Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Здравствуйте, – сказал он, подходя к этой группе, в которой все разговоры при его появлении сразу смолкли. – Вы присяжные?

– Бывшие, – сказал наконец один из них, наиболее уверенный в себе, после того как все промолчали. – А вы-то кто?

– Я журналист, – сказал Кузякин.

– Это тоже присяжный, из соседнего зала, – сказала седая женщина в водолазке, которая, наверное, считалась у нее парадной, настороженно и даже враждебно.

– Ну и что? – сказал Кузякин, – Там, в зале, я присяжный, а вообще Журналист.

– Что вы хотите? – спросил, тоже настороженно, первый мужчина.

Краем глаза Журналист увидел, что из дверей суда уже вышли и стоят на крыльце другие присяжные из его коллегии: Алла, Фотолюбитель и Ри.

– Я хотел только спросить… – вежливо объяснил он. – Мы слышали, что вы только что оправдали человека. Мы хотели спросить, как это было, что там за история?

– Не говорите ему ничего, – сказала жена подсудимого с заплаканным лицом и черными подтеками от туши под глазами, – А то моего опять заберут. Пожалуйста!

– Да нет, ну что вы, – успокоил ее адвокат, вполне уверенный в себе. – Ни вашему мужу, ни бывшим присяжным этот разговор уже ничем не грозит. Он может повредить вам, молодой человек, так что вы лучше все-таки проходите.

– А где подсудимый, его уже отпустили? – спросил Кузякин.

На крыльце суда появились Океанолог и Старшина, Алла и Ри подошли поближе.

– Это я его защищал, – с достоинством сказал адвокат, видимо не очень известный и желавший в полной мере насладиться своей победой, – его обвиняли в пособничестве убийцам, но он был всего лишь случайный таксист. И вот эти присяжные, честь им и хвала, его оправдали. Все. Проходите, если не хотите, чтобы вас увидел ваш прокурор и заявил вам завтра отвод, молодой человек.

Окруженная бывшими присяжными жена бывшего подсудимого охнула, посмотрев в сторону запасного выхода: оттуда, ничего не видя и не понимая, с блаженной и слепой улыбкой, шатаясь, спускался давешний сокамерник Лудова Палыч. Присяжные из обеих коллегий приросли к месту, пораженные этим, ими же сотворенным, чудом, а откуда-то вдруг вынырнувшие родственники и друзья двух других подсудимых стали поздравлять оправданного и жать ему руки, хотя и с выражением несколько искусственным.

– Ничего… Они тоже… – просипел, чуть не падая, освобожденный, – Толик просил передать… Извините, я сейчас не могу.

– Позвоните нам вечером, – отмахнулась жена, уводя мужа подальше от суда.

Вторник, 27 июня, 10.00

Присяжная Алла Суркова, едва зайдя домой, сразу отправилась в сквер гулять с собакой. Но пес был уже так стар, что прогуливался без охоты, норовя присесть возле ног хозяйки.

– Ну иди, Кристофер, иди делай свои дела, будешь ночью скулить потом…

Возле сквера остановилась новая блестящая машина, и Алла увидела, как из-за руля вылезает ее собственный сын Лешка. Он уже шел к матери с кучей пакетов из магазина «Седьмой континент».

– Это тебе, мать, – радостно сказал он, целуя ее в щеку, – Я потом наверх снесу.

– У тебя опять новая машина?

– А, эта… Я взял попробовать, покататься. Тебе нравится? Тогда куплю. – Лешка поставил пакеты на клумбу, присел перед псом, который сразу обрадованно повалился на спину, и стал чесать ему брюхо.

– Да мне и старая твоя нравилась, – сказала Алла, – А ты что, мимо ехал?

– Не, я специально, – сказал сын. – Позвонил – тебя нет, я сообразил, что ты с собакой гуляешь, вот только в магазин заскочил, и к тебе.

– Я, вообще, случайно рано освободилась, – сказала она. – В суде в половину шестого положено заканчивать, но там каждый день раньше отпускают. Бардак!

– В суде? – удивился он. – Что ты там делаешь, мать?

– Я же присяжная, – сказала она. – Вторую неделю уже туда хожу. Тебе что, отец не говорил?

– Нет. Для чего ты туда пошла? Там разве деньги платят?

– Ну, немножко платят, тем более у меня же в школе отпуск длинный. Да и интересно, можно же посмотреть разок. А ты вот даже и не знал…

– Ну да, если отпуск, – согласился сын, – Но я бы не пошел. Ты что, еще не поняла, что такое наш суд? А, мам? Ты же сама раньше бизнесом с нами занималась. У нас же обыск был, еле откупилась. Ты забыла? Какой суд?

– Ну, вот я теперь и есть суд, – сказала Алла. – Вот как раз для этого.

Сын насмешливо посмотрел на мать, но обнял ее и зарылся носом в ее волосы, которые и после этого остались немыслимым образом аккуратно уложенными. Он знал этот мамин фокус, но так и не смог понять его секрета. Конечно, она была ему родной, единственной, и он, в общем, уважал отца за то, что отец никогда не сможет полюбить другую женщину. Хотя мать отказалась переезжать в новый дом, и ее не было с ними в самую трудную минуту, когда нависло уголовное дело по таможенному складу. Она не испугалась, конечно, просто щепетильность, ее уж не переделаешь. Одно слово: Сольфеджио. Он отступил в сторону и начал смеяться:

– Ой, мама, мама, как я тебя узнаю!.. Кого хоть ты судишь?

– Да там одного, такого же, как ты, – сказала она, – Вот повзрослеешь немного, я тебе тогда расскажу. Тут отец, кстати, был, денег оставил. Может, тебе надо?

– Мне?! Да мне-то зачем? Может, лучше я тебе дам? Тебе на что надо? Может, вот Кристофера полечим у хорошего ветеринара? А? Полечить тебя, Кристофер?

– Да его лечи не лечи, – сказала Алла, – Это старость называется, это уже не лечится. Не все в этой жизни лечится, дорогой ты мой сынок.

– Ну ладно, ладно, опять учить. Вот, только придешь к тебе, ты сразу и учить, так же нельзя. Пойдем, я пакеты отнесу, училка.

Они пошли к подъезду, и пес сразу радостно побежал следом.

Вторник, 27 июня, 18.00

Присяжный Петрищев зашел в церковь, перекрестится и замер посредине, ожидая, когда священник, чем-то занятый у алтаря, обратит на него внимание. Наконец отец Леонид его заметил и, блеснув в полутьме нарочито немодными очками, с дежурной приветливостью махнул ему рукой. Петрищев пошел через почти пустую в этот час церковь в сторону алтаря, и священник отметил, что вид у него был уже куда более свежий, одет он был аккуратно и сохранял теперь лишь отдаленное сходство с медведем.

– А вы, я смотрю, уже и подстриглись, – сказал батюшка. – Так вам хорошо, очень хорошо, это правильно. Человек создан по образу и подобию Божию, нельзя, сын мой, опускаться. Вот видишь, вера твоя спасает тебя. Сколько ты уже не пьешь?

– Вторую неделю, батюшка.

– Молодец! Ну и чем ты еще занимаешься?

– Книжку читаю, как вы велели, и в суд хожу, – отчитался Петрищев. – В суд присяжным, мы там контрабандиста судим, я же вам говорил…

– По правде судите? – спросил вскользь священник, у которого не было много времени, чтобы выслушивать рассказы Медведя о каком-то контрабандисте.

– Стараемся по правде, батюшка. Только иногда ругаемся там. Не по делу, а так, из-за пустяков, в общем. Люди все уж больно разные. А это делу может повредить.

– А! – обрадованно сказал священник, который знал рецепт от такой беды, – Вы вот что. Сейчас икону Троицы Пресвятой старозаветной купите в свечной лавке и носите с собой или поставьте там. И будет у вас мир.

– Пожалуй, у меня денег с собой сейчас не хватит на икону, – с сомнением сказал Петрищев. – Что же делать-то?

– А вы бумажную купите, – посоветовал священник, – Деревянная лучше, но по-церковному считается, что всякая икона подлинник, хоть на картоне, хоть на чем. А Троица, она от розни очень помогает.

– О! – восхищенно ахнул Медведь. – А если они будут возражать, присяжные, ну?

– Не будут, если объяснишь, – сказал священник, уже теряя терпение. – Ты скажи: когда иноки давали преподобному Андрею Рублеву наказ написать им икону чудотворной Троицы – ну, эту, знаешь… они ему так наказали: «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

– Как-как? – ошарашенно переспросил Медведь, – Можно я запишу?

– Да сейчас я сам напишу тебе на бумажке, – нетерпеливо махнул рукой батюшка и зашел в алтарь, где хранилась у него бумага с карандашом.

Петрищев, пересчитав деньги, купил в лавке иконку и свечку, взял у священника, поцеловав ему руку, бумажку со словами и поставил свечку настоящей, большой иконе ветхозаветной Троицы. Она и раньше нравилась ему, если честно сказать, больше, чем новенький Спас или даже Богоматерь. Те были, конечно, благостны, но похожи на нынешних людей. А в старых ликах ангелов Троицы, которые тоже были благостны, но вовсе на людей не были похожи, было что-то трудное для понимания, но несомненное. Лицо его угреватое сияло. Петрищев вышел из церкви, крестясь правой рукой, а левой прижимая иконку и бумажку со словами к груди.

Вторник, 27 июня, 18.00

Зябликов, поскрипывая ногой, завернул в уже знакомую пивную. За столиком, на котором стояли в рядок кружки пива и тарелки с креветками, его поджидал подполковник Тульский. Он то лениво клевал креветки, то вдруг бросал быстрые взгляды по сторонам и за окно. Народу, впрочем, в баре было немного.

– Привет, Майор, – сказал Тульский, подвигая ему ногой кресло. – Ну, как процесс?

– Да что-то не очень, – сказал Зябликов. – Правда, да убийства мы еще не дошли, а контрабанда какая-то хреновенькая у вас, если честно. Так считать, мы все тут сплошь контрабандисты. Вот мы свою аппаратуру, всякие микрофоны там или камеры как-то по-другому, что ли, растаможиваем?

– Да, правда, – согласился Тульский, – Времена такие лютые, уж теперь кто как может, что же делать. Ладно, ты давай не умничай. Ты, главное, настроение там создавай. От трудов праведных не построишь палат каменных и так далее.

– Да слышал, – сказал Зябликов, задумчиво потягивая пиво.

– Ты же прирожденный лидер, ты офицер, Зябликов, ты должен их всех сплотить и повести. У тебя получится.

– Это же не роту призывников в учебную атаку поднимать, – сказал Майор. – На хрен бы мне все это было нужно, если бы меня директор не откомандировал. Я уже прокололся там один раз, я же не мент, слушай. Там тертые люди и неглупые.

– А прокурорша что же, не убеждает?

– Да меня-то как раз убеждает, – ухмыльнулся Зябликов, – Она на врачиху одну из госпиталя похожа, в Слепцовске, помнишь? Ах да, ты же в Слепцовске не лежал. У той тоже сиськи были вот такие! И неприступная такая с виду, а кто ее только по ночам в бельевой не драл, ребята рассказывали: и безрукие, и слепые даже…

– А ты? – спросил Тульский с неподдельным интересом.

– Ну нет, я нет, – с сожалением ответил одноногий Майор. – Я тогда еще вообще никакой был, полумертвый. Поэтому я как прокуроршу увижу, так сразу ту нашу врачиху вспоминаю, и у меня на скамейке чуть не встает. Душевная баба была!

– Ладно, про баб еще успеем, давай к делу, – сказал Тульский, сдвигая в сторону кружки и расправляя на столе лист бумаги, на котором были написаны фамилии четырнадцати присяжных по номерам. Он вооружился ручкой и стал перечислять, поднимая глаза на Зябликова и ставя против каждой фамилии «плюсы», «минусы» или знак вопроса.

– Зябликов, это понятно. Кузякин, журналист, – как?

– Это как раз самый сложный случай, – сказал Старшина.

– Но он же против этого Лудова кино снимал, – сказал Тульский. – Надо это как-то использовать. Ладно, потом вернемся, обсудим, пошли дальше. Швед…

– А, Гурченко! – не сразу понял Старшина, – То туда, то сюда.

– Слабости есть? – деловито спросил опер.

– Есть! – обрадованно сказал Зябликов. – Она с бывшим мужем живет в квартире, он баб водит, она, видимо, – мужиков, напиваются оба и собачатся каждый вечер.

– Ясно, – сказал Тульский и сделал отметку. – Будем работать. Климов?

– Ага, это слесарь шестого разряда, этот готовый. Жена у него в больнице умирает от рака, и классовая ненависть у него.

– Суркова, – продолжал оперативник, ставя крестик против фамилии Климова.

– Сольфеджио! – сказал Старшина. – Это сложная тетка. Умная. Честная, пожалуй. Но по контрабанде я в ней что-то не уверен.

– Так и запишем, – сказал Тульский, ставя знак вопроса. – Огурцова…

– Теннисистка, – усмехнулся Майор. – Теннис-пенис. Это ее Хинди так дразнит, они друг друга терпеть не могут. Собирается поступать на юридический, но, думаю, не поступит, дура. Работает тренером в фитнес-центре, живет за городом с мужем, муж у неё коммерсант какой-то, а может, и просто бандит.

– Перспективная кандидатура, – одобрительно отозвался Тульский, опрокидывая в себя полкружки пива, и поставил крестик. – Ею мы уже занимаемся. Кудинова?

– Роза, фирмачка. Умница, все сечет. По контрабанде точно будет за Лудова.

– Ничего, найдем управу. Раз фирмачка, что-нибудь должно быть. Звездина?

– Это Актриса, – сказал Зябликов. – Так смешно всех показывает, кого хочешь может рассмешить. Но по делу она никак не проявлялась. Слабостей тоже, по-моему, у нее нет.

– Драгунский, номер девять.

– Океанолог. Профессор, вообще, мужик что надо, я бы с ним в разведку пошел. Только он, по-моему, тоже пока склоняется на ту сторону.

– Рыбкин, – продолжал Тульский, с сожалением помечая Океанолога знаком «минус».

– Ни рыба ни мясо, – скаламбурил Майор, – Увлекается фотографией. Других слабостей, кажется, нет, если не считать…

– Что? – нетерпеливо прервал его размышления Тульский.

– Жадноват. Небогато живет, а денежки любит, но стесняется признаться. Знаешь, такой тип. А вот, помнишь капитана Крамаренко из второй роты? Вот такой.

– Тоже интересно, – согласился оперативник, делая пометку, – Скребцова.

– Тома! Медсестра из клиники неврозов. В школе в Симферополе учила хинди. Славная девчонка, умрешь над ней, – сказал Майор, – По делу пока никак.

– Понятно, – сказал Тульский, и на лице его мелькнуло какое-то подозрение, – Пусть она будет под вопросом. Петрищев, номер двенадцать.

– А этот с похмелья маялся всю неделю, слова еще не сказал.

– Алкоголик? Интересно, – сказал подполковник. – Теперь двое запасных. Ивакин.

– Шахматист, вообще игрок. Азартный, а так осторожный во всем остальном.

– Проверим, – сказал оперативник и назвал последнюю фамилию: – Мыскина…

– Приемщица из химчистки, три тысячи рублей в месяц получает, сыну свитер вяжет и молчит. Сын у нее из дома пропадает, отбился от рук. Но она по-любому проголосует правильно, ненавидит всех.

– Давай-ка бабки подобьем. Вроде и не так плохо получается, если еще кое с кем поработать…

Тульский стал считать крестики, а Зябликов задумался с кружкой в руках.

– Слушай, – спросил он вдруг Тульского, – а за что же она всех так ненавидит, а?

– Наверное, есть за что, – пожал плечами подполковник. – Люди они вообще такие.

– Какие? – с внезапным любопытством спросил Зябликов, – Какие – такие? Вот эти мои присяжные, например, – они какие? Люди как люди. Она ненавидит. А я? Я вот, допустим, кого-нибудь ненавижу? Вроде как уже и нет. А ведь надо же кого-нибудь ненавидеть. У меня же и ноги нет, мастер спорта без ноги, должен же я кого-нибудь ненавидеть, как ты думаешь, подполковник?

– Ты что? – испуганно посмотрел на него Тульский. – Слушай, может, водочки возьмем? И шашлычку, как в прошлый раз?

– Шашлычку можно, а то у меня дома шаром покати, – безразлично согласился Зябликов, – А водки я не хочу, толку в ней нет.

Тем не менее, когда официант принес графин, он тоже дежурно опрокинул рюмочку, и под ее влиянием мысли его вернулись к докторше из Слепцовска.

– У той тоже халат был белый, чистенький, а лифчик тоже почему-то синий она носила, нарочно, что ли, чтобы внимание привлечь. Привлечет – ты только взглянешь, а она – фыр!.. Мол, неприступная сама. А на самом деле…

– А, знаю, кажется, видел, когда кого-то навещать заходил, – сказал Тульский; глаза его заблестели, но только лишь от водки, а не от каких-то таких воспоминаний. – Я таких бронетанковых никогда не понимал, женщина должны быть изящная, маленькая…

– Ну не скажи! – с жаром возразил Майор. – Конечно, в маленьких тоже есть своя прелесть, – добавил он еще, вспоминая веснушчатую шею Хинди, – но куда уж мне теперь с изящными – с одной-то ногой. Но и крупные – эти тоже…

– Ну а ты возьми и трахни эту прокуроршу, если тебе так уж хочется, – подвел итог Тульский, наливая по второй. – Она же такая же самая.

– Ты что, я же присяжный! – сказал Зябликов, – Скажешь тоже: прокуроршу!

Среда, 28 июня, 19.00

Хинди в своих старых круглых очках, делающих ее еще больше похожей на школьницу, вела Актрису по территории клиники неврозов торжественно, как в музеях водят только иностранных послов. Нервные больные, самые обыкновенные, впрочем, на вид, тоже глядели на них с соответствующим выражением на лицах.

– Вот, там у нас лечебный корпус, там бассейн, а мы идем в главный корпус…

Больные, одетые кто во что и вышедшие поддеревья между корпусами по случаю лета и вечера, почтительно здоровались с Хинди и спрашивали:

– Что-то вас не видно, Тамара Викторовна! Вы когда к нам вернетесь, Тома?

– Любят они вас, – уважительно сказала Актриса.

– Как коровы доярку, – сказала Хинди, уже нажимая на кнопку лифта. – Она же им сена дает. Что ж им меня не любить? А вот так, чтобы… Ну ладно, что это я.

Она велела Актрисе снять блузку и бюстгальтер и уложила ее на массажный стол. Спина у Актрисы была в прекрасном состоянии для ее возраста: кожа гладкая и ни капли жира. Хинди даже ахнула от восхищения, сняла очки и принялась влюбленно, но вместе с тем и деловито и привычно, как доярка теребит сиську коровы, массировать эту спину.

– Ух ты! – сказала Актриса. – У вас же ручки с виду совсем детские, а спину мнете, прямо как танк.

– А я, знаете, тоже так горжусь, что с вами познакомилась, – сказала Хинди, – Ну где я еще могла бы с вами познакомиться? Надо же, в суде!

– Да уж, компания, в самом деле, удивительная, – сказала Актриса. – Я бы всех актеров специально направляла в присяжные, особенно начинающих, а то они людей-то не видят нормальных, играют черт знает кого. А тут люди настоящие, живые. Вот Старшина наш, или Океанолог, или Ри… Что вы ее все время дразните, милочка? – Актриса попробовала повернуть голову, но не смогла.

– В ее лице есть что-то порочное, – торжественно объяснила Хинди, которая, видимо, и сама искала ответ на этот вопрос и сформулировала его вот так.

– Что вы, это у нее просто губы такой формы, и она их неправильно красит, – засмеялась Актриса. – Хотите, я ей покажу, как надо красить, и у нее сразу будет, наоборот, просто ангельский вид? Лицо очень легко изменить, это же не душа, а я понимаю в этом толк. Ей же и так, наверное, нелегко жить с такой внешностью…

В кабинет заглянул человек в белом халате, может быть даже доктор, который бросил Хинди сердито:

– Ты когда на работу выйдешь, Скребцова? Халтурить вот есть время!

– Это не халтура, – сказала Хинди, обиженно щурясь на него, – Это присяжная из суда, у нее позвоночник, имеем право. Вот кончится суд, и выйдем тогда на работу.

Человек в белом халате, впрочем, даже не выслушав ответ, уже скрылся.

– Ей с ее внешностью трудно жить! – продолжала прерванный разговор Хинди, изо всех сил растирая своими маленькими кулачками спину Актрисы, – А мне с моей каково!

– Да у вас прекрасное лицо, милочка! – сказала Актриса, – Честное слово, я вам совершенно не льщу. Главное, что вы добрая. Просто вы еще не нашли себя, но это все еще будет. И хорошо, что те розовые очки разбились, в этих вы гораздо больше на саму себя похожи. Вот что главное, милочка: надо быть похожей на саму себя.

– Как хорошо, что вы мне об этом говорите, – сказала Хинди. – Спасибо! Трудно все-таки быть актрисой, наверное…

– В смысле на сцене? Нет, не трудно, – сказала Актриса, подумав, – В жизни вот трудно бывает иногда. Ведь главное – быть всегда похожей на себя, и в этом, если хотите, наша честность. А представляете, как трудно это актрисе?

Пятница, 30 июня, 11.00

Подсудимого все никак не могли довезти до суда, и присяжные опять томились в своей комнате. Закипал чайник, хозяйственно резала колбасу Хинди, Ри упорно пыталась читать комментарий к Уголовному кодексу, «химчистка» уже почти связала полосатую спину, Кузякин наблюдал, как Ивакин играет с Океанологом в шахматы. Болея за Океанолога и желая сбить Ивакина с толку, Журналист сказал:

– У Лисички вчера голубые ногти были, а сегодня лак изумрудный. Слышишь, Ивакин, замажем, что в понедельник она придет с красными? По стольнику, давай?

– А я вообще не понимаю, что она тут делает, – двигая пешкой, сказал Океанолог, – Сидит и молчит, только шепчется с прокуроршей. Они подружки, что ли?

– Ну нет, – сказала Актриса, которая в это время подходила к окну и остановилась, глядя на доску: видимо, она тоже что-то смыслила в шахматах, – У нее тут какая-то своя роль, только я пока не пойму, в чем она заключается. Во всяком случае, я должна вам сказать: чтобы так красить ногти при таких коротких пальцах, надо иметь определенное мужество.

– Да, теперь в красную гамму должна уйти, – сказал Ивакин, не отрываясь от доски, – А ты, Кузякин, про какой цвет говоришь, про ярко-красный?

– Я про такой алый говорю, ну, знаешь, бывает у них на ногтях…

– Тогда я на темно-бордовый ставлю. По стольнику, – и он опять сосредоточился на доске, где его положение, видимо, было не из легких.

– Все, замазали, – сказал Кузякин и ушел к столу, куда Хинди уже несла кружки.

Медведь Петрищев воровато выставил на мебельную стенку бумажную иконку Троицы, но незамеченным его движение не осталось. Большинство отнеслось к Троице с безразличием, но Старшина насупился, не умея принять решение в ситуации нестандартной, а Роза от нечего делать решила возражать:

– Это что еще за пропаганда? А может, я вообще мусульманка, ты меня спросил? У нас, у мусульман, запрещены изображения людей.

– Это ангелы, Роза, – сказал Океанолог от шахматного столика. – Они пришли к Аврааму.

– Это вот… – заговорил Петрищев, может быть, первый раз в этой комнате, стесняясь, развернул бумажку и прочел: – «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего». – Больше уж ничего он не умел пояснить, только вжал голову в плечи.

– Ну и что? Чушь какая-то, – сказала Роза, расставляя для убедительности английские акценты. – Может быть, это будет на меня давить и мешать выполнять гражданский долг отправления правосудия. Мне тут не надо вот этого вот.

– Это же ветхозаветная Троица. – Океанолог миролюбиво улыбнулся ей от шахмат своей улыбкой, против которой трудно было что-то возразить. – Это же даже не Спас, это Ветхий Завет, он у христиан и у мусульман один и тот же, Роза.

– Да пусть стоит, – сказал Журналист. – Допустим, картина. Красиво даже. А текст вообще классный. Спиши слова… – Кузякин протянул руку, в которую Медведь робко сунул свою бумажку, и некоторое время вдумчиво вчитывался: – «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего»… Петрищев, откуда ты это взял?

– Это иноки, – пояснил Петрищев, краснея угреватым лицом, – Так они Рублеву объяснили, когда попросили икону написать.

– Блин! – сказал Журналист. – Редактура! Чувствуется, люди голову ломали.

– Ну ладно, пусть стоит, – неожиданно согласилась Роза.

– А я фотографии свои принес, хотите посмотреть? – стеснительно, как начинающий поэт с редактором, заговорил с Журналистом Фотолюбитель. Не встретив сопротивления, он достал из портфеля пакет с фотографиями и выложил их перед Кузякиным на стол.

Кузякин стал смотреть, стараясь быть снисходительным и не показывать скуки.

– Что же, вполне профессионально, для газеты подошли бы, – сказал он. – Но сюда фотоаппарат нельзя пронести, с разрешения судьи, а он не разрешит.

– Можно мне посмотреть? – спросила учительница сольфеджио и стала перебирать снимки, на которых были изображены жанровые портреты разных людей, снятые на улице: продавщица выглядывала из ларька, гаишник нагнулся к открытому окну машины, прохожий в задумчивости остановился у витрины… – Да вы настоящий художник, вы что-то сумели услышать там, – сказала Алла, увлекаясь фотографиями: вот парень и девушка увидели друг друга на мосту, вот встретил голубя на бульваре только что научившийся ходить ребенок… Она посмотрела на Рыбкина с удивлением: – В них есть что-то истинное, в ваших снимках.

– Это я на плохонькую технику снимаю, объектив нужен специальный для такой съемки, и лучше «Никон», – объяснил польщенный фотограф. – А откуда у радиоинженера «Никон» с телеобъективом, он три тысячи баксов стоит, разве что «Жигули» мои старые продать…

– Вы только людей снимаете или также пейзажи? – Алла говорила с ним без лести и даже как бы сама с собой, но Фотолюбитель мгновенно расцвел.

– Только людей, – начал он объяснять, уже не видя ни Журналиста, ни Старшины и никого вокруг, – и не просто людей, а меня интересует тема встречи. Я снимаю все, что только вижу по этой теме. Вот, скажем, люди встречаются, а могли бы и не встретиться никогда. Вот, скажем, нас четырнадцать человек тут, а как это вышло, что все мы здесь?

– Понятно, – сказала Алла. – И вы думаете, что это все случайно?

– Я думаю, да, – с жаром сказал Фотолюбитель. – Но это не важно. Важно, что встреча…

В дверь заглянула секретарь судебного заседания Оля:

– Перевозка приехала, сейчас будем начинать…

Присяжные потянулись в зал.

Пятница, 30 июня, 11.30

Готовясь начать заседание, Виктор Викторович привычно оглядел зал, где всегда была только мама Лудова, и увидел рядом с ней мужчину в ковбойке, который сидел, словно вцепившись в скамейку. Кузякин уже узнал в нем три дня назад оправданного Палыча, за ним узнали другие видевшие его присяжные и наконец Лудов, которому и в голову не приходило увидеть тут бывшего сокамерника, да и изменился он сразу на воле. Человек в зале старался не смотреть на Лудова, но взгляды присяжных, которые не могли удержаться и косились в ту сторону, не укрылись от прокурорши.

– А кто это у нас сегодня в зале, ваша честь? – спросила она судью.

– А я… Я публика, посмотреть пришел, – отозвался Палыч глухо, не вставая с места и еще сильнее вцепляясь в скамью.

– Товарищ публика, вы можете не отвечать прокурору, – сказал Виктор Викторович, распушив усы и почти не скрывая раздражения самоуправством прокурорши. – У нас открытое судебное заседание, вы можете сидеть и слушать, но если будете нарушать порядок в зале, мне придется вас удалить, уж знаете ли уж.

Палыч благодарно закивал, отводя глаза.

– Государственный обвинитель, вызывайте вашего свидетеля…

Прокурорша растерялась: что-то тут было не так, но никакой инструкции на такой случай она не могла вспомнить. Она выглянула из зала, чтобы вызвать свидетеля, но в фойе сначала махнула рукой Тульскому. Он встал со скамейки, где сидел безучастно, делая вид, что ждет вызова в соседний судебный зал.

– Ты знаешь того мужчину в клетчатой рубашке? – Она специально оставила дверь в зал приоткрытой, чтобы Тульский мог его увидеть.

– Знаю, – сказал Тульский, даже не поглядев, – Выяснил уже. Это сокамерник Лудова по изолятору, его три дня назад в соседнем зале присяжные оправдали.

– Востриков! – громко крикнула прокурорша свидетелю, которому вовсе не было нужды так кричать, и тихо прошипела Тульскому: – Как же ты его пропустил сюда? Для чего ты вообще тут сидишь?!

Когда прокурорша скрылась за дверью вслед за свидетелем в старомодном костюме и с орденом на лацкане, Тульский подсел к другому свидетелю, который остался в коридоре. Этот был одет, напротив, в модный льняной пиджак и сразу же целомудренно сложил руки на кожаном портфельчике.

– Нет, вы слышали? – сказал ему Тульский задушевно, – Для чего я тут сижу! Да чтобы вы друг с другом не передрались и не удрали, Гребельский. Вот так они вас готовят, прокуроры эти да следователи. Так что вы уж, пожалуйста, не удирайте. И ни с кем не разговаривайте, и курить не ходите, и в сортир тоже не ходите, а иначе Эльвира Витальевна вас расстреляет. Понятно?

Выполнять дурацкие поручения прокурорши, черт знает как получившей свою должность и трясшей в суде сиськами, да и полковника Кириченко, который, может, и кончал что-то там, но ни хрена не смыслил в следствии, матерому оперу Тульскому было, конечно, обидно, но он успокаивал себя иронией. А что жизнь редко бывает устроена справедливо, это он знал по многим своим делам.

Пятница, 30 июня, 11.40

– Востриков Василий Васильевич, – отвечал тем временем на первый вопрос судьи свидетель в костюме. – Бывший директор Тудоевского радиозавода.

Этот свидетель был, может быть, первым, кто своей внешностью не вызывал недоумения у присяжных, и даже орден у него на лацкане смотрелся органично, как сразу отметила Актриса. Ответы его тоже звучали толково и обстоятельно.

– Когда и как вы познакомились с подсудимым? – спросила прокурорша.

– Нас познакомил Александр Васильевич Пономарев, это было, наверное, в девяносто четвертом году. Нет, позже, – поправился свидетель. – В девяносто четвертом я познакомился с самим Пономаревым. Кто-то нас свел в министерстве, забыл, как оно в то время называлось, все же тогда менялось каждый день. В общем, речь шла о том, что надо спасать оборонную промышленность, ну а радиоэлектроника, сами понимаете… Ну, во всяком случае раньше так считалось…

– Вы уж там уж не отрывайтесь от темы, – заметил ему судья, впрочем вполне благожелательно, – Вопрос был про знакомство с Лудовым.

– Да-да, сейчас. В общем, Пономарев предложил схему приватизации той части нашего завода, где было производство товаров народного потребления, то есть телевизоров, мы делали знаменитую марку «Финиш».

– Без оценок, пожалуйста, – уже строже сказал судья. – Знаменитые там и прочее. Просто «Финиш». Тогда понятно. Мы все с присяжными смотрели «Финиши». Ну а подсудимый тут при чем? Он же, по-моему, тогда был в Китае?

– Вот именно! – обрадовался свидетель. – Он еще и не появился. Меня только что назначили директором завода в Тудоеве, завод разваливался, как и все в те годы, надо было что-то делать, а тут я познакомился в министерстве с Пономаревым, и он предложил схему приватизации за ваучеры. Стали все это готовить, собрание, акции, туда-сюда. А телевизоры наши, то есть «Финиши», перестали покупать. Что правда, то правда, – сказал свидетель, доверительно повернувшись к Лудову и кивая ему в клетку.

Роза, слушая вполуха, лазила по Интернету в своем удивительном телефоне, тыкая в него специальной палочкой, что-то нашла и написала в блокноте: «Сегодня распродажа купальников в „Дикой орхидее“. Пойдем?» Вырвала листок и, сложив, передала его по ряду Ри. Сидевший рядом с ней Шахматист подглядел в записку и шепотом спросил: «А откуда она знает?» – «Интернет», – написала Ри большими буквами в блокноте. «Прямо в телефоне?» – шепотом изумился Шахматист. Ри кивнула так гордо, словно удивительный телефон был ее собственный. «А сколько стоит?» – спросил Шахматист. Ри пожала плечами. «А про футбол там тоже есть?»

– Так-так, – подбадривал свидетеля за трибункой судья, одновременно делая глазами строгий знак Шахматисту.