Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

– Хорошо, – согласилась Алла, – Только вот эта краска на карнизе… – Она стала искать подходящее слово, но ничего, кроме «аляповата», не нашла и решила все-таки промолчать из деликатности.

– Хотите посмотреть внутри? – не умея спрятать на лице выражения школьницы, хвастающей папиной генеральской шинелью, спросила Ри.

– Я не пойду, а то у меня нервная болезнь случится, – сказала Хинди.

– Не с-стоит, – сказал слесарь шестого разряда, – На улице т-тепло.

И все как будто молча согласились с ним. Анна Петровна потянула Ри в сторону и, видимо боясь, что потом про нее все забудут, сказала:

– Это ж сколько твой дом стоит, Марина? А мне три тысячи долларов надо в клинику за три недели, я звонила, узнавала уже.

К ним прилетел шмель и стал жужжать, как будто нюхая то одну, то другую.

– Ну не могу же я вам их прямо сейчас вынуть, – отмахнулась Ри не то от приемщицы, не то от шмеля, но сразу поправилась, потому что никого из них не хотела обидеть: – Соберем, Анна Петровна. Но не сегодня и не в один день. Если бы у меня свои были, я бы сразу дала, но это же все на муже…

Анна Петровна сразу отошла, села на край скамейки и, в общем, больше уже и не принимала участия в общем веселье. Она достала из хозяйственной сумки свои клубки и спицы и принялась вязать; теперь она вязала уже полотнище рукава – тоже синее с зеленым, и шмель почему-то сразу улетел.

– Ну; братва, – радушно сказал Сашок, – вы тут ешьте, пейте, гуляйте, а я, блин, не могу сегодня с вами. Мне брюхо надо поберечь, у меня деловой обед.

Он попрощался за руку с Океанологом и ушел в дом переодеваться.

– Шашлык через пять минут будет готов, – с таджикским акцентом оповестил садовник хозяйку, но в неожиданно наступившей тишине, нарушаемой только стуком мяча на соседнем участке, его услышали все.

– Ну, – скомандовал Старшина, – тогда давайте нальем кому что.

Они с Океанологом решили пить водку, молча протянул свой стакан за водкой и Слесарь. Актриса попросила себе сухого белого вина, а Хинди она посоветовала попробовать что-то такое особенное красное, и такого же себе сразу потребовала «Гурченко». Медведь, отводя глаза, пил минералку вместе с Журналистом и Розой, Рыбкин с сожалением рассматривал этикетки дорогих коньяков, но, не забывая о том, что ему тоже надо садиться за руль, плеснул себе, прикинув время, только на донышко текилы, которую он раньше никогда не пробовал.

– Ну, давайте за вас, Елена Викторовна! – сказал Старшина, поднимая рюмку в сторону Актрисы, – Вы были замечательным бойцом нашего маленького отряда, успехов вам и на вашем кинематографическом поприще.

– Да что же, – сказала она, вопреки обыкновению, совсем не театрально. – Я всего только честная актриса. Правда, всем нам большую часть жизни приходится быть всего только актерами, и не всегда удается быть честными при этом.

– Как это? – не поняла Хинди.

Теперь вместо шмеля между ними почему-то летали две желтые бабочки.

– Ну, – сказала Актриса, – ведь каждый из нас все время играет какую-то роль, а чаще даже несколько. Мы все сейчас играем роли присяжных, а вы, Игорь Петрович, еще и роль Старшины, но одновременно у нас и другие роли. Жены, друга, любовницы, ветерана из Чечни, ну, я не знаю… – Хинди заметила, как бабочка села на веточку петрушки. – И каждую из этих ролей надо бы нам отыграть честно, вот в чем штука, но при этом надо бы еще остаться честным с собой и не забыть, кто ты, в чем твоя-то суть, твоя собственная. Это трудно. Ну, выпьем за всех нас!

Все загомонили, полезли к Актрисе чокаться и выпили, а бабочки улетели, и Хинди почему-то это расстроило.

– Вообще, я себя чувствую, как дезертир, – сказала Актриса, опустив бокал.

– Нет, ну почему вы дезертир? – Старшина и согласился, и не согласился, думая о том, что она до этого сказала про честность. – Просто командование посчитало целесообразным перевести вас на другой фронт, будем так считать.

– А командование – это кто? – задумчиво спросила Актриса.

Все замолчали, задумавшись, а может быть, просто ожидая, когда подействуют спиртные напитки, кто их пил, и только садовник с домработницей возились, выкладывая готовый шашлык на тарелки с зеленью. Бабочки, заметила Тома, опять кружились рядом, теперь их было три, но Кузя не смотрел в ее сторону, и шашлык бабочек тоже интересовал меньше всего.

– В самом деле, кто это все устраивает, что мы вдруг для чего-то с кем-то вместе? – спросила Алла и посмотрела в сторону фотолюбителя, потому что это была его тема. – А потом – раз! – и в разные стороны; кто это все придумал?

– Наверное, есть кто-то, кто нас переставляет, как фишки на доске, – сказал Шахматист. – А мы только думаем, что что-то значим.

– А может быть, он просто режиссер, – предположила Актриса. – Режиссер, а мы актеры, мы тоже что-то значим, конечно, но не всегда понимаем его замысел.

– А кто же тогда автор? – спросил Журналист.

На соседнем участке, судя по звуку, ребенок упал с велосипеда и громко заплакал. Тут же послышались и какие-то женские восклицания.

– Вы это про кого? – важно переспросила Ри, которая отвлекалась, чтобы дать распоряжения по сервировке шашлыков.

– А может быть, он просто главврач в дурдоме? – предположила Хинди, не отрывавшая глаз от бабочек, которые хотели теперь взлететь повыше, к соснам.

Журналист засмеялся, чтобы сгладить неуместность юмора медсестры, и все остальные тоже вежливо заулыбались и стали наливать друг другу, жадно косясь на шашлык. Фотолюбителю текила совсем не понравилась. Он вышел за забор к машине, достал из бардачка старенький «Зенит» и вернулся в ограду крадущейся, как у кота, походкой. Лицо его стало совсем другим, не таким, как обычно, а плотоядным и одухотворенным одновременно. Тихо ступая по участку вокруг обсуждавшей что-то за выпивкой компании, он стал снимать, снимать и снимать. Щелк! Дззз… Щелк! Дззз… Щелк!

Воскресенье, 9 июля, 16.00, вечность

Вот Старшина Зябликов смеется какой-то своей собственной солдатской шутке с рюмкой водки в руке. Ребро ладони рубит воздух, негнущаяся нога вытянута в сторону, но лицо его, сожженное вечным военно-полевым загаром, стало уже живым, а не деревянным, как было вначале, и стрижка бобриком, какая в гарнизонной парикмахерской стоит рублей тридцать, уже не делает его безликим, словно солдатская шинель.

Вот Журналист, глазки у него поросячьи, острые, он все принюхивается; рожа кривая от вранья, а сзади идиотский хвостик, перетянутый красной аптекарской резинкой, выражение лица непроизвольно-наглое, однажды усвоенное и навсегда, кажется, прилипшее, но глядит он сейчас куда-то в небо и думает явно не о деньгах.

Вот присяжная Швед, похожая на Гурченко; она всегда готова с кем-нибудь поскандалить, но из-за чего крик? Ее собственное достоинство прогуляно и пропито, растоптано не один раз, но нет-нет да и снова проступает оно на ее рано постаревшем лице.

Вот слесарь шестого разряда Климов, он неотесан, как его огромные ручищи, и в нем не осталось ничего, кроме любви к жене, а она сейчас умирает от рака в палате, отравленной вонью лекарств и испражнений, и он не может думать ни о чем другом. И это любовь.

А вот и Алла Геннадьевна, любовь моя, светлое сольфеджио, вроде бы училка, волосок к волоску, а в то же время и раскраснелась от вина, растрепана и причесана одновременно, все фыркает, если кто-то сфальшивит, что-нибудь сделает не так, а в то же время видно, какая она домашняя, и каждую минуту готова расхохотаться.

Вот Ри, где еще увидишь такую, ее красота сначала кажется глянцевой, слишком правильной и неживой, но, если приглядеться, черты этого лица еще только тянутся к совершенству, они еще только обещают совершенство тому, кто сумеет вдохнуть в них жизнь. А грудь у нее потрясающая, и она это знает, она не знает порой, куда спрятать эту никчемную грудь и от других, и от себя. А что у нее рот порочный, так это только так кажется, может быть, она его неправильно красит, а может, просто капризный, детский, готовый расплыться в реве от неуверенности в себе…

Роза Кудинова, ладная татарочка, фирмачка, даром что баба, все сечет и соображает мгновенно, деньги зарабатывает, не останавливаясь ни на минуту, как будто в пинг-понг отбивается, но это у нее не жадность, это у нее игра такая.

Елена Викторовна, Актриса, с перетруженным пластилиновым лицом старой обезьянки, но каждая морщинка на нем играет по-своему и что-то свое означает, в каждой отдельно взятой роли и комбинации по своему произволу она может стать кем захочет, но сама предпочитает оставаться только собой.

Океанолог, он и здесь, и весь как будто уже и не здесь, то ли он вкалывает на путине, то ли нежится в шезлонге на яхте, то и другое с совершенно одинаковой детской улыбкой, и всегда к нему хочется подойти и что-нибудь спросить.

Хинди, сестричка, ей так хочется быть серьезной, так хочется быть красивой, но ведь она и так красива, когда смотрит на этого поросенка-журналиста, а он все не замечает ее. Она шебаршится, клюется из-за этого, но никому не больно. Она навсегда останется для него школьницей, и ее трусиков, желтых, как одуванчик, он больше никогда не увидит, но не потому, что она глупая, а просто чиста необыкновенно.

Вот похожий на медведя Петрищев с угреватым, но сейчас чисто выбритым лицом, больше всего ему хочется протянуть руку к заморской бутылке и налить себе выпить, но он вспоминает священника с желтой епитрахилью, и Бог пока спасает его.

Шахматист Ивакин, тощий, как будто никогда ничего не ел, а шашлык-то мнет за обе щеки, его глаза сейчас немножко потухли, ему не с кем и не во что сыграть, но, если будет во что, он всем еще покажет, и тогда ему наконец пофартит.

Анна Петровна вяжет свой дурацкий свитер, который совершенно никому не нужен и не на кого надеть, она мрачная, недобрая, у нее большие неприятности, но, впрочем, у нее всю жизнь одни только неприятности, и кто в этом виноват?

Дззз… Щелк!

А вот наконец и он сам, фотолюбитель Рыбкин, зачехлил свой «Зенит» и по-собачьи глядит близко посаженными глазами на одну только преподавательницу сольфеджио, но при этом не забывает поедать густо намазанный соусом шашлык с такой жадностью, как будто хочет наесться сегодня и на всю жизнь.

Воскресенье, 9 июля, 17.00

Наконец все сыто отвалились от шашлыков и доброжелательно посмотрели друг на друга. Ри была просто счастлива, до чего ей удался прием.

– А покажите нам еще раз судью и особенно прокуроршу, – попросила она Актрису.

Актрисе не хотелось на самом деле ничего показывать, но и отказаться было неловко, поэтому она поднялась, отряхнулась и начала:

– Ну, коллеги присяжные, ну уж знаете ли уж…

Никто почему-то не засмеялся, да ей и самой не понравилось и вдруг сделалось неловко, что вообще-то редко бывает с профессиональными актерами.

– Нет, сегодня не получится, – досадливо сказала она. – Уже пошла другая пьеса.

– А может быть, споем? – спросила Ри. – Где-то в доме должна быть гитара… Эй… – Она опять забыла, как зовут садовника, но он понятливо вынырнул откуда-то из-за куста, – принесите, пожалуйста, гитару, где-то в гостиной там…

Все замолкли, глядя друг на друга: а кто же играть-то будет?

– Я не умею, – сказала Актриса, и, как ни странно, видно было, что соврала.

Зябликов взял гитару и, отставив негнущуюся ногу как-то по-особенному, но привычно, вбок, взял несколько аккордов и вдруг запел:

Мы будем счастливы – благодаренье снимку,

Пусть жизнь короткая проносится и тает,

На веки вечные мы все теперь в обнимку

На фоне Пушкина! И птичка вылетает…

Лицо преподавательницы сольфеджио, которая была уверена, что Старшина сейчас соврет, просветлело и разгладилось, но он уже отложил гитару в сторону и посмотрел на Океанолога.

– Хорошая песня, – сказал Драгунский, – Я тоже ее люблю.

– Я так и думал, – сказал Майор. – Я вообще-то много всяких песен знаю, всяких там солдатских, но мне почему-то казалось, что вам понравится именно эта.

Они говорили вдвоем, никто, кроме Аллы, их не слушал, и идея петь песни тоже как-то сошла на нет. Разморило их, что ли, от вина и шашлыков, и только желтые бабочки, за которыми увлеченно наблюдала Хинди, а теперь, перехватив ее взгляд, стал смотреть и Журналист, то поднимались к соснам, то опускались к самой земле, и их все время становилось больше, уже семь или восемь.

– А вы понимаете, – спросил Океанолог у Старшины, – что на этом снимке мы все, как ангелы на той иконе, которую принес Петрищев? Нераздельно и неслиянно?

– Нет, там не так, – сказал Зябликов. Он полез в карман за блокнотом, открыл и прочел, как будто процитировал необходимый пункт устава: – «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

– Ну, это примерно то же самое, – сказал Океанолог. – Нераздельно и неслиянно, а по-другому и не побеждается. Не помню, где я это читал, где-то в рейсе, но в целом очень понятно и ясно выражено. Это значит и вместе, и порознь, наособицу, все ведь очень разные, вот в чем дело. Но в этом-то и сила, что все разные.

– Это тоже надо записать, – подумав, сказал Старшина, – У нас в военном деле, правда, немного по-другому, но это тоже здорово. «Нераздельно и неслиянно».

– Давайте-ка отойдем чуть в сторону, – сказал Океанолог, – Надо поговорить.

Они отошли и сели на скамейку, поставленную в конце дорожки под сосной.

– Неприятная вещь, – сказал Океанолог, – Дело в том, что я не уверен, что суд идет к концу, там еще запрос этот неизвестно когда придет, а мне ведь в конце месяца надо в экспедицию улетать через Японию на Камчатку, там корабль ждет, там моряков полсотни рыл, и билет заказан.

– Никак изменить нельзя? – спросил Старшина. – Вас будет очень не хватать. И мне лично тоже будет вас очень не хватать, вы нужны.

– Никак невозможно, к сожалению, – твердо сказал Драгунский, – Начинается уже другая пьеса, как говорит Актриса. У всех же у них дети и жены на Камчатке. Да и у меня, знаете, тоже внуки, мне деньги надо зарабатывать, я их теперь только раз в год и зарабатываю на путине этой чертовой.

– Вы же инструктор по яхтам, – сказал Майор, – Я бы никогда и не догадался, если бы Маринкин муж вас сегодня не опознал. А там разве плохо платят?

– Видите ли, майор, я очень люблю яхты, – пояснил Океанолог, – но в последнее время мне чаще всего не нравятся их владельцы.

– Вы их презираете? – с интересом спросил Зябликов.

– Нет, что вы, зачем презирать, это глупость.

– А у меня тоже новость, – сказал Зябликов. – С понедельника судья ложится в больницу с язвой, и в процессе будет объявлен перерыв на три недели.

– Это плохо, – сказал профессор, мрачнея. – Я думаю так. Про меня пока не надо всем говорить, чтобы не расхолаживать, но про перерыв мы должны объявить сегодня же. Пока мы все здесь в компании тепленькие.

– Наверное, вы правы… – Старшина поднялся и захромал к столу, хлопая на ходу в ладоши: – Попрошу всех собраться!

Но все и так были здесь, только Анне Петровне пришлось повернуться от дома, на который она смотрела, продолжая мерно перебирать спицами, и никак не могла понять, сколько же он стоит, к столу.

– Новая вводная, – объявил Старшина, – Нам вот с Вячеславом Евгеньевичем Оля только что позвонила из суда на мобильный и сообщила, что у судьи приступ язвы. Он не может в таком состоянии вести процесс и будет комиссован в больницу на три недели. Мы все должны явиться в суд завтра за зарплатой, но в процессе будет объявлен перерыв. В связи с этим я предлагаю сейчас обсудить наши дальнейшие планы. Мы все, как один, должны снова явиться на заседание через три недели. Отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. Я готов. Прошу высказываться всех, кроме демобилизованной Звездиной.

– Я готов, – соврал Океанолог, которому надо было в экспедицию.

– Мы с Сашком уезжаем в Грецию в октябре, – сказала Ри. – Я тоже готова.

– Так все же еще только начинается, – сказал Журналист, когда прошел первый шок, вызванный этим сообщением. – Я приду, Старшина.

– Пожалуйста, у меня в музыкальной школе все равно отпуск, я могу пока и на даче посидеть, – сказала преподавательница сольфеджио.

– Я тоже готов, – сразу же согласился Фотолюбитель.

– Допустим, я могу вернуться на работу, а кто-нибудь вместо меня уйдет в отпуск, – сказала Хинди, – Мне в санаторий в Ялту в сентябре даже лучше.

– А з-зарплату будут платить? – спросил заика. – Тогда я г-готов.

– Конечно, обязаны по закону, – сказала «Гурченко». – Нет уж, за правду надо досидеть до конца.

– Понятно, такую партию сдавать нельзя, – согласился Шахматист.

– Ну ладно, – вздохнула Роза. – За три недели я дела опять налажу на фирме, а так, конечно, интересно досмотреть, чем кончится.

– Да, конечно, – образованно кивнул и Петрищев, который боялся, что, если отпадет необходимость каждый день ходить в суд, он сразу же снова напьется.

– Вы, Анна Петровна? – повернулся к ней Старшина.

– Конечно, она придет, – сказала Ри, – А давайте перезваниваться, встречаться. Приезжайте еще ко мне на дачу, я буду здесь.

Воскресенье, 9 июля, 19.00

Выезжая с боковой дороги на основное шоссе, Журналист повернулся к Зябликову, который теперь сидел на пассажирском сиденье, а сзади ехали Океанолог и Актриса.

– Тут где-то неподалеку Уборы, – вспомнил Журналист. – Там дом Лудова, который нам показывала на фотографиях прокурорша.

– А давайте заедем! – сказал Океанолог, который выпил чуть больше своей нормы, – Еще и солнце высоко, лето!

– Конечно, поедем посмотрим, – сказала Актриса, – Я выполню последний раз свой долг федерального судьи, а там уж и на дембель, как говорит Старшина.

– А адрес мы откуда возьмем? – спросил Зябликов.

– Уборы, улица Осенняя, сорок, – сказал Кузякин, и Старшина одобрительно хмыкнул, поняв, что все это у него было спланировано заранее.

Заборы в этих Уборах ничем не отличались от таких же в поселке Ри, откуда они только что уехали. Дом они нашли без труда, но ворота были заперты, заклеены полинявшей от дождей полоской бумаги с неразборчивой уже печатью. В соседних домах кипела жизнь, из-за тех заборов вились шашлычные дымки и раздавалась музыка, хотя никто оттуда не проявил к приехавшим ни малейшего интереса. А за этим забором видна была только крыша дома, принадлежавшего когда-то Лудову, и, судя по высоте, дом был не как у соседей или у Ри, а всего лишь одноэтажный.

– Если на крышу машины залезть, можно заглянуть во двор, – сказал Журналист, – У меня крыша крепкая, но все равно лучше по одному. Давайте вы первая, – сказал он Актрисе, подставляя ей плечо.

Маленькая Актриса встала одной ногой на порожек, другой – на руку Старшины, оттуда на плечо Кузякина и на крышу. Взобравшись, она посмотрела за забор и сказала вниз:

– Ну и декорация. «Короля Лира» можно ставить. О тщете всего земного и так далее.

Журналист тоже полез на крышу, ловко забравшись туда с капота. Они с Актрисой вдвоем топтались там, задумчиво глядя через забор.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Зябликов. – Я же не влезу с одной ногой.

Через забор было видно крыльцо и двери дома, на которых желтела такая же полоска бумаги, как на воротах, но лучше сохранившаяся под козырьком. Решетка у крыльца была выломана или выбита, окна на террасе тоже разбиты, из одного из них. словно забытый при отступлении флаг, свисал обрывок какой-то тряпки, на котором можно было разобрать диковинный китайский иероглиф. Один китайский фонарик апельсинового цвета сиротливо болтался сбоку крыльца, а второй, как видно, был сорван; участок зарастал буйной травой.

– Да ничего особенного, – сказал Кузякин топтавшемуся внизу Зябликову. – Погром. То ли кто-то что-то тут искал, то ли просто мародеры.

– Непохоже на мародеров, не такое место, – сказал Океанолог, заметивший, что из окна соседнего дома, из-за занавески, их кто-то уже рассматривает.

– Ладно, поехали отсюда, – хмуро сказал Майор, тоже поглядевший на соседское окно, – Не то сейчас к нам милицию вызовут и потом из присяжных выгонят всех.

Воскресенье, 9 июля, 20.00

– Вам понравилось у Марины? – спросил Рыбкин у Аллы. Сбылась его мечта: они возвращались в его машине вдвоем.

– Смотря что, – сказала Алла, – Дом безвкусный, муж бандит, а сама Ри – да, очень нравится. Она совсем неплохая девочка.

– А по-моему, совершенно пустое существо, – сказал Рыбкин, – Да и как может быть по-другому, если в таком возрасте и при полном отсутствии какой бы то ни было культурной основы вдруг падают на голову такие деньги?

– Нет, почему же, – сказала Алла, – У меня же тоже муж коммерсант. Ну да, бывший, бывший, но все же. Да мне и самой за уроки неплохо платят, и в школе…

Они проезжали очередной дачный поселок с особняками, которые возвышались над трехметровыми заборами.

– Вот у нас, например, дети в школе разные учатся, – сказала она. – Некоторые в самом деле талантливы, за других родители платят: втемяшилось им, что дети на фортепьяно должны играть… Кого-то на «Мерседесах» привозят, а кто и на метро со своими скрипочками. А поскребешь их – они все дети как дети. Есть добрые, есть злые. А за деньги не купишь ни счастье, ни талант.

– Вы правы, наверное, – сказал Фотолюбитель. – Я бы только машину себе новую купил и «Никон», а снимал бы, наверное, так же и то же самое.

– Я думаю, деньги – это только реагент, они заставляют человека проявляться. Кто жадный, становятся еще жаднее, но добрые не делаются злыми, и наоборот. Вот Стас… – начала она, но замолчала. Они стояли уже на светофоре в городе, слева и справа были новые красивые машины, и затесавшаяся между ними неизвестно зачем «шестерка» Фотолюбителя выглядела, конечно, непрезентабельно.

– И все-таки я не понимаю, – сказал он, опасаясь, как бы разговор не угас, – что вы, такая тонкая и интеллигентная, нашли в Марине. И музыку она черт знает какую слушает в своем идиотском плеере, а вы же разбираетесь в этом.

– «Тыц-тыц-тыц», – сказала Алла, – Да нет, она живая. Странно, что вы этого не видите, а вот на фотографиях, которые вы сегодня сняли, это будет видно сразу.

– Приходите ко мне их проявлять, – вдруг обрадованно сообразил Фотолюбитель, – В фотографии самое интересное – это именно процесс проявки. Не пленок, там все слишком мелко, а отпечатков. Когда опускаешь бумагу в проявитель, никогда не знаешь заранее, что у тебя получится.

– Вот как? – спросила преподавательница сольфеджио, – Ладно, приду.

Понедельник, 10 июля, 11.30

В понедельник в комнате присяжных дисциплинированно собрались все, кроме Актрисы, но даже по тому, как они собирались, Зябликов уже видел, что настроение стало другим, и он не был уверен теперь, что удастся сохранить коллегию. Выглянув в зал, он увидел только адвокатессу за своим столом и догадался, что прокурорша и Лисичка уже знают, что никакого суда больше не будет. Не было и Лудова на скамье подсудимых.

– Я отсюда на электричку и на дачу, – объясняла Алла коллегам непривычный для них свой наряд: она была в джинсах, а большую хозяйственную сумку с какой-то снедью поставила на стол, где ей тоже было не место.

– А я на работу, – сказала Роза.

– А я к нервным больным, – сказала Хинди, – А ты, Кузя? Роман будешь писать?

– Тихо! – приказал Старшина. – Мы же еще не знаем, что продолжения не будет.

Все замолчали, но нетерпеливо поглядывали за окно, где сияло летнее солнце. Им нелегко было сделать вид, что слова секретарши Оли, которая пришла сегодня без зайца с ключами, чтобы объявить о трехнедельном перерыве, стали для них неожиданностью. И атмосфера этой комнаты, иногда такая нервная, но в чем-то уже и своя, уютная, сразу же отсюда выветрилась, и теперь это было уже просто казенное помещение в судебном присутствии.

– Виктора Викторовича увезли ночью на «скорой», – объяснила секретарша. – Но он про вас помнит. Может быть, он даже выйдет из больницы раньше, у него язва нервная, она хорошо лечится… – Хинди согласно закивала. – Сейчас я провожу вас в административное крыло, только надо идти всем вместе, там пропускная система, и вы получите зарплату за месяц, который вы здесь уже проработали. Виктор Викторович позвонил и договорился, что и те три недели, что он будет в больнице, вам тоже будут платить.

Последнее объявление заставило оживиться и повеселеть всех, и даже Анна Петровна немного приободрилась. Они потянулись гуськом, как первоклассники на экскурсию, за Олей по длинным судебным коридорам к кассе в административном крыле здания и выстроились там послушно в очередь у окошка.

– Давайте уж вы вперед, – сказала Роза Анне Петровне, но Оля объяснила, что они внесены в ведомость по номерам, и велела выстроиться в таком же порядке.

Они стали по очереди получать деньги, расписываясь в ведомости. Кто-то старался отвести глаза, а кто-то и подсматривал, хотя определить полученную на руки сумму со стороны можно было только приблизительно, если не подглядывать в ведомость. Журналиста, стоявшего вторым, удивила сумма, за которую расписался Старшина: около двадцати тысяч, это, следовательно, и был его средний заработок, а ведь все считали Майора просто военным пенсионером. Сам безработный Журналист скромно расписался за три с половиной тысячи, как и «Гурченко». Алла, стоявшая в затылок Слесарю, видела, что он получил двенадцать тысяч, не так уж, выходит, плохо он зарабатывал у себя на заводе, у нее-то сумма была поскромнее. Шедшая следом Ри с важным видом расписалась за пятнадцать. Как ни загораживалась рукой Роза, всем было ясно, что она получила целую пачку банкнот, и это было несправедливо, тем более что она и из комнаты присяжных продолжала руководить своим оконным предприятием. Сразу от кассы она убежала на фирму, только переспросив у Старшины, есть ли у него номер ее телефона.

Против фамилии Актрисы, чьи деньги так и остались в кассе, Океанолог увидел в ведомости стандартные три с половиной тысячи, сам он получил свои солидные пятнадцать, Рыбкин – двенадцать, которые он тщательно пересчитал и только потом расписался. У Хинди вышло всего девять, а у Петрищева опять три с половиной, как и у Ивакина, который только хмыкнул, сунув эту недостойную игрока сумму комком в карман. У Анны Петровны, которая была сильно разочарована, потому что столько же она получила бы и в химчистке, тоже был минимум.

Обратно шли уже не строем, а гурьбой, стараясь не вспоминать про деньги, и только Анна Петровна, поспевая за длинноногой Ри, спрашивала, точно ли и когда та соберет три тысячи долларов на лечение ее сына. Гурьбой отпускников они ввалились в комнату присяжных, поглядели на свои стулья, словно на чужие, но никто из них даже не присел. Фотолюбитель открыл дверцу в мебельной стенке и стал доставать оттуда остатки пряников и чая.

– Тома, возьмите это с собой, больным пригодится, а то засохнут.

– Да ладно, – отмахнулась Хинди, выглядевшая расстроенной.

– Возьмите себе, Рыбкин, – разрешил Старшина.

– А ручка? – спохватился Рыбкин, – А ручка от окна пусть будет у вас, Тома, только не забудьте принести через три недели, а то мы здесь задохнемся.

– Как-то даже не верится, – сказала Хинди, запихивая ручку в задний карман джинсов. – И как же мы теперь будем друг без друга?

Никто не ответил на этот вопрос, который так или иначе задавали себе они все. А говорить им вроде было уж больше и не о чем.

Понедельник, 10 июля, 12.30

Машины стояли на стоянке нос к носу и будто о чем-то договаривались друг с другом: новенький и чистенький сиреневый джип Ри и старый, хотя все еще вполне надежный, давно не мытый джип Журналиста. Хозяева тоже подошли вместе.

– Ты правда будешь писать роман? – спросила Ри. – А про что, можешь сказать?

– Да про все, – беспечно сказал Журналист, и она засомневалась, что он успеет его написать за три недели. – Вот хоть про нас, присяжных. Про нашу жизнь.

– И про меня тоже? – спросила Ри.

– Конечно, – сказал Журналист, – Как же без тебя?

– Да ну, про меня неинтересно, – сказала Ри, – Другое дело, например, Актриса, или Старшина, или Океанолог – путина там, яхты… А у меня жизнь какая-то … Ну один раз меня взорвали, ну вот теперь этот суд, а так ничего интересного.

– Про любого человека интересно, – убежденно сказал Кузякин. – Неинтересных людей не бывает. Да и совсем уж плохих, наверное, тоже.

– Ну да, – сказала Ри, – Я тоже это кино смотрела.

– Какое кино? – не понял Журналист.

– Ну это, про Мастера и Маргариту. Там этот говорит, что все люди хорошие.

– А! – сообразил Кузякин. – Да, это примерно та же самая мысль.

– А ты приезжай ко мне в Сосенки, – неожиданно предложила она, – В фитнесе у меня покачаешься, поплаваем, в баньку… Я тебя так проведу.

– Пожалуй, – сказал Журналист. – Я тебе позвоню.

Они уже сели по машинам, и он уже начал отъезжать задним ходом, когда Ри спохватилась, посигналила ему и подбежала к окну его немытого джипа:

– А как же три тысячи для Анны Петровны? Мы же ей обещали. Может, со Старшиной поговорить, он соберет?

– Не надо со Старшиной, – подумав, сказал Кузякин. – Вообще со Старшиной не все надо обсуждать. Мы сами с тобой соберем.

Он наконец тронулся, и его давно не мытый джип скрылся за углом.

Четверг, 13 июля, 11.00

Адвокатесса Елена Львовна Кац нашла судью на скамейке в сквере больницы. Он был в старом, линялом спортивном костюме и читал газету.

– Виктор Викторович? Здравствуйте. Как вы себя чувствуете?

Он поднял на нее глаза, и было заметно, что не то что испугался, но напоминание о процессе было ему сейчас неприятно.

– Простите, что пришлось побеспокоить вас таким образом, но секретарь не дала вашего мобильного. Мне нужно разрешение на свидание с подзащитным. Дело у вас, следователь не дает. Оля сказала, если вы подпишете, она поставит печать.

– Да, конечно, давайте, – вспомнил он. – Она мне говорила по телефону.

Елена Львовна протянула ему лист заявления и ручку, он прочел и подписал.

– Спасибо.

– Да не за что, – сказал судья, несколько теплея. – А как ваш Лудов? С ним все в порядке? Да вы садитесь! – Он подвинулся на скамейке, хотя она и так была пустой. – Наверное, он переживает, что суд затягивается? Но видите вот, язва…

– С подсудимым все нормально, – сказала адвокатесса. – Мы подождем.

– Я надеюсь, что коллегия соберется снова, – сказал он, – Вы очень хорошо работаете, Елена Львовна, вы блестящий адвокат. Если бы мы были у нас в Саратове, я думаю, что все было бы уже решено. Но мы не в Саратове.

– Жаль, – сказала она. – Вы знаете, что за мной следят?

– Нет, – сказал Виктор Викторович, – А это вам не могло показаться?

– Ну что вы! Но вы не беспокойтесь: я же просто пришла за разрешением на свидание с подзащитным. Возможно, еще приду.

– Приходите, мне всегда приятно вас видеть, – сказал он. – Имейте в виду: я надеюсь выйти из больницы через два дня после того, как Марья Петровна уедет с делегацией судей в Германию. Это всего на две недели. Если коллегия соберется, надо будет закончить как можно быстрее. Пожалуйста, никаких сюрпризов.