Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– К-конечно, – сказал он. – С-сволочи они, с-спекулянты, откуда им знать, к-какие больницы есть? Зато мне теперь б-близко тебя навещать. Я завтра тоже п-приду…

Жена молчала, продолжая держать его за руку.

Среда, 21 июня, 21.00

В камере на девять шконок в три яруса постоянно находилось человек на пять-шесть больше, кое-кто спал и по очереди, но Лудов постоянно занимал среднюю шконку у забранного «намордником» окна, отгороженную матерчатой занавеской. Он жил в этой камере почти два года, угощал постоянных обитателей из передач, которые регулярно получал с воли, и в крайних случаях позволял им позвонить по своему мобильному телефону.

Лязгнула дверь, пропустив в камеру еще одного заключенного. Лудов сунул под подушку книжку с иероглифом на обложке и легко спрыгнул вниз.

– Палыч! – Он потянул вошедшего за стол, стоявший посредине камеры почти во всю ее длину.

Четверо молодых парней, раздетых по пояс из-за духоты в камере, вежливо потеснились с партией в «козла». Посетителю было около пятидесяти. Он потрогал рукой левую сторону груди и опустился на лавку.

– Голодный? – спросил Лудов, но Палыч только помотал головой. – Все равно тебе поесть надо и поспать до пяти.

– Не усну, – сказал Палыч, – Устал страшно, перед глазами уже все плывет, а уснуть не усну, – Он поднял голову и добавил: – Сегодня в прениях выступал, скоро вердикт.

– Вердикт! – обрадованно прошептал Лудов, придвигаясь к нему, чтобы не услышал больше никто в камере. – Значит, скоро ты отсюда выйдешь. Можешь собираться уже.

– Какие у меня сборы! – сказал Палыч. – Да и не верю я. Кто это меня отсюда выпустит?

– Расскажи, – шепотом сказал Лудов. – Как прения? Сколько ты говорил?

– Сколько дали. Минут двадцать. Все рассказал. А что мне рассказывать? Ты же знаешь. Я их возил только, откуда я мог знать, чем они занимаются?

– А присяжные?

– Вроде слушали. Да что гадать. Скоро вердикт. Дожить бы.

– Доживешь, – сказал Лудов, поглядев на него внимательно. – Через несколько дней уйдешь и не вернешься. Тех двоих осудят, а тебя отпустят, скоро уже. Ты же только возил.

– Правда? – испуганно спросил Палыч, и стало заметно, что он на грани истерики. – Ну не могут же они написать: виновен? Правда же, не могут?

– Конечно. Ты чаю попей. Вот, холодный, но все равно попей. И постарайся уснуть, надо спать, а то у тебя крыша поедет, когда они тебя отпустят.

– Нет, не усну, – сказал Палыч, жадно, махом проглатывая кружку чая.

Лудов оглядел ряд шконок с дремлющими заключенными, смерил глазами расстояние до тех четверых, которые были заняты домино, наклонился к самому уху соседа и прошептал:

– Запомни, Палыч: этот Пономарев, убийство которого они мне вешают, должен был промелькнуть на Британских Вирджинских островах. Не знаю, куда потом, но мимо этих островов он проехать никак не мог, засветиться он там должен был обязательно где-то весной две тысячи третьего года. У него мог быть паспорт на имя Андрея Васильевича Пастухова. Теперь, наверное, другой, может, украинский, но некто Пастухов должен был мелькнуть весной две тысячи третьего года там, на Британских Вирджинских островах.

– Откуда ты знаешь? – ошарашенно, даже забыв про собственное дело, спросил сосед. – Ты мне этого никогда не говорил.

– Тихо! Я этого никому не говорил и не буду, наверное, говорить. Тебе первому, потому что у меня нет другого шанса сделать так, чтобы об этом хоть кто-то знал.

– А следователю? – спросил Палыч и тут же сам себе прикрыл ладошкой рот.

– Щас! – сказал Лудов. – И адвокатессе тоже нет. Она может искать Пономарева только за мои деньги, но у меня их уже нет, и связей у меня нет, я уже никто. Да и не хочу я ее в это втравливать. Я вообще не уверен, что хочу, чтобы кто-нибудь нашел Пономарева. Найдут и убьют и повесят это снова на меня. А если он будет болтать перед смертью, то и меня тоже достанут. Понял, Палыч?

– А зачем же тогда ты мне это говоришь? – испуганно спросил Палыч. – Что же я-то могу сделать? Я вообще таксист, бомбила. Мне это не надо!..

– Да не трясись, Палыч, – сказал Лудов, – Я на тебя и не рассчитываю. Просто я сейчас больше никому не верю. Я тебе ничего опасного из того, что знаю, не сказал. Запомни только: Андрей Пастухов, Британские Вирджинские острова, весна две тысячи третьего. На всякий случай. Я отсюда скоро не выйду. Даже если они меня оправдают по убийству, так на мне еще и контрабанда висит, они уж постарались. И уйду я в зону, ну не на двадцать, так хоть на восемь лет. Но если со мной что случится, то ты, Палыч, кому-ни-будь об этом расскажи. Ведь это не я его убил, это он меня подставил. Были и другие, но они мне были никто, а он был друг. И он меня сдал, поэтому ты уж запомни.

– Да не хочу я ничего про это знать! – вдруг истерически закричал Палыч на всю камеру, так что дремлющие зэки недовольно заворочались на шконках.

– Ну ладно, ладно. – Лудов примирительно похлопал его по плечу, – Не волнуйся, нам в полшестого на сборку. Я тоже пойду посплю.

Он ловко взобрался к себе и задернул занавеску.

Вторник, 27 июня, 11.00

Доставка подсудимого из изолятора, как обычно, задерживалась, и присяжные коротали время в своей комнате. Шахматист и Океанолог, который, как оказалось, играл хотя и не так азартно, но более вдумчиво, были уже в середине довольно запутанной партии, а Журналист и Фотолюбитель стояли возле бокового столика, за которым шло сражение, наблюдая за игрой. Старшина с отвращением читал газету, нервничая, так как одна из присяжных опаздывала. Медведь глядел в окно на кладбище, и было видно, что день ото дня ему становится лучше: его лицо разглаживалось. Анна Петровна вязала в кресле у другого окна, неуловимо перебирая спицами, зеленая нитка тянулась из большой хозяйственной сумки, которую она неизменно носила с собой, а синий клубок она сунула, чтобы не укатился, в стеклянный кувшин, позаимствованный для этого с полки. Складывая петельку к петельке, она чуть шевелила губами, наверное, считала, но лицо ее при этом становилось таким отстраненным, словно она про себя бормотала заклинания.

– Что это вы вяжете, Анна Петровна? – спросила Ри от нечего делать, но еще и потому, может быть, что выходное платье, в котором приемщица из химчистки приходила в суд, чем-то напоминало ей Алма-Ату и ее детство.

– Свитер, – буркнула приемщица неприветливо, но вязание и шептание, и все эти синие и зеленые петельки ей и самой развязывали язык, и она добавила, подняв глаза на Ри: – Свитер сыну. Он уже здоровый вырос у меня, а дурак.

– Он весь вот такой будет? В смысле, свитер?

– Нет, это спинка. А спереди будет узор, я еще не знаю какой, – разговорилась Анна Петровна, которой, на самом деле, вдруг захотелось рассказать про своего сына. – Он хочет вампира на груди, а я хочу, чтобы были рыбки. Как вы думаете, можно парню носить с рыбками?

– Ну… – серьезно задумалась Ри и собиралась уже порассуждать на эту тему, но в это время распахнулась дверь и влетела опоздавшая «Гурченко».

Майор сразу же отложил газету и отчитал ее деревянным голосом:

– Вы опять опоздали, Клавдия Ивановна! Ваше счастье, что конвойная машина сломалась, а то бы вас уже не было в коллегии.

– Но они опять всю ночь не давали мне спать! – закричала «Гурченко». – Как я могу исполнять обязанности федерального судьи, если они не дают мне спать?

Компания отреагировала вяло: видимо, сцена повторялась не в первый раз. Анна Петровна сбилась, и теперь ей пришлось распустить несколько петель, Шахматисты даже не оторвали глаз от доски, и только Хинди, которой, очевидно, еще не надоел этот спектакль, спросила с деланым любопытством:

– Кто, Клава? Кто не давал вам спать?

– Он! Мой бывший муж, скотина неблагодарная, – с готовностью сообщила «Гурченко». – Опять привел какую-то шалаву, представляете! Целую ночь пили портвейн в соседней комнате, музыку включали, а как я стала в стенку стучать, так он пригрозил меня убить! У меня истерики, надо судье сказать, пусть он звонит в милицию! Игорь Петрович, мы, что ли, зря избрали вас Старшиной?

– Я же уже звонил, – с раздражением сказал Зябликов. – Там всё знают: каждый вечер то вы трезвоните и жалуетесь, то муж рассказывает, что вы привели кавалера, распиваете водку, а потом топаете и скрипите диваном…

– Ах, значит, вы мне не верите? Потому что все вы, мужчины, кобели!

– Успокойтесь, Клава, выпейте чаю. – Хинди поставила перед ней чашку и повернулась к подошедший Ри: – Теннис-пенис, а это не твоя чашка. Возьми другую.

– Слушай, ты, подстилка больничная, – завелась Ри, – если ты еще раз…

Хинди, не дослушав, подпрыгнула и вцепилась в ненавистные, крашенные перьями волосы красавицы. Пытаясь освободиться, Ри случайным движением сбросила с нее дымчатые очки в розовой оправе и, топчась на месте, с хрустом раздавила их на полу.

– Мои очки! – закричала Хинди. – Сука!..

Все застыли, как в столбняке, и только опытный в таких делах Майор оттащил Хинди, как собачку, за затрещавшие в поясе джинсы.

– Вы что, вашу мать! – страшно закричал Старшина. – Этого тут мне не нужно!

– Давайте-ка ее сюда, – сказала Актриса, усаживая рядом с собой всхлипывающую Хинди, чье лицо, как у всякого близорукого человека, лишившегося очков, тут же стало беспомощным, – Ну, успокойся, детка. Мы купим новые очки, эти тебя все равно только портили. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Пойдем и купим, у меня как раз деньги есть.

– Пусть она теперь покупает! – запальчиво сказала Хинди, – Она же раздавила. Слышишь, ты!..

Впрочем, это она говорила уже без злобы, с одной обидой, как успокаивающийся на руках у матери ребенок, да и Ри уже не могла ее слышать: чтобы сохранить лицо, она надела наушники плеера и стала приплясывать у стола: «Тыц-тыц-тыц…»

– Подсудимого привезли, – сказала, заглядывая в комнату присяжных, секретарша Оля. Она очень дорожила своей должностью и не расставалась с ключами то ли от двери, то ли от сейфа, которые болтались у нее на брелке в виде зайца. – Пора выходить, – И добавила громко, играя брелком по пути через зал: – Прошу всех встать, суд идет!

А «все» это была одна только сиротливо поднявшаяся со своей скамейки мама Лудова, на которую не то с сочувствием, не то с осуждением смотрела, устраиваясь на стуле и уже кутаясь в шерстяной платок, присяжная Анна Петровна Мыскина. Мама этого убийцы была, ясное дело, из интеллигентов, но по-человечески ее все равно тоже было жалко.

Вторник, 27 июня, 12.30

– Свидетель, на следствии вы утверждали, – начала допрос прокурорша, – что эта партия телевизоров, которая была задержана при попытке ввезти ее в Россию под видом радиодеталей, была не первой, которая декларировалась таким образом…

Толстый таможенник в совсем не шедшей ему голубой форме потел на трибунке.

– Нет, товарищ прокурор, раньше декларировали только детали для телевизоров, их везли через Владивосток для последующей сборки в Иркутске и в Тудоеве.

– Но на следствии вы утверждали, что телевизоры всегда собирались в Китае, никто их не разбирал, так и везли, а записывали как радиодетали. Вы утверждали, что подсудимый систематически вводил вас в заблуждение…

– Я возражаю, ваша честь! – всплеснула руками адвокатесса, – Государственный обвинитель третий раз задает свидетелю один и тот же вопрос, он уже ответил.

– Но на следствии он давал другие показания! Уважаемые товарищи присяжные, на следствии этот свидетель давал другие показания, я вам… Я оглашу!

– Так то было предварительное следствие, а это судебное! – закричала Елена Львовна, – Ваша честь! Вы судья или кто? Мало ли, что на предварительном следствии! На следствии он и убийство тоже признавал…

– Слово «убийство» тут пока еще вообще не произносилось, не ломайте мне процесс! – повысил голос судья. – Я сейчас занесу вам замечание в протокол!

– Почему вы делаете замечания только мне и не делаете их обвинителю? Это же она первой произнесла слово «убийство», кроме того, она давит на свидетелей.

– Да, вы уж там уж, – примирительно сказал Виктор Викторович прокурорше. – Вопрос об оглашении показаний на предварительном следствии мы решим позднее.

– Но я все же должна продемонстрировать присяжным протокол этого допроса, – сказала прокурорша, хватая том дела и делая с ним движение к скамье присяжных.

– Ну, продемонстрируйте, – устало сказал судья.

– Итак, том шестнадцать, лист дела шестьдесят пять, я представляю вам документ для обозрения, – сказала прокурорша и пошла вдоль барьера присяжных, держа раскрытый том в вытянутых руках.

Хинди близоруко щурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть, но в это время, дойдя до Ри, которая тоже всматривалась в страницу бессмысленным взглядом, прокурорша увидела на ней наушники плеера и запнулась от негодования. Тут наконец наушники заметил и судья:

– Присяжная Огурцова! – Ри его не слышала, механически постукивая в такт музыке ногой, и судья повысил голос: – Марина Эдуардовна!

Ри поняла, в чем дело, вспыхнула и вытащила наушники из ушей. Присяжные ухмылялись, смеялся подсудимый в клетке, а Хинди, сидевшая как раз позади Ри, а потому и без очков все видевшая, торжествующе прошипела в ухо своей сопернице так, что услышала и прокурорша: «Теннис-пенис, теннис-пенис!»

– Ну, присяжная Огурцова, ну вы уж прям уж… Ну так же нельзя, здесь же суд, а не дискотека, – Виктор Викторович крутил ус с видом снисходительной укоризны, – Ведь это же не просто так бумажка, которую вам показывает прокурор, это до-ка-за-тельство! Продолжайте, Эльвира Витальевна! Вы уже всем все показали?

– Да, ваша честь. И я продолжаю утверждать, что свидетель изменил показания.

– Да ничего я не менял, – сказал голубой толстяк и платком вытер пот со лба. – Они меня вызвали в Москву, мурыжили целый день в прокуратуре, расспрашивали, я уж не помню, что я им там наговорил. Как это они могли ввести нас в заблуждение? Кого, таможню? А мы что же, выходит, слепые? Мы же вскрывали контейнеры. Выборочно.

Лисичка озабоченно писала в своем блокнотике: «Таможенников вызывать по минимуму! Присяжные им не верят!!»

– Ясно, – сказал судья, – Оля, ты записала? Эльвира Витальевна, у вас пока все? Защита, у вас есть вопросы?

– Да, ваша честь, – сказала адвокатесса Кац, – Свидетель, в томе пятьдесят два, лист сорок четыре, есть постановление о прекращении в отношении вас уголовного дела за соучастие в уклонении от уплаты таможенных платежей. – Она взяла том и стала с ним танцевать между трибуной, за которой стоял свидетель, и скамьей присяжных.

– Ну, так это дело же прекращено, – насупился таможенник.

– Вас не затруднит сказать, по какому основанию оно прекращено?

– Что-то там… Не помню, – сказал свидетель. – Это уж год назад, наверное.

– Дело прекращено в связи с истечением срока привлечения к уголовной ответственности, – уточнила адвокатесса, показывая документ присяжным. – И я полностью согласна, что сроки по этой статье истекли. Но тогда надо прекратить дело и против моего подзащитного по этому эпизоду. Ведь он также, как явствует из показаний свидетелей, совершил, даже если согласиться с версией обвинения, которую оно, впрочем, сейчас уже не может нам даже и доказать в суде, всего лишь уклонение от уплаты таможенных платежей.

Заинтригованные присяжные следили за танцами адвоката. Лудов в стеклянной клетке открыл глаза, которые он прикрывал веками, как бы впадая в транс, а судья нахмурился и играл колпачком авторучки.

– Я протестую! – выходила из себя прокурорша. – Стадия ознакомления с доказательствами только началась, а защита уже формулирует выводы.

– Я делаю только то же, что и вы!

– Ну, товарищ адвокат, ну вы уж прям уж, – сказал судья, – Прокурор совершенно права, для выводов у вас будет время в прениях. Перерыв на обед.

Вторник, 27 июня, 13.15

Присяжные всякий раз дисциплинированно и молча уходили в свою комнату, но, едва переступив порог, оживлялись и начинали делиться впечатлениями.

– Во врет, таможня! – первой заговорила «Гурченко». – Как язык поворачивается!

– Так ведь и подсудимый тоже врет, – возразил Старшина.

– Конечно, – тут же согласилась «Гурченко», – Все они друг друга стоят. И прокурор тоже, и адвокат, все одним лыком шиты.

– Ну да, разница только в том, что один уже три года сидит в тюряге, а другой рассекает между Москвой и Владивостоком в генеральских погонах, – сказала фирмачка Роза, как всегда расставив интонации какими-то кочками по всей фразе.

– А я вот знаю одного человека, который один раз телевизор в детдоме украл, а теперь всю жизнь сидит, – сказал Старшина и осекся, поймав на себе внимательный взгляд Океанолога, но все-таки досказал свою мысль: – А тут вагонами…

– Так это всегда так, – двинув кадыком, сказал тощий, как будто всегда голодный, Шахматист. – Кому-то фартит, а кто-то пролетает, как фанера над Парижем.

– Ну что, пошли обедать? – спросила Роза.

– Я не пойду, – сказал Зябликов, полагая, что, если разговор как-то завязался, его лучше поддержать и понять, кто что думает из его подопечных, – Жара такая, а там сегодня только гороховый суп. Ты права, Роза, наверное, справедливо было бы их обоих посадить.

– А я с-считаю, что такие и погубили нашу элект-тронную про-промышленность, – неожиданно встрял слесарь шестого разряда. – Вот за это их и надо судить вместе с Чу-чубайсом и Е-ельциным!

– Ну, в общем, в этом тоже есть своя правда, – сказал Старшина. – Только насчет Ельцина, там по другой статье и вместе с министром обороны.

– Очень правильно! – сказал Журналист. – А что же все-таки насчет убийства? Нам же обещали про убийство, а пока все какая-то муть. Когда будет про убийство, Старшина?

– Откуда я знаю! – неприязненно сказал Зябликов. – Это вы, журналюги, всегда перескакиваете с пятого на десятое, а в суде порядок должен быть. Сначала с контрабандой надо разобраться, тебе же объяснил прокурор.

– А что с контрабандой? – опять вступила фирмачка Роза. – Ясное дело, что все телевизоры в Россию ввозили под видом запчастей, как и автомобили и вообще все, что ввозили. Все так делали. Если бы их растаможивали, как там было написано, они бы знаешь сколько стоили?

– А куда же таможня-то смотрела? – искренне удивилась «Гурченко».

– Куда она смотрела! – захохотала Роза, – Да капусту она рубила, таможня!

– Но это же коррупция, – сказал Старшина, – Это же самое страшное и есть.

– Да ну? – сказала Роза, – Самое страшное – это таможенные пошлины, товарищ генерал. Если бы мы их платили, ты бы уж давно зубы на полку положил.

– А мы и так не очень-то вкусно едим, – сказала приемщица, не отрываясь от вязанья. – Я вон горб гну с утра до вечера в химчистке, а на свою зарплату даже мобильный телефон сыну не могу купить.

– Но понимаете, Анна Петровна, нас же тут собрали из-за убийства, – сказала Ри. – Вон мой муж тоже что-то ввозил. Убийство – это одно, а телевизоры – это совсем другое…

Суждение Ри было совершенно обоснованным и даже вынесенным из опыта, но Анна Петровна, как и все остальные, продолжала смотреть на нее так, как будто она вообще непонятно как сюда попала. Только Журналиста она и интересовала, но тоже, наверное, не в смысле ее рассуждений об Уголовном кодексе.

– Всех не пересажаешь, – бодро сказал он, поглядев на Ри. – Раньше контрабанда делалась в Одессе, а теперь в Тудоеве. Только никакая это не контрабанда.

– Как же не контрабанда? – сказал Зябликов Журналисту, – Ты же сам снимал про арест партии этих телевизоров во Владивостоке.

Кузякин вздрогнул и посмотрел на Старшину:

– А откуда вы знаете, что я это снимал? Тем более что снимал не я.

– Запомнил сюжет по телевизору, – хмуро сказал Майор, понимая, что прокололся раньше времени. – Ладно, пошли покурим, желтая пресса. Тома, ручку дай!..

Они отошли в курилку и встали у окна, которое Зябликов открыл с помощью ручки: она подходила ко всем окнам универсально.

– Почему это я желтая пресса? – довольно агрессивно спросил Кузякин у Старшины, – Вы читали то, что я писал в газетах, или смотрели мои сюжеты по телевизору? Или вам только об этом сюжете про телевизоры кто-то сказан?

– Да что я, журналистов не видел? – сказал Зябликов, уводя разговор от опасной темы, – Видел я их целыми табунами в Грозном в девяносто пятом, рассказывал им все, как дурак, а потом читал, что понаписали. Продали вы нас ваххабитам, суки-писатели. Вот ты был в Чечне, Журналист? Ты вообще смерть видел?

– Был, – сказал Кузякин. – В девяносто пятом, как и ты. Ты, наверное, с площади этот гребаный дворец Дудаева из танков расстреливал, а я там внутри, в подвале сидел и с нашими пленными разговоры разговаривал. Там потолок нам на голову как раз должен был упасть. Потом пленных в одну сторону чеченцы увели, а меня вывели к Минутке, и мы по дороге снимали, как собаки жрали трупы наших пацанов. Ты ведь тоже это видел, а? Так что смерть я видел, правда, только чужую, потому что потолок тогда почему-то так и не упал, но я не виноват.

Зябликов с удивлением смотрел на человека с хвостом и не мог придумать, что ему ответить. Лет пять назад, пока еще не комиссовался, Майор бы выдал, конечно, что они сражались по разные стороны фронта, что чеченцы заплатили журналистам бабки, но теперь, после трех лет на гражданке, так уже не выходило. Между тем Хинди, подошедшая к ним со своей женской сигареткой, близорукими глазами смотрела с восхищением на Журналиста, а вовсе не на него, безногого Майора.

– Ну а все-таки вам тогда ведь чечены проплатили, – без уверенности сказал он, чтобы только не выглядеть перед Хинди совсем уж пацаном. – Сам-то ты тогда зачем туда полез, если не за деньгами?

– Не знаю зачем, – сказал Журналист. – Но в тот раз не за деньгами. Хотел понять, как там все получилось на самом деле. Может, какую-то правду хотел понять.

– Ах, правду!.. – опять вдруг взъярился Майор, – Да ты раз понюхал и смылся, а я правду о войне по госпиталям с оторванной ногой два года учил! Правда! Это ты говоришь про правду?! У вас же все одна ложь!

– Ох, все вы тут такие крутые! – быстро сказала Хинди, угадывая чутьем, что тут может быть драка, и ее лицо, совершенно беспомощное без очков, появилось на уровне груди Майора, – А вот у меня в кабинете стоите со спущенными штанами…

Она подняла вровень с его кирпичным обожженным лицом руку с сигареткой и изобразила движение, которое делает медсестра, выпуская воздух из шприца. Мужчины молча посмотрели на нее, перевели дух, по очереди смяли свои окурки в заменявшей пепельницу консервной банке и вернулись в комнату. Присяжные, не считая говорившей по телефону Розы и Шахматиста, занятого задачкой, наблюдали за их приближением настороженно: видимо, слышали крики Старшины из курилки.

– Ну, това-арищи присяжные, ну вы уж прям уж давайте как-нибудь там… – прозвучал вдруг откуда-то голос судьи, но это говорила Актриса, задумчиво крутившая в углу воображаемый ус. – Это же вам суд, а не какой-нибудь детский сад уж прям уж… – Тут она повернулась в профиль, погладила отсутствующий у нее бюст, схватила лист бумаги и завизжала голосом прокурорши: – Ущерб государству на тысячу триллионов рублей! Том тысяча сорок первый, лист дела две тысячи девятьсот тридцать четыре!

Сначала захохотала строгая учительница Алла, за ней Океанолог, хихикнул Журналист, даже похожий на медведя Петрищев просветлел лицом и почти улыбался. Не изменились в лице только Анна Петровна, считавшая петельки, и слесарь Климов.

Между тем Актриса всплеснула руками и пискнула голосом адвокатессы:

– Я возражаю, ваша честь! Присяжные еще не знакомились с документом, обвинение создает у них ложное впечатление преступного умысла… Да он убийца, вылитый контрабандист! – взревела «прокурорша». – Да я с себя погоны сниму, если он не контрабандист!.. Вот, вот!..

Актриса начала срывать воображаемые погоны, но не могла дотянуться до них руками, потому что ей мешал воображаемый бюст. Тут и Старшина вдруг раскатисто захохотал, и лицо его наконец задвигалось, как заржавевший, но вот только сейчас смазанный механизм.

– Точно, – давясь от смеха, близоруко щурилась Хинди, – Сиськи выставит из кителя своего железнодорожного, как буфера впереди паровоза, а у самой под мышками потеет…

– Ну, вы уж прям уж как-нибудь уж, – примирительно сказал «судья».

Океанолог аплодировал и кричал «браво», Алла лежала грудью на столе, из глаз «Гурченко» текли черные от туши слезы, Старшина в восторге хлопал себя по той коленке, которая у него гнулась. В это время в комнату присяжных заглянула секретарша Оля и, посмотрев на них некоторое время с недоумением, сказала:

– У вас все в порядке?

– Так точно, ваша честь, – сглотнув остатки смеха, сказал Зябликов. – Все нормально. Уже пора на работу?

– Нет, Виктор Викторович с обеда еще не вернулся, – сказала секретарша.

– А что такое? – недовольно, стирая улыбку с лица, спросил Майор.

– Сколько можно? – поддержала его Роза, – Мы вообще не работаем, а только время тут теряем. Где судья? Старшина, вы должны с ним поговорить.

– Не обижайтесь, он с председателем говорит, – стала оправдываться за судью секретарша Оля. – Тут такой шухер в суде, ой, мама…

– А что случилось? – спросил Океанолог, приглядываясь к ней.

– Ой, только не говорите, что это я вам рассказала, – затараторила, сама уже не в силах больше сдерживаться, секретарша. – Да и вы же и сами могли все узнать. В соседнем зале только что присяжные подсудимого оправдали, весь суд на ушах стоит, мама дорогая!..

– А разве так бывает? – недоверчиво спросил Журналист.

– Оправдали одного из трех, – подтвердила Оля. – Сложное дело. Те двое убийцы, а этот их возил, пособник, они его и оправдали. Вы выходите сейчас потихонечку, только не говорите никому, что это я вам рассказала…

Вторник, 27 июня, 13.30

Виктор Викторович, оставив мантию в кабинете, одетый в пиджак, в котором ему все равно было жарко, вошел в столовую для судей. За столиком у окна в одиночестве сидела Марья Петровна, председатель суда. Она кивнула на место рядом с собой так повелительно, что не сесть было нельзя. Виктор Викторович поздоровался, уселся и принялся изучать меню, не решаясь первым прервать молчание. Марья Петровна аккуратно доела свою котлету и придвинула чай.

– Кусок в горло не лезет, пришлось целый час объясняться кое с кем, – сказала она, – Соседи ваши отличились. Слышали уже?

– Да, знаю, – сказал Виктор Викторович и, поскольку она молчала, решился сам продолжить: – Но к тому и дело шло. Совершенно правильно они его оправдали. Между прочим, в старые времена ни один прокурор не дал бы в такой ситуации даже санкцию на заключение под стражу до суда. Ведь нет же в деле никаких доказательств, что он что-то знал, когда их возил.

– А вы откуда знаете? Вы что, это дело читали? Или вам судья рассказывал? – Марья Петровна подняла на него глаза, такие светлые, что иногда они казались вообще пустыми, просто отражающими то, что было вокруг, например блеск ложек и вилок, которые в столовой для судей были из мельхиора. На счастье судьи, в этот момент как раз подошла официантка, и он заказал себе бульон и кашу.

– Я же из санатория только что, – предъявил он свое алиби председателю, – Язва, знаете ли.

– Я помню про вашу язву, – сказала она, – Так вы, может быть, и раньше в таком духе высказывались по этому делу? Вы же у нас самый опытный по присяжным.

– Да ничего мне никто не рассказывал, – соврал Виктор Викторович, к которому судья из соседнего кабинета накануне заходил посоветоваться как к коллеге, давно работающему с присяжными, – И никогда никаких суждений по чужому делу я высказывать привычки не имею. Я просто слышал, весь суд же говорит об этом.

– И все равно досадно, что оправдали, – сказала Марья Петровна. – Их брак – это наш брак. И наоборот. Мы же сообщающиеся сосуды, одна система.

– Но почему? – спросил Виктор Викторович, с отвращением проглотив ложку остывшего бульона, – Они – милиция и прокуратура, мы – суд, они там черт знает что творят, а мы должны их покрывать? С какой стати нам-то нарываться? Тем более когда у нас присяжные.

– А я не поклонница присяжных, – сказала Марья Петровна, прихлебывая чай, – Хотя вам виднее, вы же там, в Саратове, лет десять уже с ними судили в порядке эксперимента? – последнее слово она произнесла чуть сморщившись, давая понять, что никакие такие эксперименты в «системе» неуместны, – Но я считаю, что всем должны заниматься профессионалы – и печки класть, и людей судить. Кстати, а как ваш процесс? Я надеюсь, у вас-то оправдательного приговора не будет?

– Да погодите, – сказал Виктор Викторович, отставляя бульон и принимаясь за кашу, чтобы скрыть наклоненное к тарелке лицо. В каше расплывался кусочек масла, а от масла у него усы становились маслеными. – Мы еще только первый раз про радиозавод, может быть, услышим, а пока вторую неделю только про контрабанду, но это обвинение само так ведет. А про убийство вообще пока ни сном ни духом…

– Но вы, я надеюсь, понимаете значение этого дела? Три года расследовали, сами знаете где. Тут же еще важны тонкости квалификации, а присяжные могут не разобраться. Им же все, этим присяжным, надо разжевать, – сказала Марья Петровна. – Как вот эту кашу. Ой, тяжелый иногда такой народ попадается…

– Да нет, что ж тут такого? – сказал он, – Я в Саратове тридцать дел с ними провел, и здесь присяжные, в общем, такие же, даже культурнее. Они и в хозяйственных делах тоже вполне могут разобраться. У меня в Саратове как-то раз…

– Да что вы все заладили, Виктор Викторович: Саратов да Саратов! То был Саратов, а тут уже не Саратов, хотя мы вас для этого, собственно, и пригласили, чтобы вы делились опытом. А у вас, кстати, тут пока что и квартиры нет.

– Квартиры нет, – согласился он, отставляя так и недоеденную кашу и принимаясь за чай. – Дочка хотела на каникулах внуков привезти, так негде даже и поселить.

– Вот-вот, – сказала она, поднимаясь. – Вы заходите ко мне посоветоваться, если там сложности какие-нибудь. Все-таки это нерядовое дело.

– Хорошо, – сказал Виктор Викторович, отсчитывая деньги для официантки, и поглядел ей вслед, уже не скрывая страха и неприязни.

Вторник, 27 июня, 14.15

Журналист быстро выскользнул в коридор. Дверь соседнего зала была открыта, словно дверца клетки, и сквозь нее были видны солнечные пятна на полу, но сам зал был уже пуст, как и коридор, и Кузякин побежал вниз по лестнице. В холле тоже никого не было, но милиционеры на посту возле двери показались ему как-то особенно сосредоточенны, а все остальное было, в общем, как обычно. Зато во дворе стояла группа человек в десять, они оживленно говорили и обменивались телефонами, щелкая кнопками мобильников. Журналист узнал в лицо некоторых из них: вот адвокат, а вот женщина, которую он встретил на днях возле соседнего зала, наверное жена подсудимого, остальные, тоже смутно знакомые по встречам в коридоре, – наверное, присяжные.