Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Журналист кивал, продолжая строчить скорописью, кивнул и Океанолог, а остальные просто слушали, широко открыв глаза. Даже прокурорша, которая, видимо, вовсе не была знакома с этой частью истории, слушала открыв рот. По лицу Лисички было понятно, что в общих чертах эта история ей-то как раз знакома, но ей бы совсем не хотелось, чтобы ее повторяли вслух.

– После августа девяносто первого года и провала путча все кадры КГБ куда-то попрятались, и Пономарев на какое-то время исчез. Позже я узнал с его слов, что его допрашивали по делу о ГКЧП и по так называемому золоту партии, но это ничем не кончилось. То есть, как стало понятно потом, там просто сменились хозяева. Пономарев сумел связаться со мной через надежного человека в Китае, чтобы передать новые адреса банков и номера счетов, и я понял, что эта «Шавеко» сворачивает деятельность в Швейцарии. Чуть позже Пономарев и сам объявился в Пекине – это было где-то в начале весны девяносто четвертого, после того как новая Дума объявила амнистию участникам путча девяносто первого года и другим, которых Ельцин арестовал в октябре 1993-го. Мы снова ходили по ресторанам, ели пекинскую утку, и Пономарев на этот раз объяснил мне, что КГБ СССР должен возродиться, теперь уже в России и в СНГ, а деньги должны продолжать работать, они еще пригодятся. Они и работают до сих пор. но я понял уже тогда, что Пономарева от этого оттеснили, этими деньгами теперь занимаются какие-то совсем другие люди, которые и сидят-то, наверное, уже не в Москве. Я тоже вскоре передал управление основными активами другим людям, с которым я встретился в Пекине и которые были мне указаны. Но я думаю, что это уже никакой не КГБ и не ФСБ, а просто очень крупный международный бизнес, хотя он и был основан на деньги, которые были, мягко говоря… Ну, так получилось – вначале, может быть, они и хотели что-то там возродить, но возрождать оказалось нечего…

Лудов передохнул у себя в клетке: так долго говорить он отвык. Судья молча теребил усы: ну почему бы и нет, даже прокуратура уже не возражала, самому ему было интересно, и Марье Петровне, конечно же, расскажут, пусть Оля пишет.

– У нас с Пономаревым остался только бизнес, тоже, впрочем, довольно крупный, по экспорту в Россию «Панасоников» китайского производства. Я ничего не украл, господа присяжные, я вложил в этот бизнес свои знания и связи в Китае, и оклад, который честно получал с девяносто первого по девяносто четвертый год, он был немаленький даже по международным меркам. Может быть, Пономарев и сумел как-то повернуть туда малую толику денег партии, доверенных ему раньше. Ну да это его дело, дай Бог ему здоровья, я не думаю все-таки, что он мертв.

– Подсудимый, – строго сказал судья, – пожалуйста, по теме.

– Собственно, я уже перехожу к так называемому убийству. Итак, мы более или менее нормально занимались этим бизнесом до марта две тысячи третьего года. Я жил теперь то здесь, то там, но больше в Китае, Пономарев тоже мотался по всему свету, но, по-моему, больше для собственного удовольствия. Каждый из нас имел свою долю, но все большая часть прибыли уходила в некие благотворительные фонды… я их, пожалуй, не буду называть.

скажу только, что они была организованы при Русской православной церкви. Это за то, что под ее маркой мы растаможивали товар по льготам, а другая часть прибыли уходила в ветеранские организации ФСБ. Оттуда, насколько я мог судить, деньги шли на взятки кому-то, не буду называть, не знаю и не хочу знать, или просто разворовывались. Мне это не нравилось, и я говорил Пономареву, что хотел бы вести более прозрачный бизнес. Между тем, чтобы запутать вопрос с этими деньгами, и был создан «Святой Томас» на Британских Вирджинских островах и еще кое-что помельче в разных офшорах. Теперь вам более понятно, Эльвира Витальевна?

– Подсудимый! – строго, но скорее по привычке прикрикнул судья.

Журналист быстро чертил в блокноте какую-то схему, шевелил губами, рисовал стрелочки и ставил вопросительные знаки. Сидевший рядом с ним Зябликов все-таки не удержался – написал у себя в блокноте: «А компакт-диски?» – и потыкал ручкой, чтобы Журналист ответил. «Не будет говорить, опасно!» – шепнул Кузякин, не отрываясь от стрелочек и вопросительных знаков, но все-таки обрадовавшись, как показалось Майору, что сегодня у них появился повод снова заговорить.

– Все-все, к убийству, ваша честь, – сказал Лудов, голос которого с непривычки охрип. – В марте две тысячи третьего года во Владивостоке была неожиданно арестована партия «Панасоников», и об этом сразу же было рассказано в красках по Центральному телевидению. – Тут Лудов, не скрывая насмешки, взглянул на Журналиста, – Я сразу понял, что это значит, потому что часть телевизоров всегда была в сборе, и все об этом прекрасно знали, включая таможню, МВД и ФСБ, они же за это и получали отчисления в свои фонды. Но я думал тогда, что в эту подставу мы попали вместе с Пономаревым, я считал его другом. Он примчался откуда-то, я встретил его в «Шереметьево», мы сразу сели в ресторане обсудить положение, о чем нам тут и рассказывал метрдотель. Саша пообещал, что будет выяснять что-то, пользуясь своими связями в правоохранительных органах, и уехал. Вечером того же дня он позвонил мне и попросил срочно приехать к нему на дачу. Я поехал. Сторож, который тут перед вами тоже выступил, объяснил, где дача. Я позвонил у калитки, никто не отозвался, но калитка и дом были открыты. Я зашел, посидел и даже выпил воды из бокала, осколки которого с моими отпечатками пальцев, видимо, и были представлены на экспертизу. Сначала я думал, что он отошел куда-то к соседу, но его мобильный не отзывался, и его сигнала в доме я тоже не услышал. Я прождал час, ждал бы и еще, но мне надо было ехать, у меня были еще дела.

По лицам большинства присяжных, даже Слесаря, настроенного к подсудимому враждебно, Лисичка понимала, что Лудов уже убедил их в своей невиновности, по крайней мере в убийстве. Она без устали писала в блокноте. Зябликов с жалостью посмотрел на растерянную и покрасневшую, но не так, как вчера, розовым, а пунцовым цветом прокуроршу и подумал, что ее просто подставили взрослые мужики. За что же они ее так, и неужели Тульский тоже в этом участвует?

– На следующий день меня арестовали, – продолжал Лудов. – Не буду говорить, что меня били и пытали, никто меня не бил, но, знаете, временный изолятор на Петровке – заведение довольно мрачное, а у меня еще не было привычки к таким местам и опыта. Оперативник, который работал со мной по убийству, а тогда он еще не знал, что дело возьмет к себе ФСБ, убеждай меня признаться в убийстве, рассказывал мотивы – мол, мы с Пономаревым что-то не поделили. Обещан в этом случае через какое-то время выпустить меня до суда под залог. Я поверил, тем более что так мне советовал и сокамерник, который тут вчера тоже выступал. Я надеялся, что все скоро прояснится, ведь я-то знал, что никого не убивал.

– Это все? – спросил судья, поскольку подсудимый замолк.

– Далеко не все, ваша честь, – сказал Лудов окончательно осипшим голосом. – Но это все, что я могу позволить себе рассказать без риска, что меня завтра найдут в следственном изоляторе повешенным. Да и то, пожалуй, уже много.

Журналист толкнул Старшину в бок, и тот понимающе кивнул.

– Вопросы, – сказал судья, покрутив усы. – А впрочем, не надо вопросов. Это все надо переварить, все устали, включая меня. Все, перерыв до понедельника!

И он с каким-то особенным треском захлопнул папку на столе.

Пятница, 7 июля, 13.00

Присяжные некоторое время оставались на местах, как публика в театре, ждущая, что актеры сейчас снова выйдут кланяться со сцены, но Лудова, который уже стаскивал с себя опостылевший ему теплый свитер, у них на глазах уже уводили конвоиры. Едва зайдя в свою комнату, не успев еще прикрыть дверь, так что в зале были слышны всем их первые реплики, присяжные буквально взорвались.

– Какая партия! – восхищенно кричал Шахматист, – Как с куста, восемь шаров в лузу: бенц-бенц-бенц!

– Хорошо сыграно, – приосаниваясь, будто это она сама сыграла, делилась своими впечатлениями Актриса, – И пьеса тоже была хороша.

– А что касается этой самой Русской православной церкви, к которой я, хвала Аллаху, не принадлежу, – сказала Роза, – то мне и самой случалось туда заносить. Извини, конечно, Петрищев, если я тебя обидела.

Но Петрищев так радовался невиновности подсудимого всем своим угреватым лицом, что ему и в голову не пришло обижаться.

– А ну-ка тихо! – вдруг строго сказал Старшина, – Всем молчать!

Алла тоже спохватилась и понимающе посмотрела на него.

– А что такого? – сказала «Гурченко». – Почему мы, федеральные судьи, не можем обсуждать у себя в совещательной комнате ход рассмотрения уголовного дела?

– Бдительность, – лаконично объяснил Зябликов, переходя на заговорщицкий шепот. – Я вот что предлагаю. Нам надо это переварить. Вместе и по отдельности. Давайте-ка сейчас всем строем двинем куда-нибудь в кафе и выпьем. Ну как, товарищи офицеры? Одобряется мое предложение?

– Я не могу, – сказал слесарь, – Мне надо к жене в… в б… в больницу.

– И я тоже не хочу, я устала, – сказала Анна Петровна.

– А я предлагаю вот что, – сказала Ри. – Завтра я на кортах, а вот в воскресенье все соберемся у меня в Сосенках. У меня дом, сад, шашлычки пожарим, я все заранее закажу, ничего не надо привозить. И устроим проводы Елены Викторовны! Как, ребята?

– Хорошее предложение, – чуть подумав, сказал Старшина. – Только обязательно надо, чтобы все собрались. Давайте проголосуем, что ли? Или нет возражений?

– Я… – начала было Анна Петровна, но Ри сжала ее руку и заставила замолчать.

По лицу присяжного Климова было видно, что и ему это предложение совсем не нравится, но вслух никаких возражений высказано не было.

– Давайте только решим, где мы все встретимся и кто с кем поедет, – сказала Ри. – Я могу подъехать к метро и взять четверых, а кто на машинах – поедет за мной.

– Ну что, затвердили голосованием? – уточнил Зябликов.

Никто не возразил, все стали расходиться группами, чтобы поделиться друг с другом впечатлениями от речи подсудимого. Они уже предвкушали продолжение.

Старшина вышел в зал последним, оглядев напоследок комнату присяжных и уже зная, что в понедельник они задержатся здесь ненадолго.

Журналист сидел в зале с другой, непривычной стороны, он сейчас пытался представить себе, как выглядела бы их скамья присяжных, если ее снять камерой со стороны клетки.

– Я же тоже занимался в свое время этой «Шавекой», – сказал он, присоединяясь к Зябликову как ни в чем не бывало, – Даже в Лугано ездил. Я бы и сам мог ему кое-что рассказать. Пожалуй, если нам все-таки удастся его выпустить, я смогу заработать на интервью с ним, продам вражеским газетам, внакладе не останусь. Я же первый буду его возле суда сторожить.

– Не удастся, – мрачно сказал Зябликов, скрипя ногой уже по коридору, – Можешь смело брать деньги, даже я тебя теперь не осужу. Если еще дадут.

– Почему? – растерянно спросил Журналист.

– В понедельник судья ложится в больницу на три недели. Молчи только, пока никто не знает. Но они сделают все, чтобы мы не собрались. Впрочем, мы и сами за три недели как-нибудь рассосемся. Хуже нет, чем перемирие, расслабляет…

– Вот как, – обиженно сказал Журналист. – На самом интересном месте.

– Извини, мне надо на встречу к Тульскому, – сказал Майор.

– А зачем теперь? Если нас все равно, считай, уже распустили?

– Да я теперь и сам ему кое-какие вопросы хочу задать, – сказал Зябликов.

Пятница, 7 июля, 17.00

Лудов шел по тюремному коридору, руки за спину, и собирался уже свернуть по давно изученному пути к камерам, но шедшая впереди женщина-прапорщик вдруг повернула не направо, а налево.

– Куда это? – несколько встревоженно спросил Лудов, двумя руками в наручниках неловко поправляя свитер, повязанный у него на шее, как шарф.

Шедшая впереди тетка с ключами и в хаки молчала, как будто не слышала.

– Не разговаривать, заключенный! – сказал мужик сзади.

– Если в общую камеру, то я, в общем, к этому готовился, – сказал Лудов, не обращая на его замечание никакого внимания. – Но надо же вещи забрать.

– Да не боись, пока только к следователю, – смилостивилась баба, шедшая впереди, – А там уж как будешь себя вести…

Но Лудов уже и сам с облегчением узнавал коридор, в который выходили двери следственных кабинетов. В последнее время он встречался тут только с Еленой Львовной, но с ней они вроде только что обо всем поговорили в суде.

Конвоирша постучала в дверь следственного кабинета, и оттуда крикнули:

– Милости прошу!

Задний конвоир отпер и снял с Лудова наручники, пихнул в кабинет. Лудов вошел и сел на прибитую к полу табуретку напротив Тульского.

– А! – сказал он. – Здравия желаю. Ждал, хотя и не так скоро. Прессовать будете? Только, пожалуйста, зря не пугать. Я люблю, когда взаимопонимание.

– Это я тебя пугаю? Это ты нашу бедную Эльвиру Витальевну чуть до смерти не напугал своими откровениями, – сказал Тульский. – Вон она даже каблук сломала, это за твой счет теперь придется чинить.

– Как выйду, так сразу отдам, – сказал Лудов. – Хотя нет, я ей лучше спортивные тапочки куплю, чтобы ей самой ловчее было по нарам лазить.

– Шутишь все, – сказал Тульский, испытывающий, впрочем, к заключенному и известное уважение, хотя он был несомненный враг, – А мы с ней не шутим. Ты думаешь, ты в этой тюрьме прижился, телефоном обзавелся, всем забашлял и у блатных в авторитете? Так мы тебя на другую кичу переведем.

– Ну что ж, значит, такое дао, – сказал Лудов и поправил очки.

– Чего-чего?

– Это по-нашему, по-китайски, – объяснил заключенный. – Чаще всего это переводится как «путь», но на самом деле там немного сложнее. Это путь, который поворачивается вместе с тобой. Ты поворачиваешь его, а он тебя. Но это нельзя совсем произвольно. Я, например, пренебрег своим дао, вот и расплачиваюсь. Но я постараюсь больше так не делать. У христиан-то по-другому. Христос говорит: Я есмь жизнь и истина и путь, то есть у него получается, это все одно и то же. А у нас, у китайцев, значит, истина сама по себе, а то ее и нет вовсе, а путь – он у каждого свой. У меня свой, у вас, подполковник, свой. Впрочем, если вы меня в другой изолятор перекинете, туда дороги тоже проложены, малява про меня скоро дойдет.

– Хорошо, про дао понятно, давай теперь про компакт-диски, – сказал Тульский.

Он заметил, как Лудов сразу сконцентрировался, поглядел колко:

– А что про компакт-диски? Я же про них уже рассказывал, мне сказали, не надо.

– Мы с тобой только убийство обсуждали, – напомнил Тульский. – Я убойный отдел: каким орудием по какому месту, откуда бензинчик и тэпэ. А потом тебя, голубчика, у меня комитет перехватил. Вот им ты, наверное, про компакт-диски и рассказывал. А теперь мне расскажи. Ты же не зря про это на суде вспомнил, хотя в деле ничего такого нет. А?

– В деле нет, – сказал Лудов, потирая запястья, на которых еще видны были следы наручников, – И не вы должны были с этим прийти, вы же угрозыск.

– Ну видишь, а пришел я. У тех, кому ты этот месседж, видимо, адресовал, была мысль вообще тебя в камеру к петухам отправить. Но я еще подумаю.

– А почему я вам должен верить? – спросил Лудов.

– А потому ты мне должен поверить, что как раз я, убойный отдел, в твоей смерти никак не заинтересован. Сам прикинь. Это они тебя могут за такую информацию и придушить, а я для себя разобраться хочу. И по каким камерам ты пойдешь, это тоже от меня, в первую очередь, зависит. Это все-таки наша тюрьма, а не застенки какие-нибудь, и тут зря никого прессовать не будут. А я, может, завтра, в свой законный ментовской выходной, еще и в Тудоев съезжу, к Коле Науменко. Ты ж, наверное, помнишь такого?

– Помню, – настороженно сказал Лудов, – Встречались.

– Ну так он теперь хозяин того завода в Тудоеве и всего, что там осталось. А мы с ним вместе воевали, между прочим, в Чечне. Так что рассказывай, китаевед. В этом кабинете нас не слушают, это наша тюрьма, ментовская.

– Хорошо, – сказал Лудов, еще раз внимательно посмотрев на него. Только я боюсь вас огорчить, подполковник. Потому что из этой истории с компакт-дисками как раз вытекает, что Пономарев должен был меня убить, а не наоборот. Но вместо этого они меня посадили и, похоже, надолго. Я вам еще на Петровке собирался все объяснить, но вы меня кинули с вашим обещанием освободить под залог.

– А как ты думал, с убийцами-то? – сказал Тульский. – Ну что ж, объясни теперь. Может, я в чем-то и был неправ. Я слушаю.

– Дело в том, что я же еще и ученый, и дипломат, – сказал Лудов. – Я полез в этот бизнес, чего не следовало делать по дао, но я же всегда рассчитывал остаться ученым, и мне важна была репутация. Мне, в общем, и сейчас нравится быть порядочным человеком, если вы в состоянии это понять, подполковник. Поэтому я с самого начала был против воровства интеллектуальной собственности. Там я вообще не в игре, я занимался с Пономаревым и всей этой шайкой только «Панасониками», хотя про компакт-диски тоже, разумеется, кое-что знал. Конфликт начался гораздо раньше, чем таможня по чьей-то наводке задержала партию «Панасоников» во Владивостоке, где они всегда проходили чисто, все об этом знали, и все с этого кормились. Конфликт начался, когда я стал им говорить, что хватит уже воровать программы Билла Гейтса и всякое западное кино, нас все равно должны были накрыть рано или поздно, я, по крайней мере, тогда так думал. Они боялись, что я их сдам по своим дипломатическим каналам – дипломаты к пиратству на сидиромах относятся непримиримо. Вот их мотив. А для чего мне-то было убивать Пономарева, я так и не понял. Думаю, он живехонек…

Тульский слушал его очень внимательно и даже позволял себе встать на точку зрения подсудимого, в пользу которого говорило и то, что Кириченко, которому Лудов, наверное, в самом деле все это рассказывал, чтобы оправдаться по убийству, никогда ни словом об этом не обмолвился с ним, Тульским. Но труп? Но экспертиза по зубам? Правда, для Пономарева с его биографией зубы были какие-то странные. Мелькнула ведь у него такая мысль, когда он читал экспертизу, но он эту мысль сразу отогнал. Неужели просто дал себя убедить? Ай, Майор-разведчик Тульский! Но что есть истина? И кому она нужна?

– Подполковник, а подполковник?.. Вы что, вчера плохо спали?

– Да нет, все-таки это все слишком сложно, – сказал Тульский, возвращаясь от своих не самых приятных размышлений на твердую почву реальности, – Никому это не нужно так сложно городить. И куда тогда делся Пономарев?

– Сейчас не знаю, – сказал китаевед, – земля, она большая.

– А если чуть раньше? – мягко нажал Тульский, чутьем опытного оперативника угадывая, что Лудов знает и что-то более конкретное. Хотя, в сущности, ему это было совершенно не нужно, он же был убойный отдел, не экономический.

– А если бы и знал, не сказал, – Лудов сложил руки на груди, сидя на прибитой к полу табуретке и тоже умея угадать настроение оперативника, – Вы же все равно не будете искать, да и не сможете. Слишком сложно все это и опасно.

Он все же не удержался и взглянул на Тульского с надеждой: а вдруг возразит? Но тот не возражал. На душе у него, конечно, кошки скребли, и совесть грузить лишним грузом не хотелось, а хотелось выпить водки. Но для этого удобнее было никакого якобы живого Пономарева не искать, тем более что китаевед на этом уже и не настаивал. Не то чтобы Тульский пришел к такому выводу логическим путем, а просто так сложилось, и не надо никому лишних неприятностей, и, кроме водки, не надо уже больше ничего.

– Если вы все равно не можете помочь, – сказал Лудов, и голос его опять охрип, как в суде, – забудьте все, что я вам сейчас рассказал. И если меня завтра найдут в камере повешенным, это будет на вашей совести. Помните про дао и про того, который говорил, что жизнь и истина и путь – это все одно и то же. Я не шучу.

– Могила, – сказал Тульский, – Если вас будут прессовать, позвоните, я попробую что-нибудь сделать. А больше ничего не могу, раз вы не хотите рассказывать.

Он написал для Лудова номер мобильного телефона, вырвал страницу из записной книжки и нажал кнопку вызова конвоя.

Пятница, 7 июля, 19.00

Этот пивбар уже не вызывал у Зябликова ничего, кроме отвращения, хотя официант поздоровался с ним, как со старым знакомым, и, ничего не спрашивая, принес пиво и креветки. Тульский опаздывал, и Зябликов, чтобы как-то погасить раздражение, пил уже третью кружку. Наконец оперативник зашел в бар и быстро оглядел зал, не поворачивая головы.

– Привет, майор, – сказал он, как обычно, и Зябликов с раздражением подумал, что это дежурное: «майор» – «подполковник» – тоже напоминает игру не то в войну, не то в шпионов. А это ведь была уже не игра.

– Что-нибудь случилось? – спросил Тульский, – Ты что звонил?

– Там все время что-то случается, – сказал Зябликов, – Не вдруг поймешь, на что надо обращать внимание. Но, Олег Афанасьевич, если ты меня втянул в эту игру, я бы хотел и сам понимать, что там для чего. Я же не мальчик все-таки.

– Нет, не мальчик, – согласился Тульский, жадно глотая пиво. – А что ты имеешь в виду?

– Почему ты меня не предупредил, что нас подслушивают?

– Кто? – спросил Тульский, и по тому, как он застыл с кружкой, Зябликов понял, что он и в самом деле, может быть, сам этого не знает.

– Вот это я и хотел у тебя спросить.

– Постой, а как вы об этом узнали? – спросил Тульский.

– Ну, какие-то признаки и раньше были, слишком уж много совпадений, – сказал, снова начиная доверять ему, Майор. – Но раньше я думал, что у тебя там есть еще кто-то, кто потолковее меня, он и доносит.

– Я бы тебе сказал, – заверил Тульский, который с необыкновенной быстротой стал шелушить и бросать в рот креветки. – Против всех правил я бы тебя поставил в известность. Когда я завербовал Журналиста, ты же первый об этом узнал. У нас с тобой такие отношения.

– Да, правда, – согласился Зябликов.

– Но это может быть и не мой агент, – сказал Тульский и положил в рот очередную креветку. – Я не один там работаю, там много всего. Объясни, почему ты решил, что вас именно подслушивают, а не кто-то стучит.

– Ну, Актриса пародировала судью, – попытался объяснить Зябликов, – Он вот так все время говорит, знаешь: «Ну, вы уж прям уж, знаете ли уж…» В общем, она его так точно изобразила, это видеть надо было, мы все там катались. Но, оказывается, судья все это тоже слышал. Не тогда – потом. Ему послушать кто-то дал. Стой, я что, непонятно рассказываю?

– Понятно, – сказал Тульский, который в задумчивости сунул в рот неочищенную креветку, и ее хвост теперь хрустел у него на зубах, – А вы как узнали?

– Судья поправляться стал… нет, это потом, а сначала он мне сам об этом сказал.

– Он знает, что ты с нами работаешь, его с самого начала предупредили. Но ты-то что можешь? Выговор Актрисе объявить и на голосование у вас поставить?

– Нет, ты не понял, судья – наш мужик, у него усы такие, знаешь? – Зябликов, впрочем, уже совершенно запутался, где теперь были «наши», а где «ваши» и кто был с кем, – Он из Саратова, он сам смеялся, когда слушал, он так сказал. Он меня просто предупредил, чтобы мы не болтали лишнего. Так это не ты нас слушаешь?

– Ну-ка, – сказал Тульский, выплюнув креветочный панцирь, – разберемся. Если бы я решил вас слушать, я бы тебя попросил пронести и поставить микрофон. Как бы я еще мог это сделать? Но я бы пока не рискнул этого делать: если бы вы его нашли, по головке меня бы не погладили. Это же все-таки суд.

– А если это не ты, то кто?

– Может быть, ФСБ, они, пожалуй, могут себе такое позволить, – рассуждал Тульский, – Но тоже чревато, очень сильный мотив нужен, чтобы так рискнуть. Хотя, может, он у них и есть, этот мотив. Ну, еще председатель суда. Тоже может. Техническая возможность, конечно, предусмотрена.

– А разве вы не все вот так? – Зябликов сцепил два пальца.

– Когда как, – неопределенно сказал Тульский, – В этом деле слишком много разных интересов… – Он чуть было не начал рассказывать, что только что говорил с Лудовым про компакт-диски, но спохватился: Лудова с этой темой наивному в сыскных делах Майору засвечивать было нельзя, – Тебе, Зябликов, наверное, не надо со всем этим путаться. Не потому что я что-то хочу от тебя скрыть, а просто не надо, и все. Ты лучше мне расскажи, какие там у вас настроения, у присяжных.

– Нет, Олег Афанасьевич, – сказал Зябликов, – так больше не пойдет. Конечно, вы думаете: кто я там, черный пояс без ноги, на что я еще гожусь. Но мне как задача была поставлена? Сплотить народ. Я сплотил. А о том, кто что говорит между собой, я рассказывать не буду. Я же армейский сапог, не так приучен, у нас бы за это сразу по харе настучали.

– А я, значит, мент, – взорвался Тульский, и Зябликов расслышал в этом взрыве черт знает каких чувств и амбиций еще и ноту искренней обиды, – Ну ладно.

Оба замолчали, надувшись. Как два пацана, первым сообразил Зябликов. Он вылил половину пива из своей непочатой кружки в кружку Тульского и сказал:

– Ну ладно, разведка. Я же не забыл, как твои ребята меня с поля тащили, да и ты ведь недалеко лежал, осколки бы, в случае чего, и до тебя бы долетели.

– Слушай, Зябликов, ты как хочешь, а я себе сто пятьдесят все-таки возьму, – сказал Тульский и махнул рукой официанту.

– И мне тоже сегодня возьми, я тоже выпью, – сказал Зябликов. – Все кончилось, что толку теперь. Нас же распускают, мы обратно-то уж вряд ли соберемся. Ты же ведь об этом уже знаешь. А молчишь.

– Да просто повода не было сказать, – объяснил подполковник, – А правда: зачем теперь все это? Ну и к лучшему. Давай просто посидим. А то бы и повода не было. Да и деньги опять же пока что из статьи, халява, Майор…

Официант уже принес водку, они налили, чокнулись и выпили.

– Ну, как бы то ни было, еще раз спасибо тебе, – с чувством сказал Зябликов, ставя рюмку на стол, – В тот раз ты меня от смерти унес и в этот раз тоже вроде как к жизни вернул. Спасибо.

– Да пожалуйста, – сказал Тульский. – Рад за тебя, но я не понял. Но изменился ты в самом деле за последнее время здорово, какой-то живой стал, меня научил бы. Может, ты влюбился? Неужели в прокуроршу? Ну, не может быть. Нет, правда, в кого-нибудь там влюбился, что ли? Ну, дембель, ну ты даешь!..

Тульский радостно, по-мальчишески захохотал, он видел по давно отвыкшему скрывать свои чувства лицу Майора, потому что никаких таких чувств там уже лет десять и не было, что попал куда-то в точку.

– Нет, ты не понял, – насупленно, чтобы не показать слабости, сказал Зябликов, – Ты и не поймешь, ты же там не был. Я ведь последние лет десять одних наших ребят только видел перед собой. Что на войне, то и в охране. Я не говорю, что ребята плохие. Но они же все одинаковые. А люди-то, оказывается, разные…

– А, это правда, – сказал Тульский, снова задумчиво посмотрев на него.

– Заигрались мы, – сказал Зябликов. – Так увлеклись этой игрой, что не заметили, как вот она и кончилась. Не дали нам доиграть взрослые дяди вроде тебя.

– Да ты не переживай, – попробовал, хотя и без уверенности, успокоить его Тульский, – Ну, в конце концов, другие его осудят. Или оправдают.

– Да я не о нем, – сказал Зябликов, – Хотя его тоже жалко, конечно, он хороший парень, но он не из моего взвода, я за него ответственности не несу. Мне про своих надо думать теперь, что с ними со всеми будет.

– Ну, – подумав и повертев в руках рюмку, сказал Тульский, – в общем, это теперь и от вас зависит. А вдруг вы дотянете?

И он потянулся налить.

Часть четвертая

ПЕРЕМИРИЕ

Воскресенье, 9 июля, 15.00

Кавалькада из четырех машин следовала по дачному поселку вдоль высоких, глухих, довольно разных, но в то же время как будто и совершенно одинаковых заборов. За рулем первого джипа сидела Ри, с ней ехали Океанолог на переднем сиденье, Анна Петровна и Климов сзади. Далее следовала машина Розы, где ехал Шахматист, а Актриса и Хинди о чем-то болтали на заднем сиденье. Дальше ехал Журналист, у которого в джипе сидели «Гурченко», с любопытством разглядывавшая эти заборы, и безучастный к ним Петрищев. Колонну замыкал фотолюбитель на «шестерке», с которым ехали Алла и Зябликов.

Наконец сиреневый джип Ри остановился у ворот в очередном внушительном, но невыразительном заборе, она вышла и нажала кнопку переговорного устройства:

– Встречай гостей, Сашок!

Все стали выгружаться и разминать ноги; присяжные с интересом и опаской поглядывали на высокие крыши, диковинные антенны и забранные решетками окна за заборами и соснами. Вскоре хозяин вышел открывать калитку с лицом, выражавшим скорее досаду, чем гостеприимство, и первым, кого он увидел своим кривым глазом, не считая его собственной жены, был Океанолог.

– Ба! – закричал Сашок, и его лицо сразу повеселело, – Слава, это вы?

– Да… – сказал Океанолог, силясь припомнить, где он видел хозяина дома.

– Ну проходите, проходите! Походите все. – Он фамильярно взял Океанолога под руку и уже увлекал его к беседке, возле которой стоял мангал, – Маша, это же наш инструктор по яхтам! Что же ты мне не сказала? Ах да…

– Вспомнил! – сказал Океанолог и улыбнулся, но не своей обычной открытой улыбкой, а скорее просто вежливой. – Родос, а какой же это был год?..

– Позапрошлый! – напомнил Сашок, – Весной. Я тогда без жены ездил на встречу по бизнесу, поэтому она вас и не узнала, а мне и в голову не могло прийти, что это вы. С чего этого вы подались в присяжные? Регата же, наверное?

– Ну, регата, – неопределенно отозвался Драгунский. – Я их много видел, регат…

– Ну ясно, – уважительно сказал Сашок. – Ничего, что вы меня не сразу узнали, я на вас не в обиде. Я же только один из ваших учеников, да и то случайный, а у вас их, наверное, вон сколько, целый флот, да?

– Пожалуй, – опять неохотно согласился Океанолог. – Многих я учил парусам.

Зябликов с удивлением прислушивался к их разговору. Рыбкин что-то объяснял Алле в устройстве мангала. Шахматист пялился по сторонам, наверное, считая, сколько это все может стоить. Роза уже деловито обходила дом, разглядывая стеклопакеты: сам-то дом, видимо, был ей не в диковинку. Петрищев с испугом косился на пивные бутылки, выстроившиеся на столе возле мангала.

– Открыть? – спросил хозяин сочувственно, перехватив этот взгляд.

– Н-нет, – выдавил Петрищев, – Я лучше водички…

– Нравится вам дом? – осведомилась хозяйка, разливая в стаканы пиво, которое уже открывал подскочивший садовник, успевший разжечь огонь под углями, а домработница несла из дома шампуры с заранее нанизанным на них шашлыком.

– Восхитительно! – подыграла Актриса, – Прямо как в Уэльсе.

За высоким забором, было слышно, кричали чужие дети и звонко стукал мяч.