Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)

– Трудно тебе с психами? – спросил Кузякин, не умея приступить сразу к делу, да и Хинди что-то вдруг засмущалась.

– Я сама там чуть с вами не рехнулась. Подожди, а то я обсчитаюсь.

Она ловко кидала таблетки в стаканчики, сверяясь с хитрой таблицей и шевеля губами; они были все разных цветов, как фишки в казино: желтые, синие, красные.

– Почему ты не жуешь жвачку? – спросила она, не глядя.

– Забыл купить.

– Может, тебе укольчик сделать? – спросила она, перекидав уже почти всю кучку в стаканчики. – Полезный. Хочешь?

– Может, мне еще шапку из газеты сделать? – сказал Журналист. – Я что, так похож на придурка? А зачем они так ходят? Ведь вечер, не жарко.

– Не знаю, – сказала Хинди, – Прикольно… Заходите! – строго крикнула она в коридор, где нервные больные, оказывается, уже выстроились в молчаливую очередь. А он даже и не заметил, завороженный мельканием ее веснушчато-золотистых рук под белым халатом. – По одному, по одному, не путайте!..

– Нам надо всем вместе сфотографироваться, Хинди, – сказал Журналист, сглотнув и глядя, как нервные больные расхватывают свои стаканчики, торопливо запивают каждый свою горсть разноцветных таблеток водой и исчезают как будто с полупоклоном. Сейчас ему и самому вдруг расхотелось фотографироваться, расхотелось бросаться на амбразуры ради кого бы и чего бы то ни было, а захотелось просто пожить. Он подумал, что хотел бы, на самом деле, фотографию одной только Хинди, вот так, в легком белом халатике, сквозь ткань которого изнутри светлячками угадывались веснушки, но в вырезе халата, куда уходила ложбинка груди, они уже кончались, и там кожа была просто золотистой, сухой и теплой на вид. То, что он собирался сказать, было уже очевидной глупостью, он сердился на себя, но что-то заставило его продолжить: – Мы сфотографируемся для газеты, а я напишу небольшой текст, из которого всем будет все понятно.

– А я думала, ты просто так ко мне пришел, – сказала Хинди, собирая пустые стаканчики, поскольку нервные больные уже выпили все, что нужно, и тихо рассосались по палатам. – А зачем тогда ромашки?

– А что такого в ромашках? – сказал Кузякин. – Почему нельзя и то и другое?

– Нет, – сказала Хинди. – То и другое вместе нельзя. И вообще я в отпуск, в Ялту.

Но он не уходил, а смотрел на нее странно, не так, как раньше, в суде.

– Ну и черт с ним, в самом деле, – сказал Кузякин, – А мы что же, не люди? Мы что, Александры Матросовы какие-то, что ли? Я тоже хочу жить, Хинди. Тома, я хочу твою фотографию, не общую, а твою, только я сам не сумею так, надо чтобы талантливый фотограф был, ну вот хоть как Рыбкин.

– Мы могли бы тогда сфотографироваться и вдвоем, – сказала Хинди, поднимая на него глаза, рыжие даже за стеклами очков. – Хочешь?

– Хочу, – сказал Кузякин, – Очень.

– Пойдем ко мне, – сказала Хинди. – Тут нам эти не дадут поговорить.

Они прошли мимо стеклянных дверей, за которыми жили нервные больные, почему-то крадучись и еще не решаясь взяться за руки, в темный конец коридора, где белый халат немного задержался, возясь с замком. Когда она отперла наконец дверь, Кузякин увидел, что там все не совсем так, как он представлял, когда разговаривал с ней по телефону, хотя действительно был и диван, и тумбочка, и настольная лампа с биркой. Над диваном висела фотография пожилой Вивьен Ли, вероятно, она просто когда-то попалась Хинди под руку, а в ногах дивана сидел плюшевый медведь, с которым она, должно быть, коротала тут ночи на дежурстве. Плюшевые игрушки всегда раздражали Кузякина, но это был не такой, он был в возрасте, с какой-то своей длинной и интересной историей, в клетчатой рубашке и потертых вельветовых штанах.

– Ой, я забыла ромашки!..

Она вспыхнула и убежала, но он знал, что она вернется, ему было спокойно, как не было уже очень давно, и он заботливо пересадил медведя с дивана на тумбочку напротив. Хинди вернулась с ромашками в медицинской посудине, в которую она где-то по дороге все же успела набрать воды, и поставила ее рядом с медведем.

– Зачем ты пересадил медведя, Кузя? – спросила она, вдруг порывисто заводя ему руки за голову и стараясь стянуть с хвоста дурацкую аптекарскую резинку, – Ты сам сумасшедший, Кузя, на тебя шапку из газеты надо надеть…

Сухое и теплое, золотистое рванулось к нему из выреза халата, где веснушки уже кончались, а трусики были желтые, как одуванчик, наверное, те же самые, они уже отлетели куда-то на медицинский линолеум. «А! – сказала Хинди, глядя мимо его хвоста, с которым ей пока так и не удалось справиться, рыжими, наполненными счастьем глазами, и вдруг тоненько заверещала на одной ноте: – И-и-и!..»

Когда она через некоторое время вновь обрела возможность видеть что-то вокруг, то встретилась близорукими глазами со стеклянными, но очень внимательными глазами медведя и сказала ему: «А ты не смотри».

– Он доволен, – сказал Кузякин, – Он просто счастлив.

– Почему ты не сделал этого раньше, Кузя? – спросила она. – Хотя бы когда мы с тобой остались у Петрищева? Ты что, не понимал?

– Я к тебе даже подойти боялся, – сказал он. – У меня было такое чувство, как будто я еще не почистил зубы.

– А теперь почистил?

– Теперь почистил.

– А что у тебя было с Ри? – спросила Хинди.

– Ничего… Честное слово, ничего.

– Вообще-то она неплохая, – согласилась сама с собой Хинди, – Да мы все, оказывается, в общем, неплохие. А ты не уйдешь?

– Когда, сейчас?

– Нет, сейчас тебе надо уходить, а то закроют ворота, а мне еще надо уколы делать. Я имею в виду вообще.

– Я еще не думал об этом, – сказал Журналист. – Может, и нет.

– Поедем в Ялту, – сказала она, кладя его голову себе на грудь и справляясь, наконец-таки, с аптекарской резинкой. – Снимем там для тебя что-нибудь или в доме отдыха вместе устроимся, я же там уже не в первый раз. Ты там будешь писать свой роман, а я тебе синенькие буду жарить. Ты любишь синенькие, Кузя?

– Синенькие я вообще-то люблю. И, по-моему, не только синенькие…

Трусики цвета одуванчика валялись на давно потерявшем цвет медицинском линолеуме, плюшевый медведь не умел отводить глаза, но старался изо всех сил делать вид, что не понимает, что это они там делают, ему и интересно было, и неловко.

Пятница, 10 августа, 15.00

У касс дальнего следования на вокзале было, оказывается, не так уж много народу, и кассирша намекнула, что билеты на Симферополь будут, надо только заплатить. Деньги у Кузякина еще были. Он придерживал одной рукой чемодан Хинди с колесиками, а второй рукой полез в карман за паспортом и деньгами. В это время в другом кармане у него зазвонил мобильный, он сунул обратно бумажник и достал перед самой кассой трубку. По мере того как он говорил: «Да… Конечно, я вас узнал… А нас распустили… Что?!. Когда?!. Я сейчас же бегу смотреть электронную почту! Я вам адрес сегодня же сброшу по почте!..» – Хинди уже понимала, что он не поедет с ней в Ялту.

– Океанолог, – сказал Кузякин, и она поняла, что даже не обидится на него за то, что он не поедет с ней в Ялту, по крайней мере на этот раз. Обидно, конечно, но Хинди была уже достаточно взрослой, чтобы не надеяться на обещания, которые иногда ненароком раздает жизнь. Вовсе не была она такой уж маленькой девочкой и понимала, что мужчина, даже если он и с хвостом, – это мужчина, а они все такие, им надо довоевать до конца.

– Он нашел! – сказал Кузякин, и хвост его уже как будто приподнялся вверх и мотался из стороны в сторону, как у кота перед дракой. – Он нашел на Британских Вирджинских островах людей, которые видели Пономарева! Они уже заверили там свои показания и пришлют их заказной почтой, мы дадим им адрес адвокатессы…

– Поезд через десять минут отходит, – грустно сказала Хинди. – Ты меня хотя бы до вагона проводишь, Кузя?

Он топтался с сумкой, набитой ненужными курортными вещами, напротив окна плацкартного вагона, которое было покрыто пылью бог знает каких пространств, но даже и через него веснушки Хинди светили ему, как солнце Ялты. Надо было срочно звонить Старшине и узнавать домашний адрес Елены Львовны Кац. Поезд тронулся медленно-медленно, Хинди не махала рукой в окне, как другие, а просто смотрела, как он шел по перрону. Потом он побежал, он вдруг и сам подумал, что, может, он дурак, ведь это – прямой эфир, потом нельзя ничего будет ни поправить, ни поменять местами, но поезд уже набрал ход, и ему было его не догнать.

Эпилог

Среда, 13 сентября, 21.00

Сестричка Скребцова, загорелая до того, что ее веснушки как бы слились в темное золото кожи, посвежевшая так, что это теперь плохо вязалось с дождем, который под вечер зарядил за окнами процедурного кабинета, набирала лекарства в шприцы, поднимала их вверх и легким движением выдавливала последний пузырек воздуха. Пациенты, толпившиеся за дверью в очереди, один за другим покорно спускали штаны, ложились на кушетку и получали свой укол. Но на их лица Хинди, в общем-то, особенно и не смотрела, занятая своими мыслями.

– Тамара Викторовна, это вы?

Она подняла глаза от ампулы, из которой сейчас набирала лекарство в шприц, и узнала усатого судью.

– Виктор Викторович! – Неожиданно для самой себя Хинди обрадовалась ему, как родному. – Какими судьбами?!

По его лицу было видно, что он-то давно, еще из коридора, ее узнал, а может, и до этого ждал, она же первый день как вышла из отпуска. А теперь он вот просто приготовил ей сюрприз в виде своей задницы и тоже был искренне рад.

– Да я уже три дня здесь, вот как приговор вынес, так и лег, – сказал Виктор Викторович, механически стягивая штаны тренировочного костюма. – Мне из нашей больницы к вам направление дали, язва опять замучила; один умный врач сказал, что это все от нервов, вот я к вам и залег… – Он уже лежал со стянутыми штанами на кушетке.

– Вот здорово! – сказала Хинди, привычным движением набирая в шприц лекарство, – А как там наше дело? Что с Лудовым?

– А вы что, не знаете? – удивился судья, – Я думал, вам Старшина уже звонил.

– У меня не работал телефон в Ялте, – сказала Хинди, выдавливая последний пузырек воздуха из шприца.

– Так дело же я рассмотрел теперь без присяжных, – объяснил судья. – Обвинение в убийстве прокуратура сняла, нашелся этот Пономарев-то, живой; с контрабандой защита согласилась по минимуму, в общем, четыре года, а три он уже отсидел. Через несколько месяцев он будет уже на свободе, ваш Лудов…

Он повернулся к ней с кушетки обеспокоенно, недоумевая, почему она никак не сделает ему положенный укол.

– В общем, вы же победили, это же победа, – объяснил он. – Вы что, не верите?

– Почему? Верю! – сказала Хинди и ловким движением вонзила шприц.

Судья оказался одним из последних в очереди. Она побросала пустые ампулы в звякающую белую урну, крышка которой открывалась ногой, и пошла к окну, за которым угадывалось, но уже не было видно, как идет дождь, и только капли висели на стекле с другой стороны, а с этой неясно отражалось ее лицо в очках.

– Да воззрением на Святую Троицу побеждается… – сказала Хинди собственному отражению в стекле, – Побеждается… Что там побеждается-то? Блин, забыла.

На столике, где валялся забытый использованный шприц, зазвонил ее мобильный телефон. Она подошла и, меняясь в лице, прочла на дисплее: «Кузя».

Музей-усадьба «Поленово»,

весна 2006 года

Две истории этого романа

Послесловие автора

Самые первые читатели первого варианта этой книжки, которая только с третьей попытки вдруг превратилась в роман, советовали закончить ее в жанре хеппи-энд. А я говорил, что это будет неправда. А оказалось, что все это правда, и вышла в самом деле невыдуманная история двойного успеха: торжества присяжных, оправдавших человека, который стал прообразом подсудимого в романе, и выхода в свет самого романа.

Надо сказать, что никогда раньше я никаких романов не писал. Нет, вру, писал, но у меня никогда ничего не получалось, я понимал, что все это выдумано, неинтересно, и, к счастью, у меня хватало ума не упорствовать и не тратить время зря.

Все последние двадцать лет, переквалифицировавшись из юридической специальности, я был (и остаюсь) журналистом. Теперь, наверное, можно уже и сказать, что хорошим. В этой профессии на первом месте стоит не умение складывать слова, а желание докопаться до каких-то фактов, которые чаще всего не лежат на поверхности. В своих отношениях с фактами журналист должен больше походить на ученого, чем на писателя. Журналист – это первичный историк, но сидящий как бы в гуще фактов и не имеющий достаточно времени, чтобы их осмыслить. В таком случае он должен их просто фиксировать – ведь по его газетным статьям будущие историки и напишут потом то, что будет у всех считаться историей. Но это, разумеется, в идеале.

Историю создания этого романа (назовем его все же так) я тоже по привычке изложу в виде последовательности фактов. В октябре 2004 года мне позвонил адвокат Виктор Паршуткин, отдельную историю которого мне когда-то случилось написать, и рассказал, что ведет дело в Московском городском суде. Дело слушали присяжные, оно шло три месяца, но эту коллегию только что и очень странно распустили. И они, возмущенные роспуском, выразили желание прийти ко мне в «Новую газету» – можно их привести? Я не очень поверил, но выписал пропуска. Их пришло сразу девять.

История, рассказанная этими первыми присяжными, и есть настоящий прообраз романа. Они слушали дело по обвинению в мошенничестве, контрабанде, отмывании преступных доходов и «организации преступного сообщества» (из двух человек) бизнесмена Игоря Поддубного и его помощника и друга Евгения Бабкова. Как удалось потом понять (далее я повторю только то, что уже писал в газете), это дело, которое вел Следственный комитет МВД РФ, было, что называется, заказным. Поддубного взяли под стражу еще в 2000 году, предъявив обвинение в мошенничестве, но концы с концами явно не сходились, скорее мошенником оказывался как раз тот бизнесмен, чье заявление легло в основу обвинения. Спустя год, который Поддубный и Бабков провели в тюрьме, следствие стало понимать, что «мошенничество» разваливается. Чтобы оправдать арест, добавили еще один состав преступления: контрабанду сигарет – поскольку Поддубный на самом деле был одним из четырех или пяти человек в бывшем СССР, кому верили крупнейшие западные табачные компании и через кого шли не блоки и не короба, а корабли, вагоны и самолеты сигарет. Контрабанда была, разумеется, не в том, что товар таскали через леса, а в том, что его как-то неправильно растаможивали.

Но, присовокупив для убедительности статью про «преступное сообщество», следствие дало шанс выбирать между обычным судом и судом присяжных, адвокат настоял именно на этом, хотя это был первый прецедент рассмотрения присяжными экономического дела в отношении нового русского. Риск оправдался: две коллегии присяжных потом в один голос рассказывали мне о том, какое впечатление на них произвела демонстрация в суде фотографий особняка подсудимого (эта сцена вошла и в роман). Именно первая коллегия присяжных (ее старшиной была Мила, библиограф, которой, однако, случалось и иметь дело с таможней) сразу разобралась и в мнимом мошенничестве, и в том, что следствие пыталось выдать за контрабанду. При этом главным доводом между присяжными стало то, что весь импорт растаможивался точно так же.

Присяжные были готовы вынести оправдательный вердикт, но вели себя неосторожно. То ли их в самом деле подслушивали в совещательной комнате, то ли были среди них информаторы обвинения. Потянув время, но так и не дождавшись, чтобы эта коллегия рассосалась сама собой, обвинение завербовало одну из присяжных, которая попыталась подкупить нескольких из них от имени гражданского истца (об этом девять присяжных рассказали мне для заметки в газете, при этом они приводили и доказательства). Наконец эта присяжная очень странно заболела, коллегия была распущена, но вместо того чтобы безропотно разойтись по домам, присяжные и пришли в газету.

Читатели, успевшие прочесть роман, узнали этот сюжет, в котором, правда, не было никакого убийства, денег партии и пиратских компакт-дисков, да и вообще все было немного или совсем не так. Но невыдуманная история присяжных заставила меня как-то по-другому ездить в метро. Если меня толкала какая-нибудь тетка в вагоне, я больше не вонзал ей в ответ локоть в бок, потому что это тоже могла быть моя присяжная.

Но эта история, оказывается, воодушевила не только меня. Прочтя заметку в «Новой», мне позвонил из Санкт-Петербурга режиссер Дмитрий Долинин, который первым увидел в ней почти готовый сценарий. Мне самому это в голову не приходило, хотя однажды пятнадцатью годами раньше мне случилось написать сценарий к кинофильму «Беспредел» – тоже, кстати, по очерку о бунте в колонии в 1988 году. А тут, в 2005-м новая власть подарила нам странные новогодние каникулы, водку я к тому времени уже не пил, вот я и подумал: а почему бы и нет?

Так, в одной из комнаток в музее-усадьбе «Поленово» в Тульской области, был недели за две написан сценарий, еще довольно близкий к подлинной истории этого суда. Может, он был и не так уж и плох, если бы над ним еще поработать, но Дмитрию Долинину под него денег не дали, и слава богу, потому что потом вышло лучше. Тут история делится надвое, дальше у романа и у «дела Поддубного» будет у каждого своя судьба, они потом вновь пересекутся только в самом победном конце.

Поддубного и Бабкова судила теперь вторая коллегия присяжных. Теперь и я, иногда вместе с кем-то из присяжных первой коллегии, тоже ходил в суд, было интересно, чем это кончится, а присяжные первой коллегии относились к подсудимым, как к родным. Новые присяжные сидели у себя на скамье с каменными и злыми лицами, ясно было, что сейчас они их засудят. Поэтому, когда в феврале 2005 года судья огласил единогласный оправдательный вердикт, в коридоре Мосгорсуда сразу же началось братание этих двух коллегий. Оказывается, вторые присяжные учли опыт первых, который они почерпнули из моих газетных заметок, и молчали в совещательной комнате как рыбы, а в зале строили злобные рожи, чтобы их раньше времени не раскусили. Они добились результата под руководством старшины Жени, бывшего прапорщика с Байконура (можно сказать, что это он в романе трансформировался в ветерана чеченской кампании майора Зябликова, между тем как ка-кие-то черты первой старшины Милы можно найти у Аллы, Сольфеджио).

Евгения Бабкова, второго подсудимого, освободили прямо в зале суда, Поддубный же остался сидеть, потому что после фактического развала «мошенничества» ему в СИЗО была подстроена драка со следователем, и он получил еще два года. Тем не менее в августе 2005-го срок за драку истекал. Но через неделю после оправдательного приговора по их большому делу адвокат Виктор Паршуткин, блестяще проведший первые два процесса по «делу Поддубного», допустил дорого обошедшийся всем, включая его самого, промах: он поддержал идею присяжных собраться в ресторане и обмыть победу. На этот банкет пришел и отпущенный на свободу Бабков, и сам Паршуткин, и автор этих строк: как будто бы ничего дурного во встрече и не было, порыв двух коллегий бывших присяжных был понятен – поделиться радостными впечатлениями.

В разгар праздника освободителей в ресторан под видом дизайнеров ворвались трое оперативников, которые засняли весь процесс. Вскоре кадры из этой хроники были опубликованы в «Московском комсомольце», где они иллюстрировали мысль журналиста Александра Хинштейна о том, что все присяжные – неграмотное быдло, безработные и «водопроводчики», которых к тому же можно очень дешево купить – вот же кадры из ресторана. Это была мысль даже не самого журналиста, а прокурора Марии Семененко, которая только что дважды проиграла это дело в суде (черты сходства прокурорши из романа с Семененко обнаружат его будущие критики, но это случайность). Семененко дала интервью и в передаче Андрея Караулова «Момент истины», где была показана видеозапись из ресторана с закадровым текстом про «водопроводчиков».

После этого присяжных обеих коллегий таскали в московскую городскую прокуратуру, старшину Женю, ославленного по телевизору, уволили с работы. Расспрашивали их о том, как обе коллегии якобы подкупил адвокат Паршуткин, против которого было возбуждено дело, и он скрылся от российского государства в Одессу. Я же подал заявление в Большое жюри Союза журналистов, и там, благодаря выступлениям присяжных Милы и Жени, нам удалось, в отличие от инстанций официального правосудия, победить хотя бы Караулова и Хинштейна (читатели романа, возможно, нашли какие-то черты этих журналистов у ведущего криминальной передачи Шкулева, но это, разумеется, совпадение).

Присяжных оставили в покое после того, как Верховный суд летом 2005 года отменил оправдательный вердикт второй коллегии. Поддубный, который через несколько дней должен был выйти на свободу, остался сидеть (всего он провел в тюрьме более пяти лет), а Бабкова, который к этому времени был на свободе уже около полугода и успел съездить к адвокату Паршуткину в Одессу, снова отправили в СИЗО. В Московском городском суде была набрана третья коллегия присяжных, я же попросил о защите Поддубного адвоката Карину Москаленко, которая, в свою очередь, привлекла Анну Ставицкую (на нее чем-то похожа адвокатесса из романа, но в романе она постарше).

Тем временем разные люди читали первый сценарий, написанный в январе, кому-то он даже нравился. Но писатель Александр Гельман посоветовал добавить динамики, усилить интригу и обязательно присобачить убийство, потому что раз там есть момент детектива, то куда же без убийства. Режиссер Вадим Абдрашитов вынес более суровый приговор: персонажи получились плоскими, и ему они неинтересны. Так оно и было.

Правительство опять подарило народу на Новый год две недели выходных. Я снова уехал в «Поленово» и сел переписывать сценарий. В нем появилось убийство и деньги партии – мне припомнилась история «Сиабеко-групп», о которой когда-то случилось писать в газетах, еще какие-то вещи стали всплывать кстати – оказывается, и выдумывать ничего не надо было. В какой-то момент я с изумлением и с некоторым страхом понял, что персонажи уже не плоские, они вдруг куда-то пошли сами собой. Может быть, этот момент и отделяет до сих пор малопонятный мне труд писателя от работы журналиста: журналист ограничен фактами, а писателю надо ограничивать себя, чтобы персонажи не утащили роман куда-то в сторону. На самом деле и журналистика, и литература суть два разных пути к постижению некоторой истины, но в выяснении истины состоит любой пытливый человеческий труд, например труд столяра, выстругивающего ее в табуретке (первым так подумал Платон, также упоминающийся в романе, но это неважно).

В январе 2006 года в моем ноутбуке был уже некий живой полуфабрикат романа, но надо было возвращаться к рутине газеты. Я ходил в Мосгорсуд, иногда с присяжными двух первых коллегий, чтобы посидеть на процессе Поддубного. Теперь на скамье были почти одни только женщины, вместо лиц у присяжных были просто маски, понятно было, что обвинение постаралось известными только ему способами внедрить туда несколько подставных. Третья коллегия вынесла оправдательный вердикт в марте 2006 года девятью голосами против трех: столько там, наверное, и было подставных.

Наконец я получил возможность встретиться с Поддубным и спросил у него, как ему удавалось каждый день сидеть в стеклянной клетке в белой рубашке: в «Матросской тишине» прачечная, что ли? Он объяснил, что стирал только воротничок и гладил его методом «под матрасом», а грудь-то была мятая и несвежая, поэтому он все время сидел в свитере, даже когда было жарко. Вот откуда эта белая рубашка в романе, а очки в золоченой оправе я на нем заметил раньше, они были и в первом варианте сценария.

Теперь эта история была уже вроде закончена, но неоконченный роман сам по себе зудел и поворачивался во мне, и однажды в марте я просто плюнул на все и уехал опять в лес. Я не мог представить, что можно оторваться надолго от журналистских дел, я думал, может, это на недельку. Я дописывал роман два месяца, почти не вставая из-за стола. Персонажи росли и своевольничали, но это искупалось их активностью, мне уже почти ничего и не надо было делать, только следить, чтобы они не говорили про себя лишнего, ведь я их знал, как давних знакомых, я и сейчас могу рассказать про каждого из них кучу всяких историй, которые никому не будут интересны. Присяжные, собранные из каких-то кусочков, становились все менее похожи на тех, кто послужил им прообразами, но смысл их мыслей и поступков не только не искажался, но становился яснее. В самом конце, там, где про любовь, я вспомнил, что в первой коллегии быта воспитательница детского сада, которая учила хинди. Я подумал, нельзя ли не в ущерб смыслу сделать так, чтобы одну из присяжных в романе тоже звали Хинди, и понял, что не только можно, но и нужно, что моя медсестра – это она и есть, хотя она, разумеется, совсем другая.

И ровно два месяца не было ни звонков, ни денег, никому я совершенно не был нужен, и, только когда я уже понял, где примерно у меня будет точка, телефон разразился шквалом требований немедленно куда-то бежать и что-то срочное делать. В том числе позвонили и сказали, что сейчас Никита Белых будет биться в передаче «К барьеру» с Хинштейном про суд присяжных и чтобы я через три часа был там в качестве секунданта. Хинштейн – это святое, я начал собираться, но вдруг обнаружил, что боюсь сесть за руль. До этого я никогда не боялся ни ездить, ни летать, а тут понял, каково быть беременной женщиной: я боялся не за себя, а за персонажей, ведь они все были уже живые, но не родившиеся до конца, только в компьютере. В студии у Владимира Соловьева происходила истерика по поводу оправдания присяжными в Санкт-Петербурге «убийц таджикской девочки», все кричали, что присяжные, наверное, расисты, не говоря уж о том, что «водопроводчики». Как потом станет ясно, питерские присяжные были единственными, кто разобрался в деле и оправдал невиновных мальчишек, я потом тоже писал и об этом в газетах.

Я дописал роман в мае 2006 года, не совсем понимая, что получилось. Я был готов и к неудаче, хотя несколько раз понимал, что пишется лучше и лучше, и это было даже досадно, потому что приходилось возвращаться к началу и переписывать все заново с точки зрения «еще лучше». Но я знал, что эйфория графомана обманчива. Я потихоньку стал показывать роман друзьям и профессионалам. Один издатель сказал, что роман, пожалуй, можно и напечатать, но за мои деньги, нужно было три тысячи долларов, их у меня тогда не было. Позвонила адвокат Ставицкая, которой роман понравился, я ей сказал про три тысячи долларов просто так. Потом позвонил Поддубный, которому Ставицкая тоже дала роман, и сказал, что сейчас привезет мне три тысячи. Он сказал, что у него есть только одна просьба… если я хочу доставить удовольствие лично ему. Это, сказал он, не условие спонсирования, а просто человеческая просьба. Но тут позвонили из издательства, которое я не буду называть, потому что от договора с ним я отказался: они мне не обещали гонорар, а в другом издательстве сразу дали.

Окончательно судьбу романа определил писатель Андрей Константинов, с ним мы сотрудничали в Санкт-Петербурге, когда я писал об «убийцах таджикской девочки». Он сказал, что ему только одного не хватает в романе, и, мол, по законам жанра все читатели тоже ровно этого и ждут. И это целиком совпало с пожеланиями Поддубного. Я не знал, кого же из присяжных, которые все были мне как дети, можно науськать на такое мерзкое дело, но потом придумал, и в окончательном тексте появилась, по-моему, забавная линия, и самые проницательные читатели, может быть, даже догадались какая.

Ну вот, собственно, и все, вот и хеппи-энд. Зарубленный топором священник Александр Мень говорил, что добро всегда побеждает зло, но – на длинной дистанции. Роман, по-моему, получился в жанре настоящего социалистического реализма, тут утверждается, что истина существует, а все люди, в общем, хорошие. Это правда жизни, но правда искусства немножко другая, я же не мог написать про три коллегии сразу. И все же всем присяжным мой низкий поклон, потому что, если эта книжка получилась, – это их заслуга.