Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Вот, папа, – радостно сказала она, после того как они расцеловались, – я тебе стерлядки привезла из Саратова свежей, как ты любишь. Вареная, тебе можно.

Виктор Викторович стал есть стерлядку, которой, по правде говоря, и не хотел, а дочка принялась раскладывать перед ним на столе фотографии внуков.

– Ух, какие большие, – сказал Виктор Викторович, вытирая усы, – а ты сама-то как устроилась здесь?

– В общежитии прокуратуры, – пояснила дочка, собирая одну пачку фотографий и сразу же рассыпая перед ним жестом фокусника другую. – Я же командировку взяла. Вчера уже ходила в прокуратуру дело читать.

– Ну да, – сказал он. – А вот тут они с кем? Это новая няня?

– Ага, – сказала дочь, – Я же на работе, в судах до вечера, Павел у себя в ГУВД, вот и приходится няню, а они то одно, то другое… Пап, а я знаешь с кем в кабинете сейчас дело читаю? С Эльвирой Витальевной, ну, такая красивая, она сейчас у тебя как раз в процессе, и у нее перерыв. Ой, она тобой так восхищается, говорит, что только от нас из Саратова такие судьи в Москву и приезжают…

– Угу, – сказал Виктор Викторович и взял еще кусок стерлядки, чтобы обдумать эту новую для него информацию, – Она тебе и про дело тоже рассказывала?

– Ну, немного, так-то я свое читаю; мы обедать вместе ходили, – сказала дочь, – У нас, конечно, таких интересных дел не бывает. Ну, убийством, конечно, нас тоже не удивишь, но чтоб такое, и чтоб еще фальшивые «Панасоники», и двадцать миллионов…

«Ловко», – подумал Виктор Викторович, но ничего не сказал, продолжая жевать рыбу и рассматривать фотографии внуков. Вряд ли дочь понимает, что это они специально, с отцом она бы так лицемерить не стала. Или понимает? Тут ведь такая граница, что не хочешь видеть – и не увидишь, если самому лучше принять все за чистую монету.

– А вот это елка в детском саду? – спросил он вслух. – Прошлый год, что ли?

– Конечно, видишь, как давно ты их уже не видел. Тебе когда квартиру-то дадут, я бы привезла их погостить на каникулах?

– Обещают скоро, – неопределенно ответил он.

– А может, мне и самой сюда перебраться? – начала дочь издалека, видимо, уже не первый между ними разговор.

– А что тебе не нравится в Саратове?

– Да какие в Саратове перспективы? И Павлу уже предлагают повышение, да и мне бы нашлось место где-нибудь хоть мировым судьей, меня уже знают в прокуратуре. На первых порах внуки и у тебя могли бы пожить с бабушкой, – застрочила пулеметом дочь, – А им образование нужно, разве в Саратове хорошую школу найдешь?

– А я бы сейчас, если бы вернуться на год назад, не уехал из Саратова, – сказал Виктор Викторович и погладил живот, где язва уже почти не давала о себе знать.

Он поглядел на дочь и вспомнил слова доктора о том, что спазмы бывают вроде наказания тому, кто должен был один раз в жизни что-то сказать, но так и не сказал. Он хорошо знал, как это бывает: на тебя смотрят люди, и ты уже набрал воздуха, но потом только сглотнул, двинул кадыком, если он у тебя есть, и все. Вот и спазм. Но это спазм. А язва тогда за что? Интересно, там у них тоже так расписано, как в Уголовном кодексе: за это то-то, а за это «от» и «до»? Нет, конечно, все это просто врачебная байка, насчет спазмов.

Вторник, 25 июля, 18.00

Кузякин как вошел, так сразу же и пожалел, что сюда приехал, ну не его это было место. Но отступать было некуда, и приходилось, останавливаясь у каждого тренажера, чтобы поставить вес поменьше и постараться сделать так, чтобы никто не обратил на это внимания, поднимать рычаги руками, разводить их локтями в стороны, гнуть спину и даже качать валик ногой в положении, которое он про себя определил как «раком». Старожилы фитнеса, все одетые в белоснежное или васильковое и бежевое, как ему казалось, не так презрительно косились на его стоптанные кроссовки, сколько их смешили сами потуги этого лишенного даже спортивной координации неофита. При этом Ри на него еще покрикивала, как надсмотрщик в каком-нибудь старом фильме про негров:

– Неправильно спину держишь! Так нагрузка неправильно распределяется!

– Отстань! – огрызнулся Кузякин и хотел было ловким движением соскочить с механической беговой дорожки, но запутался ногами и едва удержался за поручни.

Подтянутый мужик в васильковом и бежевом, которого соседняя дорожка несла во всю прыть, подмигивая зелеными и красными лампочками дисплея, посмотрел на него без всякого выражения и, продолжая свою рысь, попил водички из стакана, стоявшего перед ним в специальном гнезде. Кузякину даже в голову бы не пришло поставить себе тоже стаканчик, и Ри ему не подсказала. Ему наконец удалось слезть с этого приспособления, которое продолжало бы вертеться всю жизнь, если бы Ри одним движением не замедлила и не остановила его бег с помощью кнопки.

– Тебе не понравилось? – спросила Ри уже совершенно другим, приятельским голосом. – Ты просто не привык. Тут бежишь так же, как обычно, только еще можно регулировать: хочешь – потихоньку, хочешь – с ускорением, хочешь – в горку, хочешь – под горку. И тут кондиционер.

– Да знаю я, – сказал Кузякин, – Я лучше уж в лесу побегаю.

– Может, пойдем поплаваем? – спросила Ри.

– Я плавки забыл, – соврал Кузякин, представив, как он там будет плавать саженками.

– Мы сейчас тебе купим.

– Да не надо мне. Не надо, и все.

– Ну ладно, не хочешь плавать, хотя бы в бане попарься. Я сейчас возьму ключ от маленькой бани, не от общей, там мы будем одни.

Когда она это говорила, она имела в виду только то, что там ему не придется стесняться ни перед кем за его рыхловатое, если сравнивать с завсегдатаями фитнеса, тело, но он-то, конечно, сразу подумал про другое, и она вслед за ним тоже про это подумала, хотя Кузя был ей скорее как брат. Брат застыл столбом, неуклюжий и нелепый со своим хвостиком, перетянутым красной аптекарской резинкой, в стоптанных кроссовках среди блестящих продуманными металлическими хребтами тренажеров, среди белоснежного и васильково-бежевого великолепия. Ри пошла к Регине за ключом от бани для персонала, кстати, не такой уж и маленькой.

– А это кто? – сделав удивленное лицо, спросила у нее Регина.

– Это просто мой друг, – объяснила Ри.

– А что он такой странный?

– Да ничего он не странный, он нормальный.

– Прикольно.

Она взяла синий халат для Кузи и, поколебавшись, еще белый для себя.

– Ну, раздевайся, что же ты. Возьми халат. Отвернись, я переодену купальник.

Он повернулся к ней хвостом, бросил в рот жвачку, стал жевать и глядеть в окно, но слышал, и это было понятно даже по его двигающемуся от жевания затылку, как там шуршат и щелкают резинки купальника. Знал бы он, как они с Региной тут развлекаются с массажистами. Хорошо, что не знает.

– Чуть не забыл, – сказал он, не оборачиваясь и не делая попытки раздеться, – я же тебе тысячу привез все-таки для Анны Петровны. Раз уж мы обещали, хотя я думаю, уже без толку все это, и вообще. Все как-то сразу стало по-другому, и неохота ничего. Ты возьми, а я поеду. В суде все как-то было по-другому, а здесь, понимаешь, я чувствую себя как будто не отсюда. Ты понимаешь, о чем я говорю? С тобой такое бывает?

– Ну конечно, – сказала она, поправляя купальник перед зеркалом и видя в отражении, что он все так и сидит, лицом к окну и спиной к ней. – Вот в суде я в первые дни тоже себя так чувствовала, ну а потом мне все стали как родные. И ты тоже здесь привыкнешь, если будешь регулярно ходить. А я-то тут как рыба в воде. Я же в этом выросла в Алма-Ате, ну там спорт, и все такое. Да я ничего другого и не умею. Но ведь делать людей красивыми – это, в конце концов, тоже неплохо. Я же ничего плохого не делаю.

– Но ведь это только внешне, – сказал он, по-прежнему глядя в окно, как будто хотел туда улететь, как не умеющая летать птица, допустим курица, – Это получается обман, несоответствие. Это ужасно, когда красиво только снаружи, и ужасно, что это можно купить. Ведь ты же красивая не только снаружи… Просто внутри это пока еще не раскрылось.

– Откуда ты знаешь? – спросила Ри. Она перестала поправлять перед зеркалом вовсе не нуждавшуюся в этом бретельку и подошла к нему ближе.

– У тебя лицо…

– Ну посмотри же мне в лицо, – сказала она. – Что же ты сидишь хвостом?

Он послушно повернулся, продолжая жевать, но что-то мешало ему смотреть ей в лицо, и поэтому он стал, опять отворачиваясь, говорить вбок:

– У тебя лицо такое… Детское, еще не сформировавшееся. Оно еще несовершенно, но оно содержит в себе совершенство где-то внутри, в потенции…

Слово «потенция» Ри до сих пор знала только в одном смысле, а тут было про что-то другое, насколько она сейчас могла это понять. Она опять повернулась к зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо более внимательно и понять, о чем это он говорит. И если бы он это говорил, действительно глядя ей в глаза, то это получалась бы правда, а так, вбок, выходила хотя и не ложь, но просто какая-то абракадабра. Он, конечно, и сам это тоже чувствовал. Хотя, может быть, это и была чистая правда.

– Расскажи мне про свой роман, – сказала она, растягиваясь на массажной кушетке лицом вниз. – Как он называется?

– «Прямой эфир», – сказал Кузякин и выплюнул жвачку. – Тут можно курить?

– Конечно, там где-то должна быть пепельница.

– Прямой эфир, – повторил он уже каким-то другим, уверенным, но немного истерическим голосом и сел рядом с ней на кушетку с пепельницей и горящей сигаретой в руке, в своем нелепом китайском тренировочном костюме. – Мы всегда думаем, что все это только в записи, что это потом можно будет поправить, подмонтировать, сделать себя умными и решительными, а лишнее вырезать, но потом оказывается, что это все был прямой эфир, и ничего уже нельзя ни переделать, ни исправить, ни вернуть. Ты понимаешь?

– Понимаю, – сказала она, переворачиваясь на спину и глядя ему прямо в глаза.

Кузякин потушил сигарету в пепельнице, наклонился и стал развязывать тесемку ее купальника, завязанную сзади на шее. Она смотрела ему в глаза молча, пока он стягивал купальник сверху, с груди, но дальше не получалось, потому что она же должна была хотя бы приподнять все остальное.

– Кузя, ты уверен, что это сейчас нужно делать? – спросила она.

– Это прямой эфир, – сказал он глухо, продолжая сжимать в руках купальник возле ее бедер, но не сами бедра, – Потом уже ничего нельзя будет ни исправить, ни переделать, ни изменить.

– Я все-таки запру дверь, – сказала она и соскользнула с массажной кушетки.

Хотя с чего бы? Чужие сюда не заходили, а свои видели тут и куда более откровенные сцены, и никто никого особенно не стеснялся, просто притворили бы дверь, если бы что услышали, вот и все.

Она уже шла обратно от двери, переступая через упавший на пол купальник, но у Кузякина там ничего не шевелилось, как у покойника, и было понятно, что там ничего так сразу не исправишь. Да и расхотелось почему-то этим заниматься.

– Дай мне тоже сигарету, – сказала она, опять садясь рядом с ним на кушетку. Вообще, она не так часто курила, но сейчас ей надо было чем-то занять хотя бы руки – они дрожали.

– Скорее бы уж, что ли, судья выздоровел, – сказал Кузякин, затянувшись сигаретой и вставив ее голой Ри прямо в рот.

«Нет, ну Ри, ну в натуре, ну чё тебе надо?» Она поежилась.

– Ты как хочешь, а я пойду все-таки попарюсь. Все равно уже разделась, да и холодно здесь. Пойдешь?

– Нет, я, пожалуй, поеду, – сказал он, не в силах смотреть на обнаженное великолепие Ри, – Ты не думай, я вообще-то нормальный.

– Конечно, ты нормальный, – сказала она и смяла сигарету в пепельнице, потому что она была ей уже не нужна. – Не расстраивайся. Ты просто перенервничал.

– Я тут, у тебя, как будто в чужой стране, – попытался объяснить Кузякин, – И языка я этого не знаю, и не умею объяснить. Мы же все из каких-то совершенно разных миров. Удивительно, как мы все там собрались и почему мы там понимаем друг друга, а здесь вот не понимаем. А где бы мы могли еще встретиться, если не в суде, вот ты и я? А после разлетелись в разные стороны – и все.

– Я так не хочу, – сказала Ри, которая обняла себя за плечи, но не потому, что хотела спрятать от него грудь, а просто ей было холодно. – Я не хочу, чтобы разлетелись, и все. Вот ты мне уже как брат. А может быть, я тебя люблю, Кузя? Объясни мне, ведь я даже не знаю, что это такое, у меня же этого не было никогда.

Журналист вскочил и, словно ошпаренный, бросился к выходу.

Он гнал свой старый джип к городу, время от времени ловя себя на том, что не видит ни дороги, ни идущих впереди машин. Почему он так стушевался? Почему оказался вдруг таким безъязыким и робким, как школьник? Ведь он знал этих богатеньких и всегда смеялся над ними, он издевался над ними иногда вслух, а чаще про себя, давая себе волю потом в газетных заметках. Он видел их и в банях, и у них на дачах, и в ресторанах, и у себя в студии. Но там он сам был в какой-то совсем другой роли. Там он умело охотился за ними с камерой, там он был профи и просто отстреливал их, как дичь. Что с ним случилось теперь?

Сейчас только он вспомнил, что так и не отдал Ри тысячу долларов для Анны Петровны, хотя, по совести, должен был бы отдать и две, полученные от Шкулева. Ведь хотел же так, когда брал. Но стало жалко. Он мог бы тоже истратить их на что-нибудь белоснежное или васильково-бежевое, например, чем он хуже? А может быть, и к лучшему, что не отдал, будет чем заплатить за комнату, и какое ему дело до какого-то несчастного наркомана, погибающего сына совершенно чужой и злобной тетки? И может быть, к лучшему, что все получилось с Ри так нелепо, потому что если бы случилось так, как замышлялось по сценарию, то это тоже был бы прямой эфир, и попробуй-ка потом вырезать это из жизни.

Но ведь мог же, наверное, мог же он написать этот роман, ведь он владел пером и уже знал про кого и уже понимал о чем. Чего-то ему не хватало – не то таланта, не то просто терпения. Не то в какой-то еще секрет он никак не мог проникнуть, хотя, казалось бы, что там: поверни ключик, и все. В общем, надо было мчаться домой, где в холодильнике стояло еще, кажется, полбутылки водки. А там и еще сбегать, деньги в кармане были.

Четверг, 27 июля, 11.00

Виктор Викторович сидел на скамейке в парке, живописно окружавшем корпуса больницы, и читал газету, когда на дорожке появились Старшина и Океанолог. Судья не обрадовался, но постарался придать своему лицу приветливое выражение, потому что эти люди ни в чем не были виноваты, вот разве что второму присяжному не стоило бы тут появляться.

– Здравствуйте, Виктор Викторович, как вы себя чувствуете? – спросил Старшина.

– Спасибо, поправляюсь, – сказал судья, и Старшине показалось, что он постарался сделать свой голос чуть более больным, чем это было на самом деле, жалостливым, – Хотел даже во вторник еще выписаться, а врач посмотрел через свою кишку мне в живот и говорит: рано. Еще недельку надо долежать. Медицина, братцы, приговор обжалованию не подлежит.

– Ну да, язва – штука такая, – согласился Океанолог, – Не залечишь до конца, она снова тут как тут. У нас у одного открылась в рейсе, ой беда, чуть до прободения не дошло. Его на вертолете даже снимали, но это еще при советской власти было, тогда и вертолеты еще летали, да и корабли нормально плавали…

– Ну а вы как? – спросил судья и посмотрел тоскливо, – Да вы садитесь.

Старшина подтолкнул Океанолога, чтобы тот сел, а сам остался стоять перед скамейкой, жестко опираясь на протез, потому что втроем на скамейке говорить им было бы неудобно.

– Да вот, видите, какое дело, – сказал он, – Вячеслава Евгеньевича привел с вами попрощаться. Он как раз в понедельник, как дело начинается, в Токио улетает, а оттуда на корабль и в рейс.

– Ой, что вы! – сказал судья, – Сколько же вас тогда останется?

– Двенадцать, – сказал Зябликов, – Только-только. Но уж остальные обещали все быть как штык.

– Все равно, двенадцать – это мало. Эх, кабы не язва, мы бы сейчас уже, может, и вердикт вынесли. Обвинительный, или оправдательный, или в одной части, допустим, такой, а в другой – такой, уж там бы как решили, так и решили. Важно, чтобы все было бы по-честному, и дело бы закончили. А теперь боюсь, и не удастся. Сколько еще слушать, а двенадцать – это уж край, там мало ли что…

– А сколько еще осталось слушать? – спросил Океанолог.

– Да вам-то что теперь? – ответил ему судья. – Вы вот в Токио и в море. А нам сколько еще слушать, неизвестно. Это от прокурора зависит, как будет представлять. Ну и защита тоже ведь время занимает, уж знаете ли уж. С точки зрения защиты, пожалуй, вашу коллегию было бы сейчас более правильным и распустить. А то все равно новую набирать и заново слушать, лучше бы уж скорее, сколько же он может в предварительном заключении там сидеть? Но это между нами, – для чего-то прибавил он.

– Совсем-совсем новую коллегию? – уточнил Океанолог, – Жалко, мы-то ведь уже почти все дело прошли. Ну, не мы, теперь они то есть.

– Закон такой, – сказал судья. – А что вы спрашиваете, вы же человек ученый, наверняка у кого-нибудь поинтересовались, прежде чем самому в рейс уходить…

– Да что вы меня теперь попрекаете этим рейсом! – сказал Океанолог. – Я бы сразу и отказался, если бы вы сначала не сказали, что это на месяц, а уже полтора прошло. Теперь у вас язву нельзя отменить, а у меня рейс. Меня там пятьдесят человек на Камчатке ждут, у всех семьи, дети. Я же не виноват.

– А я виноват? – сказал судья, – Игорь Петрович, у вас же сигареты есть? Дайте.

– Не надо бы вам, Виктор Викторович, вы же бросили.

– Ладно, будете вы все тут меня учить. Давайте, давайте!.. – Он прикурил от зажигалки Зябликова и продолжил, досадливо отгоняя рукой дым: – Вы, значит, люди, а я нет? Ко мне вот тоже, если хотите знать, дочка приехала из Саратова, все хочет в Москву внуков привезти. А то у кого-то роль в кино, у кого-то дети на Камчатке… А я не человек, я где-то на облаке, что ли?

– Да вы не волнуйтесь, – сказал Океанолог, улыбнувшись своей светлой, но немного отстраненной улыбкой, – Вам нельзя, у вас же язва. Я попрощаться только зашел, потому что мне очень интересно было у вас работать, и я вас уважаю.

– Я вас тоже, – сердито сказал судья, – Нет, правда. У меня еще таких присяжных никогда не было в Саратове. Ну, там много чего не было. Мне жаль, вот и все.

– Ну, тогда до свидания, – сказал Океанолог, поднимаясь, и судья тоже встал со скамейки, чтобы протянуть ему руку. Потом он подал ее Зябликову.

– Так нам в понедельник приходить, что ли? – спросил Старшина, совсем сбитый с толку этим разговором, – Мы же договорились, что придем.

– Ну, приходите, – сказал судья, – Будем слушать, сколько получится, а там уж как Бог даст.

Он опять сердито взялся за газету, как будто отгораживаясь от них, но чтения у него не получалось, буквы в слова, а слова в предложения почему-то складываться не хотели, а вспоминалась байка гастроэнтеролога о том, что психологи якобы думают про природу глотательных спазмов. Должен был сказать и не сказал. А как скажешь? Этим одно, тем другое. Сколько людей, столько правд. Скажи попробуй.

Четверг, 27 июля, 12.00

– Что-то он мне сегодня не понравился, – задумчиво сказал Зябликов, удаляясь по дорожке вместе с Океанологом. – Неделю назад был совсем другой.

– Полежал – подумал, – сказал Драгунский. – Дочка опять же приехала к нему из Саратова. Он же ясно нам все сказал.

– Покурим? – предложил Зябликов, поравнявшись со скамейкой, и вытащил из кармана пачку.

– Да я не курю вообще-то, – сказал Океанолог, но сообразил, что Старшине просто трудно в один прием одолеть такое расстояние со своей ногой, поэтому сел и тоже потянул сигарету у него из пачки. – Хотя иной раз и курю за компанию в рейсе, а он, считайте, уже начался.

– Спасибо, Вячеслав Евгеньевич, – сказал Зябликов, тоже догадавшийся, что Океанолог догадался про ногу.

– Да чего там «Вячеслав Евгеньевич», хватит уж. Можно просто Слава.

– Нет, мне по-старому привычнее, – сказал Зябликов. – Я вообще, не в обиду вам будь сказано, возраст привык уважать. И ученость тоже. Вы же ученый человек, и я многому от вас научился, спасибо.

– Да ладно уж, – смутился Океанолог, – Какой уж я там ученый. Вот вы умный, Игорь Петрович, на вас бы я поставил. Вы учитесь все время, мне нравятся такие люди. Ведь у всех людей есть чему поучиться, у самых разных. Помните, что сказал Петрищев? Каждая икона – подлинник. А человек тем более, тут никаких копий не бывает.

– Ну, – сказал Зябликов и попыхтел сигаретой, – люди разные встречаются. Тут проблема в чем? Брат у меня сидит родной. У меня, собственно, кроме этого брата, никого и нет. Мать у нас рано умерла, ну, случилось такое, мы с ним в детдоме, я в суворовское на год раньше ушел, а они с пацанами украли телевизор.

– Да, я помню, вы говорили про телевизор, – сказал Океанолог, который внимательно слушал и курил по-настоящему: видимо, когда-то курил и бросил.

– Так дело в том, что я этот телевизор помню, он у директора в приемной стоял, вообще никакой, я и не припомню, чтобы он что-нибудь показывал. В ленинской комнате стоял хороший, так они его не взяли, а взяли этот, хотели на конфеты его продать, их повязали, ну и сбагрили Ваньку в малолетку как зачинщика. Он с этой малолетки как пошел, так все и сидит с тех пор. Выйдет и опять – то кража, то драка. Сейчас отбывает в Тверской области.

– Хотите, я его, как выйдет в следующий раз, в рейс пристрою? – сказал Океанолог, – Я знаю к кому.

– Это ладно, спасибо, – сказал Зябликов. – Но сейчас они его в штрафной изолятор спустили. Ни за что, не так поздоровался, что ли. Какой-то мужик от него звонил, говорит, выручай брата, прессуют его. Говорит, что-то неспроста это.

– Плохо, – сказал Океанолог, последний раз затянулся и отбросил с досадой в кусты докуренный до фильтра бычок, – Не дадут они вам вынести этот вердикт. То есть нам, я себя от вас все равно уже не отделяю.

– Ну, мы еще поборемся. Но копают. Не нравится мне это. И еще были сигналы. Под всех, наверное, будут копать, раз уж за меня взялись.

– Пожалуй, и к лучшему, что я уезжаю, что так получилось, – сказал Океанолог. – Тогда я им не нужен. А стали бы под меня копать, могли бы выкопать целый флот.

Старшина с удивлением посмотрел на него и вытащил еще две сигареты из пачки.

– Браконьерничать я уезжаю, Майор, – пояснил Драгунский. – Выше ватерлинии этот рейс официальный, а ниже – уголовный, вот дело в чем. И опять же сейчас все так делают, жить-то надо, а там, на Камчатке, вообще ни работы, ни денег, ни хрена. И мне тоже деньги нужны, у меня тоже внуки, не у одного же судьи у нашего. Вот и кто во что горазд. Краба поймаем, одного в трюм, а трех японцам в открытом море перегрузим. Я за это и лечу в Токио подписываться. Деньги не такие уж и великие, куда все уходит – не мое дело, но ответственность на мне, я же, как вы говорите, человек ученый. Они меня для этого и берут, типа заложника, на всякий случай. Все так делают, конечно, но если уж кто попался, то извините. Это меня надо судить, я же понимаю, что мы там с морем делаем.

– Да… – сказал Зябликов, – Ну ладно, вы не расстраивайтесь, я же вообще убийца. Пока мне эту ногу не оторвало, я сколько народу там перестрелял, и сосчитать нельзя, я прямо от живота стрелял, не целился, я же не снайпер.

– Ну почему убийца, вы просто солдат.

– Солдат… – сказал Старшина. – Вот жизнь! Люди-то нормальные, а жизнь какая?

Они, помолчав, встали, чтобы идти дальше, Океанолог подумал, не подать ли Майору руку, чтобы легче было идти, но побоялся обидеть: гордый.

Часть пятая

«ЗА» И «ПРОТИВ»

Пятница, 28 июля, 11.00

В пятницу помощник срочно вызвал Розу Кудинову на фирму, сказав, что ее хочет видеть налоговый инспектор, ждать он не будет и никаких возражений не слушает. В офисе сидел какой-то тусклый человек, который даже не представился, а сказал с порога:

– Тут мы посчитали, Роза Равильевна, получается, что только за прошлый год у вас налогов недоплачено на девятьсот тысяч рублей. Сумма, конечно, не ахти какая, но сейчас к этому внимательно, сейчас, если хотите, кампания такая.

– Но ведь не было никаких претензий.

– Вы что, прикидываетесь? Я же вам говорю: кампания такая.

– Да я сама столько не получаю в год, – сказала Роза, которая сейчас разговаривала совершенно по-русски и ударения ставила нормально. – Что же мне, фирму продать?

– Дорого ее сейчас никто не купит, Роза Равильевна. Это ведь только за прошлый год, а есть еще позапрошлый и так далее. Вам и на хорошего адвоката не хватит.

– А что же делать? Ну, сколько?

– «Сколько»! – усмехнулся инспектор или, может быть, и не инспектор вовсе, – Узнаете, сколько. Сейчас мы с вами как раз и поедем к адвокату. Хороший адвокат.

– Мне надо позвонить. – Она достала мобильник, – Я присяжная, у меня сейчас статус федерального судьи, вы не имеете права меня арестовать.

– Это мы знаем. Не надо никуда звонить пока. Поедем на моей машине. С вами хотят просто поговорить. Иначе здесь уже был бы обыск и ОМОН, вы понимаете?

Деться было некуда, Роза села к нему в машину. По пути он не произнес ни слова. Поехали они в центр, машина остановилась возле особняка без вывески. Провожатый провел Розу мимо охраны, что-то буркнул и втолкнул в дверь, а сам исчез. В кожаном кресле в прекрасно отреставрированном каминном зале, площадь которого казалась меньше, чем высота потолка, сидела дама, похожая на лисичку, как ее рисуют в сказках про колобка. Она указала Розе на второе кресло, перед которым на столе лежало несколько листиков бумаги, и сказала:

– Меня зовут Виктория Эммануиловна, если вы забыли. Предисловий не будет, вы и так уже все поняли. Почитайте, что там написано. Можно только заголовки.

Роза наклонилась над листочками и прочла: «Постановление о возбуждении уголовного дела… Постановление о производстве обыска в офисе фирмы…» В глазах у нее было темно.

– По идее, это следовало бы дать почитать не вам, а Виктору Викторовичу, нашему милому судье, для решения вопроса о лишении вас статуса присяжного. Это была бы простая формальность, предшествующая обыску и, скорее всего, аресту. Но вы, Роза, нужны нам именно в статусе присяжной.

– Погодите-ка, – собралась с силами Роза, – Ваш Старшина скрыл, что работает в охранной фирме, представился пенсионером… Вы не думайте, я тоже не овца…

– Молодец, вычислила, я в вас и не сомневалась. Я вовсе не думаю, что вы овца. Я присмотрелась к каждому и выбрала вас, Роза, потому что вы самая умная, и с вами можно иметь дело. Вы сейчас хотите как-то успокоить вашу совесть, но в этом я вам не помощница. Вы же деловая женщина. Конечно, совесть тоже имеет свою цену, но здесь это уже включено, – Она кивнула на листки на столе, – Кофе?

– Чай, – сказала Роза, у которой пересохло во рту.

– Умница, – сказала Лисичка и подергала за шнурок возле камина – где-то в глубине анфилады раздался мелодичный звонок. – Я с вами и буду разговаривать, как с умным человеком, вообще вы мне нравитесь, мы с вами еще поработаем потом. Я хочу, чтобы вы понимали свою задачу, вы же не слесарь шестого разряда, с которым мы будем играть втемную. Итак, Старшина вовсе не мой. С ним работает угрозыск, работает грубо, как умеет, и у меня он уже вызывает сомнения. А у вас, кстати, нет?

– Давайте уж потом сразу по всему списку, – сказала Роза, перед которой появившаяся бесшумно горничная поставила чай и тут же исчезла.

– Разумно. Просто у нас немного другие методы. Кстати, вы понимаете, что налоговая инспекция не стала бы работать на угрозыск и даже на ФСБ, которая провалила бы это дело, если бы не помощь некоторых заинтересованных лиц, в том числе финансовая. Вот именно этих лиц, а именно жену и детей убитого, я и представляю. Вы уже поняли, что нам ничего не стоило бы просто развалить вашу коллегию и набрать новую, но семья не хочет, чтобы убийцу судили до второго пришествия. Он должен получить свое, это законное требование семьи, и это справедливо. Но справедливость, к сожалению, не всегда торжествует сама по себе, иногда ей надо помогать. Ну вот, Роза, так что вы можете успокоить свою совесть. А теперь давайте по списку…

Пятница, 28 июля, 11.00

Зябликов остановил «Князя Владимира» неподалеку от здания ГУВД и видел в зеркальце, как Тульский вышел из подъезда и, оглядываясь исподтишка, быстро пошел к нему. Лицо у него было недовольное, ну и тем лучше.

– Что за срочность, нельзя было вечером встретиться где обычно? – спросил Тульский, еще раз оглянувшись, прежде чем сесть в машину.

– Нельзя, – отрезал Зябликов, даже не протягивая ему руки для приветствия, тем более что в машине сделать это было неудобно.

– Белены объелся? – спросил Тульский. – Что с тобой?

– А ты не знаешь? За что брата-то?

– А что с братом? – насторожился Тульский, и Зябликов понял, что он в самом деле ничего об этом не знает, так сыграть он бы не смог, да и не было смысла играть, если бы это он хотел его шантажировать братом.

– Человек какой-то звонил от брата из Твери, – сказал Зябликов, – Брата закрыли в шизо, с кем-то он там не поздоровался. Человек сказал, надо выручать, не просто так это. Да я и сам чувствую: прессуют брата. За что? Он один у меня, ты знаешь.

– И ты, значит, решил, что это я? Ну, Майор, – сказал Тульский, и Зябликову на минуту стало стыдно: действительно, зря он подумал на подполковника, тот бы так не поступил, во всяком случае по отношению к нему.

– Ну, вижу теперь, что это не ты. Извини.

– Ладно, будем как-то аккуратно выручать твоего брата, – сказал Тульский. – Похоже, правда прессуют. Это они тебя так, значит, предупреждают как раз перед возобновлением суда. Значит, не вызываем мы с тобой у них доверия.

– У кого «у них»? – спросил Зябликов.

– Вот как запутано-то все, – сказал Тульский, – Непохоже, чтобы комитет, там мне пока еще верят. И непохоже, чтобы от председателя суда, не их стиль, да и таких возможностей у них нет. Думать надо. А пока будем выручать. Все-таки у меня связи в этой системе посерьезнее ихних.

– Давай только быстрее, а то я на тебя работать не буду.

– Да при чем тут это!.. – сказал Тульский, оборачиваясь, чтобы поглядеть на подъезд ГУВД, – В понедельник начнете?

– Насколько это от нас зависит, – сказал Зябликов, – Ты в Тудоев съездил?

– Да нет, что мне там делать? Ты же мне все уже рассказал. И Лудов в изоляторе мне это в целом подтвердил. Если это все там продолжает крутиться, не мое дело туда лезть, да и Кольта незачем подставлять. Пусть живет, он парень хороший. А по убийству все еще яснее сходится, а то мотив в самом деле был не до конца очевиден. Но Эльвира про компакт-диски ничего не знает, это точно. О как! Вот же нельзя никому верить, кроме своих! Вот наука старику! Ладно, связь держим, я пошел насчет твоего брата звонить.