Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Нет, спасибо.

– Свежевыжатый сок, обезжиренный кефир, кофе без кофеина… – прощебетала Роза, притормаживая свою рысцу у входа, – А вон и еще один. С-слесарь ш-шестого рразряда…

– Зд-дравствуйте, – сказал слесарь угрюмо.

– А ты чего такой грустный-то, а? – Роза загнула английской интонацией свой вопрос так витиевато, что слесарь Климов не сразу его понял.

– Ж-жену вот в больнице навещал, – объяснил заика. – Я почему согласился в п-присяжные: с работы каждый день не отп-про-сишься, а тут рядом.

– А что с ней? – участливо спросила Ри. – Может, помочь чем, лекарство какое, может быть, нужно?

– Ей уже нельзя п-помочь, – буднично объяснил слесарь, посмотрев мимо.

Вторник, 20 июня, 11.00

Прокурорша произносила свое вступительное слово, расхаживая в расстегнутом синем кителе перед скамьей присяжных. Они сидели за барьером в два ряда с прицепленными к груди бумажными номерами и старались слушать внимательно. От жары и от напряжения под мышками у прокурорши выступили пятна пота.

– Мне предстоит доказать факт убийства при отягчающих обстоятельствах. Именно это – наиболее тяжкое преступление, в котором от лица государства я обвиняю того, кто сидит на скамье перед вами… – Прокурорша всем бюстом величаво развернулась к Лудову, глядевшему на нее с любопытным безразличием. – Но убийство это, как говорят юристы, неочевидное. По этой причине мы начнем с изучения тех мотивов, по которым подсудимый убил своего бывшего партнера Александра Пономарева…

– Я возражаю, ваша честь, – встряла адвокатесса. – Прокурор не имеет права говорить об убийстве как о доказанном факте.

– Но прокурор же должен изложить фабулу обвинения, – примирительно сказал судья. – Продолжайте, Эльвира Витальевна. Но вы уж там уж как-нибудь, чтобы не забегать.

– Я также обвиняю гражданина Лудова в хищении совместно с убитым им гражданином Пономаревым денежных средств государства в форме систематической неуплаты таможенных платежей в форме мошенничества при оформлении ими телевизоров «Панасоник» из Китая…

Подсудимый, для которого слова прокурорши не были новостью, должно быть, медитировал по-китайски, прикрыв глаза, чуть покачивался в своем аквариуме из стороны в сторону, и когда при этом он чуть шевелил губами, то становился и вовсе похож на неторопливую глубоководную рыбу. Адвокатесса косилась на присяжных. Большинство слушало внимательно и бессмысленно, как студенты-новобранцы первую лекцию декана. Но Журналиста с хвостиком абракадабра прокурорши явно забавляла, и он даже пытался записать, продолжая жевать жвачку.

– Мошенническими действиями Лудова государству нанесен ущерб на сумму… – прокурорша сделала паузу и выдохнула: – Двадцать миллионов долларов! Уважаемые присяжные! Я буду показывать всю преступную деятельность подсудимого с самого начала. А начата она была еще в конце восьмидесятых годов в форме контрабанды из Китая, которой Лудов занимался в преступной группе с Пономаревым, впоследствии им убитым…

– Я возражаю!

– Не сбивайте меня! С эпизодов контрабанды мы и начнем. Я буду представлять вам документы, мы будем допрашивать здесь свидетелей, которых будет много. Вам придется набраться терпения…

Виктория Эммануиловна тоже присматривалась теперь к каждому присяжному по отдельности и записывала впечатления в блокнотик рукой со свекольным на этот раз маникюром: «Синий бюстгальтер Эльвиры под белой блузкой. Пусть КГБ ей скажет, чтобы надела белый». Она заметила, что старшина под номером «1» разглядывает прокуроршу с восхищением, но учительница под номером «5» – скорее иронически, как и похожая на любящую дерзить школьницу веснушчатая Скребцова (№ 11 во втором ряду). Крайний справа (№ 12), похожий на медведя, мучился с похмелья, у него явно пересохло во рту. Запасная Мыскина (№ 14), кутая плечи в платок, несмотря на жару, со смесью сожаления и осуждения смотрела на женщину ее же возраста, сидевшую в зале, в которой она безошибочно угадала мать Лудова. Седой интеллигент в очках под номером «10» крутил головой с благожелательным интересом, а болезненно худой запасной № 13 на последнем кресле справа, делая вид, что что-то записывает, видимо, решал кроссворд.

Представительница потерпевшего сделала пометку в блокноте, но она чуть-чуть не угадала: № 13 решал задачку в шахматном журнале. Журналист (№ 2), который мало что мог выудить из прокурорской бессмыслицы, делала записи в блокноте: «Борис Лудов, Китай… Лудов Борис Анатольевич (?) 1965 (?)… Контрабандные телевизоры в 2003-м?» Заметив, что сидевшая справа у него за спиной фирмачка Роза (№ 7) косится в блокнот, он жирно зачеркнул последнюю фразу и стал рисовать в блокноте рожу. Обезьянка (№ 8), увидев рожу, улыбнулась, а присяжная Швед (№ 3), похожая на Гурченко, пришла в негодование.

Лудову было скучно слушать прокурора, и он с улыбкой, все время скользившей тенью по его губам, стал разглядывать теннисистку (№ 6), стараясь перехватить ее взгляд. Это ему не удавалось: Ри отводила глаза, как только появлялась опасность встретиться взглядом с подсудимым. Рыбкин под номером «8», сидевший рядом с учительницей сольфеджо, был занят какими-то своими мыслями: он хищно, с прищуром, поглядывал слишком близко посаженными глазами то на аквариум с подсудимым, то на прокурора, то на судью. Наконец, не удержавшись, он прикрыл один глаз, сделал рамочку из пальцев и сквозь нее нацелился на Лудова за стеклом. Его манипуляции не ускользнули от судьи, который отрывисто стукнул по столу деревянным молоточком:

– Извините, товарищ прокурор… Господин присяжный, э-э-э… ом сверился со списком, – Рыбкин Арнольд Михайлович, с вами все в порядке? Что это вы делаете?

– Я? Э-э-э… Ничего, – сказал Рыбкин, пряча руки в карманы.

– Вы, кажется, делали подсудимому какие-то знаки… Вы с ним знакомы?

– Нет, это не знаки, извините, товарищ судья. Это я по привычке. Я, знаете ли, фотолюбитель, интересные кадры по привычке ищу, знаете ли…

Виктория Эммануиловна, подумав, все же сделала об этом пометку в блокноте, не очень понимая, зачем ей может пригодиться такая информация.

– Ну, это вы уж совсем уж! – возмутился Виктор Викторович с нарочитой строгостью пионервожатого. – Во-первых, по спискам вы радиоинженер. Во-вторых, тут вам не кружок по фото. Вы в суде, вы судья, уважаемый, извольте не нарушать порядок судебного заседания… Продолжайте, Эльвира Витальевна…

– Я надеюсь доказать, – передохнув от возмущения, продолжила прокурорша, – что добытые преступным путем деньги подсудимый отмывал через различные финансовые операции, что образует отдельный состав преступления…

Лудов в аквариуме поднял в ее сторону золотые очки. Смотревшая теперь прямо на него Ри отметила полуулыбку, скользившую по его губам как бы не нарочно, так что и нельзя было утверждать, что это, собственно, улыбка. Он определенно не был похож на бандита, если, например, сравнивать с ее собственным мужем.

Старшина Зябликов мечтательно рассматривал прокуроршу. Представительница потерпевшего отметила это и усмехнулась, но причин восхищения знать она не могла. А Зябликов, глядя на бюст прокурорши, вспоминал докторшу в одном из госпиталей, где ему довелось лежать после ранения. Та тоже была грудастая и страшно суровая на вид. Но кто ее только не драл, ребята рассказывали, от капитана и выше; и контуженые ее драли, и безрукие, и безногие, но он-то тогда даже с койки еще встать не мог, не то что теперь.

Вторник, 20 июня, 13.30

Судья объявил перерыв на обед, и Елена Львовна Кац получила возможность накоротке через окошко в стеклянной клетке обсудить позицию с подзащитным.

– Я так и думала, – сказала она. – Они не хотят сразу выходить с убийством, там будет много вопросов. Сначала они измотают их эпизодами контрабанды, так можно тянуть до бесконечности. Потом, когда присяжные начнут уже дохнуть со скуки, можно будет ввернуть что-нибудь про хищение, а потом уж про труп.

– У нас есть возможность как-то перехватить инициативу? – спросил Лудов.

– Нет, никакой, только реплики. Она заставит нас держаться в этом русле, сколько ей будет нужно. Она этими таможенными декларациями, которых двадцать томов, может так уморить присяжных, что они вообще разбегутся: лето ведь, отпуска. Свидетелей она будет вызывать в том порядке, в котором они захотят их находить, а тут опять же отпуска. Так что наберитесь терпения, скоро не получится.

– Тяжеловато, – сказал Лудов. – Мне в изоляторе каждый день в пять утра вставать и в двенадцать ложиться, да по три часа на сборке, да эта труповозка с заездами через пробки тащится до тюрьмы три часа. Ну что же, решились так решились, буду теперь каждый день бриться и терпеть.

– Только не молчите, – одобрительно сказала Елена Львовна. – Присяжные, они же люди, они хотят с вами общаться, вы им интересны.

– Они мне тоже, – сказал подсудимый. – Конечно, они люди, они же не юристы. Ну ладно, у меня законный обед, кипятка, правда, нет внизу, но конвой меня сейчас задушит, у них-то все в порядке с кипятком.

Вторник, 20 июня, 14.00

Столовая в суде представляла собой не такой уж большой зал со столиками и стойкой, по которой двигала свои подносы разношерстная судейская публика: дерганые истцы и ответчики по гражданским делам, наигранно-добродушные адвокаты, прокурорские в синей форме и просто случайные свидетели.

Веснушчатая маленькая Тома встала в очередь за Ри.

– «Куир де рюс», – сказала она ей в спину, принюхавшись. – Двести долларов флакон. Мне больные обычно дарят за тридцать, а вот завотделением месяц назад тоже подарили такие же, чтобы она одного нового русского положила от психа полечить. Угадала?

– Ну и что? – повернулась разоблаченная Ри.

– А так. Ты думаешь, если маечка просто желтенькая, то никто не просечет, сколько она стоит? Мы же с тобой одним и тем же местом зарабатываем, а получаешь ты больше меня. Это несправедливо, это… как его… неправосудно, вот.

Присяжная Звездина, похожая на обезьянку, стоявшая позади медсестры, слышала этот разговор, и он ей не понравился.

– На ваш медицинский взгляд, это можно есть? – спросила она у Томы.

– Ну, не отравят же нас здесь, – сказал стоявший следом за ней седой очкарик. – Мы же на государственной службе.

– Запросто отравят! – сказала Тома, но салат взяла. – Мне полборща, пожалуйста…

Из-за освободившегося столика им махнул рукой Старшина Зябликов, и трое пошли с подносами к нему. Ри гордо ушла дальше и села за столик к Розе, доедавшей бульон в компании Фотолюбителя. Кузякин обедал с преподавательницей сольфеджио, Слесарем, который из экономии ел только винегрет, и Медведем, с похмельным отвращением хлебавшим суп.

– Зовите меня Игорь, – сказал Зябликов, принимаясь за салат, – Нам надо всем познакомиться, недели три вместе жить. Вы, кажется, Тома? Вы где работаете, я забыл?

– В клинике неврозов, в мужском отделении, – сказала веснушчатая. – Сестрой.

– Как же я забыл! – сказал Зябликов. – Уж по госпиталям я навидался медсестер, два года из госпиталя в госпиталь переезжал, не к обеду будь сказано.

– Медсестры разные бывают! – фыркнула Тома, отставляя тарелку из-под салата, – Это мужики все одинаковые, когда вы по ночам пристаете, а утром стоите в очереди в кабинет и одной рукой поддерживаете штаны, – Она подняла вверх пальцы, изображая шприц, – А попкой делаете вот так: жим-жим-жим… – Она и это тоже изобразила с помощью кулачка.

«Обезьянка», до сих пор смотревшая на Тому без симпатии, вдруг весело расхохоталась:

– Да вы, милая, просто великолепно изобразили! Видел бы вас наш Шнейдер!

– А кто это? – спросила веснушчатая.

– Ах, да там… один режиссер.

– Режисе-ор? – уважительно переспросила присяжная Скребцова. Она даже чуть не уронила в борщ дымчатые очки, к которым, видимо, еще не привыкла.

– А вы где работаете? – спросил Зябликов обезьянку, – Не буду притворяться, что забыл, хотя мне кажется, я вас где-то видел. Нет, правда…

– Вы могли меня видеть в каком-нибудь старом фильме. Вообще-то я актриса, меня Лена зовут. Старые фильмы крутят, а денег уже не платят. У меня характерные роли, в героини меня уже не зовут, кому я, старая, нужна. То есть я актриса без ангажемента.

– А я телевизор не смотрю, но догадался, – сказал пожилой очкарик. – Вы очень здорово тогда показали с коробкой… И походка у вас такая, вы словно танцуете.

– Спасибо, – сказала обезьянка, берясь за второе. – А вы, наверное, ученый.

– Ну, в общем, где-то как-то, – сказал очкарик. – Я океанолог.

– Ни фига себе! – сказала медсестра. – Океанологи у нас в нервной клинике пока еще не лежали.

– А мы не нервные, – улыбнулся он какой-то, в самом деле, особенно спокойной улыбкой и повернулся к Актрисе: – Меня зовут Вячеслав Евгеньевич. Институт наш давно захирел, денег нет, поэтому я тоже фактически бездельничаю, а с августа до Нового года уйду в рейс с рыболовами через Японию. Буду там ишачить на путине, заработаю на год. Как вы думаете, Игорь Петрович, мы к августу-то закончим?

– Конечно! – уверенно сказал Старшина. – Судья же сказал, что за три недели управимся. Дело-то ясное: убийство, контрабанда. Да и так видно, что вор.

Океанолог обменялся взглядом с Актрисой, потом подумал и сказал:

– Нет, Игорь Петрович, мне этого пока не видно. Более того, судя по редкой фамилии и отчеству Анатольевич, я знаком с его отцом. Профессор Лудов, если это он, – довольно известный географ. Мы работали вместе в экспедициях.

– Почему вы об этом не сказали, не взяли самоотвод? – строго спросил Старшина.

Океанолог выпил разом полстакана компота и опять обезоруживающе улыбнулся своей детской, но одновременно и какой-то умудренной улыбкой:

– Во-первых, я не на отборе, а только сегодня сообразил, когда разобрал его фамилию и отчество. Во-вторых, меня об этом никто не спрашивал и спрашивать не будет, если вы никому не скажете. В-третьих, вы никогда не слышали про теорию четырех рукопожатий? В мире нет человека, с которым каждый из нас не оказался бы так или иначе знаком хотя бы через четвертого знакомого своих знакомых. Я проверял даже на эскимосах, так оно и есть. Человечество едино, мы все кому-то кем-то приходимся. И с этой точки зрения вряд ли вообще возможно собрать двенадцать людей в абсолютно беспристрастную коллегию присяжных. Ну и что ж, что я знаком с его отцом? Если сын невиновен, я его оправдаю, а если виновен, тем строже я буду его судить.

– Ясно, – сказал Зябликов, который выслушал все это очень внимательно и даже в одном месте порывался возразить, но что-то вспомнил и промолчал.

– А сын его, то есть подсудимый, мне вспоминается, был китаевед, профессор Лудов рассказывал, – сообщил Океанолог.

– Ну и что! – сказала Тома, – Я, между прочим, тоже по хинди могу. Пять лет, как дура, учила в кружке в Симферополе. Потом СССР грохнули, и хинди тоже не стало. Ну и мама удрала со мной в Москву, в Центральный военный госпиталь, а папа был военный хирург, он тогда еще не умер.

– Я вас так и буду звать: Хинди, – сказала Актриса. – Вам пойдет. Можно?

– Можно, – согласилась Хинди, – А еще я тоже в театральное пыталась поступать, но куда мне, – Она важно поправила на носу дымчатые очки в немыслимой розовой оправе, но веснушки-то она никуда деть не могла. И чем ей было еще гордиться, девочке из Симферополя, кроме умения сказать «здравствуйте» по хинди?

Вторник, 20 июня, 14.15

Кириченко и прокурорша тоже стояли в это время в очереди с подносами, потому что в столовую для судей их все-таки не пускали.

– Вон он, этот Кузякин, видите? – сказала Эльвира полковнику, с которым обрела свой обычный фамильярный тон, – Не думаю, что с ним у нас будут какие-то проблемы. Вон хвост, как у осла, с красной резинкой, видите, товарищ чекист? Стрелять бы их всех, да ладно, пускай живут, пока я добрая.

– Ну не знаю, не знаю, – сказал руководитель следственной группы. – Они там все с хвостами в своих газетах. Это такие твари…

– Ну, пусть Тульский этому с телевидения… как его… позвонит, раз вызвался.

– Я, пожалуй, целый борщ съем, – сказал Кириченко, как и все люди из его ведомства, не страдавший отсутствием аппетита. – В суде завсегда борщ вкусный. Да он уже позвонил. Будут у вас с ним проблемы, товарищ прокурор. Ты Вике своей передай, пусть деньги готовит. Будут проблемы.

Прокурорша тем временем поставила на поднос полборща, обернулась и замерла:

– Смотрите-ка…

Присяжная Огурцова, доев, пошла к адвокатессе, которая входила в столовую, о чем-то сухо разговаривая с Викторией Эммануиловной. Присяжная, как видно, о чем-то хотела ее спросить, но адвокат Кац холодно отшила ее и пошла к стойке за подносом. Коллега с маникюром, напротив, улыбнулась поощрительно. Марина, смущаясь, задала ей какой-то вопрос и, получив ответ, испуганно убежала из столовой.

– О чем это она вас спрашивала? – уточнил Кириченко, когда представительница потерпевшего подошла к ним с подносом и встала в очередь перед прокуроршей. – Если это не государственная тайна.

– Не тайна, – усмехнулась Виктория Эммануиловна. – Она у меня спросила, как я могу быть представителем потерпевшего, если потерпевший – труп. Я объяснила, что он, конечно, убит и сожжен, но у него есть жена, которой тяжело самой ходить в суд после такого злодейства. Я подумала и не стала уточнять, что эта жена живет за границей и чихать она хотела на все, кроме денег.

– Ну, ты поосторожнее все-таки, – сказала прокурорша, которой бюст мешал дотянуться до сладкого. – Тем более при этой Кац…

– Мало ли, что она могла у меня спросить. Может, она не знает, где здесь туалет.

Она протянула руку со свекольными ногтями, взяла вазочку с желе и поставила на поднос прокурорше, чтобы та не мучилась.

– Вот эту, с маникюром, было бы нелегко сыграть, – задумчиво сказала Актриса, наблюдавшая за ними от своего стола. – Прокуроршу – эту просто, она дурковатая такая, судью сложнее, но тоже можно. А эта вся остренькая, носик остренький, но все молчком. Если вы не знаете, как сыграть, – объяснила она Хинди, – тогда надо представить себе животное, на которое похож ваш персонаж. Она… На лисичку! На лисичку, как ее рисуют в сказках про Колобка.

Все посмотрели из-за стола и молча согласились: точно!

Среда, 21 июня, 10.00

Убранство комнаты присяжных, хотя все здание суда и было построено недавно, больше напоминало учительскую в школе семидесятых годов. Большой овальный стол, по краям которого они складывали принесенные с собой нужные вещи и тут же ставили чашки, стоял посредине, электрический чайник, уже вполне современный, закипал на мебельной стенке из ДСП, и вся полировка вокруг чайника покоробилась. Три окна выходили на улицу с трамваями, из четвертого было видно кладбище; а между окнами стояло несколько кресел и два журнальных столика, а в углу утробно урчал холодильник.

– Ах да, Игорь Петрович, я же ручку принес! – спохватился фотолюбитель Рыбкин, доставая из портфеля и протягивая Старшине какой-то предмет, аккуратно завернутый в газету и перевязанный веревочкой.

– Какую ручку? – не понял Старшина.

Все присяжные, только что рассевшиеся за столом, заинтригованно разглядывали этот предмет в руках Рыбкина. Фотолюбитель хозяйственно развязал бантик, развернул газету и достал вычищенную наждаком старую ручку от оконной рамы.

– Вот! А то тут душно, – объяснил он, встал, подошел к окну, открыл и опять закрыл его своей ручкой. – Только в раме ее оставлять нельзя, а то унесут и не отдадут.

– Молодец! – поддержал Зябликов, – Присваиваю досрочно звание ефрейтора. Принадлежность сдайте старосте. Хинди, примешь ручку под расписку. Окно пока открыть, а когда пойдем в зал, закроешь, чтобы не залез иностранный шпион.

Медсестра пошла и открыла окно, в которое с улицы ворвался запах лета и шум трамвая. Тут щелкнула кнопка вскипевшего чайника, и, сунув ручку в задний карман джинсов привычным движением, Хинди отправилась заваривать чай в большом чайнике с надписью суриком на белом фарфоровом боку: «каб. 326». Все это так складно у нее выходило, что Старшина залюбовался, стал вспоминать каких-то еще других медсестер, которых встречал он по бесчисленным госпиталям, но тут заметил, что и Журналист интересуется Хинди, и помрачнел. Пока он думал, что бы такое ему сказать, Кузякина тронул за плечо присяжный Ивакин:

– Вы в шахматы не играете?

– Нет, в шахматы плохо, – отозвался Журналист, – Мы на студии в нарды…

– У меня с той стороны доски нарды тоже есть, – согласился Ивакин.

Они пошли к угловому диванчику, а из Розиной сумки громко зазвонил токкатой Баха телефон, и Старшина посмотрел грозно, но не успел ничего сказать.

– Ну, я же его с собой в зал не беру, – сказала Роза, роясь в сумке, – Не могу я его совсем выключить, товарищ Старшина. Я же и сама хотела в суде отдохнуть, так не дают!

Она нашла наконец телефон и заговорила в трубку: «Алло!.. Сколько-сколько?.. По двести! По двести я сказала за метр!.. Там шестнадцать окон, разные, да… Возьмите там „Газель“ и аккуратненько везите; если треснет – убью!..»

Ри пыталась читать комментарий к Уголовному кодексу, который принесла с собой, но ничего не могла понять и, в общем, была рада на что-нибудь отвлечься.

Журналист уже проиграл первую партию Ивакину и полез в кошелек.

– Ну, зачем сразу, – с плохо скрываемым удовлетворением сказал запасной присяжный, – Давай записывать. У тебя ручка есть?

Хинди подошла и поставила перед ними чай, выбрав для Журналиста самую красивую, по ее представлениям, чашку с розами. Вернулась к стенке, ловко подцепила маленькой рукой еще четыре чашки, понесла к столу, поставила перед Старшиной и остановилась с чашкой перед Ри, усердно делавшей вид, что читает Уголовный кодекс.

– Ух ты, умная какая! – скала Хинди, со стуком ставя чашку на стол рядом с кодексом, – Тебе напрягаться вредно, а то к нам в клинику неврозов попадешь.

– Очки-то сними, – не полезла за словом в карман Ри. – Если ты думаешь, что они из Италии, так это Китай. И вообще, очки не всем девочкам идут, только умным.

– Ну точно, тебе в клинику надо! Успокаивающее, массаж головы…

Ри обернулась к остальным за поддержкой, но поняла по лицам, что почему-то все сочувствуют не ей, а конопатой медсестре, которая первая задиралась.

– Да отстань ты от меня! – в сердцах сказала Ри, сунула кодекс в сумку и, вдруг обнаружив там плеер с маленькими наушниками, с независимым видом сунула их в уши, включила плеер и стала в такт неслышной мелодии постукивать ногой.

– А что это вы там слушаете, дитя мое? – спросила Актриса, – Что это там у вас за «тыц-тыц-тыц»? Алла, это, случайно, не «Пиковая дама»? – И она подмигнула.

Среда, 21 июня, 12.00

– Свидетель, уточните порядок сдачи вами таможенных деклараций, – вела допрос прокурорша, буравя глазами парня провинциального вида, который переминался за трибункой для свидетелей и, чтобы чувствовать себя увереннее, старался отвечать не своими словами, а как бы текстами инструкций, которые он помнил смутно.

– Я заполнял декларации в соответствии с грузовой накладной, которая следовала при автофургоне или железнодорожном вагоне, и сдавал ее на таможенном посту. После этого дежурные сотрудники таможни сверяли наличие груза с декларацией.

– Как это происходило? Они снимали пломбы и пересчитывали коробки?

– Ну да, разумеется.

– Открывали коробки?

– М-м-м… Выборочно.

– А чем бы отличались готовые укомплектованные телевизоры в коробках от деталей к телевизорам, если бы они были положены в такие же коробки?

– Я никогда не декларировал телевизоры, при мне оформляли только детали, – не дал себя сбить свидетель. – Ну, кинескопы там, отдельно – панели, платы…

– Давайте еще раз, – продолжала наступление прокурорша, и Зябликову ее бюст сейчас представлялся чем-то вроде носа подводной лодки, вынырнувшей из штормовой волны для нанесения ракетного удара, – То есть при вас не было случая, чтобы, допустим, на таможне открыли коробку с деталями, а там вдруг оказался телевизор?

– Ну, только в последний раз, когда арестовали эту партию, – сказал свидетель.

– А с таможенниками вы были лично знакомы?

– Конечно, я им десятки этих деклараций заполнял, сутками сидел там.

– Еще раз уточняю вопрос для протокола, – сказала прокурорша, – Каждый вагон осматривался и разгружался на посту таможенного осмотра, да?

– Ну, что значит «разгружался»? – подумав, сказал свидетель, – Зачем им было каждый-то разгружать? Посмотрят, прикинут, сколько коробок, запишут…

– Еще раз уточняю вопрос для протокола: сколько коробок открывали и досматривали? Ну, скажем, четыре из десяти или пять из ста? Из первого ряда или из глубины вагона тоже? Как они, кстати, могли досмотреть коробки в глубине, если не разгружали вагоны?

– Ну, иногда и разгружали, иногда открывали, когда как, – сказал свидетель.

Большинство присяжных старалось следить за допросом, пытаясь понять во всем этом собственную роль. По их лицам было видно, что свидетелю они не верят, о чем Лисичка, как ее теперь все стали называть с легкой руки Актрисы, делала записи в своем блокнотике. Например, Актриса не верила свидетелю скорее как актеру, он ее не убеждал, а Журналисту случалось снимать сюжеты о таможне, так что он знал, что там и почем. Роза явно хорошо представляла себе процесс таможенного досмотра и тихо потешалась над картиной, какую пытался представить свидетель. С таким же точно выражением лица сидела, как ни странно, и преподавательница сольфеджио под номером пять. Лисичка поставила у себя в блокноте знак вопроса, и Океанолог заметил, что сегодня у нее ногти перламутровые.

– Итак, я подчеркиваю, – тут прокурорша развернула нос подводной лодки в сторону присяжных, как бы нацеливаясь пушкой, – обратите внимание, присяжные, что там была такая практика, такое как бы соглашение между представителем фирмы Лудова и таможней, что досматриваться будет далеко не вся масса товара…

Присяжный под номером 13 углубленно решал шахматную задачу. Фирмачка Роза беззвучно приняла по телефону sms и тут же ответила: «200!»

– Я прошу прощения, это к кому вопрос? – с места уточнила адвокатесса. – Это как-то неконкретно. И это вообще вопрос или это утверждение?

– Не сбивайте свидетеля, пожалуйста! – Пушка коротко развернулась в сторону адвокатессы, а присяжные на скамье чуть оживились и переглянулись.

– Свидетель, отвечайте на вопрос, – строго сказал Виктор Викторович.

– Ну, в каждую коробку же нельзя залезть, их там миллион, некоторые открывали, а соглашения никакого не было, просто я декларацию сдавал, они сверяли…

– Так, Оля, пиши в протокол, – пока еще терпеливо резюмировал судья: – «Товар проверялся выборочно». Так, товарищ государственный обвинитель?

Прокурорша кивнула с достоинством. Кивнул и Старшина.

– Вот теперь, пожалуйста, защита, – разрешил Виктор Викторович.

– Разрешите уточнить у прокурора: речь идет о периоде две тысячи первого – две тысячи третьего годов, когда этот свидетель работал во владивостокском филиале одной из компаний Лудова?

– Да, – сказала государственный обвинитель.

– В таком случае еще один уточняющий вопрос к подсудимому: Лудов, сколько раз вы были во Владивостоке с две тысячи первого по две тысячи третий год?

– Кажется, один, – наморщил лоб подсудимый в аквариуме. – Кажется, прилетел из Москвы, провел в гостинице переговоры с заместителем генерального директора фирмы «Панасоник» и улетел в Пекин.

– Свидетель, вы раньше были знакомы с подсудимым? – Адвокатесса повернулась к трибунке.

– Нет, я сейчас только первый раз его увидел.

– Подсудимый, а вам случалось встречаться с этим работником одной из ваших фирм, может быть, давать ему какие-то конкретные инструкции?

– Разумеется, нет, – сказал Лудов, – Зачем мне было знать, как они там заполняют декларации? Я занимался поставками деталей для телевизоров из Китая и из Кореи, реже из Японии, и частично производством телевизоров в Тудоеве.

– У меня больше нет вопросов, – сказала адвокатесса. – Хотя нет. Лудов, вы можете сказать, на какой улице находится владивостокская таможня?

– Ну, где-то там, – подумав, сказал подсудимый, – А мне зачем?

– Если больше нет вопросов, свидетель может быть свободен, – подвел черту Виктор Викторович и посмотрел на часы, приподняв рукав мантии, – Эльвира Витальевна, вызывайте следующего свидетеля, кто там у вас?

– Еще двое пока не долетели из Владивостока, – понизив голос, сказала государственный обвинитель, – Задержка рейса. После обеда должны быть.

– Интересно, сколько сейчас стоит билет до Владивостока? – задала с места как бы никому не адресованный вопрос адвокатесса, – И сколько их купили всего?

Виктор Викторович строго посмотрел в ее сторону со своего возвышения, потом повернулся к присяжным и назидательно произнес:

– Пожалуйста, запомните, присяжные: истина, которую мы устанавливаем в суде, бесценна. Нам важна истина. И не в деньгах здесь дело, – Присяжные согласно закивали, и судья завершил уже в другом, обыденном тоне: – Значит, коллеги, на сегодня мы закончили, раз свидетелей нет; жду вас завтра в десять тридцать, договорились?

Среда, 21 июня, 16.00

Присяжный Рыбкин ехал из суда на своей старенькой «шестерке»; по дороге он увидел магазин фототоваров, чуть поколебавшись, остановился и зашел. Он что-то спросил у продавца, который снял с полки и подал ему объектив. Опыт продавца подсказывал, что ничего этот, с мордой, как противогаз, покупать не будет. Рыбкин повертел в руках объектив и книжечку к нему, посмотрел на цену, вздохнул и вышел.

Среда, 21 июня, 17.00

Присяжный Климов купил воды и печенья, сложил в крепкий пластиковый пакет с надписью «Старик Хоттабыч», который достал из кармана, и отправился навещать жену в больнице. Больница стояла в глубине запущенного сада, и все ее старинные, такие же запущенные, осыпающиеся штукатуркой корпуса глядели холодно и будто предсмертно. Он поднялся по облупившейся лестнице в шестое отделение, где бабы в халатах, лежащие в коридоре и сидящие на койках в палатах, не обращали на него никакого внимания. Жену он нашел в одной из дальних больших палат на шестнадцать коек, она лежала у окна. Увидев слесаря, жена улыбнулась и собралась подняться, но он жестом попросил ее лежать. Присел на край узкой кровати, заправленной серым неглаженым бельем, и стал выгружать свои убогие гостинцы на подоконник.

– Вот, п-принес… – начал он, но жена взяла его за руку, и он замолчал.

– Зачем печенье? Здесь печенье и так каждый день дают.

Мимо них, как мимо пустой кровати, прошла больная в распахнутом байковом халате; за открытым окном в деревьях чирикали какие-то вечерние птахи.

– Ты п-поправишься, – сказал он с упорством, означавшим, что вопрос этот обсуждался между ними не в первый раз. – Л-ле-карство хорошее скоро могу купить, мне в суде хорошо платят, и на работе отпускные…

– Надо же, в суде! – сказала она, и в глазах ее появилась гордость, – Видишь, тебя же не зря выбрали. Ты их по-настоящему будешь судить?