Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Пошли в комнату, – сказал Кузякин, подбирая в коридоре тяжелую сумку с капельницей и штатив, на котором она будет держаться, если придет Медведь.

В комнате было почище. Хозяин квартиры спал без простыней, да и мебели у него в комнате не было, не считая стола без скатерти, почти пустого шкафа, такой же пустой книжной полки, одного стула, вот этого дивана, продавленного кресла и нескольких икон, любовно поставленных на угловой полочке между выцветшими обоями. Под иконами была и лампада, но она потухла. Кузякин сел в кресло, а Хинди на диван, и они стали ждать. Тучи за окном разошлись, но луч клонившегося к закату солнца не мог толком пробиться сквозь стекло: если на пыль сил у Петрищева хватало, то окна он не мыл уже много-много лет. И никто ему их не мыл, никому он, наверное, не был нужен.

– Я все забываю: ты к Актрисе ездила? – вспомнил Кузякин.

– Ездила.

– На студию? – Ему страшно хотелось спать, он же не спал накануне в ГУВД.

– Да.

– Ну и что, она в самом деле судью там играет?

– Судью.

Кузякин понял, что разговорить Хинди сегодня не удастся, да ему и самому не очень хотелось болтать, просто надо было как-то разогнать звуками мертвую тоску этого дома, в котором не хватало только гроба с покойником посреди комнаты.

– Если ты будешь такой букой, тебя не возьмут учиться на актрису, – сказал он.

– А я и не хочу, – сказала Хинди. – Я передумала. Там тоже все вранье. Поработаю еще год сестрой и пойду на врача учиться. Врачом прикольно. Или хинди дальше пойду учить, тоже прикольно. То и другое вместе – времени не хватит, а то в медицинском сложно…

– Врачом лучше, – подумав, сказал Кузякин. – Там опять только слова, хотя и по хинди, а врач – он руками работает. Руками ведь не соврешь.

– Руками тоже можно, – сказала Хинди.

«Откуда она знает?» – успел он подумать, а вслух сказал:

– Головой. Вот головой – это да. Одно вранье, лукавство…

– Сердцем, – подумав, сказала Хинди.

Кузякин с осторожностью поерзал в кресле, готовом каждую минуту развалиться, и посмотрел на нее. Какая же она была удивительно чистая и светлая, как будто, вопреки всем законам оптики, она все же притягивала к себе солнечный луч из-за грязного окна. Сама мысль о том, что можно вот сейчас подойти и взять за руку ангела, показалась Журналисту кощунственной. Только свет, свет!.. Хинди увидела, как Кузя валится в кресле набок, засыпая. Она подождала, осторожно ступая, взяла с дивана сомнительной чистоты подушку и пристроила между головой Журналиста и стенкой, потом решилась и поцеловала его в макушку повыше хвоста.

– У… – промычал Кузякин. – Хинди…

Значит, он ее узнал, он, значит, чувствовал, что она здесь, хотя и не проснулся.

Понедельник, 31 июля, 20.00

Сверившись с картой, Ри без труда нашла улицу Космонавтов. Церковь стояла в глубине за сквером, его мокрые скамейки были пусты, хотя дождь уже кончился. Она прикинула, что вряд ли Петрищев сейчас пойдет в церковь, скорее просто добредет посмотреть, неизвестно зачем, а внутрь войти не решится. Но она, конечно, все равно обогнала его на машине, хотя и заехала поужинать в «Пиццу-хат», и теперь, если вообще был хоть какой-то шанс, следовало ждать.

Она заперла машину и решилась пока зайти в церковь, посмотреть на этого отца Леонида, если он там. Он был там, Ри почему-то сразу поняла, что это он; он важно смотрел через нарочито немодные очки и размахивал в полупустом храме какой-то штукой, из которой понарошку шел дым. Ри никак не могла вспомнить, как это называется. Господи, какая лажа, отстой голимый… Поп что-то бубнил, там еще кто-то пел, но слова были непонятны. Глаза икон определенно не видели Ри или просто ее не замечали, она была им неинтересна. Лица у святых были суровы, но нарисованы слишком правильно и ровно ничего не выражали.

Ри вспомнила, что говорил Кузякин о ее собственном лице, будто бы оно обещает кому-то какое-то совершенство, – нет, он не врал, конечно, он просто многого не знал. Ей и раньше приходилось на Пасху ходить в церковь с Сашком и его братвой, и она была в курсе, что здесь полагается каяться в грехах. Но ее грехи были таковы, что каяться в них представлялось ей делом безнадежным. Будь она на месте Бога, она бы такого не простила, думала Ри. Ну и хорошо, что его нет. А вдруг есть, тогда худо, тогда шансов вообще никаких.

Короче, спасения нет. Надо было быстрее выбираться отсюда. Что она тут делает и зачем? Надо было ехать домой или в клуб или позвонить Хаджи-Мурату и завалиться с ним куда-нибудь. Или поехать к нему домой, она же обещала, а он из Алма-Аты, он, вобщем, ничего, ласковый. Ри уже шла к машине, когда увидела Петрищева, который прошел через сквер прямо по мокрой траве и упал лицом в куст. Ри подошла, ноги ее, обутые в босоножки, сразу стали мокрыми в траве; она выбралась на относительно сухое место возле куста и ждала, когда он встанет, но Медведь так и лежал мертво лицом вниз, в мокрой и грязной рубахе и таких же брюках.

– Петрищев! – позвала она тихо, – Федя!..

Он с трудом поднялся и сел, пытаясь понять, кто это может быть: ведь священник был в церкви, а, кроме него, с ним, наверное, никто никогда тут и не разговаривал. Лицо Медведя было тоже грязное и исцарапаное, и непохоже было, чтобы он ее узнал, но все-таки он промычал:

– Выпить. Дайте выпить. Ради бога. Я умру. У меня будет белка.

– Ну пойдем, – сказала Ри, преодолевая брезгливость и подавая ему руку, – Я тебе куплю. Я же тебе должна за утро.

– А, это ты, – сказал он, кажется в самом деле ее узнавая, но уже не имея сил удивиться, зачем она здесь, – Я уже не могу встать. Принеси выпить. Ради бога.

– Хорошо, я принесу, если ты сейчас поедешь со мной.

– Поеду, куда хочешь, если дашь выпить, – согласился Петрищев, – Куда ты меня хочешь везти?

– К тебе домой. Там тебя ждет Хинди с капельницей. Сиди здесь, я схожу в ларек.

– В ларьке только пиво, – сказал Медведь, вдруг проявляя ка-кое-то соображение, – оно не поможет, надо водки. Магазин там…

По дороге к магазину Ри успела набрать номер Старшины. Она не стала вдаваться в детали, как нашла Петрищева, только сказала, что скоро привезет его домой. Но, пока она ходила в магазин, он опять упал в куст, почти потеряв сознание, и ей пришлось снова поднимать его, показывая бутылку. Водку он выхватил сразу и пытался зубами сорвать застрявшую на винте пробку, но она отняла бутылку:

– Скажи адрес.

– Королева шестнадцать, квартира сто два. Тут недалеко.

Он сделал наконец, не вставая с земли, вожделенный глоток, но тут же закашлялся, и его стошнило в кусты, он едва успел отвернуться.

– Извини…

Она протягивала ему открытую бутылку колы, которую тоже догадалась купить. После второго основательного глотка водки лицо его стало более осмысленным.

– Ну, поехали, – сказала она нетерпеливо.

– Мы не попадем домой, – поглядел он хитро с земли, – Ключи в куртке, я ее забыл в суде, а там уже закрыто. Оставь мне эту бутылку, а сама уезжай, Ри. Может, я тут умру.

Оказывается, он даже знал, как ее зовут. Оказывается, он умел разговаривать.

– Все в порядке, мы взяли куртку, Журналист с Хинди должны быть уже дома. Там капельница… – Она наконец забыла про брезгливость, протянула руки, которые были у нее гораздо сильнее, чем он мог подумать, и рывком подняла Медведя на ноги. – Ты со мной не хитри, Федя!..

Ри дотащила его до машины и, дав еще раз глотнуть, запихнула на заднее сиденье, где он все перепачкает, ну пусть. Бутылку она сунула в бардачок.

– А ты, оказывается, умеешь разговаривать… – сказала она, когда они тронулись.

– Только когда выпью, – объяснил он, – Трезвый я стесняюсь мысль выразить. Может, для этого и пью. Тут направо. У тебя закурить есть?

– Нет, – сказала она. – У Журналиста должно быть, не будем останавливаться.

– Как ты догадалась, что я туда приду?

– Взяла и догадалась, – сказала Ри, которая и себе не смогла бы этого объяснить. – А ты сам-то можешь объяснить, для чего ты туда пошел?

– В церковь? – задумался он, делая попытку почистить мокрым рукавом брюки, – А как же без Бога-то? Дай еще выпить, а то умру.

– Потерпишь. И Бога нет. А если он есть, то мне вообще пиздец, – сказала Ри.

– Есть, – убежденно сказал Медведь, – И он нас любит.

– Всех? И тебя, такого урода, не говоря уж про меня? – спросила Ри и поймала его взгляд в зеркале, сейчас неожиданно трезвый и осмысленный.

– Всех. И меня, и тебя, всех. И иго его благо, и бремя его легко. Вот сюда, уже приехали. Ну, дай выпить теперь, а то по лестнице не взойду.

Понедельник, 31 июля, 21.00

– Прежде всего, тут надо навести порядок, – решительно сказал Зябликов, едва Кузякин, разбуженный его звонком, открыл дверь, и он заглянул на кухню, – Кто у нас дневальный? Правильно, ты. Давай собери бутылки. Тащи их в мусоропровод.

Они стали собирать бутылки в грязную сумку, с которой, видно, Медведь ходил за добычей. Хинди нашла тряпку и, повеселев, вытирала стол, смахивая в ладонь хлебные крошки. Журналист, чуть отоспавшийся, вынес первую партию бутылок и выбросил их в мусоропровод, с интересом послушав, как они там долго гремели и звенели, улетая по трубе, падая с седьмого этажа. Когда он вернулся, Хинди уже орудовала веником, а Старшина мыл в раковине тарелку и чашку.

– В человеке все должно быть чисто, – с удовольствием объяснял свою мысль Зябликов, закручивая кран. – И чувства, и мысли, и чашки, и вилки, всё!

– Ну, посмотрим, какой он будет прекрасный, если вообще придет.

– Даже если его принесут, тут должно быть чисто.

Кузякин собрал следующую партию бутылок и отправил их в мусоропровод, опять с интересом прислушиваясь, как они звенят, улетая в бесконечность, в трубе, и размышляя о том, что сказал одноногий Майор. Где уж там чисто. Вот если бы можно было вырвать и выдавить всю грязь, все грехи, сколько их там наделано было за довольно уже долгие годы, и вот так же, как эти пустые бутылки, бросить в мусоропровод, чтобы слушать, притаившись, как они там звенят, разбиваясь на мелкие осколки и улетая по трубе в бесконечность. Он попытался представить, что это не пустые бутылки Медведя, а его собственные вырванные с корнем и выброшенные грехи там звенят, и вдруг откуда-то извне, то есть не из разума, а откуда-то извне на Кузякина снизошло странное чувство именно чистоты, малознакомое, а потому узнаваемое с трудом, но и с надеждой. У мусоропровода. Странно.

Осколки бутылок в трубе наконец коротко и победно грохнули где-то далеко внизу, как будто ставя точку в длинном предложении, и Журналист пошел по лестнице вверх, вертя в руке пустую авоську и прислушиваясь к этому странному чувству, выросшему у него где-то там внутри ни с того ни с сего, на пустом месте. Ведь там до этого было совсем пусто, не правда ли? Он как раз подходил к двери, когда лифт, за движением которого он тоже рассеянно следил, остановился на площадке, и оттуда вывалился мокрый и грязный, с исцарапанным лицом Петрищев, а за ним вышла, словно картинка из журнала, Ри.

– Ри? – пораженно сказал Кузякин, хотя Старшина же только что сказал ему, что Медведя нашла она. – Так это ты?

Они уже вошли в незапертую дверь.

– Ух ты! – сказал Старшина, взглянув на Петрищева.

И только Хинди как будто ничего уже не говорила, хотя все время лопотала, не закрывая рта, молола что-то не имеющее смысла, из чего можно было выудить только «миленький» и «родненький». Она хлопотала автоматически, но вместе с тем и как-то очень личностно, уже раздевая Медведя, без стеснения стаскивая с него рубаху и брюки, бережно обмывая его исцарапанное лицо над раковиной, критически накренившейся в ванной. Ей не надо было давать никому никаких указаний, чтобы все участники действия подчинились ее ворожбе, кроме Петрищева, который вяло бунтовал и требовал еще водки, но и его она уже мягко убаюкивала, делая укол и одним движением втыкая иглу капельницы в вену. Водки она ему после этого все-таки налила на донышке, и он, пробормотав что-то вроде «иго твое благо, и бремя твое легко», отошел на время в небытие, из которого его надо будет извлекать только завтра.

– Где же ты его нашла-то? – спросил Старшина, – Вот молодец, Ри. Мог же и вообще шею себе сломать где-нибудь с лестницы. Как ты его вычислила?

– Вычислила, – сказала Ри. – Бог помог. В смысле, он туда пошел, а я там в засаде как раз его и караулила. На улице Космонавтов.

Часть шестая

ВЕРДИКТ

Понедельник, 31 июля, 22.30

Единственный оставшийся в комнате ненадежный стул занимала Хинди, которая теперь сидела напротив уснувшего Медведя и как ни в чем не бывало читала найденный на полке журнал, чьи сохранившиеся страницы были посвящены парашютному спорту. Собственно, присматривать за Петрищевым нужды не было, он спал как убитый, но так ей было спокойнее, а на кухню, откуда слышался голос Ри, идти ей не хотелось.

На кухне теперь было довольно чисто, но сесть было негде. Кому-то надо было уже уходить, когда раздался звонок в дверь. Старшина, Журналист и Ри посмотрели друг на друга, звонок настойчиво звонил снова. На всякий случай они пошли открывать втроем – на пороге стояла Роза с пакетом из «Седьмого континента» в руках.

– Ба! – сказал Журналист, – Акт третий, явление шестое! А тебе что тут надо?

– Да ты проходи, Роза, проходи, – сказал Старшина, но не по-доброму.

– А где Петрищев? – растерянно спросила Роза, которая никак не рассчитывала встретить в квартире Медведя такое собрание.

– Спит он, спит, ты не переживай, – сказал Старшина, в голосе которого появились вдруг те же интонации, с какими он разговаривал когда-то давно, полтора месяца назад, когда они все еще только познакомились, – А что это ты ему там принесла, заботливая ты наша? И как ты, кстати, адрес узнала?

– Узнала, – сказала Роза, – Я ему еды купила. Должен же он поесть.

– А по-моему, у тебя там водка, – сказал Зябликов, – Хорошая водка-то? Может, мы ее все вместе и выпьем за успех нашего безнадежного дела?

Ha Розу с пакетом в руках смотрели теперь уже не трое, а четверо, так как Хинди тоже вышла из комнаты, все еще держа в руках журнал о парашютном спорте.

– Ну, раз вас тут и так много, я, пожалуй, пойду, – сказала Роза, пятясь.

– Нет уж, – сказал Журналист, перекрывая ей отступление, – Раз уж ты пришла, мы теперь все вместе поговорим. Ты же его голос сейчас хотела за водку купить. И у Ри в саду ты подслушивала, когда мы с Океанологом разговаривали, скажешь, нет?

– Я тоже видела, – подтвердила Ри, – Я просто не поняла тогда.

– А ну-ка, все на кухню, – сказал Старшина. – А ты, Хинди, иди, не слушай.

– Пытать будете? – спросила Роза, усаживаясь на единственную табуретку и пытаясь насмешкой скрыть не страх, потому что бояться ей, на самом деле, было нечего, и это она совершенно расчетливо понимала, но, как это ей самой было ни удивительно, стыд.

– Ты же своя, так давай колись, – сказал Старшина, – Ты на Лисичку работаешь?

– А ты сам на кого? – огрызнулась Роза, обводя их всех глазами снизу вверх с табуретки. Все-таки стыд – это не страх, причина его как будто не так отчетлива, и побороть его из-за этого как будто легче. Роза быстро освоилась и заговорила с английскими ударениями: – Вы из себя только борцов за правду не стройте, не надо вот этого вот. Вот ты, Майор, сразу был засланный, это можно понять, хотя мог бы и не прикидываться пенсионером, а честно сказать, что работаешь заместителем директора на охранной фирме. Ну а всех остальных-то просто купили. Ладно, меня она взяла за горло, потому что меня есть за что взять, а Кузякина и Ри она просто купила, это как? И что вы на меня теперь так смотрите, как будто предатель только я?

А ведь она говорила чистую правду, как они все сейчас сообразили, боясь даже поглядеть друг на друга. Они все стояли вокруг Розы, сидевшей посереди кухни на табуретке, как судья.

– На чем же она тебя зацепила? – спросил Зябликов, у которого у единственного здесь было право задавать такие вопросы, и ему достойно было ответить.

– Шантаж, Майор, обыкновенный шантаж, – сказала Роза, – Но шантаж – это сильное средство. Вот если бы она мне предложила деньги, то я бы, наверное, не взяла. И Слесарь не взял. Я ему штуку долларов давала, представляете, какие это для него деньжищи? И кто из нас теперь, выходит, лучше? И алкоголик не взял бы, а может, ему уже и предлагал кто-нибудь, а он взял да и запил, вот у него какой выход есть. А у меня какой?

Роза в первый раз, потому что до этого она была слишком поглощена собственной защитой, оглядела нищую кухню Петрищева, и в первый раз, может быть, известный ей до этого только в теоретической плоскости вопрос: «Иметь или не иметь?» – приобрел для нее вид простой и практический. И как бы в ответ на этот вопрос в комнате послышалась возня, и совершенно невменяемый под действием снотворного, норовя все время упасть лицом в пол, Медведь стал ломиться в туалет. Хинди, поддерживая его сзади, потому что в маленькой уборной встать рядом им было невозможно, старалась сбоку рассмотреть, попадает ли он струей в коричневый от ржавых потеков унитаз.

– Ну ты уж не промахнись, родненький, – заботливо сказала Хинди, и все в кухне разом вздрогнули, услышав эту заученную, но и очень личностно сказанную фразу через оставшуюся открытой дверь.

– Ну, вы как хотите, а я все-таки выпью водки, – сказал Журналист, решительно доставая из Розиного пакета бутылку, сворачивая ей пробку и наливая себе в чашку, поскольку никакой другой посуды в кухне и не было видно.

– Смотри, тебе же ехать, – с сомнением сказал Старшина, которому тоже сейчас вдруг захотелось выпить, но он был человек дисциплины.

– Доеду как-нибудь, – сказал Журналист, опрокидывая водку из чашки в рот и сразу же закуривая вместо закуски. Дыхание у него восстановилось не сразу, а говорить он начал раньше, чем оно восстановилось: – Да нет, ой… Крепкая! Я… я лучше вообще никуда не поеду. Я с Хинди побуду. Ну да, я взял деньги, но я же для Анны Петровны взял.

– Но ты же взял две, а отдал одну, – мстительно сказала Ри, тоже наливая себе водки в единственную чашку. С Хинди он здесь, видите ли, побудет.

– Ну, мне же тоже на что-то надо жить. Мне за квартиру надо платить хозяйке, что, не понимаешь? А ты сама-то когда взяла, я не понял?

– Отставить! – сказал Старшина, отнимая у Ри чашку и выливая водку в раковину, – Надо не так, чтобы волосы теперь на жопе рвать, а надо конструктивно, – Он опять, как бывало вначале, стал рубить воздух ребром деревянной ладони, – Кто на чем там сломался, сейчас копаться не время, ну сломался, значит, надо чинить. И на войне так тоже бывало: ломался человек, а потом вставал и шел, иногда даже и погибал. Даже предателей у нас не всегда убивали, всякие бывали обстоятельства. Если никто еще не погиб. А ведь у нас никто еще не погиб, поэтому надо конструктивно. Другие мнения есть?

– Да я-то согласна, – сказала Роза, которая встала с табуретки, чтобы не выделяться на фоне остальных, и заговорила уже снова «по-английски», – Но насчет погибать, мне что-то не хочется. А я ведь реально в тюрягу могу сесть. Так что ты думай, начальник.

Понедельник, 31 июля, 22.30

К Алле Сурковой забежала ее подружка по музыкальному училищу, она же завуч, занесла расписание занятий на сентябрь. Они сидели на кухне, уютной и защищенной от всех ветров, как маленькая крепость; над тахтой горело бра.

– Что ж ты, без отпуска совсем осталась? – спросила завуч, поскольку Алла время от времени рассказывала ей вскользь о деле Лудова.

– Ничего, мы все-таки с псом три недели на даче просидели. Зимой возьму лишнюю неделю, деньги есть, может, за границу съезжу куда-нибудь.

– Хорошо бы ты все-таки освободилась к первому сентября. Вы бы судье сказали, что так нельзя, вам же обещали, что до августа закончите. Не один же только суд на свете работает, нужно какое-то планирование. А сольфеджио такой предмет…

– Я к сентябрю освобожусь, – сказала Алла, – Или так или сяк.

– В смысле, ты до сих пор не знаешь, оправдаете вы его или осудите? Прямо так до последнего и не будете решать? – удивилась завуч, которой Алла хотя и рассказывала о деле, но ей самой трудно было представить его себе иначе чем как какую-то пусть важную и нужную, учебную, может быть, но игру.

– Нет, мы вообще не знаем, дадут ли нам вынести вердикт.

– А для чего же вас тогда вообще там собирали?

– Ну, просто полагается так по закону.

– А моей дочери тоже пришла повестка в присяжные, – сказала завуч, – Вообще-то она сейчас все равно без работы. Ну, знаешь, в Гнесинское она не захотела, там-то я нашла кое-кого, а она в архитектурный, и провалилась. Может, ей в присяжные тоже пойти по повестке, там ведь деньги какие-то платят? Как ты посоветуешь?

– Трудно сказать, – сказала Алла, – Это себя помогает понять, но ей, может, еще рано. Ведь ей же только восемнадцать исполнилось? А это изменяет личность, это тоже вроде урока такого или вроде практики, но только уже не совсем учебной и для очень старших классов. Давай уж я дело дослушаю, а потом советовать буду.

Подружка подумала, что Алла Геннадьевна в самом деле стала какая-то чуть-чуть другая и незнакомая, вот и волосы у нее тоже как будто изменились, стали как будто еще более золотистыми. Она даже хотела сказать ей об этом, но решила, что это может быть воспринято как возвращение к старой педагогической дискуссии в училище относительно цвета ее волос, которая имела там место много лет назад, но за столько лет к ее волосам все давно уже привыкли.

– Вы так серьезно к этому относитесь? – спросила она. – А дочка вот думает пойти, говорит: «Прикольно!» Ну, ты знаешь, они все сейчас так говорят.

– Прикольно – это правда, – согласилась Алла, – В общем, пожалуй, по-другому я и не знаю, как сказать. Так что, мне теперь по вторникам к первому уроку надо будет вставать? Варвара Серафимовна! Ну ведь и помоложе у нас есть…

Понедельник, 31 июля, 23.30

– Если конструктивно, – сказала Роза, – то мы должны создавать видимость того, что у них хоть что-то получается. Тогда можно обсуждать дальнейшие планы и пробовать как-то дотянуть до вердикта. Если они поймут, что семь голосов им все равно не собрать, они сорвут процесс. Вон хоть на меня возбудят уголовное дело, оно же готовое лежит по налогам, судье передадут постановление и отведут.

Они теперь толпились вчетвером вокруг лишенного скатерти стола на кухне у Медведя, который спал в комнате под присмотром Хинди.

– Ну, давайте считать, – сказал Зябликов и разграфил на две половины листок своего блокнота. – С этой стороны у них, как они это себе представляют…

Он сел на единственную табуретку и, бормоча то про себя, то вслух, с видимым удовольствием привыкшего заполнять таблицы кадрового военного, стал писать всех по номерам и ставить значки, но на первом же номере споткнулся:

– Номер первый, Зябликов, это я… Значит, плюсом мы обозначаем в данном случае того, кого своим считают они. Значит, у меня плюс.

– А на самом-то деле ты как собираешься голосовать? – спросила Роза.

– Это сейчас не имеет значения. Сейчас наша цель – понять, как думают они.

– Нет, ну а ты сам-то как думаешь? – спросил Журналист, который не так чтобы очень сильно, но опьянел после чашки водки, – Потому что если ты сам не знаешь, чего ты хочешь, то это все вообще лишено всякого смысла.

– Я хочу только одного: чтобы все было по-честному, – сказал Зябликов. – А остальное – это тайна совещательной комнаты, то есть каждого из нас.

– Ну, давай дальше, – сказала Роза. – Номер второй: Кузякин. Кузякин, что они про тебя думают? Ты же взял две штуки?

– Взял, – согласился опьяневший Журналист. – Но как они думают, это смотря кто. Если Тульский, то он, наверное, уже так не думает.

– Нам важна Лисичка, – сказала Роза. – Она у них главная, и от нее зависит, дадут нам уйти на вердикт или нет. Она-то думает, что ты взял?

– Однозначно, – сказал Журналист. – Если Тульский ей не рассказал про наш с ним разговор на Петровке в подробностях.

– Нет, он ей вряд ли рассказал, – заверил Зябликов.

– Но что-то он ей все-таки должен был рассказать? – сказала умная Роза. – Пока нарисуем тебе знак вопроса. С их точки зрения.

Ри уже вообще ничего не понимала. Но дальше пошло легче.

– Номер третий: «Гурченко»; это как сложится, – сказала Роза, – Лисичка тоже ее пока не считает. Четвертый – Слесарь. Отказался взять штуку, но это не значит, что проголосует за оправдательный, а Лисичке я тем более могу и не говорить, что он отказался от денег, значит, тут ставь плюс. С их точки зрения.

– А Алла – минус, – сказал Зябликов, рисуя плюс Климову и минус Сурковой. – Это и в самом деле так, и они тоже так считают.

– Однозначно, – согласился Журналист.

– Идем дальше. Номер шесть: Огурцова.

– Я буду за оправдательный, – твердо сказала Ри.

– Да это неважно, как ты будешь, и откуда ты сейчас знаешь, как ты будешь, если ты будешь вообще, – сказала Роза. – Важно, как думает Лисичка. Она же думает, что ты взяла? Ты сколько у нее взяла, Ри?

– Не твое дело, – сказала Ри, – Но она думает, что она меня купила.

– Значит, плюс, – сказал Зябликов и нарисовал значок. – Номер семь: Кудинова; это ты.

– Плюс, – сказала Роза, – Во мне она сейчас не сомневается.

– Номер восемь – это теперь Шахматист, он тоже плюс, потому что его завербовал Тульский, а до такой степени они все-таки сотрудничают. Девять – это Мыскина, она со всех точек зрения для них плюс.

– Плюс, – согласилась Роза. – Я ей сказала, что химчистка взяла деньги за сына.

– Ну зачем ты ее так? – сказала Ри.

– Ладно, сантименты оставь при себе, – сказала Роза. – Номер девять: Рыбкин; это, с их точки зрения, минус, потому что Алла – это номер пять, а Хинди – плюс.

– Почему Хинди – плюс? Она что, разве за обвинительный будет голосовать? – удивился и даже обиделся выпивший Кузякин.

– Потому что ты номер два, дурак, – сказала Роза, и он стал думать. – Ну и наконец, Петрищев, с их точки зрения, наверное, знак вопроса, он просто запил.

– Он у них плюс, – сказала Ри.

– Почему это он у них плюс? – спросил Старшина.

– А ты знаешь, почему он запил? Потому что ему священник в церкви, отец Леонид, велел голосовать за обвинительный вердикт.

– Вот это да! – Старшина с невольным уважением посмотрел в сторону комнаты, где под присмотром Хинди спал Медведь. – А он взял да и запил, во молодец! Нет, постой, но они-то? Даже если Бога нет, все равно, разве так можно?

– Отставить, Майор! – сказала Роза. – Мы сейчас в богословие вдаваться не будем, мы обсуждаем не этот вопрос. Итак, подобьем бабки. Лисичка считает, мы у нее в кармане, и, в принципе, так мы можем дотянуть и до вердикта. А там уж как будет, так будет, и, как это у вас говорят, кто из нас без греха, пусть первым бросит в него камень. Но когда это все вскроется при голосовании, то у кого-то из нас будут большие неприятности, и я даже имею основания думать, что это буду я.

– А кто ей будет докладывать про голосование? – спросил Майор, складывая листочек из блокнота и убирая его в карман. – Там же будут только галочки, а чьи – это будет понятно только нам. Мы примем меры, чтобы все было по-честному. Мы с тобой не встречались, и Хинди тоже предупредим. А ты скажи Лисичке, что Слесарь взял и что Медведь…

– Да не беспокойся, уж я найду, что сказать, – сказала Роза, – Ладно, так хоть штуку сэкономила. Ну, я поехала, коллеги, жду вас завтра в десять, а то мне еще по работе надо кое-что сегодня доделать, я тут так долго не рассчитывала…

Она исчезла за дверью. А время было, в самом деле, уже полночь, и всем надо было расходиться спать.

– Ну пошли, – сказал уже протрезвевший Журналист. – Я с вами выйду и жратвы какой-нибудь куплю, а потом вернусь Хинди сменить.

Хинди, оказывается, вышла из комнаты, услышав, как хлопнула дверь за Розой, и стояла сейчас на пороге кухни.

– Купи обязательно большую пачку чаю, – сказала она Журналисту, – и хорошо бы говядины с костью, мы бы тогда с утра попробовали его бульоном отпоить. Сумеешь? – Кузякин радостно кивнул, – И нам с тобой поспать надо будет обязательно, мы с тобой тут поспим как-нибудь по очереди в кресле.

Зябликов и Ри переглянулись в сомнении, но делать было нечего, надо было им ехать по домам, и как сложилось, так сложилось.

Вторник, 1 августа, 10.30

Утром солнце, освещающее идиллическое кладбище, на которое открывался вид из одного из окон комнаты присяжных, опять сияло так, как будто никакого дождя накануне и не было, но Анна Петровна была еще мрачнее, чем обычно.

– Что, Анна Петровна, Пашу не взяли в клинику? – спросила Ри.

На самом деле ее сейчас больше занимал вопрос, что произошло ночью между Кузей и Хинди. Зябликов, как человек дисциплины, сердился, почему они до сих пор не притащили сюда Медведя, а то можно было бы уже и начинать. Роза, изо всех сил делавшая вид, что ничего нового она не знает и никаких отдельных отношений ни с кем здесь не поддерживает, думала, как бы ей безопаснее соврать Лисичке. Слесарь переживал, что, может, зря он не взял вчера тысячу у Розы, хватило бы, по крайней мере, на похороны, а если жена умрет – а она же все равно умрет, – то в чем будет его долг перед покойной? «Гурченко» пыталась рассказать ему что-то про вчерашние проделки бывшего мужа, Алла отводила взгляд от Фотолюбителя, а Шахматист косился на нагрудный карман своей куртки, в которой по сегодняшней погоде сидеть ему было жарко, но там по-прежнему лежал работающий микрофон. Поэтому никто не обратил внимания, что Анна Петровна прижимает к груди свою большую хозяйственную сумку с вязаньем, вместо того чтобы, как обычно, поставить ее под стол.

– Он сегодня вообще не пришел ночевать, – сказала приемщица, но ее ответ никого уже и не интересовал. – Сбежал, не хочет лечиться, вообще не думает о матери, сволочь.

– А может, все-таки судье рассказать или прокурорше? – небрежно сказала Ри, – Ну, они же могут помочь его поймать.

– Ловить надо карасей, дура, – сказала Анна Петровна, и Ри подумала, что Журналист был прав: не надо было дарить ей телефон, не заслуживает она этого.

Старшина между тем набирал номер Журналиста.

– Минут через тридцать будем выезжать, – сообщил по телефону Кузякин, – Бульон сейчас допиваем, в душ, и вперед.

– Ну и как он? – спросил Старшина.

– Да как. Неважно. Но мы его притащим все равно…

– Виктор Викторович спрашивает, когда вы будете готовы, – обеспокоенно сказала Оля, заглядывая в комнату присяжных.

Зябликов подумал, прикидывая что-то, поднялся, молча вытащил работающий микрофон из кармана Шахматиста, который застыл в растерянности, сунул к себе в карман и пошел в кабинет к судье.

Вторник, 1 августа, 10.45

Он прошел через зал, мельком взглянул на Лудова, который с надеждой провожал его глазами из аквариума, на прокуроршу, которая тоже едва заметно сделала ему глазки, встретился с внимательным взглядом Лисички и вошел в кабинет судьи, где Виктор Викторович опять, не удержавшись, курил.