бедные, хоть отец уже и не встает. Сказать по правде, нам все время какие-то люди деньги приносят от Бориса. Ой, наверное, я вам зря об этом рассказываю: он в тюрьме сидит, а от него кто-то деньги носит. Но и в тюрьме за все платить приходится: и чтобы в нормальной камере сидеть, и чтобы поесть, и телефон…

Трамвай остановился, вошло несколько пассажиров.

– Он неплохой мальчик, но увлекающийся, – пояснила она. – Зачем-то увлекся бизнесом, говорил, что хочет, чтобы мы все нормально жили. А мы разве не жили нормально? Отец – профессор географии, я – доцент на кафедре иностранных языков, у нас дача, машина – все было. Сейчас машину продали, отец с инсультом, жена Бореньки с внучкой уехала в Лондон, а я передачи в тюрьму ношу…

Она не выдержала и, очевидно уже вполне поверив Кузякину, тихо заплакала, отвернувшись к окну.

– Ну что это вы, Зинаида Борисовна, – сказал Кузякин немного фальшиво, как это всегда получается у мужчин с плачущими женщинами. Трамвай ехал медленно, и за хлюпающим профилем мамы Лудова шли мимо в окне какие-то летние люди. – Мы еще поборемся.

– Вообще-то Боренька китаист, – сказала она, вытерев слезу. – Окончил Институт стран Азии и Африки, переводил поэтов, уехал работать в Пекин… Потом вдруг бизнес, какие-то телевизоры, какие-то люди… Его друзья по институту никогда мне особенно не нравились, – неожиданно закончила она и замкнулась.

– Какие друзья? – осторожно спросил Кузякин и, поскольку она молчала, продолжил: – Да, институт довольно специфический, я оттуда тоже знал кое-кого. Они к вам сейчас заходят? Нельзя ли поговорить с кем-нибудь из них?

– Вы ведете себя глупо, – сказала она, вытерев пальцем снова набежавшую слезу, – Я понимаю, вы журналист, я вас даже помню в лицо, я на вас не обижаюсь, но вас выгонят из присяжных, если вы будете расспрашивать. А к нам теперь никто уже и не заходит. Раньше чаще других заходил Пономарев, вот этот, которого Боренька как будто бы убил. Ну и еще… Никого он не убивал. Я знаю.

– Откуда вы знаете?

– Мне надо выходить, сейчас метро.

– Вы просто чувствуете так или вам что-то сказал этот человек сегодня? – проницательно спросил Кузякин, – В клетчатой рубашке?

– Да. Этот человек, который сидел в зале. – Она заговорила сбивчиво под влиянием вдруг вспыхнувшей надежды, – Я вам все расскажу, только это опасно, он так сказал. Этот человек сидел с моим сыном в одной камере. Сын ему сказал, что у Пономарева был иностранный паспорт на имя Андрея Пастухова. И что он обязательно должен был весной две тысячи третьего года, то есть уже после того, как Боренька его как будто бы убил, побывать на… на… ой, забыла! – Она побледнела от ужаса.

– Где? – спросил Кузякин, – Вы должны вспомнить.

– Не могу вспомнить, не вспомню! – в отчаянии сказала она, – Этот человек только один раз сказал, а потом испугался прокурорши и убежал. На каких-то островах… Все равно уже не поможет! Ой, я пропустила остановку, нам нельзя говорить, пустите!..

Кузякин встал и вместе с ней вышел на остановке. Он посмотрел, как мама Лудова вошла в подземный переход, и решил ехать в обратную сторону.

Суббота, 1 июля, 17.00

Хаджи-Мурат уже пытался играть на корте. Ри подавала ему несильно, и он иногда даже умудрялся попасть ракеткой по мячу.

– Снизу движение, как будто вы ковшиком зачерпываете! – крикнула Ри, направляя мяч: он попал, но отбил вбок, и мяч ударился о сетку.

Воспитуемый пошел к скамейке и вытер лицо.

– Ну что, устали? – спросила она, невольно восхищаясь тем, что даже после долгой и бестолковой беготни по корту он выглядит вполне молодцевато.

– Да, на сегодня хватит, спасибо. Вы мной довольны, моя повелительница?

– У вас уже получается, – улыбнулась Ри. – В следующий раз попробуем слева.

– В следующий раз? Мне не хочется так скоро с вами расставаться. Ведь у вас уже не будет занятий сегодня, правда? Может быть, мы поужинаем? Я знаю один ресторан, там очень вкусно, и это недалеко…

– Пожалуй, – сказала она, подумав. – А вы привезете меня обратно?

– Ну конечно! – сказал он обрадованно.

– Тогда я оставлю машину. А мне надо кое о чем вас расспросить. Сейчас я оденусь и выйду. Давайте на парковке через пятнадцать минут, хорошо?

К вечеру становилось прохладнее, ветерок шевелил листья лип, окружавших корты, и Мурат Исмаилович с трудом отвел взгляд от загорелых ног Ри, чтобы взглянуть на липы и попытаться разглядеть, кто же там так заливисто свистит и щелкает, не обращая внимания на крики играющих и звонкие удары мячей.

Суббота, 1 июля, 19.00

Когда они доели рыбную закуску, Хаджи-Мурат подлил Ри вина и сам вернулся к так интересовавшему его спутницу разговору.

– Ну вот, теперь можно и про суд, – сказал он с обаятельной улыбкой. – Но только не за едой; суд и хорошая еда – вещи несовместимые. Итак, в идеале смысл суда присяжных, который впервые появился в Англии еще в шестнадцатом, кажется, веке, заключается в том, что присяжные – это судьи факта. Они считаются просто людьми здравого смысла, и перед ними не ставится никаких сложных вопросов права. Обвинение и защита только разворачивают перед ними некоторую панораму доказательств, а присяжные затем по специальному вопроснику, составленному судьей, отвечают только «да» или «нет». Вот это, говорят они, доказано – значит, было, а это не доказано – значит, этого и не было.

– Но как же?.. – допытывалась она. – Вот прокурор рассказывает про контрабанду, как они там возили телевизоры из Китая в виде запчастей. У нее выходит, что это в самом деле контрабанда. А Роза говорит, что все растаможивали так же, под видом запчастей, и Алла, она ездила челночницей в Турцию, да Сашок тоже так сигареты возил, я ему еще помогала в Алма-Ате… Сашок – это мой муж.

– Я знаю, – сказал Хаджи-Мурат, – мы уже говорили с вами про мужа.

– Значит, получается, что это никакая не контрабанда? – Ри не хотела терять свою нить. – А как же нам отвечать, если можно только «да» или «нет»?

– Ну, это сложный вопрос, – сказал Хаджи-Мурат. – Вашему подсудимому крупно не повезло: его кто-то выбрал жертвой. Это вы на юридическом будете проходить, я вам помогу поступить. А пока не берите в голову. Вы просто так ответите, как поймете, например: нет, невиновен. В этом преимущество присяжных: они никому ничего не обязаны объяснять. И судья должен будет его отпустить.

– Его не отпустят, – сказала Ри, – Там же еще убийство. Хотя до убийства мы еще не дошли, пока у нас только контрабанда телевизоров и радиозавод в Тудоеве.

– В Тудоеве? – переспросил Хаджи-Мурат. – А как его фамилия, подсудимого?

– Лудов. Он такой, в очках, лет тридцать пять.

– Лудов, – в задумчивости протянул Хаджи-Мурат, – Кажется, Борис, правильно? Я с ним виделся раза два. Я немного работал с его компаньоном, Пономаревым.

– Что вы говорите! – закричала Ри, – Как раз этого Пономарева он и убил.

– Да ладно вам! – непроизвольно отреагировал Хаджи-Мурат, но поправился: – Хотя все может быть. Мы, адвокаты, знаем такие истории, что и поверить нельзя. Я вам как-нибудь потом расскажу, когда мы познакомимся поближе. А хотите, сейчас поедем ко мне после горячего? У меня кофе, вы такого никогда не пили…

Официант уже подкатывал к их столику тележку с горячим под крышкой.

– Нет, наверное, не сегодня, – сказала Ри, но уже не так решительно, как прежде.

Суббота, 1 июля, 23.45

Анна Петровна поглядывала на часы, висевшие над холодильником. Она крошила в узловатых пальцах засохшее печенье, которое запивала жидким чаем; хотела опять вязать, но петли путались. Наконец в замке защелкал ключ – это пришел сын Паша. Она вышла в крошечную переднюю и пытливо посмотрела на него, но не заметила ничего особенного, Паша был разве что слегка навеселе.