Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Четверг, 3 августа, 10.30

– Ну что там, собрались они? – спросил Виктор Викторович у секретарши Оли.

– Нет еще, Виктор Викторович. Нет Кузякина и Огурцовой, и Старшины нет.

Он посмотрел на часы, на телеграмму из Алма-Аты, которую сразу же снова убрал в стол, и подошел чуть ближе к двери в зал, чтобы взглянуть, что там. Лудов сидел в аквариуме с закрытыми глазами, только едва заметно покачиваясь, но было ясно, что китайские медитации уже не спасают его от отчаяния, ему приходилось, делая усилия, шевелить губами, и он был похож теперь на рыбу, хватающую ртом на берегу бесполезный воздух вместо спасительной воды. Елена Львовна Кац уже не всплескивала руками, она утопила в них лицо. Прокурорша почему-то очень беспокоилась, но явно ничего не знала, а вот Виктория Эммануиловна была спокойна и, пожалуй, знала, и не очень старалась это скрывать. Присяжные, впрочем, даже и не выглядывали из своей комнаты, сидели там, как будто их и не было, как пчелы в дождь.

– Странно все-таки, что нет сразу троих, – задумчиво сказал Виктор Викторович Оле и вышел в зал, чтобы спросить у остальных: – Уважаемые стороны, у нас сегодня не пришло сразу трое присяжных, никто из них не звонил. Я не думаю, что удастся быстро узнать, в чем дело. Может быть, мы объявим перерыв до завтра?

– Я против, – сказал Лудов из аквариума, даже не открыв глаз.

– Надо учесть мнение подсудимого и подождать еще немного, – сказала Лисичка, не вставая, потому что это была еще неофициальная часть. – Если не придут до двенадцати, тогда, конечно, можно и перерыв. А можно и ставить вопрос о новой коллегии. Тем более что присяжной Огурцовой нет уже второй день.

Мурат ей не звонил, следовательно, все было в порядке, а может быть, они сейчас уже летели в Алма-Ату, и он не мог позвонить с борта самолета.

В тишине они услышали из фойе характерный скрип ноги Старшины, и, как по команде, все повернулись к двери. Зябликов вошел первым, за ним шла Ри, рот которой сегодня не был накрашен, как обычно, а потому уже и не казался таким порочным, и наконец, Журналист, который шел медленно, замыкая эту колонну, жевал резинку и смотрел на Лисичку в упор. Все трое выглядели усталыми, мужчины были небриты. Но они пришли и прошли в комнату для присяжных в полной тишине. Эту тишину нарушил смех, все повернулись и увидели, что у себя в аквариуме смеется подсудимый. Смех был не истерический и не громкий, не акцентированный, а просто от души и с облегчением.

– Какой все-таки красивый свитер, Анна Петровна! – нарушила тишину в комнате присяжных преподавательница сольфеджио, – Я никогда ничего лучше не видела.

– Ну, зовите их, Оля, – сказал судья в зале, поворачиваясь спиной. – Пусть садятся, а я пойду хотя бы выкурю сигарету.

Они победили. Нет, они все-таки победили, что бы там ни говорила про них Марья Петровна, и, если бы дело было в Саратове, он бы просто распорядился повесить у себя в кабинете фотографию и специальную доску с их именами. Но дело-то ведь было не в Саратове.

Он потушил сигарету в горшке с цветком, уже полным окурков; он каждый раз думал, что уж эта сигарета последняя, и все не хотел заводить себе пепельницу. Он надел мантию и вышел в зал, где уже сидели присяжные.

– Я обязан спросить, – начал Виктор Викторович, – не было ли за время перерыва со стороны кого-либо попыток оказать на кого-либо из вас давление. Нет?

В их ответе никто и не сомневался.

– Ну что же, Эльвира Витальевна, вам там сколько еще надо?..

Прокурорша, совершенно выбитая из колеи, до такой степени, что даже ее бюст тоже как бы поник, начала, сбиваясь, перечислять доказательства из дела, путая тома и страницы, но никто ее уже и не слушал, даже секретарша Оля. Лудов из клетки смотрел на присяжных так, как будто старался навсегда запомнить их лица, Лисичка тоже рассматривала их, но по-другому, как будто в недоумении, а сами присяжные теперь глядели прямо перед собой в пространство, как солдаты, застывшие в строю, и кто из них о чем думал, было никому не понятно. А каждый из них, может быть, думал об одном и том же: кто же из них завтра не придет.

Пятница, 4 августа, 11.30

На следующее утро все уже закончилось очень буднично. Просто они сосчитали друг друга последний раз и поняли, что среди них нет Фотолюбителя. Ну, Рыбкин так Рыбкин, какая, в общем, разница, и только у Аллы были такие глаза, как будто она в чем-то виновата, хотя она, конечно, не была виновата ни в чем.

А вот и секретарша Оля заглянула, вертя брелком, и поманила Старшину. Сегодня он был в обычной своей рубашке, без свитера. Он вышел из комнаты присяжных и, проскрипев ногой по залу мимо прокурорши, Лисички и адвокатессы, вошел к судье деловито, как приходят просто за повесткой.

– Сейчас звонили из больницы, – сказал судья, стоя боком и глядя в окно, из которого, оказывается, тоже открывался вид на трамвайные пути, как и из одного из окон в комнате присяжных, – Сегодня ночью Рыбкина по «скорой» забрали с сердечным приступом. Предынфарктное состояние у него, это уже не на два дня. В общем…

– Да ясно все, – сказал Зябликов. Ведь было ясно, что они уже победили и один раз, и второй, и третий, и что вчера они победили раз и навсегда, но, чтобы победить еще и сегодня, у них уже просто не оставалось живой силы, – У нас к вам только одна просьба. Если закон позволяет, конечно.

– Я слушаю, – сказал судья, глядя в окно, где как раз проезжал трамвай, и было слышно, как он вдруг зазвонил: «Дзынь-дзынь!»

– Мы бы хотели попрощаться с подсудимым. Ну, не в смысле незаконно, а просто посмотреть друг на друга в последний раз. Можно его привести?

– Конечно! – спохватился судья так, как будто он в самом деле забыл отдать им какой-то сувенир на прощание, и теперь ему было ужасно приятно это сделать, как будто это его даже перед ними и извиняло в какой-то мере, – Сейчас сядете, пусть без Рыбкина, начнем как будто бы процесс, я объявлю про больницу, ну и…

– Спасибо, Виктор Викторович. – Зябликов торопливо повернулся по-военному через левое плечо и вышел, чтобы не говорить уж ничего больше.

Анна Петровна Мыскина, которая все равно собиралась отпроситься сегодня с обеда, чтобы похоронить сына хотя бы и за государственный счет, уж как их там хоронят, она не знала, подошла к двери комнаты присяжных, чтобы посмотреть, как конвоиры приведут и посадят в клетку подсудимого. Видимо, конвоиры, которые тоже следили и рассказывали друг другу о перипетиях этого дела, Лудова предупредили, и он был, когда вошел и сел, совершенно спокоен, ничего, кроме усталости и любопытства, в глазах его не было. Смотреть на него, которого так и не удалось осудить, приемщице из химчистки было неинтересно, она перевела взгляд в зал на его мать и увидела, что та первый раз за весь процесс все-таки заплакала. Не выдержала, ну. Она не скрывала своих слез, только вытирала их платочком, а платочек, значит, все-таки на всякий случай приготовила. Лисичка со своего места смотрела на присяжную Мыскину и понимала, что все ее расчеты были отчего-то неправильны, пожалуй, оправдательный вердикт мог бы быть даже и единогласным, если бы она вовремя не спасла положение. Ну нет, этим, конечно, нельзя доверять суд, никаких правил они не понимают, одни эмоции.

Одиннадцать человек вышли из комнаты и заняли места за барьером, который два месяца отделял их от остального, поддающегося обычной логике мира, и только стул Рыбкина во втором ряду, между приемщицей и медсестрой, отсюда, из зала, выглядел как дырка на месте вырванного зуба. Но присяжные в ту сторону не глядели, они смотрели на подсудимого, а он на них. Виктор Викторович сказал, утвердившись на своем возвышении под гербом:

– Ну, вы уже знаете, коллеги… Телефонограмма… В общем, спасибо всем.

– Спасибо, – сказал вдруг и подсудимый из аквариума, и никто не стал его прерывать, – Спасибо вам, ребята. Я думаю теперь, что если я жертва, то, по крайней мере, жертва ненапрасная. Спасибо, мы еще увидимся.

Мама его больше не плакала, с платочком в руке, и никто во всем зале даже не шевельнулся, пока судья не собрался с духом и не сказал:

– Ну вот и все. Оля, запишите в протокол: «Суд, совещаясь на месте, определил…»

Кузякин, не дожидаясь окончания последнего слова судьи, встал со своего места и, перешагивая через коленки «Гурченко», пошел в комнату. Остальные тоже стали вставать, чтобы идти к себе собирать вещи.

Пятница, 4 августа, 12.00

Вещей было совсем немного. Кроме шахматной доски Ивакина, они сюда ничего особенного с собой и не принесли. Ручку Рыбкина, пожалуй, можно было и не брать, пусть новым присяжным тоже будет чем открывать окно. Старшина снял с мебельной стенки бумажную иконку и протянул ее Петрищеву.

– Возьмите себе, – сказал Медведь, который еще мучился, но был уже, в общем, вменяем, – Возьмите себе, пожалуйста.

– Спасибо, – сказал Зябликов и бережно положил иконку в блокнот.

– А пряники? – сказала «Гурченко». – Они же засохнут. Жалко все-таки, а Рыбкина нет. Кому нужны пряники?

– Я возьму пряники, – сказала преподавательница сольфеджио, проверяя, нет ли дырки в полиэтиленовом пакете. – Ну все, пойдемте.

Подсудимого в аквариуме уже не было. Прокурорша, Лисичка и адвокатесса склонились у стола судьи, что-то деловито обсуждая, и только Елена Львовна Кац повернулась, чтобы посмотреть на последний парад победителей.

Пятница, 4 августа, 12.30

– Нет, так это нельзя оставлять! – «Гурченко» встала посреди двора суда, через который они проходили молчаливой и понурой процессией, – Кузякин, вы же Журналист! Вы должны написать обо всем этом в газету. Я подпишу!

– Что вы подпишете, Клава? – спросил Старшина.

– Я поеду к Рыбкину в больницу и посмотрю, чем он там заболел.

– Вы что, врач? – спросила Роза.

– Мне тоже в б-больницу!.. – спохватился Слесарь, – Ну все, до-до-до свидания…

Роза подумала, не пойти ли за ним и не дать ли ему все-таки хотя бы долларов двести, но в этом не было никакого смысла. У всех кто-нибудь умирает рано или поздно, что ж, она теперь так и будет всем по двести долларов раздавать?

– Все, Клава, гонг, – объяснил Шахматист. – Время матча истекло. А что, можно сказать, мы сыграли вничью. Пока, ребята…

Он повернулся и тоже пошел, унося свою шахматную доску под мышкой.

– А зарплата? – вспомнила Анна Петровна, – Зарплату мы должны получить?

– Я зайду к Оле и все уточню, – пообещал Зябликов, – Я всем позвоню потом…

Он повернулся и, прихрамывая, пошел обратно в суд. На самом деле он хотел еще раз поговорить с Еленой Львовной, и теперь уже ничто не мешало ему это сделать. Только надо было спокойно, а не так, чтобы всем кагалом.

Пятница, 4 августа, 16.00

Алла Суркова без труда узнала в справочной «скорой помощи», что Арнольда Михайловича Рыбкина накануне поздно вечером увезли в ту же больницу, где совсем недавно лежал судья, только на другой этаж, в кардиологию.

– Не больше десяти минут, – предупредила ее медсестра, подавая Алле чистый белый халат, который оказался ей чуть великоват, и бахилы. – Больному сейчас показаны положительные эмоции, но ему нельзя переутомляться.

Больница эта напоминала скорее санаторий, да и то в межсезонье, так было тихо. Алла прошла бесшумным коридором, устланным зеленой ковровой дорожкой, в смешных голубых бахилах до двери палаты, постучалась и вошла. Рыбкин лежал на кровати в спортивном костюме и смотрел телевизор.

– Ты? – спросил он скорее испуганно, чем обрадованно, торопливо спуская ноги на пол. – Ты пришла ко мне?

– Да, а что такого? – сказала Алла, оглядывая одноместную палату.

– А как же… Как тебя пропустили? – Еще позавчера он так мечтал перейти с ней на «ты» и даже представлял себе иногда, как это будет, но вышло не совсем так.

– Ну, – сказала она, продолжая оглядываться, – ты же сам говоришь, что мы все стали родными друг другу. Вот и я сказала в регистратуре, что я твоя жена, но забыла паспорт, назвала все твои данные, рассказала, что ты перенервничал в суде; мне поверили и пропустили. А как ты себя чувствуешь?

– Ты знаешь, не очень, – сказал Рыбкин. – Сердцебиение, аритмия. Врачи сказали, что, если бы я не вызвал «скорую», у меня мог бы быть инфаркт. Ты садись.

– Аритмия, – сказала Алла, продолжая стоять посреди палаты. – С сердцем шутки плохи. Нервы опять же. И тебя положили по «скорой» в эту больницу?

– Они отвезли меня в первую попавшуюся, – сказал Рыбкин, – Просто повезло.

Он поднялся и сделал неловкую попытку подвинуть штору на окне, чтобы скрыть то, что лежало на подоконнике. Но Алла уже заметила, что там лежит.

– Это и есть «Никон»?

– Да.

– С телеобъективом, как ты мечтал?

Она издали, не дотрагиваясь, разглядывала внушительную трубу объектива с точками красненьких и зелененьких меток.

– Она сказала… – начал Рыбкин и запнулся, тоже глядя на объектив. – Она сказала, что, если я не соглашусь заболеть, кого-нибудь из нас может сбить машина. Или хулиганы изобьют. Ведь ты одна с собакой гуляешь поздно…

Алла молчала, разглядывая красненькие и зелененькие метки и циферки.

– А это все-таки вещь! – сказал он. – Давай я тебя щелкну? Сядь в кресло.

– Нет, спасибо, я не хочу, – сказала Алла, – Кстати, я тебе пряники принесла. Мы их не доели в суде, как в прошлый раз.

Она достала мешок с пряниками из сумки и выложила их на стол.

– Откуда же я мог знать, что ты придешь меня навестить? – сказал Рыбкин, понимая, что сейчас она уйдет. – Я думал, что я тебя вообще больше никогда не увижу. Может быть, если бы ты во вторник…

– Прости, – сказала она. – Я не понимала, что это для тебя так важно.

– А если бы понимала, то что, ты позволила бы мне остаться?

– Не знаю, – сказала она, потому что и правда не знала. – Может быть…

– Ради Лудова?

– Нет, конечно, не ради Лудова.

– Но ведь и не ради меня.

– Нет, конечно. Но правда, Арнольд, мне жаль, что все так получилось. У тебя очень хорошие фотографии. Ну, я пойду, пожалуй?

– Постой, сядь, я тебя щелкну на прощание, – взмолился он.

– Не стоит, – сказала она, отворяя дверь. – А ты был прав: расставания нет.

Она уже вышла. Он бросился к окну и поднял телеобъектив, слившись с ним, хищно совмещая красные и зеленые метки на внешней поверхности этой своей трубы вечности. Вот она показалась на дорожке, в видоискателе, многократно увеличенная его трубой времени и расстояния, он видел ее сзади крупно, он вел ее объективом, но не спешил нажимать на спуск, затаив дыхание.

Обернется или не обернется? Обернется – не обернется? От этого, казалось, сейчас зависела вся его жизнь. И вот она все-таки то ли подумала что-то, то ли почувствовала спиной и обернулась – щелк!..

Теперь она была его навсегда в сиянии своих удивительных волос.

Вторник, 8 августа, 15.00

Офис адвокатской фирмы Елены Львовны Кац поразил их своей современностью. Дорогой, но зато, видимо, очень дорогой, здесь была только мебель, а кроме мебели, компьютеров, да еще самих адвокатов, которые стремительно входили и выходили из многочисленных дверей, как бы подгоняемые прохладным дыханием кондиционеров, тут ничего и не было. Это было совсем не похоже на ленивый, загроможденный всякими подробностями и хламом суд, это была какая-то другая юриспруденция, и сама Елена Львовна тут не всплескивала руками, а была с ними чрезвычайно любезна, но конкретна и чуть-чуть нетерпелива.

– Какие у вас есть доказательства того, что он лег в больницу не по болезни, что кто-то его туда положил, чтобы сорвать вердикт?

Старшина, преподавательница сольфеджио и Журналист посмотрели друг на друга. А больше никто и не пришел, хотя еще несколько дней назад больше всех на эту встречу рвалась, конечно, «Гурченко».

– Но его просто не могли положить по «скорой» в эту больницу, – сказал Кузякин. – Это элитная больница, там у него отдельная палата, так не бывает.

– Почему не бывает? – сухо сказала адвокатесса. – Место было, вот и положили.

– Но я могу сам сходить туда от газеты и задать вопросы.

– Ну ладно, допустим, вы заплатите, там скажут, что им кто-то позвонил, хотя вы все равно не узнаете кто. Что дальше? С точки зрения процесса?

– Дальше надо проводить независимую экспертизу, – настаивал Журналист.

– Принудительное освидетельствование? Не будьте наивны. Никто не будет проводить никаких экспертиз, а если бы кто-то вдруг и решил это сделать, то предынфарктное состояние – это просто скачок давления, он будет зафиксирован в медицинской карте; три дня назад он был, а сегодня его нет.

– Но должны же быть какие-то доказательства, – не унимался Кузякин. – Алла, вы же там были. Неужели вы ничего особенного не заметили?

Она задумчиво посмотрела на Журналиста:

– Нет. Ничего особенного. Впрочем, я не врач.

– Ну вот, – сказала адвокатесса. – А теперь давайте считать, что у нас получилось. Коллегия распущена, снова собрать тех же самых людей нельзя ни с юридической, ни с практической точки зрения. Мне как юристу обжаловать тут нечего и незачем, я лучше поберегу патроны, Лудов и так расстрелял их все, и вот что из этого получилось. Вам понятно, Майор, о чем я говорю, вы же человек военный?

– Так точно, – сказал Зябликов. – Мы недооценили противника.

– Они вас тоже недооценили, – чуть смягчившись, сказала Елена Львовна Кац, – Да и я тоже не думала, что такое может быть. Это удивительно, по правде сказать. А теперь извините, ко мне там уже клиент. Я была рада с вами познакомиться.

– У меня к вам еще один вопрос, – сказал Зябликов, уже поднимаясь, – если разрешите. Почему вы меня не отвели во время отбора?

– Я хотела вас отвести, но Лудов настоял, чтобы вы остались.

– Почему?

– Не знаю, – призналась она, – Сама не могу понять, как он это угадал.

Они почему-то медлили уходить, будто ждали, что она добавит еще что-то. Но Елена Львовна Кац даже и для себя не могла объяснить чего-то, что, безусловно, нуждалось в объяснении. Она вовсе не была цинична, имела славу правозащитника в адвокатских кругах, она даже не всегда работала только за деньги, но, в общем, она работала как машина. Если у вас машина, вы не имеете права предположить там, внутри, каких-то необъяснимых явлений, их надо или исключить, или уж объяснить и приспособить, но объяснить этого она не могла.

– Можно, я расскажу анекдот? – вдруг сказала преподавательница сольфеджио, – Про евреев. Три еврея пришли к раввину, он их спрашивает: что бы вы сделали, если бы нашли мешок золота? Один говорит: я бы построил дом и купил подарки всем родственникам. Второй: а я отдал бы его вам, ребе. А третий говорит: ребе, откуда я знаю, каким бы я стал после того, как нашел мешок золота?..

Она повернулась и пошла. Из всех троих свой кофе допил только Журналист, успевший съесть еще и полвазочки печенья, а Алла даже не притронулась к чаю, побрезговала, что ли. Елене Львовне отчетливо захотелось броситься ей вслед и обнять, пожаловаться, как ей бывает трудно порой чувствовать себя машиной, ведь она тоже женщина и человек. Но, конечно, никуда она не бросилась, потому что машина, чем она совершеннее, тем меньше имеет права на всякие порывы и необъяснимые поступки, а ее уже ждал очередной клиент.

Вторник, 8 августа, 15.30

Они вышли из адвокатского офиса, где работал кондиционер, на улицу, на жару, и мысли их сразу разбежались в стороны и сделались смутны.

– Я мог бы написать в газету, – не очень уверенно сказал Журналист, – Про Тудоев, про компакт-диски, про второе дно. Доказательств, конечно, маловато, но мы же можем еще раз туда съездить, может, и повезет.

– А где это – Тудоев? – спросила Алла. – Что-то знакомое…

– Кольт тебе ничего не расскажет, – сказал Зябликов. – Да и нельзя подставлять Кольта. Да и убьют тебя там, Кузякин, просто, если станешь копать. Он же честно предупредил. И Лудова в тюрьме тоже убьют.

– А если я напишу вообще про процесс, – сказал Кузякин, – то, даже если это напечатают в газете, это будет просто художественная литература, отсебятина.

– А давайте напишем коллективное заявление обо всем, что с нами было, – сказала Алла, немного напуганная тем, что из-за этого смутно знакомого Тудоева их всех могут убить. – И подпишем все, и пошлем куда-нибудь…

– Все не подпишут, зачем? – сказал Зябликов. – Мне вот, если так взять, зачем подписывать? Чтобы меня с работы поперли? И куда я денусь потом? А про Розу и говорить нечего. Или про Шахматиста – на кой это ему?

– Ну да, – согласился Журналист. – Я бы смог напечатать это в газете, если бы было четко и не длинно, но подписи… подписей надо если не все одиннадцать, то хотя бы девять.

– А давайте, – вдруг вдохновенно сказала Алла, – все вместе сфотографируемся! Не так, как нас щелкал Рыбкин, не поодиночке, а все вместе, понимаете?

– «На веки вечные мы все теперь в обнимку…» – пропел Зябликов, глядя на нее с таким восхищением, с каким он, может быть, посмотрел бы на того, кто предложил бы, как вырваться из окружения у железнодорожного вокзала в Грозном в девяносто седьмом году. – Алла, вы гений!

– А что! – азартно загорелся Кузякин. – Вот это можно было бы напечатать. Хороший коллективный портрет с коротким рассказом о том, что произошло. Это всем сразу бы стало понятно, это попадает в жанр…

Он уже видел это на полосе и даже как будто мог различить лица на фотографии, он уже думал над заголовком, потому что текст – дело десятое. Никто из них в этот момент не сомневался, что уж сфотографироваться вместе согласятся все, просто чтобы подтвердить тем самым факт, что они когда-то были все вместе, разве нет?

Среда, 9 августа, 12.00

Зябликов подкараулил Климова на дорожке, по которой он шел от больничного корпуса с пустым пластиковым пакетом в руке, и пакет у него был все тот же самый, «Старик Хоттабыч».

– Зд-дравствуйте, Майор, – сказал, нисколько не удивившись, слесарь шестого разряда. – Что вы от меня хо-хот-тите?

– Ничего особенного, – сразу успокоил его Зябликов. – Мы хотим сделать коллективную фотографию на память. В четверг, возле суда. Ты придешь?

– Н-нет.

– Почему? – удивился Майор, – Разве тебе не будет приятно сфотографироваться вместе со всеми нами?

Климов посмотрел на него и подумал, прежде чем ответить.

– Я бы лучше сфо… сфотограффф… – Это слово ему никак не давалось. – Лучше бы я сф-сфотографировался с женой, если бы у меня был фо-фотоаппарат, она ж-же умирает… Какое мне д-дело до остальных?

– Ну просто, все вместе, – неуверенно сказал Майор. – Мы же были вместе?

– Роза п-принесла мне п-пятьсот долларов, – сказал Слесарь, глядя на Зябликова прямым и открытым взглядом, совершенно не вязавшимся с его спотыкающейся речью, – Сама принесла, она д-добрая. Я перевел жену в дву-двухместную палату. Отстаньте от н-нас и дайте ей умереть с-спокойно.

– Понял, – сказал Зябликов, повернулся через левое плечо и пошел, поскрипывая своей ногой, по дорожке.

Среда, 9 августа, 13.00

До Ри Журналист сумел дозвониться только по мобильному, да и то не сразу, просто набирал каждые полчаса и наконец дозвонился из машины.

– Мне надо с тобой увидеться, Ри. Где это можно сделать? В клубе? – В клуб ему, по правде говоря, ехать не хотелось. – Или я подъеду к тебе домой?

Он остановился у перекрестка в пробке.

– Меня нет ни там и ни там, – сказала Ри. – Вы меня сейчас вообще не найдете. А что ты хочешь? Ты же сам сказал: как встретились, так и разлетелись.

– Мы хотим сфотографироваться, – сказал он, немного обиженный ее холодным тоном. – Мы просто сфотографируемся все вместе для газеты, а я напишу под снимком очень коротко, что с нами было. Это нужно сделать. Надо просто прийти в четверг и всем сняться возле суда, нам это не могут запретить.

– Мне надо посоветоваться. Перезвони мне минут через десять, – сказала Ри.

Пробка чуть продвинулась вперед и остановилась. Журналист попытался представить ее лицо, каким оно должно было бы предстать на этой фотографии, но почему-то уже не смог его сфокусировать. Прекрасные черты Ри и раньше казались ему как бы не совсем определившимися, но там, в суде, они все отчетливее прорисовывались и собирались, а теперь растворялись и расплывались. Он подождал, соображая, с кем это она будет советоваться. А что тут думать – с Муратом, конечно. Он догадался, что она ему ответит, но все-таки перезвонил из вежливости, тем более что пробка опять продвинулась на десять метров и опять встала.

– Мне не советуют это делать, – сказала Ри. – И вообще, до четверга, когда вы все это наметили, я уже улечу в Алма-Ату, и потом… Пойми, Кузя, я же спортсменка, это во мне с детства. Проиграл – значит, просто признай свое поражение, и все. Может быть, тебе повезет в следующий раз.

– Жалко, – сказал он и собирался повесить трубку – машины как раз поехали.

– Кузя, – сказала она, – помнишь, ты у меня спрашивал, зачем я подарила Анне Петровне свой старый мобильник?

– Ну. – Ему было неудобно прижимать телефон к уху левой и в то же время переключать передачу правой рукой.

– А потом мы с тобой еще собирали для нее деньги, я даже ходила брать у Розы? Зачем? Я сейчас тут долго сидела и думала.

– Ну? – сказал он.

– Мы просто хотели от нее откупиться.

– Жалко, – еще раз сказал он после паузы и дал отбой. Он был уже на светофоре.

Среда, 9 августа, 17.00

Клавдия Ивановна Швед долго не открывала Зябликову дверь, расспрашивала через дверь, для чего им фотографироваться. Старшина терпеливо объяснял:

– Мы должны выполнить свой гражданский долг, Клава. И потом, что вам стоит сфотографироваться, это никого ни к чему не обязывает.

– Но я сейчас не могу, может, через недельку…

– Клавдия Ивановна! Вы присяжная! Мы должны выполнить свой долг до конца!

Майор стоял прямо напротив двери и рубил ладонью воздух, как будто убеждая дверь. Наконец она открылась, и он сразу понял причину, по которой «Гурченко» настаивала на отсрочке: под глазом у нее был большой багровый синяк.

– Ну, видите, Старшина, – сказала «Гурченко» не обычным своим напористым тоном, а, наоборот, как бы оправдываясь. – Он совсем распоясался с тех пор, как меня лишили статуса федерального судьи, понимает, гад, что больше некому меня от него защитить.

– Ну-ка пусти-ка, Клава! – решительно сказал Майор. – Я научу его вежливо говорить с женой, даже если она и бывшая.

– Не надо, Игорь Петрович, он спит после вчерашнего, – сказала «Гурченко», – А ты только еще хуже сделаешь…

– Ну все равно, надо сфотографироваться, Клавдия Ивановна, – вернулся к своей мысли Зябликов, – Синяк они там подретушируют, там это запросто. Послезавтра, возле суда…

– А все придут? – спросила она, – И Роза придет? И Шахматист, и Слесарь тоже?

– Да ты за себя говори, Клава! – рассердился Майор.

– А за себя я скажу: нет, – сказала она, прикрывая синяк рукой, – У меня тоже есть право на частную жизнь. Когда мы были вместе, я знала, что могу надеяться на каждого из вас, а теперь у меня осталось только право на мою частную жизнь.

Но дверью она все же не хлопнула с треском, а прикрыла ее аккуратно.

Среда, 9 августа, 19.00

Клиника нервных болезней располагалась в центре города, но как остров, довольно густо заселенный аборигенами, до половины девятого вечера широко посещаемый согласно расписанию пришельцами с материка, но все же остров, огороженный забором, – жизнь тут текла не так, как снаружи, и в другом темпе. Вечерело, и на скамейки под деревьями обильно высыпали курить и играть в карты нервные больные, мало отличимые от других людей, разве что по выражению лиц, какое бывает у отдыхающих в санатории, когда путевка заканчивается уже через несколько дней, и вроде бы скука, но хочется урвать что-то еще недополученное. На некоторых из них, включая и женщин, были пилотки из газеты, какие, если верить картинкам, носили маляры в те времена, когда ни Журналиста, ни тем более Хинди еще и на свете не было. «Прикольно», – вспомнил ее любимое словечко Журналист, мода, что ли, у них такая здесь, на острове? Не так уж легко, наверное, было с ними Хинди, как беспечно она об этом рассказывала.

Сверяясь по бумажке, он остановился перед большим корпусом и поднял глаза, прикидывая, какое из окон на пятом этаже относится к процедурному кабинету.

Внутри Хинди массировала в это время спину Актрисы – ни капли лишнего жира, гладкие мускулы, и ни одной веснушки нигде.

– Алла это сказала только мне, когда я ей массаж делала, а я уж вам, только вы дальше не рассказывайте никому, – говорила Хинди, меся спину Актрисы под лопаткой кулачком, – У него на подоконнике лежал «Никон», он с таким объективом штуки три баксов стоит, а нас на даче он снимал «Зенитом», понимаете, в чем штука?

– Какая, в сущности, разница, – сказала Актриса под кушетку, – Ну не он, так кто-то еще. Просто это не могло получиться, такое зло только в кино можно победить.

– А ведь казалось, еще чуть-чуть только осталось, – сказала Хинди и похлопала ей мягкими ладошками по спине, – Ну все, можете одеваться.

– Нет, не Шекспир. Скорее Гоголь, ну да, это же Россия, тут все комедия, хотя и с примесью драмы, – сказала Актриса, продевая руки в бретельки бюстгальтера, и Хинди отметила, что грудь у нее тоже еще довольно молодая, – В общем, все так же пошло, как в кино. Вы все-таки не ходите в кино, детка.

– Нет, уже не пойду, – сказала Хинди, убирая в тумбочку баночки с мазями, – Я передумала; еще отработаю год и в медицинский пойду уже со стажем.

– Вот это правильно! Вот это по-честному! – сказала Актриса, – Вы деньги сейчас с меня возьмите. Сколько это стоит?

В это время в дверь постучали, и Хинди, взглянув на Актрису и убедившись, что та уже одета, крикнула, думая, что это, может быть, нервный больной: «Можно!» На пороге стоял Кузякин с букетом садовых ромашек, довольно скромным.

– Кузя! – первой закричала Актриса, потому что Хинди на миг как бы потеряла дар речи. Актриса радовалась искренне и совсем не театрально, – Кузякин, милый, как же я рада вас видеть, да еще с цветами, – Тут профессиональные привычки все-таки взяли в ней верх, и Актриса показала глазками на него и на Хинди туда-сюда, – Как же я рада видеть любого из вас, и как мне вас всех не хватает!

– А, да, здорово было, – согласился Журналист. Он протянул свой букет ромашек Хинди, но боком, глядя на Актрису, – А вы как здесь?

– Я на массаж, – сказала Актриса, надевая туфли, – Знаете, какая Хинди классная массажистка? О! Пусть она вам тоже сделает. Хинди, возьмите деньги.

– Нет, ну что вы, – сказала Хинди, – ни в коем случае.

– Глупости, – сказала Актриса, оставляя на тумбочке триста рублей, – Во-первых, я уже не присяжная. Да мне уже и новую роль предложили в другом сериале про милицию, так и пошло с вашей легкой руки, и за судью хорошо заплатили, судьей, оказывается, очень выгодно быть. Ну, я пошла?..

Они немного проводили ее по коридору, Хинди надо было в другой кабинет: пора было раскладывать таблетки для нервных больных. Она кидала целые и половинки таблеток из разноцветной кучки в виниловые стаканчики, а их, в свою очередь, помещала в ячейки. Букет ромашек она сунула в какую-то медицинскую посудину, забыв налить туда воды.