Текст книги "На распутье"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Не быть тому! – закричали. – Не быть Москве под ляхами!

– Мы унию бояр-изменников не признаем! – заявил купец в лисьей дохе от имени торговых людей. – Мы Россию под пяту королю не отдадим – то наше, владыко, крепкое слово, и на том мы целуем крест.

Салтыков, багровый, осатанелый, пропихнулся к патриарху.

– Ты ответишь за бунт пред великим королем!

Но Гермоген был не из тех, кто мог испугаться. Он выговорил с несгибаемым непреклонством:

– Изыди, бес, беспутный изменник!

VIII

В Гурьяновом кабаке, крепко запертом на две завалки, при занавешенных окошках – горело лишь две жировых плошки – сидели торговые люди, сотенные, приставы и дети боярские. Купец из Замоскворечья басовито прогудел:

– А куды нам, сиротам, детца? Либо идти под ляшского короля, либо бить челом Димитрию, будь он неладен!

– «Бить челом Димитрию»! Чего ты городишь? Нам доподлинно известно, какой он «царь» – бродяга и жид!

– Кто бы он ни был, истинный Димитрий или же самозванец, но, кромя него, у нас нету знамени.

В кабак с черного хода влез, проведенный Улитой, человек в косматой звериной дохе. Когда же он сбросил мех, то пред сидевшими предстал князь Дмитрий Пожарский. Он опирался на суковатую ореховую палку. Сюда привели князя верные люди, он знал, что здесь решалось.

– Вы, стало быть, собираетесь посылать к вору гонца? – спросил он, глядя на купца в енотовой шубе.

Купец узнал Пожарского.

– А куды, князь Дмитрий Михалыч, спрашиваю, детца?

– Надо браться за оружие, спасать Россию.

– Вестимо… – нетвердо заметил какой-то купчишка, – да тутки бают про знамя. На Москве говорено, что царем у нас теперь Владислав.

– Ни под польского короля с сыном, ни под тушинского вора государство мы клонить не можем! – проговорил Пожарский. – Стыдитесь и бойтесь, чтоб не легло на всех нас Господне проклятие. Вчера в соборе вы слышали, что рек владыка.

– И все ж мы должны послать в Калугу нашего лазутчика.

– Надежного лазутчика я сыщу, – сказал стрелец с черными усами. – Поп Харитон надежен.

– Надо, чтобы, нисколько не мешкая, Димитрий шел бы к Москве, – сказал князь Засекин.

– У вора – те же ляхи, вы что, али слепы? – попробовал урезонить их Пожарский.

Но переменить настроение ему не удалось. Гурьян, проводив князя до ворот, сказал:

– Как по моему уму, то от тушинского вора зло и есть. Кабы не было этого беса, то не стоял бы ляшский король под Смоленском.

Два дня спустя поп Харитон, посланный в Калугу к самозванцу, был схвачен и доставлен в пыточный подвал к Петру Гнутому. Туда спустился и Гонсевский, заявивший палачу:

– Не выдаст – будешь бит сам!

Гнутый обиделся:

– Кажися, господин полковник, я стараюся.

На первой же пытке, распятый на дыбе, когда раскаленным железом стали жечь ребра, Харитон оговорил главных заговорщиков – Андрея Голицына, Засекина и Ивана Воротынского. Попа сняли с дыбы, окатили холодной водой. Гонсевский, как волк над жертвой, стоял над ним.

– Все, собака, сказал?

Харитон перекрестился:

– Как на духу – говорю истинно.

– Повтори дыбу! – приказал Гнутому Гонсевский.

Однако вторая пытка ничего не дала. Когда стало терпеть невмоготу и смрадная вонь наполнила подвал, Харитон завопил:

– Бог не простит мне греха: Андрея Голицына я оговорил понапрасну, а трое других посылали меня к вору.

Вылезшего из подвала Гонсевского встретил Михайло Салтыков.

– Что прикажете, господин пан полковник? – спросил услужливо.

– Посадить сих бояр под стражу и Андрея Голицына. Попа казнить. Ввести в Кремль немцев, а стрельцов всех вон из города! – распорядился Гонсевский. – Какие известия из Новгорода?

– Новгородские смутьяны заявляют моему сыну Ивану: пока послы их не вернутся, до тех пор польских и литовских людей в детинец не пущать, а как вернутся со списком грамоты о крестном целовании московитов королевичу Владиславу, тогда, деи, они и присягнут. Смутьянит Псков – оттуда, пан полковник, идут грамоты: готовы признать тушинского бродягу, а короля и гетмана порочат. Сын пишет мне, дабы мы поскорее отпустили новгородских послов, не то выйдет еще большая смута во вред его величеству королю и в пользу самозванцу.

– Отпустить послов, – распорядился Гонсевский. – Что в Казани? Вятке?

– Грамоты из Казани идут от имени боярина Морозова, а также Богдана Бельского, тут, пан полковник, туманно: что в Казани на самом деле, неясно, но все ж, видно, недоумок воевода Морозов с верниками город прямят под вора.

– Будет тебе известно, Михайло Борисович, что король и гетман Жолкевский сердиты на правящих бояр: города присягают вору. Мало стараетесь перед королем!

– Но за себя-то мне пред его величеством не стыдно. Уж я-то, кажись, стараюсь!

– Тобой король доволен, – кивнул Гонсевский.

IX

Казань бурлила, с утра, едва ободняло, на стогне пред воеводским домом зачернело море шапок. Воевода Морозов стоял уже целый час на крыльце, унимая людское скопище. Ремесленники, торговцы, купцы, холопья, разный мужицкий люд – все это море перекипало и перекатывалось волнами, в гуле голосов трудно было понять: куда тянул народ?.. Посунувшись вперед могучей грудью, воевода покрыл своим трубным голосом людскую разноголосицу:

– Казанцы! Торговые, ремесленники и холопи! Отдать государство под Сигизмунда – значит принять подлую унию, от которой нам до скончания века не избавиться. Отродясь, братове, не слыхано, чтобы Россия ходила под шляхтой! У панов не хватит пороху, чтоб русичи им покорилися. Лишь те, у кого нет ни чести, ни совести, могут проситься под руку Жигимонта. Тем вечный позор! Какой-никакой, но в Калуге у нас есть царь, и мы бьем челом ему, а не польскому королю.

Речь возымела действие: гул разом стих.

В толпе закричали:

– Будем целовать крест Димитрию!

– Кабы Димитрию, а то вору-самозванцу!

– Из двух зол выбираем… – задумчиво сказал есаул, весь пропахший порохом. – Куда худшее зло от короля и его шляхты. Бьем челом тому, кто ныне сидит в Калуге.

Речь есаула окончательно настроила под самозванца. Послышались выкрики:

– Отправить послов в Калугу.

Над толпой, став на колымагу, поднялся второй воевода – Богдан Бельский. Его не брала старость, лишь в куцей бороденке пробилась изморозь. Он стал почем зря поносить стоявший народ:

– Ах вы недоумки! Под кого вы хотите отдать государство? Под вора и жида – вот он каков, «Димитрий»! Головы у вас, у дурней, есть на плечах али вы вовсе спятили? Да этот «царь» пропьет всю Россию со своими б… И тебе, Морозов, должно быть стыдно! Царя надо выбирать всею землей!

С Бельского сорвали шубу, и через мгновение он полетел под ноги разъяренной, рычащей, жаждущей крови толпы.

Боярин яростно отбивался. Морозов тщетно пытался предотвратить убийство, сорвавши голос: его никто не слушал.

– Тяни его на башню! – раздался опять подстрекающий голос дьяка Шульгина. – Что он тут разошелся? Кинуть его с башни!

Бельского подхватили, поволокли, он лягался, норовя ухватить за патлы Никанора Шульгина. Когда втянули, крикнул:

– Вору, паскуды, продались! Ах вы сучьи дети… – и полетел камнем вниз.

…Через два дня после гибели Бельского была получена весть о смерти Лжедимитрия.

X

Король Сигизмунд целый день провел на коне, осматривая крепостные стены Смоленска после штурма 21 ноября. Взорванную часть стены защитники заделали так прочно, что, несмотря на стрельбу из всех пушек, разбить стену не удалось. Замерзший и проголодавшийся король, войдя в шатер, сел к жарко топившейся печке. Он ждал известий из Калуги о самозванце.

– Этого, ваше величество, сделать не удалось, – ответил секретарь.

У Сигизмунда начали стекленеть ледяные глаза – что было всегда, когда его охватывал гнев.

– Но мой универсал калужане получили?

Секретарю была известна выходка одного ремесленника: во время читки универсала он показал под хохот толпы голую задницу.

– Да, универсал был оценен благожелательно, но наглый самозванец сумел запугать калужан.

Король видел, что секретарь, дабы угодить, лжет.

– Аудиенции у вашего величества просит касимовский царь!

– Пусть войдет.

Хану Ураз-Магмету, старому татарину с лицом будто скроенным из сморщенной желтой овчины, понравился прием у поляков, и король был доволен татарином: тот показал себя при штурме города молодцом. Сигизмунд доброжелательно кивнул ему:

– Поезжай в Калугу. Сумеешь доставить самозванца ко мне – награжу. Его нужно взять хитростью.

– Моя семья осталась в его лагере. Истосковалось сердце мое по сыну.

– Твой сын верно служит самозванцу, – сказал вошедший в шатер гетман Жолкевский.

– Прежде всего он мой сын! И скорей небо опрокинется на землю, чем сын предаст отца!

– Я тебя предупредил, хан, твое дело, как поступать, – остался при своем мнении Жолкевский.

– Привези мне бродягу живого или мертвого! – приказал король.

В Калугу Ураз-Магмет въехал ночью. Жал лютый мороз. Звучно визжал под полозьями снег. Возница, свой человек, привез его к одному из телохранителей самозванца, – хан еще с тушинской поры доверял этому татарину.

– Кликни сюда старшего над охраной Петра Араслана Урусова.

Тот вскоре явился. Урусов подошел к касимовскому царю, почтительно остановился рядом.

– Мне известно твое усердие: но кому ты служишь? – сказал ему царь. – Вору и врагу Аллаха. А за услугу много обещано…

– О каком деле речь? – спросил Урусов.

Ураз-Магмет понизил голос:

– Нынешней ночью со своими людьми схватишь бродягу.

Урусов миндальными, пронзительными глазами впился в лицо касимовского царя, видимо, выясняя: приказывал ли он или испытывал его?

– И куда его?

– Повезешь под охраной к польскому королю под Смоленск.

– Берегись измены, хан! Мои люди исполнят, что ты хочешь. С нами Аллах!

Во время ужина неожиданно вошел сын Ураз-Магмета – молодой, рослый, узкоглазый, сильно настороженный, словно он увидел не отца, а чужака. Хан же на радостях не заметил холодного блеска в глазах сына.

– Я приехал за вами, – сказал сыну хан. – Где мать?

– Дома. Она не жалуется на жизнь… – уклончиво ответил сын.

– Ты что-то таишь от меня?

– Что мне скрывать? – буркнул сын, отводя глаза. – Куда же мы поедем?

– В Москву. Король Сигизмунд очень милостив ко мне.

– Ты, значит, государя не чтишь? – спросил настороженно сын.

– Ты называешь государем этого бродягу?

Сын ничего на это не ответил и вскоре покинул пристанище отца. Он направился прямо во «дворец» – большой каменный купеческий дом, облюбованный самозванцем. Тот с каким-то есаулом пил казацкую горилку. «Государь» сидел полуголый, в одних подштанниках, смуглая его физиономия была цвета вареной свеклы – красна и пориста. Есаул, могучий дядя с прокуренными медными усами, рубил саблей тряпку, подбрасываемую «государем». «Царица» в соседней комнате визгливо бранила слугу. Самозванец уставился на вошедшего.

– Але я тебя звал? Порядка не знаешь? – накинулся на малого самозванец.

– Я бы не побеспокоил твое величество, кабы не дело.!. – Ханский сын замолчал, чувствуя, как от неосознанного ужаса на его голове поднимаются волосы: «Боже, я предаю отца!» – но уже не мог остановиться.

Самозванец насторожился, двигая ноздрями.

– Говори – не то велю отрубить тебе голову!

– В город тайно приехал мой отец…

– Хан в городе? – беспечно переспросил самозванец. – Что же он не явился во дворец? У меня много горилки.

– Отец возвратился не с добрыми намерениями… Он хочет взять семью и уехать в Москву. Он послан королем Сигизмундом…

– Ступай и молчи обо всем, – отрезвел самозванец.

– Этому старому татарину я сам выпущу кишки, – пообещал есаул, хватаясь за саблю.

Самозванец велел вызвать Михайлу Бутурлина и Игнатия Михнева.

– Везите старого татарина к реке, а там камень на шею – и в Оку, – приказал им самозванец.

– А что делать с Урусовым? – спросил Бутурлин.

– Посадите под крепкую стражу в темницу. Я должен все разузнать… А там будет видно.

До утра старого татарина держали взаперти, а как закричали вторые петухи, связали, кинули в грязные сани и повезли к реке, к заготовленной по указу самозванца проруби, а там пустили на дно.

Крещеный татарин Петр Урусов просидел взаперти два дня, в тот же вечер, как его выпустили, собрал верных людей, поклявшись убить тушинского вора.

Самозванец выжидал: он знал о присягнувших ему городах, о верности казаков. Казацкие атаманы – Иван Заруцкий и Григорий Шаховской – говорили ему, что если двинуть сейчас конные сотни на Москву, то дело решится в его пользу. Самозванец, изрядно битый, однако боялся туда идти. А забрюхатевшая Марина, и без того противная ему, стала еще нелюбее, и он гнал ее от себя.

Заруцкий и Шаховской явились пред светлые очи, когда самозванец, воротясь из бани, сидел за столом. Вор был весел.

– Дело сделано, – сообщил Заруцкий, – гони теперь от себя татарскую стражу.

– Идем на Москву, государь: мы положим ее к твоим ногам, – сказал Шаховской с нетерпением казака, привыкшего решать все дела одним взмахом сабли.

Только тут атаманы заметили в углу на кровати голую, с огромными грудями девку, она пила вино и, не стыдясь, скалила зубы. Шут Кошелев сидел у ее ног, ковыряя пальцем в широком, как погреб, носу. Самозванец шевельнул бровями, шут, не молвя ни слова, обхватил и поволок с кровати визжавшую девку; она кусалась и брыкалась. Кошелев, вытолкав девку, опять сел подобно истукану на прежнее место.

– Татары мне верны, – ответил самозванец на предложение Заруцкого.

– Тебе верны только казаки, – бросил язвительно Шаховской.

– Брешешь! Все города на востоке и на севере – мои! – Самозванец, напялив венец, прошелся пред атаманами.

– Все те города не стоят сотни сабель моих казаков, – обозленно выговорил Григорий Шаховской.

– Не будем чиниться. – Заруцкий налил себе водки, опрокинул в рот кубок, отломил корку, понюхав ее, заметил: – Ты бы, государь, девку подале прятал… Ляжки-то у дуры…

– Ну тебя к черту, Иван! Можа, не я дал казакам вольницу? Какие вести из Астрахани?

– Стоит покуда за тебя. Пока что! – прибавил зло Заруцкий. – Может отложиться.

– Астраханцы мне верные по гроб! Лазутчики из Воронежа воротились?

– Еще нет, – ответил Шаховской озабоченно.

– Найди ловкого казака – пущай сегодня скачет в Астрахань к воеводе… Христиане мне изменили, так я обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию или не оставлю в ней камня на камне. Турция должна помочь нам отбросить прочь ляшского короля.

– Под турок Москва не ляжет – ты на это не надейся, – отрезвил его Заруцкий. – Ты сделай так, как выгодно казачеству. Все твои планы без моих сабель – мыльный пузырь.

– Марина хлопочет за немцев, – сказал Шаховской, – и злит казаков.

– Не будь я Димитрий, если сегодня же с ними не расправлюсь, – заявил самозванец. – А если царица будет лезть и досаждать мне из-за них, велю утопить ее вместях с немцами. Не забывайся, Иван: города присягают мне, а не тебе, без моего знамени ты сам – мыльный пузырь. Ишь взял волю, атаман!

Заруцкий, поднявшись, бросил:.

– Не зли казаков!

Как только стихли в переулке копыта атаманских коней, Петр Араслан Урусов явился к самозванцу. Кивая головою, он сказал:

– Завтра, как только ободняет, мы хотели учинить охоту на зайцев. Если будет угодно твоей милости, то рады услужить тебе.

– Я и сам собирался. Охрану не возьму, – сказал самозванец. – Ты отвечаешь за мою жизнь головой!

Урусов с особой почтительностью ответил:

– Про то твоей государской милости не надо заботиться. Будет так, как ты хочешь.

XI

На охоту они выехали спозарань 11 декабря 1610 года. Занималось тихое утро, тянул колючий северняк. На берегу речки Ясенки, около широкого кустарника, Урусов, ехавший от вора по правую руку, на шаг сзади, вдруг оскалился и, выкрикнув что-то по-татарски, выстрелил в самозванца. Тот, захрипев, съехал с седла, зацепившись ногой за стремя. Острым мечом Урусов единым взмахом отсек голову самозванцу.

Ногаи, выскочив на опушку, уходили во мглу полей, в Тавриду. Шут Кошелев, без памяти от страха, погнал коня в город, ворвавшись в «царицыны» покои, крикнул:

– Государя убили!

Марина, ходившая на сносях последние дни, забрюхатев от Заруцкого, не глядя на то, что на дворе стояла ночь, бросилась подымать мир. Ударили в набат. «Царица», схватив факел, с обнаженной грудью посреди толпы вопила не от горя по «мужу», а от сознания, что уходила опять власть из рук… А она-то ею грезила не только во сне, но и наяву!

Среди казаков поднялся ропот:

– Бесстыжая! Грудями-то голыми трясет. Слыхано ли? Брюхатая носится!

– Недаром же гутарили ребята, как ее в Тушине валял весь табор.

Заруцкий, распорядившись, чтобы была наряжена, подвода за телом самозванца, подошел к Марине, схватил ее за руки, та завизжала:

– Пошел прочь!

– Но-но, со мною так не гутарь! Тебе без меня некуда деться.

Казаки рубили в переулках мурз, гонялись за татарами и шляхтой, а по Калуге вскинулся клич:

– Надо искать казацкого царя. Мы под чужого не пойдем. Пускай сперва примет нашу веру.

– Маринкин выблядок нам тоже не царь! – кричал какой-то сотенный. – Целуем крест князю Трубецкому.

Заруцкого, кинувшегося было в степь, воротили обратно.

…«Царицу» Марину калужане определили под стражу. Дня через два в лагерь к Яну Сапеге привели оборванца странника, державшего в руках корзинку. Он вынул из нее свечку, живенько разломал, протянув гетману записку от Марины: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог вам заплатит!»

Лезть на детинец – дело было трудное, рискованное. Сапега сказал:

– Калугу мне не взять. «Государыня» же остается в воле Божией. Я ей помочь не могу.

Обезглавленный труп вора уже около месяца находился в нетопленой церкви. Голова самозванца лежала отдельно от тела на скамейке – окрестные жители божились, что ночами она выкатывалась наружу, прыгала по стогнам и распутням и завывала бесом. Жители, крестясь, заходили в церковь, со страхом разглядывали голову с черными слипшимися волосами, вели разговоры:

– Бают, тут нечисто: бесова сила! Голова-то ночью на волю вылазит.

– И правда, дьявол. Морда-то нешто царская: клыки-то!

– Ахти! Спаси Бог! Видать, прегрешили мы?! Вовсе он не сын Иоаннов: то, братове, беглый жид!

…«Царица» Марина, слава Богу, разрешилась от бремени.

– Царевич! – восторгалась Марина и теперь, прикинув, что не потерять надежды на трон можно только приверженностью к русской православной вере, стала ходить по распутням и казацким таборам и там исступленно кричать:

– Отдаю вам своего царственного сына: крестите его в православную веру, как принято на Руси. Я согласна!

В народе же говорили:

– Младенец-то зазорный, подложный, стало быть. Больно скоро она разрешилась…

– Жила с вором, сама воровка и воренка родила. Не признаем!

– Нам ведомо, кто был «государь». Собака, вор и блудник.

– Нас не обманешь! – заявили ей на посаде.

Но игра «государыни» на струнах русской души даром все же не пропала – тут она не просчиталась, – иные стали говорить:

– Раз так – будем крестить по-нашенски, по православному обычаю.

– Будем крестить, – заявил поп Никифор, даже прослезившись. – Ей-богу, сам буду.

Велика доверчивость русского человека! Нет ей предела… Сына ее нарекли Иваном.

XII

…Москва глухо клокотала. Бояре, снесшись с Сигизмундом, выпросили войско для усмирения Рязани и Тулы. Рязань, вздыбленная Прокопием Ляпуновым, поднимала знамя освобождения Руси от иноземных захватчиков.

Служить Прокопий поднялся гибнущей России, то была правда, но судачили про него и иное: попутал, мол, его бес гордыни… Сидел, проклятый, в его горячей душе. Он сызмала не любил, чтобы им повелевали. Мелкопоместный род Ляпуновых угас бы, если бы не Прокопий, выскочивший из омута смут. Смекалистым умом и горячим сердцем наделила сего рязанца природа. Еще отец с гордостью говорил, что всему роду от Прокопия будет слава большая. Пророчество сбылось, но славу эту он добыл ценою собственной жизни.

– Бояре продали Россию! – так заявил Прокопий Ляпунов на совете лучших людей Рязанской земли. – Вызволять ее, окромя меня, некому.

Именитых не могло не покоробить такое его заявление. Не могли они захудалого дворянина в потрепанном кафтанишке допустить в вожди! Прокопий хорошо понимал страшный закон местничества, но он, игрок по натуре, мало об том задумывался. Некому больше было подняться, думали о новых отчинах, о прибыльности, – то доказали продавшиеся в Москве правящие бояре. Одна была сила, на которую делал первоначально ставку Прокопий, – казаки. Пронск, где Ляпунов едва не погиб с малой своей ратью, спасенный князем Пожарским, был уроком. Сейчас же, когда Ляпунов стал сколачивать ополчение, Дмитрий Михайлович советовал ему:

– Нужно, Прокопий, крепкое войско: со сбродом и ворами мы королевских псов не выгоним. Я тож становлюсь под твое знамя. Будь осторожен, не покладывайся тушинским казакам – то воинство зело ненадежное!

– А на кого же нам покладываться? На семерых бояр? На великородных Голицыных, Воротынского? – Прокопий всеми силами души ненавидел этих господ. – И в Писании святом сказано: как в глубокую старину великий Моисей дал согласие с верными Богу людьми страдать, – так и мы, тож рабы Божьи, не должны брезговать всякими, кто по апостольскому гласу ищет, чтобы творити волю вечного Владыки. Польский король, отрыгнутый сатаною, – наш губительный враг, а, стало быть, все, кто ратует пред святыми угодниками о его истреблении, – тот должен идти с нами к спасению земли.

– Зачем ты писал к пану Чернацкому? Ты думаешь, что Ян Сапега, этот подлый и коварный враг России, станет служить нашему освободительному делу? – спросил Пожарский, упорно не желая соглашаться с ним.

– А тебе, князь, разве неизвестно, что сей пан писал в Калугу Трубецкому? Сапега поклялся там, и мне тоже через Чернацкого поклялся, стоять за нашу православную веру, а что королю и его сыну он отнюдь не намерен служить. Тебе, Дмитрий Михалыч, про то неизвестно?

– Мне известно, – ответил Пожарский, – что Сапега – злой и хитрый католик и никогда не будет прямить нам и нашей вере. Ты, Прокопий, принял его подлый обман за правду!

– Ну, ты мне, князь, не указывай: у меня своя голова крепкая! – вспыхнул Ляпунов.

– Смотри, не закружилась бы она! – предостерег его, уходя, Пожарский. – Расплачиваться придется кровью и головой народу!

В сенцах послышались шаги, и мимо Пожарского влетел, буцая по полу длинными ножнами сабли, атаман Просовецкий. У атамана была косая сажень в плечах, отчаянная голова.

– Прими, Прокопий, до своей хаты: шесть тысяч моих сабель в Суздале готовы служить тебе. – Просовецкий стряхнул снег с башлыка..

– То я рад слышать, атаман! Что казаки?

– Зажгут люльки – тогда увидишь!

– Казаки у него – молодец к молодцу, – сказал есаул, ведавший нарядом в пять пушек.

– Готовь отряд, думаю, с первой оттепелью выступим, – сказал Ляпунов. – Бога и Пречистую почитают?

– Бога мы чтим, но также и сабли. У вас в Рязани горилка има?

– Ты эти замашки брось, – возвысил голос Прокопий, – идем на святое дело!

Следом за Просовецким бить челом вождю собирающегося земского ополчения явился Ивашка Заруцкий со своими донцами, после Калуги мотавшийся где-то в степях. Превратности судьбы, казалось, не оставляли на атамане своих следов и зарубок, опасности лишь закаляли его волю. Атаман никому не верил, как и у других тушинцев, его богом была сабля, однако, спутавшись с «государыней», Иван лелеял мечту: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына Ивана, но покамест скрывал это намерение.

– Славно, Иван! – Прокопий крепко тряхнул твердую руку атамана. – Казаки твои, надеюсь, не усумнятся идти на ляхов?

– Казак на то и казак, чтобы бить врагов, – криво усмехнувшись, ответил Заруцкий. – Но я еще не знаю, Прокопий, что я выгадаю…

Заруцкий вел темный торг – этого не мог не видеть Прокопий.

– Я знаю, Иван, чего ты хочешь. И видит Бог, пред его образом, – Ляпунов перекрестился, – пред его алтарем небесным даю свое твердое слово: коли мы выгоним из Москвы шляхту и выдворим из пределов России их короля – я посажу на престол твоего сына.

– Моего сына? – округлил от деланного изумления глаза Заруцкий.

– Со мною, Иван, негоже таиться: я все ведаю! Тебе же лучше, чтобы Маринкин сын Иван был твоим сыном. Он будет царем, если ты и твои казаки послужат мне своими саблями.

В глазах атамана Заруцкого блеснули счастливые огоньки. Ответил туманно:

– То Богу известно, чей Иван сын… Но ты со мною, однако, не гутарь, как со слугою: в казацких таборах – я ихний вождь!

– Властью, Иван, мы сочтемся. Подымай тульский посад. Знай: у нас не казацкое, а земское ополчение!

– Ты хочешь с черносошным мужичьем да с помещичьими сынками выгнать короля с гетманами? – спросил настороженно Заруцкий.

– Я говорю: ополчение двинется под земским знаменем.

– Ладно. Но помни: вся сила в казаках!

Ляпунов с рязанцами воспрянул еще больше, когда на другой день в ставку собирающегося ополчения с охранной полусотней прибыл калужский боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Под князем был чистейших кровей серый, в яблоках, рысак; седло, узда – все убранство сияло золотом и парчой. Поверх лат на нем был накинут новый плащ с горностаевой опушкой.

– Доброго здравия, атаман. – Трубецкой высокомерно обежал глазами неказистую фигуру вождя ополчения; поношенный кафтанишко, со сбитыми каблуками грубые, свиной кожи сапоги Прокопия – все говорило о захудалости сего дворянина; Трубецкой же поклонялся родовитости.

– Не время, князь, чиниться, я не из тех, кто будет кланяться перед знатными: у нас одно дело. Нам, помолясь Богу, поклявшись святым мощам преподобного Сергия, надо идти к Москве – бить шляхту. Ты явился служить ополчению?

– Да, – кивнул Трубецкой, шумно опустившись на скамью и разглаживая пышные русые усы, – рукоять сабли и богато инкрустированные ножны сияли и переливались под солнечным лучом.

– Сколько у тебя казаков в Калуге?

– Пять тысяч.

– Посад подсобит?

– Народ пойдет. Какие вести?

– Казаки, которых выгнал из Москвы лях Гонсевский, стали на нашу сторону. Ярославцы волынят, поджидая королевича, но большая часть посада – под волей Ивана Волынского и Просовецкого. Артемий Измайлов, поддержанный отрядом, посланным мною, при пособленье Андрея Просовецкого разбил наголову боярскую рать Куракина. Владимир, стало быть, в наших руках. Казань, Кашира, Тула, Нижний.

– А тебе известно, что в Пскове заквашен новый Димитрий?

– Хватит с нас двух. Третьего удави на осине.

– Но ты, Прокопий, не царь. Или уж сыскали вместе с Заруцким?

Ляпунов хитро извернулся:

– Ежели ты, князь, ходишь по торжищам, собирая пересуды, то это твое дело, я же ни об чем таком с Заруцким разговора не вел. – Перевел разговор на другое: – Можем ли мы верить Сапеге?

– На поляков в нашем деле рассчитывать не приходится, – высказался прямо Трубецкой.

– Я тоже так думаю. Я было ему поверил. Готовь своих казаков. По ранней весне выступим.