Текст книги "Тайна совещательной комнаты"

Автор книги: Леонид Никитинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– А почему две? – спросил Кузякин, и Шкулев с удовлетворением заметил в его маленьких поросячьих глазках жадный огонек.

– Ну как? Третью после. И так мы идем тебе навстречу. А что, правда деньги нужны?

– Правда, – сказал Кузякин, как будто соврал, но это была правда.

– Ну тогда жди, когда я освобожусь после записи. У меня к тебе, пожалуй, тоже предложение будет одно. Хочешь, вон в публике можешь посидеть.

Кузякину пришлось проглотить это насчет «посидеть в публике», потому что Шкулев уже ушел в студию, и он не успел сообразить, что ответить. Он направился в приемную к шефу, которая располагалась на верхних этажах здания. Наташа куда-то убежала, закрыв, как всегда, только большой кабинет Шкулева, но не маленький предбанник приемной, и он устроился за компьютером, начал было копаться в файлах, но тут она как раз вернулась.

– А что ты здесь расселся? Иди на место, Кузя, – сказала она.

– Нет у меня своего места в жизни. То есть оно уже не мое, – сказал Кузякин, протянул руку и ущипнул ее за попку, как это делал шеф и все остальные, кто имел право. Наташа ойкнула не слишком громко и не очень возмущенно. – Мне надо посмотреть тут один материал.

– А мне договор надо срочно писать для шефа. Иди вон в монтажную, возьми ключ, там сейчас никого нет.

– У меня пароля уже нет к компьютеру, – сказал Кузякин.

– Подумаешь, зайди под моим. Ната – восемьдесят восемь, – беспечно сказала она и для чего-то пояснила: – Восемьдесят восемь – это год моего рождения.

– Надо же, какая старая, а все не замужем, – сказал Кузякин и взял ключ, еще не веря в свою удачу.

– Скотина!..

В монтажной он привычно включил компьютер, легко вошел в него под Наташиным паролем и стал копаться в старых файлах, ища исходники к сюжету по Лудову, тому, трехлетней давности. Времени у него было вагон, пока Шкулев там изгалялся в студии, записывая вторую часть передачи, и через некоторое время он все-таки, полазив, нашел эти исходники сравнительно легко, они так и назывались: «Ludov-1» и «Ludov-2». Ему опять стало интересно, и он погнал первый исходник, представлявший собой оперативную съемку скрытой камерой, в ускоренном режиме. А вот и Пономарев! Очень даже ничего, узнать можно. Кузякин достал из кармана флешку, которую всегда носил с собой, положил рядом на стол, но решил посмотреть, вдруг дальше будет еще лучше.

В это время дверь в монтажную открылась, и вошел Шкулев; его лицо, все еще сохранявшее после записи выражение целеустремленности куда-то, сразу стало злым, а черты совсем не крупными, даже мелкими.

– А что это ты тут делаешь? – зло спросил он и посмотрел на экран, где все еще шел в ускоренном режиме исходник про Лудова. – Хорошо, я увидел, что ключ в двери, а ты тут сидишь, как вор. Извини, Кузя, но это уже не твое хозяйство. Мало ли что тут. И зачем тебе теперь это смотреть, если мы обо всем договорились? А?

– Ну так, – сказал Кузякин, который все-таки немного чего-то испугался. – Деньги деньгами, а мне все-таки интересно, что там было на самом деле.

– Не понял, – сказал Шкулев, доставая из кармана конверт, который редакторша успела принести ему в студию, – Вот же две штуки. Возьми, только расписку напишешь. Это деньги не безумные, но все же, – Деньги он пока, впрочем, так и не отдал, – Можешь не писать кому, напишешь просто: «Две тысячи долларов в счет будущей работы получил», число и подпись.

– Но они все-таки должны понимать, что там все не так просто, – с сомнением сказал Кузякин, потихоньку стаскивая флешку, на которую он так ничего и не переписал, со стола в карман.

– А что там непростого? – спросил Шкулев. – В смысле, в деле? Ну, если бы там все было просто, так не за что было бы и платить. Ты же сам набился в присяжные.

– Люди непростые, – объяснил Кузякин. – И трудно, оказывается, судить, если даже и по закону, и правильно. Неправильно, может быть, даже легче, потому что тогда ты лучше понимаешь, что ты делаешь. Сказано же: «Не судите». Я теперь только начинаю понимать, что это значит, это не то, что раньше прямо в эфире.

Шкулев насмешливо посмотрел на него; лицо его уже утратило всякие признаки целеустремленности, а осталось только усталым и старым.

– Ты что думаешь, журналюга, что это про нас с тобой? – задумчиво спросил он, – Думаешь, нам с тобой это по плечу: «Не судите»? Кому это по плечу – может, святым только. Но мы-то не святые. И мы будем судить и еще деньги будем брать за это… Пойдем зайдем ко мне.

Кузякин последовал за ним к его кабинету, где Наташа испуганно притихла в приемной.

– Наташа, где белая папочка и кассета, которую нам принес… Ну, помнишь там?

– У вас в сейфе, – испуганно сказала Наташа, – я только что ее там видела, когда деньги доставала.

– Ты кассету не смотрела? – сощурился на нее Шкулев. – А зря, кое-чему научилась бы.

Они уже вошли в его кабинет. Шкулев достал из сейфа и передал Кузякину тонкую папочку и маленькую синюю кассету:

– Дома посмотришь, чтобы Наташу тут не нервировать, у тебя же дома есть аппарат? Расписку за деньги напиши и топай.

Он бросил ему по столу авторучку с золотым пером, которую вынул из подставки зеленого камня, и Кузякин, никогда не писавший такими ручками, а потому царапнувший бумагу, написал: «Две тысячи долларов в счет будущей работы получил. 20 июля 2006 года. Даниил Кузякин». Чуть помедлил и расписался.

– Так пойдет?

– Ладно, пойдет, – сказал Шкулев, кладя на стол конверт с деньгами, – Надеюсь, ты нам с Наташей все же поверишь, пересчитывать не будешь?

– Нет, – сказал Кузякин, складывая папочку пополам, чтобы убрать ее в карман вместе с конвертом и синенькой кассетой.

Четверг, 20 июля, 22.00

Анна Петровна Мыскина, только зайдя в квартиру, сразу же услышала сдавленное мычание из-за шкафа. Она обошла перегородку и увидела сына, который корчился на кровати, зажав край подушки зубами.

– Паша, что с тобой? Вызвать врача?

– Какого врача, мама? – промычал он. – Денег дай до барыги добежать уколоться, иначе копыта отброшу сейчас.

– Сколько? – спросила она дрожащим голосом.

– Ну хотя бы рублей четыреста…

Анна Петровна полезла в сумочку и стала считать деньги: ровно четыреста рублей у нее там и было, не считая мелочи. Паша смотрел на нее с надеждой; он уже спустил ноги с кровати, в глазах появился горячечный блеск.

– А дальше-то что, Паша? – спросила она, пряча деньги за спину. – Завтра тебе еще нужно будет, а у меня денег больше нет. Воровать пойдешь?

– Дай деньги, мама, завтра решим.

– Лучше я тебя к кровати привяжу и уйду, – сказала она.

– Нет! – Он вскочил и стал рвать деньги у матери, которая, впрочем, не сопротивлялась.

– Лечиться надо, – сказала она, – ты сам не сможешь остановиться.

– Надо, – сказал он, торопливо натягивая джинсы. – В центр надо, оттуда ребята нормальные выходят. Только знаешь, сколько это стоит?

– Знаю, – сказала Анна Петровна. – Ничего, соберем, мне обещали…

Она посмотрела ему вслед и бессильно опустилась на кровать сына под страшными рожами рокеров с афиш.

Пятница, 21 июля, 16.00

Майор Зябликов с пластиковым пакетом, в котором просвечивала зеленая пачка кефира, поднялся на четвертый этаж в просторном лифте и мимо дежурной сестры пошел по длинному больничному коридору, чисто вымытому и пахнущему чем-то чистым. Уж сколько он сам навалялся по госпиталям, но это было совсем другое, настоящая больница; все здесь было тихо, степенно, все тут вселяло не отчаяние, а спокойную, стойкую надежду людям, лежащим в палатах за плотно закрытыми дверьми. Он постучался и вошел в одноместную палату к судье:

– Можно, Виктор Викторович?

– Да, конечно, заходите, меня Оля предупредила. Садитесь. Ну зачем кефир?

Зябликову, который привык видеть судью в мантии, было странно видеть, как он в линялом и, видимо, китайском «Адидасе», стесняясь собственного больничного вида, радуется его приходу, как, собственно, любой не совсем уж лежачий больной, которому наскучили и все эти процедуры, и собственное законное безделье.

– Ну как вы там? – спросил Виктор Викторович, – Все здоровы? Вы друг друга не упускаете из виду?

– Мы даже один раз ездили к Огурцовой на шашлыки, – стал докладывать Майор, чувствуя себя в роли старосты, который рассказывает больной учительнице о том, что ей действительно интересно про школу, – И поодиночке; вот Скребцова на киностудию ездила к Актрисе. А знаете, как фильм называется? «Амнистия». Она там судью играет, который должен человека пожизненно осудить и мучается от этого. Вы можете себе представить, Виктор Викторович?

– Да ну! – радостно сказал судья. – Пожизненно? Вот это да!

– Ну да! – подтвердил Старшина. – Хинди, то есть Тома, вчера к ней на студию за доверенностью ездила, а на той неделе еще ей зарплату повезет.

– Какие вы все-таки хорошие люди! – сказал Виктор Викторович, теребя усы, снова уже у него распушившиеся, и ерзая на кровати, поскольку в кресле сидел гость. – Я еще там, в Саратове, поражался: как это в присяжные всегда попадают такие хорошие люди? Прямо какая-то тайна этой совещательной комнаты… Ведь никто же специально не подбирает…

– Ну почему, – сказал Зябликов. – Иногда и подбирают. Как меня.

– Ну вы же тоже… – сказал судья и осекся. – Ну, в конце концов это неважно. Важно просто оставаться честным человеком, правда? А там уже решить, как решить. Вот кабы не язва… Но я же не сам себе ее выдумал.

Они еще помолчали.

– А Клавдию Ивановну Швед в милицию вызывали, – сказал Зябликов, – Ну, у которой еще муж за стенкой бывший, она с ним все время дерется.

– Ну да, помню, – встревоженно сказал судья, – И что?

– Начальник сам вызывал, обещал мужа выселить. А потом сказал, чтобы она, значит, проголосовала за обвинительный вердикт.

– Значит, она послала его, раз она вам об этом рассказала? – уточнил судья.

– Она – да. Но нас двенадцать… То есть тринадцать.

– Да ведь не в этом дело, – сказал, подумав, судья, – обвинительный будет или оправдательный. Важно, чтобы все было по закону и честно. Это же все-таки суд.

– Ну и я об этом, – выжидательно сказал Зябликов.

– Ну, тут главное, чтобы вы собрались, – сказал Виктор Викторович. – А там уж как пойдет. Я, может, даже не через три недели отсюда выйду, а раньше. У меня язва нервная, она быстро залечивается, хотя потом опять… Только надо, чтобы… Вы мне телефон оставьте, Игорь Петрович, да и сами позвоните, если что. У вас мой мобильный есть? Я вам сейчас запишу. И заходите, не стесняйтесь, я вам рад.

– Так точно! – сказал Майор, поднялся, опершись о подлокотник, и забрал бумажку с телефоном с тумбочки.

Виктор Викторович подошел к окну и смотрел, как Майор удалялся по дорожке, сильно хромая, – он сильнее хромал, когда думал, что никто его не видит. Впрочем, судье надо было уже идти на полдник.

Суббота, 22 июля, 11.00

Алла приехала с дачи всего на один день и едва вошла в квартиру, как раздался телефонный звонок: это был Рыбкин.

– Алла, где вы? – сказал он, едва поздоровавшись, – Я вам уже несколько дней не могу дозвониться, я вас жду, а Старшина не дал мне ваш мобильный.

– А что такое? – спросила Алла, одной рукой держа трубку, а второй кидая грязные джинсы в стиральную машину. Звонок Фотолюбителя был сейчас совершенно некстати и вообще из какого-то уже другого мира.

– Ну, я же вас жду, чтобы проявлять фотографии, я же вам обещал, – сказал он.

– Ладно, проявите без меня, – сказала она, насыпая в кювету порошок.

– Нет, без вас нельзя, – неожиданно твердо сказал его голос в трубке, – Без вас это не получится. Это же не просто так. И потом, вы обещали, я две недели жду.

– Ну ладно, – сказала она, – раз уж обещала…

– Когда за вами приехать? Прямо сейчас?

– Нет, ну мне постирать надо, разобраться, я же только что с дачи. И обратно я хочу уехать на восьмичасовой. Меня там собака ждет, я ее соседке поручила. Давайте часов в пять.

– Хорошо, я буду в половине пятого, – помолчав, сказал Фотолюбитель.

Алла положила трубку и запустила наконец машину, которая сразу же начала тихо и домовито похрюкивать, набирая воду. И зачем тут этот Рыбкин?

Суббота, 22 июля, 17.00

Фотолаборатория у него была устроена, естественно, в ванной. Идти туда, где горела зловещим светом только красная лампа, Алле было страшновато, тем более что у Рыбкина дрожали руки, как в лихорадке, когда он пропускал ее вперед. Но преподавательница сольфеджио, которая привыкла вести себя так, как надо, и всем подавать пример, отбросила сомнения и шагнула в ванную навстречу этому красному свечению, тем более что Фотолюбитель все же был приличный человек. Он вошел следом и в тесноте закрыл последний доступ дневному свету, встав плечом к плечу с ней и возбужденно сопя.

– К сожалению, у нас мало времени, – сказал он, засучив рукава и принимаясь колдовать с какими-то пластиковыми колбочками над черной эбонитовой кюветой. – Мне пришлось заранее проявить пленки и сделать отпечатки. – Он показал рукой на черный пузатый увеличитель, отодвинутый в сторону и занимавший половину крошечной ванной, – Но это не самое интересное, потому что пока никто не знает, что там. Сейчас будем проявлять…

Он разом перестал сопеть, затаил дыхание и в полном молчании стал вытаскивать белые листы фотобумаги из плотного черного конверта и погружать их в кювету. И на белых листах одно за другим стали проступать изображения, которые он тут же, еще живые и трепещущие, макал в другую кювету с закрепителем и деловито, как колдун, развешивал с помощью прищепок на бельевой веревке. Сам момент проявления, как момент истины, был неуловим, страшноват и восхитителен одновременно. И каждый раз был такой миг, когда не верилось, казалось, что это, может быть, всего лишь галлюцинация, но через какие-то мгновения это опять становилось явью. В закрепитель и на веревку – готово, теперь следующий акт. Также затаив дыхание, она смотрела, как из ничего на белой бумаге в красном, но вполне отчетливом свете волшебства из небытия вновь появляются они все один за другим: Ри, Старшина, Актриса, Океанолог, Журналист с дурацким хвостиком, она сама со стаканом в руке, Роза с телефоном, убитая горем Анна Петровна…

Уже как будто персонажи прошлого, они околдовывали и манили в момент своего таинственного появления на свет: к нам, к нам, в кювету, мы здесь, и ты с нами, это мы… Сняв чары небытия с последнего листа, на котором из воды выглянуло опять ее собственное лицо, снятое черно-белым объективом, но как будто в мягком свете соломенных волос, Рыбкин глубоко вздохнул, как после обморока или после того, как растаяла в воздухе последняя нота рояля в консерватории, и прозаически включил свет.

– Ну вот и все. Вам понравилось, вы не жалеете? – Готовые, раз и навсегда случившиеся и уже не такие интересные снимки болтались на веревке и подсыхали, прежде чем быть помещенными под пресс.

– Нет, не жалею, – сказала она.

– Ну, пойдемте теперь пить чай.

Она еще задержалась в коридоре, который был увешан прежними снимками разных людей: люди, люди, люди, с собаками, с детьми, с сумками и без. Это было удивительно и необъяснимо. Как их видел его холодноватый, рыбий глаз? Или их видела фотокамера, и именно в ней, в ее слепой механике и таился дар любви, без которой, собственно говоря, вообще ничего нельзя увидеть? Необъяснимо. Она испуганно оглянулась на дверь ванной, где еще висели, ожидая своей участи на веревке, и сохли их собственные слепки, хоть еще и не вполне готовые, но уже случившиеся и живые, и вошла в кухню:

– Интересно, какие мы? – сказала она, – Это мы такие? Это мы? Вам так кажется?

– А есть мы? – спросил Фотолюбитель. – Разве есть мы? Или каждый из нас существует только сам по себе? Вы и я? Одиночество, Алла Геннадьевна. Тюрьма. Страшная вещь. Вам обязательно надо ехать сегодня? Может быть, вы останетесь? Ну, соседка покормит вашу собаку…

Она заколебалась. Чары колдовства еще не развеялись, и крик о спасении из глубины она тоже услышала, но одно противоречило другому, и она сказала:

– Пожалуй, нет. Может быть, как-нибудь в другой раз, Арнольд. Ведь я же все-таки учительница, я не могу так сразу. К тому же у вас и ванной нет, там у вас увеличитель.

– Я уберу. Сейчас. Попейте пока чаю…

– Я не буду чаю, – сказала она, – Мне уже на электричку пора.

Суббота, 22 июля, 19.00

Виктория Эммануиловна явно потеряла форму, но когда-то, видимо, играла в теннис неплохо для любителя. Она органично смотрелась на корте в фирменной теннисной юбочке, и ноги у нее, оказывается, были загорелые, совсем неплохие, сильные. Ри, разумеется, подавала ей под руку, но Мурат все равно наблюдал за их игрой с долей зависти. К Виктории Эммануиловне у него был совсем другой интерес, но определенный шарм он за ней все же не мог не признать и удивлялся про себя, как хорошо она умеет его скрывать, когда надо.

– Марина, давайте по-настоящему. Я только, пожалуй, возьму ракетку потяжелее.

Они подошли к скамейке, с которой вежливо поднялся Мурат, и Лисичка расчехлила перламутровыми ногтями свою вторую ракетку.

– О! – сказала Ри. – Можно посмотреть? Франция? Тысячи три?

– Десять, – скромно сказала Виктория Эммануиловна. – Этой ракеткой играла Анна Курникова на первенстве Австралии, я там была и у нее купила. Правда, она не дошла до финала, а то бы было двадцать. У меня есть сертификат.

– Я же тебе говорил, Марина, – засмеялся Хаджи-Мурат. – Помнишь, на высокой моде, где мы все встретились три дня назад. Знаком принадлежности к касте является не вещь как таковая, потому что ракетка Курниковой ничуть не лучше любой другой, а право и возможность ее купить, особенно если тебе она не нужна.

– Ну, вы же не теннисист, – сказала Лисичка, – А если есть деньги, то почему бы себе не позволить? Вам нравится, Марина? Хотите, я вам ее подарю? – Она сразу заметила ее завистливый взгляд, – Нет-нет, не сегодня, а после вердикта, а то кто-нибудь поймает нас на том, что я вас подкупила. Шучу. Мы вообще не говорим с вами о деле. Мы просто играем в теннис. Подавайте! – И она пошла на линию.

Мурат сейчас смотрел на нее едва ли не с большим восхищением, чем на Марину.

Суббота, 22 июля, 19.00

Преподавательница сольфеджио обманула Рыбкина, она не побежала сразу на вокзал, а заехала домой, чтобы переодеться в высохшие джинсы и забрать еще кое-что по мелочи. Когда она застегивала молнию на джинсах, раздался звонок в дверь. Алла чертыхнулась, опасаясь, как бы это не оказался Фотолюбитель, ну а, впрочем, какое его дело и чего было стесняться? Она пошла к двери и поглядела в глазок. Это был бывший муж.

– Ну, здравствуй, новый русский, – сказала она, – Заходи. Что без звонка?

– Рубашки, – сказал он, проходя в кухню и садясь на свой любимый диванчик.

– Сейчас, – сказала она. – А чего это они тебе вдруг понадобились?

– Если честно, то они мне совершенно не нужны.

– А что тогда, Стас?

И как это он учуял, что она ходила к Фотолюбителю? Ну, четверть века же вместе прожили почти, вот и учуял.

– Просто меня сюда тянет. Ты сейчас на дачу? Может быть, я тебя отвезу?

– Да незачем, я и на электричке доеду, – сказала она, доставая продукты из холодильника и помещая их в хозяйственную сумку.

– Может, мне тоже хочется на дачу. К Кристоферу и вообще.

– У тебя есть загородный дом.

– У меня есть загородный дом, – сказал он, – Но там нет Кристофера. И тебя.

– Так получилось: либо одно, либо другое. Так сложилось. Мне досталась дача.

– Тогда я хочу на дачу, – сказал он.

– Ну приезжай как-нибудь. Хочешь – завтра.

– Почему не сегодня? – сказал он, – Я продам этот дом, если он тебе не нравится.

– Пусти, мне надо ехать, а то я не успею на восемь двадцать.

Они вместе вошли в лифт, двери сомкнулись, и ему в глаза снова бросилось слово из трех букв, нацарапанное чуть выше уровня его глаз.

– Удивительно, – сказал он, тыча пальцем в это слово, – как это ты, училка, до сих пор не позвонила в домоуправление, чтобы они это как-нибудь заклеили, что ли.

– А я его до сих пор просто не видела, – в самом деле удивившись, сказала Алла, – Наверное, оно выше, чем я обычно смотрю. А может, у меня такая особенность зрения, я плохо вижу плохое. Завтра же позвоню в ДЭЗ.

– Да оно же тут уж лет десять написано, – сказал Стас. – Я даже думал, может, это Лешка его написал, когда был маленький. Но, пожалуй, нет, высоковато; когда он стал такого роста, он бы уже написал что-нибудь другое. А ведь правильно, по сути, написано, – докончил он, уже выходя из подъезда следом за Аллой, – Ну, так я приеду завтра к тебе? Или мне туда, ну, как в лифте написано?

– Да нет, почему же, – сказала Алла, чувствуя себя сейчас такой же красивой, как на снимке у Рыбкина, и такой же великодушной, – Приезжай, поговорим.

Воскресенье, 23 июля, 22.30

Кузякин решительно вытряхнул переполненные пепельницы в помойное ведро, вытер влажной тряпкой пыль со стола, расправил и положил на освобожденное таким образом место несколько листочков, переданных ему в папке Наташей, и вооружился ручкой. Он изучал их некоторое время, вчитываясь, делая пометки, затем включил компьютер, вошел в Интернет и набрал в поисковой системе данные: «Вожакова Ирина Георгиевна». Поиск дал всего четыре ссылки, в том числе: «В конкурсе на самый сладкий поцелуй, который проводился вчера в клубе „Всего одна ночь“, победили Рита Гуторина и Ирина Вожакова…» Клуб «Всего одна ночь», куда Кузякин перешел по ссылке, оказался заведением с уклоном в стриптиз, судя по иллюстрациям на сайте. По дальнейшим заманчивым ссылкам Журналист не пошел, а, стерев прежний текст в окошке поиска, набрал: «Георгий Вожаков». Тут выкинуло совсем другие ссылки, больше по газетам, а также на сайт Тульского оружейного банка. Скоро стало понятно, что этот Вожаков, чьей дочерью, по-видимому, и была Ирина Георгиевна, был, с одной стороны, председателем совета директоров банка, а с другой – главой регионального отделения некой партии и что месяцем раньше в составе делегации каких-то российских парламентариев он ездил на авиационную выставку в Малайзию.

Кузякин достал кассету и вставил ее в гнездо, чтобы посмотреть сюжет. Он был короткий, плохо записанный неподвижной скрытой камерой, но впечатляющий разнузданностью порнографической сцены. Единственная ее участница женского пола была, несомненно, похожа на Ирину Вожакову с сайта «Всего одной ночи», но показывать это с таким комментарием, конечно, было нельзя. Да и вообще, сообразил Кузякин, это никому и ни при каких обстоятельствах нельзя было показывать. Работы, чтобы дать в эфир хоть маленький кусочек, проделать надо было очень много, и работы гадкой. Он пошел к холодильнику в кухне и налил рюмку водки. Конечно, деньги тут будут хорошие. В конце концов, Шкулеву и необязательно отвечать прямо завтра. Выпив и закусив орешками, он вернулся за стол, открыл в текстовом редакторе файл «Roman» и прочел название «Прямой эфир». Потом он прочел первую фразу, вышел из текста в папку с файлами и уже занес палец над клавишей «delete», но все-таки опять пошел к холодильнику и налил себе еще водки. В это время на столе зазвонил телефон. Кузякин взглянул на часы, отметив, что стрелки показывают без десяти одиннадцать, и, подойдя к столу с рюмкой в руке, снял трубку. Звонила Хинди:

– Привет, Кузя! Я тебя не разбудила?

– Нет, – сказал он, вздрагивая от застывшей на экране сцены массового соития. Он выключил экран так поспешно, как будто Хинди могла подсмотреть по телефону.

– Что ты делаешь? Роман пишешь?

– Ну, не совсем, – сказал он, – Роман – это вечное, может и подождать, а мне тут другую работу подбросили. А ты где? Что-нибудь случилось?

– Нет, – сказала она, и Кузякин по шуршанию в трубке понял, что она где-то там у себя устраивается поуютнее, – Я из клиники. Дежурю сутки. Нервных больных уже спать разогнала, а сама чаю крепкого напилась, и не спится…

Кузякин представил, как она там, наверное, сидит в белом халатике и чулках, поскольку на улице шел дождь, на диванчике в комнате для медсестер, а на столе горит лампочка с алюминиевой биркой клиники, а рядом стоит чашка недопитого чая, и он сказал в трубку:

– Слушай, Хинди, а что, если я сейчас к тебе приеду? Я же тут недалеко.

Она замялась на том конце провода; он уже полез в ящик стола, где у него лежали ключи от машины, и тут вспомнил, что выпил, но это, подумал он, ничего, уж как-нибудь, орешки отбивают запах. Но она сказала после паузы:

– Понимаешь, у нас запирают на ночь, там охрана, ты не пройдешь. А у тебя что-нибудь случилось? Ты, вообще, почему не спишь?

– Да ничего особенного, – сказал он, прикуривая одну сигарету от другой. – Просто вялость какая-то, голова как будто не моя, да и настроение… Как-то все…

– Это у тебя реактивное состояние, – сказала она с ноткой учености в голосе, – Легкая депрессия. Ты в суде переволновался, а теперь у тебя отходняк. Это ничего. Приезжай утром между девятью и десятью, я тебе укольчик сделаю.

– Ладно, – сказал он. – Если проснусь.

– А ты сейчас иди ложись спать. А хочешь, я тебя дня на три устрою полежать у нас в клинике до суда? Тут у нас знаешь как хорошо? Тихо…

– Да что ты, Хинди! Когда мне в клинике лежать? Да и зачем?

– Ну, как хочешь, – сказала медсестра обиженно, – Тогда все равно завтра утром я тебя жду.

– Если проснусь, – сказал Кузякин. – Я тебя целую.

– Я тоже…

Воскресенье, 23 июля, 23.00

Он положил трубку, выключил компьютер, подумав, не стал пить водку, а стал искать в своем мобильном телефон Ри. Она взяла трубку, но он едва узнал ее голос, звучавший не так, как он привык в суде, а отстраненно и немного жеманно, и где-то там в трубке еще наигрывал рояль, и Кузякин догадался, что нашел ее, скорее всего, с кем-то в ресторане. Эту его догадку подтверждали и ее ответы, слишком односложные и сдержанные и несколько абстрактные.

– Марина, это ты? Это я, Кузя.

– Это Ри. Я тебя узнала.

– Я, наверное, не вовремя? Тебе неудобно говорить?

– Нет, ничего. Я всегда рада тебя слышать.

– Ты не одна?

Ну надо же, как он умеет все делать не вовремя! А она-то думала, что она одна такая.

– Я не дома. Ты что-то хотел?

– Да нет, ничего, – сказал Кузякин, все еще решая для себя, выпить или не выпить эту рюмку водки, которая стояла перед ним на столе. – Просто у меня возникла одна безумная идея. Ты говорила, что твой фитнес-центр работает круглые сутки, вот у меня и возникла мысль сейчас приехать к тебе поплавать.

– Нет, сейчас не выйдет, – сказала она, понимая, что полностью скрыть от сидящего напротив нее Хаджи-Мурата не совсем деловой характер этого разговора все равно уже не получится. Да и с какой стати она должна от него это скрывать? Хватит ей Сашка. – Может быть, ты приедешь во вторник? Я буду там во вторник после обеда… Возьми с собой только какую-нибудь спортивную форму и плавки…

Кого-то она там зовет к себе в плавках, злился Мурат, что, впрочем, почти никак не отражалось на его лице, только в глазах появлялся и сразу пропадал огонек бешенства. Он уже считал, что у него есть на Марину какие-то эксклюзивные права, да и деньги от Виктории Эммануиловны на счет пока так и не пришли, он сегодня проверял. А она зовет кого-то в плавках!

– Ну все, тогда до вторника, часов в пять, – продолжала она говорить в трубку. – Погоди, а как твой роман?.. Да-а?!. Ну хорошо, расскажешь. – Она отключила телефон и посмотрела на своего спутника через стол, уставленный рыбными закусками и зеленью.

– Разве мы с тобой не тренируемся во вторник в пять? – спросил Хаджи-Мурат.

– Ты мне первый раз об этом сейчас говоришь. Как я должна была догадаться?

– А кто это?

– Ты что, меня ревнуешь?

– У меня же нет на тебя никаких прав, – сказал он. – У тебя могут быть, конечно, свои друзья, но могу я спросить, кто вместо меня будет плавать в твоем бассейне?

– Присяжный, – сказала она.

– Но в суде же перерыв.

– А просто так мы не можем видеться?

– Не понимаю, что у тебя может быть общего с присяжными, – сказал Хаджи-Мурат, который был сегодня одет почти по-домашнему в мягкий замшевый пиджак и оттенявшую его загар розовую рубашку без галстука.

– Ну а у нас с тобой, Мурат, что общего? – спросила Ри, потому что его вопросы ей уже надоели. – Кроме того, что мы оба выросли в Алма-Ате?

Он так и не нашелся, что на это ответить, и спросил:

– А с кем у него роман?

Ри не сразу поняла, а догадавшись, решила не объяснять старому Хаджи-Мурату то, чего он все равно понять не сможет.

– Ну, не со мной. Если бы был со мной, я бы у него не спрашивала.

Она засмеялась и с аппетитом принялась за осетрину.

Вторник, 25 июля, 9.00

Виктор Викторович чувствовал себя уже намного лучше физически и морально, и к нему вернулась охота шутить. Укладываясь на кушетку в кабинете врача и поглядывая на страшный черный шланг аппарата все-таки с опаской, он сказал:

– Теперь кишка все-таки тоньше, раньше-то вон какую надо было глотать.

– Аппаратура самая современная, – сказал доктор, – а спазм больше по причинам психологии. Психологи говорят, что спазмы при глотании возникают у того, кто однажды должен был что-то сказать и не сказал. Ну, вздохните глубоко, и вперед…

Судья удивился и хотел было переспросить, не байка ли это, но сестра уже толкала ему в желудок через рот кишку, и он стал задыхаться и давиться, и слезы текли у него из глаз, и он сразу забыл, что хотел уточнить у доктора. Врач одним глазом рассматривал в окуляр какую-то мерзость в животе у судьи и тоже больше ничего не говорил. Наконец он вытащил эту проклятую кишку одним движением, Виктор Викторович сел на кушетке и задышал воздухом свободы.

– Ну, что там видно?

– Рубцуется, – промычал врач, заполняя историю болезни. – Нормально рубцуется, у вас хорошая язвочка, на задней стенке, невредная…

– А нельзя мне выписаться хотя бы завтра утром? – спросил судья просительно.

– Это сколько будет у нас? – переспросил врач, читая предыдущую запись. – Две недели? Если вы будете настаивать… Хотя рановато. А куда вы рветесь-то?

– У меня в суде перерыв в процессе, – объяснил Виктор Викторович. – А так в четверг я мог бы уже приступить.

– Ну и что ж, что процесс, в желудке у вас тоже процесс. Можно, конечно, и дома все назначения выполнять, болей уже не будет, но через два месяца с вашими процессами снова будете у нас. Лучше вылежаться.

– Да не могу я, – уже более решительно сказал судья. Но не объяснять же врачу, что председатель суда сегодня улетает за границу, и теперь каждый день будет на счету.

– Ну, там видно будет. Завтра и решим, мне с главврачом надо посоветоваться. Вылежаться всегда лучше. А правосудие, как и медицина, – это дело такое, неторопливое. Не рухнет оно там без вас.

– К вам там дочка приехала из Саратова, – сообщила медсестра, – Сейчас звонили.

Вторник, 25 июля, 10.00

Дочка судьи, женщина лет до тридцати с заботливым, хотя и невыразительным лицом, уже что-то домовито протирала в палате, где и без нее было всегда чисто, а на столике лежало в фольге угощение: вареная рыба.