Текст книги "На распутье"
Автор книги: Леонид Корнюшин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
Чуть свет над Ярославлем поплыл призывный колокольный звон, возвещая сбор ополчения на славное дело. Жители гуртом повалили к Спасскому монастырю. Разнородная рать вытянулась пестрой лентой на Московскую дорогу. Ждали главного воеводу.
Дмитрий Михайлович в это время стоял у мощей ярославльских чудотворцев. Митрополит Кирилл, светлолицый, с широкой бородой, отслужив молебен, благословил главного воеводу.
– Господи, княже, исполни свое ратное дело! – Старый митрополит дал Пожарскому поцеловать крест. – Я денно и нощно буду просить Господа и Пречистую Пресветлую Богородицу за вас.
– Клянусь, отче: или погибну, или выручу землю!
Около монастырской стены Пожарский легко, как молодой, поднялся в седло. Кузьма на кауром жеребце ехал сзади него. Рать двинулась, над дорогой заклубилась тучею пыль.
В Ростове не задержались – на рассвете двинулись под Троицу. В тучах пыли кавалерия, пехотные стрельцы, тыловые обозы и наряд вечером 14 августа 1612 года подошли к Троицкому монастырю. Весь табор, выставив охранение, осел меж стенами обители и Клементьевской слободой.
Велев раскладывать костры и варить походный кулеш, Пожарский созвал совет. Он сразу же заявил, когда порасселись:
– Нам надо, господа, заручиться договором с казаками.
– Тебе, князь, не следует идти под Москву, – сказал Пронский – то ли он оберегал князя, то ли отпихивал, чтобы самому стать во главе ратного дела.
– Надо подождать, – сказал Морозов.
– Ходкевич вот-вот ворвется в Москву, – предупредил Кузьма.
Иван Хованский отрубил прямо:
– Не знаю, об чем вы боле хлопочете, бояре: о животе Дмитрия Михалыча или об своей корысти?
– Мы тут начальные воеводы. Мы не ниже князя Пожарского, – спесиво заметил боярин Морозов.
– Не время чиниться, княже! Нам следует думать одну думу, как изгнать из Москвы латинцев и шляхту, заставить их уйти в Польшу.
А 18 августа 1612 года на рассвете Пожарский и Кузьма молились у мощей святого Сергия, прося помощи и подсобления, а когда встали с колен, к мощам святого стали подходить ратники. Архимандрит Дионисий давал благословение на ратное дело. И князь Пожарский, и другие начальные люди, и рядовые ратники чувствовали, что они прикоснулись к таинству святости, и это укрепляло их дух, давало им силы. Выходили из собора, за воротами садились на коней. Ветер, довольно незначительный до этого, усилился, рвал знамена. Конница, услышав зычный приказ князя «с Богом, ребята!», двинулась, тут же потонув в тучах пыли. За конницей шли пехотные стрелецкие и казацкие полки.
К войску подошли архимандрит, Авраамий Палицын и еще монахи с образами святой Троицы, святых чудотворцев Сергия и Никона. Посередь дороги в пылевых вихрях спешенные конные, пехота и все обозные еще раз приложились к образам и к кресту. И чудо – ветер враз переменился. Обозные мужики, только что крестившиеся со страхом: «Вишь, дьявол пляшет. Быть худу!» – теперь говорили: «Были мы далеки от Господа, а теперь милосердец внял молитве нашей».
Войско двигалось всю ночь; не сомкнув глаз во время короткого отдыха на рассвете, Пожарский заторопил рать. И пушкари, и пехота, и конные сотни после причащения были готовы идти на смерть; войско объезжал на коне сопровождавший рать келарь Авраамий Палицын, – говорил горячо, благословляя:
– Послужим, братья, родной земле! Окромя вас, больше некому. Не бойтеся положить за Русь животы – бойтесь сраму пособничества врагам!
До Москвы обозы тянулись весь следующий день. Пожарский и Минин, ехавшие впереди, остановили рать на Яузе – в пяти верстах от города. Было душно. Шкварился пот. Запотели кони. В рудую мглу садилось солнце.
– Пошли людей к Покровским и Арбатским воротам, – приказал Пожарский Бутурлину, которого ценил за храбрость и ратное умение. – Выдвинуть на позицию пушки. Конным сотням седел не сымать. Заночуем тут.
Воеводы на ночевку остановились в кучерской избе, брошенной хозяином. Рядом разместилось ярославское правительство – земский совет.
Едва занялась заря, ополчение при полной изготовке к бою, ощетиненное пушками и пиками, двинулось к городу. У Яузских ворот на крупном, сером в яблоках коне их ждал атаман Трубецкой. Как завиднелась дворянская конница нижегородцев, тронулся навстречу.
– Бог в помощь, княже! – сказал он Пожарскому, будто не замечая Минина.
– С тем же и мы к казакам, – кивнул Дмитрий Михайлович.
– Что ж, ежели похотеть помочь Московскому государству, то надо забыть все споры, – предостерег Кузьма.
Трубецкой, не глядя на нижегородского говядаря, произнес:
– Для того я и стою здесь. Отсюда общими силами ударим по Китаю.
– Не с такою ли дружбою казаки Заруцкого хотели убить князя? – едко спросил Минин.
– Я за Заруцкого не несу ответа: он вор и убивец, а у нас с вами одно дело – изгнание чужеземцев. – Трубецкой высокомерно взглянул на Минина: «Дай мужикам волю!»
– Не чинись, князь. Кузьма больше всех радеет за Русь. Мы не можем стоять в одном таборе с казаками: они начнут враждовать с нашими людьми.
Земское ополчение стало станом, обогнув часть Белогородской стены от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве-реке. Главное ядро его было у Арбатских ворот, там стояли Пожарский и Минин.
За ночь Арбатские ворота и ближние подступы ощерились рвом, рогатками, шанцами и турами. От стариков до малых – все вышли подсоблять ополченцам. И князь и Кузьма всю ночь, наравне со всеми, не выпускали из рук кирок и лопат, и то и дело слышался голос князя:
– Наляжем, братушки, Русь нам за то поклонится!
Старый священник ходил меж работающих:
– Господь подсобляет вам, сынки мои. Не быть на Русской земле врагам гроба Господня!
Через день после прибытия Пожарского ратные люди увидели на западе идущее войско. За ним ехало несколько сот возов с набранными припасами. Гетману Ходкевичу нужно было провезти их в Кремль и Китай-город осажденным там полякам, предводительствуемым полковником Струсем. За этим продовольствием он и отходил от Москвы.
Ходкевич стал табором у Донского монастыря и намеревался переходить Москву-реку у Девичьего поля. Трубецкой же с главной силой стоял у Крымского двора, в тылу переправы. Он послал к Пожарскому за подкреплением.
Начальников ополчения, объезжавших полки, остановил нарочный от Трубецкого. Оставив обоз возле церкви Ильи Обыденного, Пожарский предусмотрительно переправил главные силы сюда, в Замоскворечье, заслоняя подступы к центру.
– Атаман просит переправить на тот бок пять конных сотен.
Пожарский взглянул на Минина.
– Надо послать, – кивнул Кузьма.
Пожарский подозвал князя Лопату:
– Бери пять лучших сотен – переправляйся сейчас же на тот бок к Трубецкому.
Едва сотни поднялись на тот берег, часть войска Ходкевича кинулась в лодки и на мост и в виду обоих ополчений перешла реку.
– Кузьма, держись тут с пехотою, а я стану с конницей на правом фланге, – приказал Пожарский, тронув коня.
В это время из Кремля выскочили осажденные к Чертольским воротам: Ходкевич хотел через эти ворота провезти запасы. Гурьян бил из пищали со сноровкою опытного стрельца, и как только падал под его свинцом шляхтич, он приговаривал:
– Знай, собака, как ходить в Россию!
По левую руку стоял Купырь: когда гусары лезли уже к самому носу, он брался за пику. Зяблик, без лат и без кольчуги, работал то мечом, то саблей. Над полем были слышны жуткие крики и стоны покалеченных. Конные сотни нижегородцев, зажатые в узкой горловине, лишенные маневра, метались и гибли, Пожарский с осатанелостью колол врагов тяжелым палашом, вороной конь его скакал как бешеный. Кузьма полосовал саблей, с левой руки его сочилась кровь, он с трудом пробился к Пожарскому.
– Что будем делать, Дмитрий Михалыч?
– Спешить кавалерию! – крикнул Пожарский. – Фирька! Гони на левый фланг: пущай пехота отходит к Чертольским воротам.
Фирька метнулся через разбитые быки и обломы, сотни пятились, несли тяжелый урон. Левка стрелял из подобранного лука. Купырь, раненный в голову, держался из последних сил, густо, внастил лежали убитые, пахло порохом и кровью.
– Сходи к Чертольским воротам. Приказ воеводы! – прокричал Фирька сотенному.
…Трубецкой, находясь в Замоскворечье у Крымского двора, удерживал свою рать. Его бередило себялюбивое чувство. Одному из старшин он сказал:
– Пускай Пожарский испробует свою силу. Мои казаки покуда еще не зажигали трубок.
Казаки же его не хотели помогать земским людям и, посмеиваясь, во все глотки кричали на тот берег:
– Богаты пришли из Ярославля! Небось сами отстоитесь от гетмана!
Князь Дмитрий Лопата, черный от грязи, подъехал к Трубецкому:
– Князь, вели переходить на тот бок, не то нижегородцев сомнут!
Трубецкой и сам видел большую опасность, нависшую над Пожарским, но его раззуживало ревнивое чувство: «Он не пришел в мой табор, и не мне, выше его по родству, кланяться».
– Нам туды лезть пока не с руки.
Четверо казачьих атаманов, стоявших за его спиной, тяжко зароптали:
– Там наши братове! Так негоже, князь.
Переправившиеся конные сотни и часть казаков Трубецкого без его рачения[65]65
Без его рачения – без его приказа.
[Закрыть] ударили с такой яростью, что едва не взяли в плен самого Ходкевича, шляхетская пехота и гусары кинулись назад, к Поклонной горе.
На рассвете 24 августа гетман Ходкевич собрал все войско и решил идти напролом, во что бы то ни стало пробиться к своим в Кремль. Левым флангом командовал сам гетман, в середине шел с конницей Зборовский, пехотой командовали поляки Невяровский и Граевский, справа выступали четыре тысячи украинских казаков атамана Ширая.
Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью, достигли Пятницкой улицы. Рати Пожарского медленно пятились к речным спускам. Свистели и бухали ядра, визжала картечь, падали с перебитыми хребтами и головами лошади, редело войско. Пожарский яростно хлестал нагайкой бегущих, пытаясь их остановить; почерневшее, запавшее лицо его было страшно.
– Стоять! От кого бежите? Стоять! – Он ухватил какого-то сотника. – Назад! Не пускать конницу к реке! – Князь закашлялся от черного порохового дыма.
Ядро бухнуло в трех шагах, окатив Пожарского тучей грязи. Темно-гнедой конь его, раненный в шею, хрипя и оскалясь, грузно упал на бок. Левка помог воеводе сесть на своего коня. Сам, как кошка, стянув с седла польского гусара, мигом очутился на его жеребце. Мушкетная пуля ранила Пожарского в голову. Стекавшая на глаза кровь мешала воеводе смотреть. Тявкали пули, скрежетала и визжала сталь… Кузьма на правом фланге колол пикою наседавших венгров Граевского. От орудийного и ружейного дыма стало темно. Стоял сплошной гул и рев. Трудно было понять: день ли, вечер ли?..
Слева осатанело лезли, блестя сталью доспехов, летучие гусары. Конница и пехота Невяровского из последних сил рубилась с ополченцами уже у самой воды.
Тут в столь решительный, тяжелый момент с князем Дмитрием Михайловичем случилась беда: его начал крутить черный приступ. С хрипом, конвульсивно дергаясь, князь сполз с седла, падучая хворь катала его по земле. Кузьма с ужасом увидел, как от лозняков с выставленными пиками на корчащегося Пожарского кинулась кучка гетмановских пехотинцев.
– Сготовь копья, за мной! – крикнул Минин стоявшим рядом ополченцам.
Он дал плети коню и в несколько махов очутился возле князя, поразив копьем грузного немца. Хрипя и отхаркиваясь кровью, Пожарский сполз под копыта. Левка и Фирька обороняли князя слева, рубили осатанелую шляхту.
– Становись стеной, заслоняй воеводу! – Кузьма, крутнув коня, вторым ударом сшиб венгра, пробитый навылет, тот дико закричал.
Приступ отпустил, измотанный, бледный Пожарский с помощью Кузьмы встал с земли.
– Полегшало?
– Вроде. Спасибо, Кузьма! Ежели б не подсобили – лежал бы я мертвым.
– Об чем речь, Дмитрий Михалыч, – махнул рукой Минин. – Слава Богу, что обошлося! На коня сесть сможешь?
– Надо смочь.
Левка подвел к князю коня, помог ему подняться в седло. Конница Невяровского и венгерские гусары, отбитые от реки, уходили в дымную мглу, к почерневшим руинам выжженных зданий.
К концу дня перешедшие на правый берег шляхтичи и венгры ополчение Пожарского и Минина почти загнали в реку. Дмитрий Михайлович на левобережье сумел увести лишь головной полк. Меж двумя ратями ополченцев в решительную минуту опять не оказалось спайки. Трубецкой, тоже изрядно побитый, ушел в свой табор за Москву-реку, его пешие и конные казаки, выбитые из Климентьевского острога[66]66
Острожек, поставленный близ церкви Св. Климента.
[Закрыть], отходили по бродам туда же.
– Худо, Кузьма. Видно, в одиночку, без казаков, нам приступ не отбить! – Князь лихорадочно оглядывал осатанело рвущихся вперед гусар и пехотных.
– Надо, видно, послать старца Палицына к казакам.
– Фирька, скачи к келарю, живо! – распорядился Пожарский.
Фирька его нашел в ополченском обозе, возле церкви Ильи Обыденного. Выслушав, Палицын, ничего не молвя, взобрался на свою низенькую лохматую лошадь, погнав ее галопом в сторону Климентьевского острога. Казаки стояли толпой, видимо не зная, что им предпринимать. Они, как глубоко верующие, почитали келаря Авраамия, но находились во власти упрямого самолюбия.
Палицын крутнулся в седле, ткнув рукою на надутое ветром королевское знамя над Климентьевским острогом.
– Ваши глаза могут сие зрить? – прокричал призывающе. – Вам не стыдно?!
Казаки повернули в ту сторону головы. Послышался воинственный звон сабель, грозно зашевелились и враз заговорили:
– Они посмели навесить свои поганые знамена на наши обители и храмы! Не бывать же тому!
Палицын заговорил со страстью в голосе:
– Казаки! Братья! Вы начали доброе дело, всегда крепко стояли за свою веру и прославились в дальних землях, вы били гетманов, латынь и шведов, так неужто, братия, вы теперь уже не такие славные молодцы? Неужто только годитесь, чтоб пропивать штаны и свои люльки? Не побьете Ходкевича? Не постоите за храм Пречистой Богородицы?
Какой-то казак трубно прогудел:
– Пускай мы умрем, но посрамленья наших храмов не допустим!
Лавой ударили по левому панскому флангу, шляхта и немцы кинулись вон из Климентьевского острога.
Темное облако дыма покрыло сражающихся, восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому:
– Князь, дай мне войско, я пойду!
– Бери, коли хочешь.
Минин перешел реку и ударил по полякам, которые стояли у Крымского двора.
…Ходкевич в одном ботфорте, с подпаленным усом вскочил на коня, тот прядал ушами, дергался от дикого крика русских, вдоль изгородей уже сверкали казацкие сабли, и бешено закричал:
– Рыцарство, позор вам!
Но кто-то его коня огрел плетью, конница как щепу захватила своего гетмана, бежали без памяти до самых Воробьевых гор. Вся венгерская пехота, как выкошенная, легла замертво. Гетман Ходкевич понял, что все пропало: он приказал спасать остаток возов и отходить.
Пехота и конница Пожарского и Трубецкого кинулась было догонять гетмана, но Дмитрий Михайлович видел опасность в такой погоне и остановил свою рать.
– Довольно! Слава те Господи, кажись, наша взяла! – воскликнул Пожарский, не стыдясь показавшихся на глазах слез.
Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:
– Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите – я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!
Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил:
– Дай, родная, кипятку. На воле стыло.
Кузьма вынул из походной сумы корбш и сало.
– Надумал я так, Дмитрий Михалыч: казны у нас с тобой – ни на понюх. Казаков же пустить в северные города никак нельзя. Выход, стало быть, один: пошлем Авраамия в Троицкий: там зачалось доброе дело – оттедова и подсобят.
Не успели выйти из избы, воротился лазутчик с Можайской дороги с вестью: Ходкевич с обозом припасов опять изготовился лезть на Москву, намереваясь любой ценою пробиться к Китаю.
– Слушай, князь, – сказал Кузьма, всегда поражавший Пожарского своей быстрой сообразительностью, – не дай Бог коли прорвется – тогда беда, ляхи не подохнут в Кремле. А чтоб вышло надежно, надо копать через все Замоскворечье, от берега до берега, ров да вязать плетеницы – в них гетман увязнет.
– Славно, Кузьма! – Пожарский присел к столу, велев позвать своего писаря – старого дьячка с болтающейся на шее чернилицей.
– Пиши грамоту в города, – сказал ему князь. – «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексея, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску».
Въехав в Троицкий, сразу же направились в келью архимандрита. Палицын подошел к старцу, проговорил с мольбою:
– Отец Дионисий, беда: как бы не ушли из Москвы казаки! Казна наша пустая. Чем подсобим ратному делу?
– Собери братию в собор, – сказал Дионисий кривому монаху.
Все служки и разные люди в один миг сбились в обители.
– Братие! Отдадим, что можем, но отстоим матерь-Русь! – сказал Дионисий. – Ничего не пожалеем ради спасенья земли.
Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом и жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам и обещали выкупить в скором времени.
Вместе с тем они отправили казакам воззвание, где расхваливали их мужество и доблести.
…Казаки, увидев подводу, скопом повалили к ней.
Но, когда узнали, что им привезли, вдруг на лицах казаков появилось выражение стыда и страха.
– Будь мы поганой веры, то мабудь и взяли. Пускай отсохнут у того руки, кто возьмет святыни Сергиевой обители! – от имени всех заявил с решительностью атаман Козлов.
– Свези назад! – крикнул Межаков, захлопнув крышку сундука.
– Не притронемся! – разнеслось по всему табору.
От первоначального желания скорее попользоваться добром не осталось и следа. Атаман Дружина Романов, почесываясь, проговорил:
– Перетерпим, чего там…
Показался на коне воевода Трубецкой: на бронзовом, луженом лице его было тоже выражение стыда.
– Марко и ты, Дружина, сейчас же везите имущество обратно в Троицкий, – распорядился он, перекрестившись. – Видит Бог: мы не сукины сыны.
– Русь вам, казаки, навечно останется благодарной, – с дрожью в голосе выговорил Палицын.
VIIIМесяц Кремль держали в смертельном кольце осады. Жолнеры, доведенные голодом до отчаяния, тенями ходили по Кремлю. Умерших стаскивали в ямы. Полковник Николай Струсь, командующий гарнизоном, успел порядочно нахапать золота и царской утвари. Но все это не имело теперь цены.
Ляхи в Кремле от лютого голода ели человечину. Вначале осажденные надеялись, что вернется гетман Ходкевич. Проходили недели, гетмана не было. Оставшиеся в Москве поляки были обречены на страшную гибель.
Человек двадцать солдат, как псы, кинулись с разных сторон на мертвеца, топорами стали рвать и рубить на куски его тело. Молодого гайдука, упавшего под ноги, постигла та же участь, что и пожилого.
От Успенского бежал и кричал какой-то длинный пан, грозясь кулаками:
– Не трогайте их! Тела принадлежат родственникам. Я, как судья, запрещаю!
Человек пять наемников, больше походившие на вставших из гробов мертвецов, бросились к нему. Судья, почувствовав опасность быть съеденным, с диким воплем как полоумный понесся прочь во все ноги{40}.
Приказ командующего гарнизона полковника Струся – забить, как скот, на мясо выпущенных из подвалов пленных, был исполнен: все до единого трупа сварили в страшных котлах.
Однако посланный 22 октября для переговоров с полковником Струсем воевода Василий Бутурлин вернулся ни с чем, заявив:
– Пустая затея, Дмитрий Михалыч, ни Струсь, ни другие полковники даже не хотят слушать о сдаче.
Наемники, чтоб не иметь лишних ртов и страшась за свои жизни, выпустили из крепости жен и детей боярских, наказав им вымолить у вождей ополчения пощаду себе.
Казаки Трубецкого, чуя хорошую поживу, ходкой рысью погнали коней к ставке Пожарского и Минина. Князь Дмитрий Михайлович стоял на подворье боярина Морозова, распоряжаясь устройством выпущенных боярских жен и детей:
– Всех накормить. Сыскать лекаря: пущай осмотрит хворых ребятишек.
Казаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.
Двадцать второго октября 1613 года сильной атакой казацких сабель поляков вышибли из Китай-города, голодные не могли защищаться, но Кремль ляхи продолжали держать.
…Когда повернул второй месяц жестокой осады, наемники истошно завопили с кремлевской стены:
– Сдаемся на вашу милость. Полковник Струсь складывает оружие. Только пощадите нас, даруйте нам жизнь! Видит Бог, что мы не помышляли русским ничего плохого. И мы уважаем вашу веру – она не ниже католической и лютеранской.
– Подохнуть достойно не могут! – ворчал Минин. – Тонки паны гетманы кишкой. Теперь они уважают нашу веру! Узнали, почем фунт лиха.
Поляки просили пощады, выговаривая себе только одно условие: чтобы сдавшимся оставили жизнь. Они, знавшие свирепость казаков, уговаривались сдаться Пожарскому, но ни за что не хотели попасть в руки Трубецкому.
Сначала поляки отворили ворота на Неглинную, и вышли из Кремля бояре во главе с Федором Мстиславским, дворяне и купцы, сидевшие в осаде.
Поляки побросали оружие и ожидали своей судьбы. Их погнали в таборы. Полковника Струся заперли в Чудовом монастыре. Все имущество пленных было сдано в казну.
В час избавленья государства князь Дмитрий Михайлович Пожарский и староста Кузьма Минин-Сухорук отправили на Белоозеро грамоту о сдаче Москвы шляхтой:
«…И октября же в 27 польские и литовские люди нам и всей земле добили челом, и милостью всемогущево в Троице славимово Бога царствующий град Москва от польских и от литовских людей очистился, и в Кремле и в Китае и в Цареве городе мы сели, а польские и литовские люди и королевские верники Федька Андронов с товарищи у нас по разбору, хто к чему по своим делам довелся…»
