Текст книги "На распутье"
Автор книги: Леонид Корнюшин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
Надо было обдумать: что произошло? Измена, черная, подлейшая измена! Шуйский ходил по столовой палате в своем старом доме, том самом, где когда-то бесстрашно поднял заговорщиков на истребление посланца сатаны – Гришки Отрепьева.
– Они меня ляхам продали! – вскричал Василий Иванович, и царица Мария слышала, как жалостно дрогнул его голос. – Господи, за что на меня такая кара?!
– Всем вершит Голицын, к трону лезет. Бог с ним, государь!
– В тебе бабий ум! – Шуйский, присев к столику резного черного дерева, написал коротко на клоке бумаги. – Отдай Маланье – старуха верная, пускай снесёт брату Ивану, он поднимет стрельцов.
– Боязно, государь… А ну найдут записку? Тогда они нас убьют!
– Маланью не поймают. Еще не все потеряно. Господь поможет! – Василий истово перекрестился.
– Господь оставил нас. – Мария горько заплакала.
Шуйский слышал, как било в ребра ее сердце.
– Неси старухе записку. Я надеюсь на стрельцов.
А 19 июля Захар Ляпунов, Иван Салтыков, Петр Засекин, князья Туренин, Василий Тюфякин и Федор Мерин-Волконский подговорили иеромонахов из кремлевского Чудова монастыря и спешно вошли на старое подворье Шуйских. Оставлять так, без пострижения, скинутого царя было зело опасно. Им стало известно, что Шуйский вместе с братом Иваном подбивал стрельцов на восстание.
Вчера патриарх Гермоген заявил им: «Лучше худой Шуйский, чем вор тушинский или же король со своим сыном. Пострижение, ежели против воли учините, не признаю». Упорство патриарха, которого чтили в народе, затрудняло задуманное, но отступать было поздно. Ворвались в молельню, где прятался Шуйский.
Мелкие, неродовитые людишки, нагло ворвавшиеся в его старинный добропорядочный боярский дом, всколыхнули в душе Шуйского приступ горделивого непреклонства. Затопав ногами, он в бешенстве закричал:
– Грязная чернь! Затравлю собаками!
Никому не ведомый человек, некто Михайла Аксенов, мужик бычьей силы, завернул за спину руки Шуйскому, а князь Туренин приказал{33}:
– Сполни покаянную молитву.
Шуйский, с налитым кровью лицом, дергался, хрипел:
– Ублюдки! Я не даю согласья. Вас проклянет патриарх!
– Отцарствовал… Будя, моли Бога, что оставляем в живых. – Ляпунов держал Шуйского за руки.
Туренин, заметно горячась, торопливо наговаривал за несчастного обрядовые молитвы, произносил за него обещание.
– Везите его в свой монастырь, – кивнул монахам Захар. – А ты бери людей – сажай под стражу его братьев, – приказал он Аксенову.
Царица Мария ни жива ни мертва сидела в своей светлице и, когда туда ворвались заговорщики, с криком кинулась к дверям.
– Государь мой милый, великий царь, что эти негодяи с тобой сделали?! Не смейте! Он ваш законный царь! Вы не можете нас разлучить!
Крик этот вырвался у нее из глубины души. Молодая женщина истинно страдала не потому, что лишалась венца царицы, но потому, что она пред Богом была повенчана и отдала Шуйскому весь жар своего сердца. Убитую горем царицу повезли лить слезы в Ивановский монастырь. В убогую келью, где стояли узкая кровать да крохотный столик, вошла игуменья, много перевидевшая на своем веку. Она явилась, чтобы утешить несчастную царицу.
– Молись Господу, проси прощения за грехи, бо все делается по грехам нашим. Думай о душе. Знатность да богатство истечет, но вечна душа пред Богом.
Старая игуменья совершала обряд над ней, Мария, закатив глаза, с ужасом слушала голос, чувствовала, как душа ее падает в какой-то вечный, бесплотный покой…
С царем наконец-то было покончено, – так пала под силою злого умысла ложная добродетель человека, от которого отступился Господь. Истинно пшеничное зерно, дающее много плода, но тленно ложное. «Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души… Идущий прямым путем боится Господа; но чьи пути кривы, тот небрежет о нем».
Патриарх, как ни домогались, пострижения, учиненного против воли Шуйского, не признал: он говорил, что иноком стал тот, кто за него связал себя обетами монашества, Гермоген в храмах молился за царя Василия.
Часть третья
Семибоярщина
Двадцатого июля 1610 года из Москвы в города пошла окружная грамота, именем всех сословий Московского государства в ней извещали о перемене правления и о том, в каком бедственном, безвыходном положении очутилось государство: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а вор в Коломенском, литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою, латинскую, ввести… Кровь христианская междоусобная льется многое время».
Князь Федор Иванович Мстиславский, узнав о пострижении Шуйского, немедля послал своего лазутчика к гетману Жолкевскому, бывшему уже в семи верстах от Москвы на Хорошевских лугах, – просил его опередить самозванца, идти сей же час, не мешкая в столицу. Князь не принял совета Гермогена избрать царя из бояр: ни Василий Голицын, ни тем более юный Михаил Романов{34}, сын Филаретов, не находили поддержки у князя Федора Мстиславского. Сам же он не давал согласия принять венца, боялся междоусобицы и зависти между боярскими родами. «Кто тут из наших годен учинить порядок? – думал, тяжело вздыхая, князь. – Видит Бог, хочу Русской земле добра. Но вывести ее из тьмы, видно, волен не наш доморощенный…» Душа князя Федора Ивановича Мстиславского, отпрыска Гедиминовичей, тянулась к костельному звону и к островерхим замкам литвинов, где все было размеренно, успокоенно и расчетливо. Шла долгая тяжба за то, чтобы королевич Владислав принял православную веру, и смягчить упрямство патриарха не удавалось.
Самозванец из Коломны наконец двинулся на Москву, но рать Ивана Салтыкова, находившаяся под началом Жолкевского, отбила его приступ. Царишка и Марина уползли в Угрешскую обитель – за старые монастырские стены, под охрану перекинувшихся на сторону вора казаков Ивана Заруцкого. Самозванец был взбешен: власть из рук вырывал подлый Сигизмунд со своим щенком!
– Надо послать к Жолкевскому Сапегу, посули им золота, – посоветовала «царица».
Сапега тут же был вызван в «ставку». Вор скрипел пером, когда знатный шляхтич с надменным видом вошел в горницу.
– Вот грамота, которую ты свезешь к Жолкевскому, пускай Сигизмунд подавится моим золотом.
Вор обещал королю чистоганом триста тысяч да еще десять лет в казну Польши каждый год поставлять по три тысячи злотых и его сынку – по сто тысяч! К ногам короля вор обещался бросить Ливонию, а также и саму Швецию.
Через день явились послы, от имени короля объявили, что, если самозванец будет смирным, отдать в удел лишь Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, а о России он должен забыть, бо она уже царство Владислава.
– Так скажите псюхе Жолкевскому, – гневно выкрикнул, хватаясь за пистоль, самозванец, – что я не побрезгую жить в мужицкой избе, но не попрошу милости у Сигизмунда!
Разъяренной тигрицей в горницу влетела Марина. Сунула крепко сжатый кулачонко под нос гетмановскому послу:
– Вот вам ответ! Пусть Сигизмунд отдаст царю Димитрию Краков, и то еще мы посмотрим!
Шляхтичи вернулись к гетману ни с чем.
…Пятого августа 1610 года состоялась встреча близ Новодевичьего Мстиславского с гетманом. Князь, снарядив богатый стол в доме надежного купца, встретил Жолкевского как желанного спасителя. Федор Иванович даже прослезился, гетман, со своей стороны, тоже выказал большую радость.
– Тебя, князь, наияснейший король и рыцарство чтут больше всех: ты за свою к нам дружбу и раденье получишь много милостей, – заверил гетман.
– Я рад служить великому королю. Вся проволока, пан гетман, из-за патриарха. Старик зело неумолим! Он согласится венчать на царство королевского сына, если тот примет греческую веру и женится на россиянке.
Жолкевский сказал:
– Если королевич будет царем и по совести будет иметь желание и польза государства того потребует, то он может переменить веру, иначе нельзя насиловать совесть!
– Тогда Гермоген согласия не даст.
– Не проще ли, боярин, удавить старика?
– За Гермогеном – все земство. Такое подымется, не приведи Господь!..
Патриарх, а за ним духовные, упорно требовал: «Если королевич крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю, если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской веры, и да не будет на вас нашего благословения».
Доселе брала верх сторона Ляпуновых и Василия Голицына, не желавших видеть на троне ни Шуйского, ни самозванца, ни ляхов: они хотели своего царя.
Дума послала грамоты от имени бояр, стольников, людей приказных и воинских, стряпчих, дворян, боярских детей, купечества, где заявляла, что-де Шуйский ушел с трона по доброй воле, сложив с себя царство, дабы не изгубить государство, а Москва целовала крест на том, чтоб не подпасть ни под королевского сына, ни под вора, а всей землей избрать на царство русского самодержца.
Но в сих ужасных обстоятельствах превозмогла другая сторона, приверженцев королевича Владислава. Семь правящих бояр – глава Думы Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой да Лыков Борис сели, вознесенные смутой, у кормила государства. «Слыхано ли дело, куда ж многошубники заведут?» – кряхтели те, кто подальнозорчей.
Семибоярщину стало лихорадить с первого же дня{35}. Москву обложили со всех, считай, боков. Гетман Жолкевский в союзе с войском Валуева стоял с солидной армией уже под столицей, перерезав западные пути. Тушинский вор стянул свои силы в окрестности Москвы, пробрался уже в Замоскворечье. Ян Сапега, служивший самозванцу, с яростью кинулся на Серпуховские ворота.
Гетман Жолкевский слал боярам грамоты, ни в чем им не уступал, а в письмах к королю жаловался, как тяжело вести дела с этим упрямым и хитрым народом.
– Жолкевский – хитрая лисица, как известно, на свой хвост не сядет! – говорил распаленно Лыков.
– Мы так вести речь не можем, князь, – возразил Мстиславский. – Гетман не может нас обмануть. А государем при нонешнем нашем горе и мытарствах должен стать Владислав, сын Жигимонта. Наияснейшему королю я верю.
– А я – не шибко, – возразил Лыков.
– Теперь, бояре, надо следить, чтобы вор не сомкнулся с гетманом.
– То-то и оно-то, – кряхтел Федор Шереметев, – как бы оне не снюхалися!
– Промеж ними нет согласия, гетман не пойдет на сговор с вором, – заявил Мстиславский.
– Ты в том уверен, князь? А вот мне вестимо: хитрый гетман уговаривает нас, а за нашею спиною сношается с самозванцем, – бросил с раздражением Лыков. – Мы не должны верить ни едину слову поляка.
– Нам более всего надо бояться сабель Заруцкого, – сказал Андрей Трубецкой. – Не дай Бог атаман кинется на Москву!
– Спасение России – лишь в унии, – гнул под поляков Мстиславский.
Семибоярщина, разъеденная честолюбием, склонилась к подлому шагу: 17 августа 1610 года князья Мстиславский, Данило Мезецкий, Василий Голицын и двое думных дьяков прибыли на Девичье поле на переговоры с гетманом. Россия объявляла, что готова признать Владислава царевичем.
А спустя несколько дней близ местечка Болдино были раскинуты два шатра, с раннего утра туда стали сгонять народ – целовать крест Владиславу. Набралось около десяти тысяч человек. По толпе шел ропот:
– Государство отдают в лапы католикам!
– По деревням ходют ихние ксендзы – силою перекрещивают в ересь.
– Радные паны, бают, сидят уже в Кремле.
– Надо подаваться в Запорожье – искать защиты у казаков.
– Их сабля продажная – нашел защитников!
К полудню дело покончили, в шатер к гетману были вызваны прибывшие с опозданием Михайло Салтыков и князь Василий Мосальский.
– Поезжайте сейчас в Москву, – приказал гетман, – чтобы заключенный договор завтра же патриарх благословил.
Салтыков низко поклонился и вместе с Мосальским вышел из шатра.
К концу дня их замученные кони въехали в городские ворота. Садилось солнце. Не радовала глаз Салтыкова нынешняя Москва… Подъезжая к Китай-городу, сознался Мосальскому:
– У меня чего-то на душе неспокойно…
Мосальский утер смугловатое лицо и, понизив голос, спросил:
– А ты, Михайло Глебыч, думаешь, что король хочет посадить на трон сына? Сигизмунд норовит сесть сам.
Салтыков ответил не сразу; перекрестясь на выглянувший Иван Великий, невнятно бросил:
– Мы, князь, повязались с Польшею… Хода назад, видит Бог, нету.
Посланцев гетмана, Салтыкова со товарищи, Гермоген встретил у дверей Успенского собора. Устрашающе глядел великий старец! Жег глазами послов гетмана. Взлохмаченные брови укрывали сурово-немигающие глаза; казалось, они проникали в душу. Не верил Гермоген ни единому слову Сигизмунда и ни одному радному пану и презирал всею душою изменников.
Присяга королевичу Владиславу не окончилась одним днем, в Москве большой кремлевский колокол созывал народ в собор, в разные города были разосланы дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.
Договорная запись, учиненная в стане гетмана Жолкевского, гласила:
«А будучи Государю Королевичу Владиславу Жигимонтовичу на Российском Государстве, церкви Божия на Москве и по всем городам и по селам в Московском Государстве и во всем Российском Царствии чтити и украшати во всем по прежнему обычаю, и от разоренья ото всякого оберегати, и святым Божиим иконам и Пречистая Богородицы и всем святым и чудотворным мощам поклонятися и почитати, и святительскому и священническому (чину) и всем православным Христианам быть в православной Христианской вере Греческого закона по-прежнему, и Римские веры и иных разных вер костелов и всяких иных вер молебных храмов в Московском Государстве не ставити…»
Москва вздыбилась новым известием: от Сигизмунда из-под Смоленска приехал нарочный, продажный пес Федька Андронов.
В привезенном им письме король объявлял, что Московское государство отдано не сыну, а ему самому.
Келарь Троицкого монастыря Палицын, услыхав столь зловещее, поспешно направился к дому Филарета Романова. Федор Никитич про этакое уже прослышал, три дня назад он говорил народу на Красной площади: «Не верьте Сигизмунду: он хочет насадить католиков, закабалить Русь!»
– Сидишь, отче, а что деется – знаешь? – Авраамий, как ни был сдержан и осторожен, весь кипел от негодования.
Филарет сообщил ему:
– Нас хотят отправить послами к королю. Силою гонят из Москвы.
– Кто едет?
– Василий Голицын во главе. Такого великого посольства еще не водилось: едет больше тысячи человек!
– А ты, Федор Никитич, не дознался, зачем гетман гонит из Москвы Голицына да тебя? Расчищает дорогу Сигизмунду! Отсылают самых родовитых.
– А что мы можем сделать? Я сам також думаю.
…В это же время у патриарха Гермогена сидели Василий Голицын и Федор Мстиславский. Как последнее напутствие Гермоген сказал:
– Я потребую и добьюсь учинить смертную казнь всякому, кто захочет малоумием своим принять папскую веру. Мы ни ересь, ни католиков, ни иудеев, никаких лютеров и иных подлых вер у себя в России не потерпим, – и на том, бояре, мое твердое слово! Смоленска ни под какими угрозами не сдавать, королю же уходить от города со всей ратью, ни в какое другое условие не входить и никакому их подлому слову не верить!
– Не след перечить нам сейчас королю, – заметил осторожно Мстиславский.
Семибоярщина, призвав на трон Владислава, вынесла себе приговор. В народе, в посадах поднялась великая смута. Там кричали:
– Мы чужеземца-католика не хотим, веру свою с латынью не смешаем, а многошубным боярам пооборвем бороды за их продажность!
IIВ Новодевичий монастырь присягать королевскому сынку явились лишь бояре с челядью. Простой народ отсиживался по дворам. Баили:
– То дело сатанинское, темное… Мы – крещенные в истинной православной вере, нам с латынью да с иезуитами отнюдь вместе не жити, мы им, псам, головы проломаем!
Были и такие, что кинулись в лагерь к вору. Тот, кривобоко сидя на троне, поучал:
– Глядите, москали: служите своему государю, не жалея живота, как отцу моему царю Иоанну Васильичу служили. Тогда и от меня получите много милостей. Да не гневите мое государское величество, несите мне золото, ежели хотите, чтобы ваш государь не околел с голоду! – распалился самозванец. – Вы чего явились ко мне с пустыми карманами?
В числе перебежчиков были и Гурьян с Улитою.
– Помилуй, государь, отколе золото взять-то? – взмолился Гурьян. – Все забрали до нательной рубахи.
– Ты мне, дядя, голову не дури! Вы все сидите на золоте. У вас, скопидомов, сундуки трещат. Дадите золото – возьму вас, овец сирых, ничтожных, под свое царское покровительство.
– Да ведь говорим: разорили, ограбили! – влезла Улита.
– Дурная баба! На колени пред государем! Так-то! Я вам не ровня. Я – ваш царь!
Молоденькая купеческая дочка долго не понимала, что от нее хочет «царь»! Самозванец стал похотливо общупывать пышную девицу, полез под сарафан. Та завизжала.
– Тихо! – цыкнул. – Царю все дозволено.
Девица, пихнув самозванца, без памяти выскочила вон.
Поразглядев «сынка» Грозного, начал люд чесаться:
– Морда-то не царская. Какой же он сын Иоаннов, когда, видит Бог, не нашего роду-племени!
– Царишка-то, верно, ребяты, – паскуда!
– Ахти, заступница! Видать, решил Господь погубить нас. Как же энто? Глаз-то у царька черен, унырлив…
– Куды ж нам, сиротам, детца-то? Семибояре продались польскому королю, а энтот и того хуже.
– То-то что дети малые! – гудел простуженным базом Гурьян. – Верим всякому ворью! А все отчего? Ить кто ж, как не бояре, заквасили расстригу? Аукнулося-то на нас, на народе. Ежели в Юрьев день, ишо при Борисе, цена за четверть ржи с двадцати денег подскочила до трех рублев, то нонче она прыгнула аж до девяти рублев! Оттого и морока. А энтот «царь» – ставленник сатаны!
В торговых рядах голодный посадский люд сновал меж лавок и столов, но перекупщики гнули такие цены, что нельзя было ни к чему подступиться. Возле лавки Паперзака взметнулась ругань. Ремесленник в драном зипуне и баба в бараньей дохе совали под нос лавочнику куски мяса.
– Ты что, собака, нам сбыл? – кричала баба, пытаясь дотянуться руками до его горла.
– Мой господин знает Варшава, Литва и даже Париж! – кричал лавочник, прячась за спины.
– Братцы, оне продают собачину! – загрохотал на все ряды ремесленник.
Затрещали двери и рамы, лавку опустошили и подожгли. Лавочник, весь в крови, с голой задницей – ему спустили штаны, полз на карачках под столами, его стегал кнутом какой-то мужик, приговаривая:
– Будешь знать, сатана, как людей обманывать!
Подъехал на коне Паперзак, трусливо-заигрывающе проговорил:
– Негоже, мужики, отнюдь негоже, крест на вас есть…
– Братове, добродию! Этот скалдырник ишо баит об нашем святом кресте! – крикнул с гневом казак, вынимая из ножен саблю. – Бей его!
Клич возымел сильное действие. Толпа угрожающе надвинулась на Паперзака. Но тут зацокали копыта конных стрельцов.
– А ну, разойдись! – кричал сотенный, размахивая плетью.
Паперзак, не оглядываясь, погнал коня прочь от торговых рядов.
Та же участь постигла и лавку сукон Гангуса, – новехонькая, недавно возведенная в другом конце рядов, подпаленная с трех сторон, она вспыхнула, как лучинка. Гангус стоял поодаль, со страхом озираясь, повторял в бессильной злобе:
– Мой Бог, який дикий народ!..
– Сдается мне, что он сбывал пироги с кошачиной! – прикопался к Гангусу один сапожник.
– Энта сволочь на поставках в войско нажился! – подтвердил Гурьян.
– Мошенник! – крикнула Улита.
– Меня знает сам король, – бормотал Гангус, – перед его величеством государем Владиславом будете отвечать.
– Вот счас я ему покажу государя! – сказал ремесленник, засучивая рукав.
– Вы гляньте на его морду: он из тех, кого надо бить! – сказал старый стрелец.
Видя, что дело запахло худым, Гангус налег на ноги, за ним было погнались, но отстали, и он еще долго бежал, петляя по переулкам, укрывшись наконец за высоким забором своего двора.
IIIЗолотилась теплая, погожая осень, в пышной багровости стояли леса.
Одиннадцатого сентября 1610 года рано поутру великолепное посольство тронулось в путь под осажденный Смоленск.
Столь многолюдного посольства никогда еще не учиняла Москва. К королю Сигизмунду отправили 1246 человек! Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные Жолкевским: Владислав должен креститься и принять греческую веру до приезда в Москву, обязательно в Смоленске от митрополита Филарета и архиепископа Сергия; с Римским Папою по поводу веры никоим разом не сноситься; за отступление от веры в католичество русских, независимо от звания, казнить смертию, а их имения и имущества брать в казну; королевичу из Польши привезти лишь малое число помощников, не более пятисот, блюсти старый титул московских государей; жениться Владиславу можно будет только на православной с разрешения патриарха; коронным войскам, а равно тушинскому вору, покинуть города Московского государства; пришлым, знатному магнатству давать имения не в порубежных землях, а внутри государства, чтобы эти земли не ополячить; пленников русских вернуть в Московию; королю Сигизмунду уйти от Смоленска; на сейме быть московским послам – дабы подкрепить столь великое свершение.
Еще там говорилось:
«И жидом в Российское во все государство с торгом и некоторыми иными делами не въезжати… Умышлением никаким, ни засылкою шкоты никакие и убивства над людьми Московского государства не делати, и дворов и животов и иного ничего у всяких людей не отнимати; и в Польшу, и в Литву, и в иные государства Московского царства людей не рассылати, и из Польши и Литвы на их места никаких людей не приводите, и жен и детей ничьих не позорите ни в чем, и в полон не имати и не ссылати, и с женами и с детьим никого не разводите…»
Семибоярщина потихоньку склоняла государство под польскую корону.
А в России Семибоярщина подтвердила отмену Юрьева дня{36}, учиненную при царе Федоре Борисом Годуновым:
«Торговым и пашенным крестьянам в Литву с Руси, а из Литвы на Русь выходу не быта; также на Руси промеж себя христианам выходу не быти. Боярам и дворянам и всем чинам держати крепостных людей по прежнему обычаю, по крепости».
…Федор Мстиславский, в богатом кафтане и новых сапогах синего сафьяна, то и дело складывал молитвенно руки и говорил, возводя к потолку глаза:
– Его святейшество могущ, да решать государственные дела не ему – его дело Божье, – а нам. Гетман с войском – нам не враг, а союзник и друг. Не в нашей нонешней судьбе злить гетмана и короля: впустим в Москву Жолкевского!
Шереметев сопел коротким носом, понимал, на какую дорогу становился. У Смоленска – Сигизмунд, тушинский вор торчал неподалеку от Москвы – в Калуге.
В дверях палаты показался старый монах – уже в третий раз, звать их к патриарху. Бояре уставились на него. Оба раза Мстиславский говорил патриархову послу: «Государские дела велики, не можем их бросить». Посылая монаха к правящим боярам в третий раз, Гермоген сказал:
– А не явятся ко мне – явлюсь сам к ним, да не один – с народом. Так и реки!
Угроза подействовала. Как только монах передал то, что велел патриарх, первым поднялся дьяк Грамотин:
– Надо, бояре, иттить!
Салтыков сказал:
– Треба скорей решать, а то, не дай Бог, обидится пан гетман!
Великий старец встретил бояр, стоя посередине Крестовой палаты, негодующе пробежал глазами по их холеным лицам, впился зрачками в коротко подстриженную бородку князя Федора Мстиславского.
– Владыко! Отче и государь наш! – с пафосом выговорил Мстиславский. – Гетман Жолкевский прислал к нам пана Гонсевского. Гетман, любящий Русь, по доброй воле, ради спокойствия Москвы, просит дать согласие ввести его мирное войско в Новодевичий и расположить его по слободам.
– А Кремля он не просит? – уколол бояр Гермоген.
– А ты, может, желаешь, чтоб в нем засел тушинский вор? – прорычал угрозливо Салтыков. – Гетман Жолкевский идет в Москву доброхотом: он клянется уберечь ее от вора.
Гермоген, не веря им, стоял твердо на своем:
– Жолкевский – такой же вор и плут, как и самозванец! «Клянется уберечь ее от вора», а сам, хитрый и алчный, ничего не деет супротив самозванца. Наши же полки шлет на шведов; зловредный, замысливает захватить Москву, потому и лезет в Новодевичий да в посады, чтоб обложить ее со всех боков. Вы явились ко мне его пособниками. Прокляну! – заявил Гермоген. – Отдаете государство в руки ляхам!
Мстиславский доверительно дотронулся до руки его святейшества.
– Смягчись, владыко, над своими овцами, – сказал мягко, вкрадчиво, – ради убережения Москвы просим.
Гермоген, отдернув костистую руку, выговорил в зловещей тишине:
– Бога не обманете!
К патриарху сейчас же посунулся дьяк Грамотин:
– Коли гетман не войдет в Москву, куда нам, боярам, бечь, где спасаться, Москву ж заберет вор. Тогда, владыко, тебе придется держать ответ за такую погибель.
Шереметев, вынув из-под енотовой шубы свиток, прочитал сиплым голосом послание гетмана о воспрещении и всякого насилия, и грабежей в Москве.
Он еще не дочитал последней строки, как Гермоген строго стукнул посохом:
– Хитрому и зловредному пану не верю!
…Гонсевский меж тем пронюхал, что делалось на патриаршьем дворе, и вызвал к себе помощника.
– Поезжай и скажи, что гетман не поздней как завтра выступит против самозванца.
Но патриарх и послу Гонсевскому не поверил, и не отпускал от себя бояр.
– Верши дела божеские, а в наши, мирские – не суйся! – прокричал с негодованием Салтыков. – Тут наша, боярская воля.
– Другого выхода не маем, – поникло проговорил Андрей Голицын.
Патриарх остался непреклонен – согласия не дал.
В ночь с 20 на 21 сентября 1611 года войско гетмана вошло в Москву, бояре тихо отворили ворота Кремля.
Таким позором изменничества покрыла себя Семибоярщина.
