Текст книги "На распутье"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Леонид Георгиевич Корнюшин^{1}

НА РАСПУТЬЕ
(Исторический роман)

Часть первая
Царствование Шубника

I

Развеяв прах коварного лжеца^{2}, Московское государство оставалось сиротою; на выборном царе, на Борисе, при всем его недюжинном государственном уме, порядком-таки обожглись, а монах – проходимец Гришка Отрепьев подлил такого масла в огонь, что никак не могли очухаться. Дело было худое. Не обожглись бы на Борисе – не пахло бы и самозванцем. Рыжий проходимец чуть было не натворил таких бед, что России для отмывания грехов хватило бы на век. Но Господь не попустил, не испепелил, не завалил до конца государство: оно лишь чувствительно похилилось набок и как-то пористо поползло. Станового хребта сатана-Гришка, однако, не сломал.

Князь Василий Иванович Шуйский^{3} после гибели Отрепьева и разгрома поляков в Кремле вернулся в свой дом, однако беспокойный и хмурый. До сего дня ему не приходило и в голову – самому примерить Мономахову шапку. Он так говорил своим ближним. И Василий Иванович не кривил душой. Когда Шуйский вместе с заговорщиками ворвался в Кремль и самозванец со сломанной ногой лежал под стеной, а его верный друг Басманов, исколотый мечами, лежал, уже бездыханный, около крыльца, когда задуманное удалось – сам Шуйский горел только одним желанием: покончить с расстригой и выгнать из Москвы поляков. То было великое благо для России – единственное, что удалось Василию Ивановичу за свою жизнь.

Княжна Мария Буйносова-Ростовская, на которую Василий Иванович имел виды, находясь на положении невесты, приехала в каптане[1]1
  Каптана – крытая зимняя повозка.


[Закрыть] из родительского дома следом за ним. О том, что произошло в Кремле, толком она еще ничего не знала. Мария, в цветущих юных летах, имела породистую осанку, так что отец говорил:

– Как ей не быть такой: мы-то, чай, от древнего рода князья – не чета теперешним выскочкам.

Рослая, полногрудая, с овсяным снопом волос, с глазами, подернутыми дымкой, княжна мало подходила невысокому, не по годам старому, с рябоватым бабьеобразным лицом, да вдобавок подслеповатому Шуйскому. Но мать, отец и ближняя родня делали все ради того, чтобы они соединились. Знатный род Шуйских со всем их богатством и возвышение Василия Ивановича зело прельщали семейство Буйносовых-Ростовских. Красавицу княжну в сенях встретила тетка Шуйского, смотревшая на брак царя с этой необъезженной кобылицей, как она ее называла, не иначе как на злосчастный, но, зная отношение Василия Ивановича, помалкивала, не говоря ничего против.

– Кажись, все обошлось, – шепнула тетка Шуйского.

– Так это правда, что князь Василий поднял на него бояр? – буркнула старая, не желая беседовать с девицей.

Лицо Василия Ивановича сразу просияло, едва он увидел в дверях Марию.

– Славно, что ты приехала, а то я уж хотел посылать за тобою.

– Самозванец убит? – Мария казалась испуганной.

– Этот польский холуй получил то, что заслуживал.

– А что же дальше? – спросила тетка.

Слова услышал вошедший брат Шуйского Дмитрий.

– А дальше настала пора Шуйских. – Тонкое лицо Дмитрия с аккуратно подстриженными усами и ухоженной бородкой выражало энергичное нетерпение.

– Ты об чем? – Василий Иванович поднял глаза на брата.

– Об том, что, окромя тебя, корону брать некому. Литвину, князю Мстиславскому^{4}, мы ее не отдадим. Голицыну – тоже.

По лицу Шуйского пробежало сомнение.

– Я повел бояр бить расстригу не ради того, чтоб сесть самому.

– А нешто не твоя заслуга, что с самозванцем покончено? – спросила тетка. – Ты рисковал головой! Что ж, пущай Голицын взлезет на трон? Или Федор Мстиславский?

– Я… об таком… повороте не думал. – Василий Иванович опустил веки, однако сладкая истома подступила к его сердцу, довольная улыбка тронула его губы. То заметила наблюдательная тетка.

– Князь Василий Иваныч имеет право по родству, – ответила дева Буйносова-Ростовская. – Ить он – Рюрикович!

Все замолчали, Шуйский стал на колени пред Иверской Божией Матерью и долго молился, а когда кончил, увидел неслышно вошедших князей Трубецкого и Голицына. Атаман Трубецкой весь клокотал, короткая борода его дергалась, он подступил к Шуйскому:

– Сегодня, князь, упустишь, завтра будет поздно. Земля горит! Немедля иди на Красную площадь, там много наших. Они тебя, Василий Иваныч, выкликнут царем.

– Надо идти, – кивнул Василий Голицын, – не то выползет новый проходимец!

Шуйский, не отвечая, думал… Он не верил двурушному Голицыну.

Рябины на его лице стали медными; искуситель, однако, уже вполз в душу – Василий Иванович почувствовал себя царем. Его охватил какой-то сладостный трепет.

– Ступайте все на Красную площадь, – повелел, ни на кого не глядя. – И уповаю я не на то, чтоб выкликнули, а на то, чтоб избрать всей землей.

– Не мешкай, князь! – наказал, выходя, Трубецкой.

Когда гости ушли, Василий Иванович выпил серебряную чарку аликанта, закусил семужкой и, помолившись, опоясался кушаком, затем накинул опашень[2]2
  Опашень – просторная верхняя мужская одежда с рукавами.


[Закрыть] цвета бычьей крови.

– Иди, князь, венец тебе уготован по праву, – напутствовала тетка, осеняя его крестом, – храни тебя Господь!

– Ведуны рекли чего обо мне… не знаешь? – осведомился Шуйский.

– Все, Василий Иваныч, в твою пользу. Иди! – солгала тетка – ведуны предсказали Шуйскому скверный конец.

На Красной площади густела не шибко большая толпа. От торговых рядов по мосту из Замоскворечья и снизу, от Неглинки, поспешали в одиночку и кучками посадские люди. «Чо идут? Какого беса?» – «Не знаешь чо? Царя выбирать!» – «А каво?» – «А ляд знает. Егория юродивого, кажися», – слышалось в толпе. Егорий с кровавым кусищем мяса в руке, заливаясь слезами в три ручья, показался на паперти церкви Покрова. Все ахнули – по площади прокатился гул. Народ стал с ужасом креститься. Загудели колокола, однако понять было нельзя: как при сполохе или звали посады на торжество…

– Блаженный-то, гляньте, с кусьмищем мяса, весь в крови!

– Пахнет бедою! – метнулось по толпе.

Шуйский, прищурясь, видел, как шныряли в толпе верные его люди, спешили преданные ему бояре.

– Василий Иванович Шуйский – по Рюриковой крови тоже наследный царь! – кричал Богдан Бельский.

– Хотим Шуйского в цари! – гаркнули в несколько глоток.

Князь Мстиславский, надменный и напыженный, блистая бриллиантами, взглянул на Шуйского: «Я не менее тебя родовит». Шуйский, усмехнувшись, величаво кивнул ему.

Старатели наддали:

– Шуйского – на царство!

– Хотим Шуйского!

Какой-то боярский сын, взлезши на Лобное место, перекрывая шум, горласто крикнул на всю площадь:

– Да здравствует государь Василий Иваныч!

На том дело и порешилось. Блаженный Егорий трясся в слезах. А на посадах говорили:

– Как бы нонешний праздник не кончился панихидою… Божьему-то человеку ведомо. Быть крови!

…Князь Василий Иванович Шуйский, объявленный своими приверженцами царем, ходил по дворцу, озираясь по углам… Высока власть, да как удержаться?! В разосланной по городам государства грамоте говорилось:

«Целую крест на том, что мне ни над кем не делать ничего дурного без собору, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду».

Шуйский шел по той же темной, кривой дороге, что и Годунов. Как Борис сулил, покупая поротых людишек, разорвать пополам свою нательную рубаху, так и Шуйский клялся, что без бояр-де не мыслит сидения на престоле и не сделает и шага без собора. Василий Шуйский затеял страшную игру с народом, так же, как и Борис, раздавая подачки…

Другая грамота – о воре-расстриге – вызвала в глубинах народных глухой ропот; говорили, что в Кремле дело нечисто.

Грамота Марфы Нагой^{5} подлила масла в огонь, она писала о самозванце:

«А я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела».

Но люди-то знали, как Марфа вела свою лживую игру в Тайнинском, исполняя роль любящей матери, встречающей сына, и это ее объяснение вызвало, как и грамота Шуйского, недоверие и злобу.

– Вишь ты, хитра вдова, да нас на мякине не проведешь, – говорили на посадах.

Следом за грамотой Шуйского по его указу ближние бояре разослали по областям другую. В ней говорилось, что после вора Гришки Отрепьева на престол законно взошел избранный всей землею князь Василий Иванович Шуйский.

– Ране у царей суд был один – по своему хотению. А Шуйский, вона, обещает истинный, праведный суд.

Те, кто лучше знал рябого лгуна, отвечали со злой насмешкой:

– Не запели б, братья, вовсе другую спевку! Знаем мы евонный суд: это такой оборотень! Веры ему – не на полуху.

Клятва Шуйского в верности Земскому собору, что он, земский-де царь, будет вершить суд праведный именем народным, – клятва эта не приблизила его к низам.

– Поглядим, как оно выдет на деле-то? Красно новый царь баит!

– Мягко стелет, да комкасто спать.

Зачаток новой смуты обозначился с тяжелой пропажи: исчезла из дворца государственная печать.

По Москве же загуляло:

– Царь есть, а печати нету – вот она какая оказия!..

Шуйский чувствовал, что печать унесли неспроста, допытывался: чьих рук дело?

Ближние бояре пожимали плечами, трясли бородами и шубами, мол, кто ж тут узнает? Московская знать, пожалованная после венчания к царской руке, вздыхала: царь у нас нынче податливый, лица своего не имеет, и, раз уж начали его пинать с первого дня, какие бы щедроты и милости он ни проявил, ими он ртов не позатыкает, языков не прикусит. Высока власть, да руки-то оказались коротки!

– Не пойман, говорят, – не вор. Но я тебе советую выпереть из Москвы Григория Шаховского. Нечист князь! – сказал племянник Михайло Скопин-Шуйский.

– Прихвостень Отрепьева! Вели, чтоб сегодня же убрался: пускай едет воеводою в Путивль.

– Там много разного сброду. Может, в другой какой город? – возразил, предостерегая, Скопин.

Шуйский отмахнулся.

– И вели еще перевезти в Москву прах царевича Димитрия. Похороним с торжеством! – распорядился Шуйский.

– Не верь Василию Голицыну. Он ищет нового самозванца, чтобы скинуть тебя. Не верь его дружбе! Не верь его слову – то сладкий обман!

– Знаю! Михайло, мы с тобою – родня, только тебе откроюсь… Салтыкова – в Иван-город, Афанасия Власьева, травленого волка, – в Уфу, князя Рубец-Мосальского – в Корелу, Богдана Бельского – в Казань. Кликни сейчас ко мне Гермогена^{6}. Мы его возведем в патриархи.

Поспешно, не как к царю, а как к равному, вошел озабоченный Татищев. Спросил:

– Чего будем делать с панами? Послы, особо лях Гонсевский, исходят слюнями, грозятся именем короля.

– Пошлем в Краков своих, выведаем, как там и что. Покуда не воротятся – послов держать накрепко! В Польшу нарядить князя Григория Волконского и дьяка Андрея Ивановича.

А по посадам опять пополз зловещий, погибельный слух о воскрешении Димитрия…

Дескать, в Кремле убили не царя, а другого малого, а он-то, Красное солнышко, жив, слава Богу, ₍и опять идет на свое законное место. Так одно зло карается другим, и все уходит и уходит в таинственную даль бесплотного небытия высокая красота человеческой жизни – добродетель. Принятие же ложного блеска за ее истинный свет есть горький самообман, приносящий так мало утешения; однако люди счастливы, живя в обмане.

II

Григорий Шаховской, вернувшись из царского дворца, вынул из сумки огромную государственную печать. Жена не без страха наблюдала, как он тщательно засовывал ее в потайное дно походной кожаной сумы.

– Ты унес печать? – Жена оглянулась на дверь.

– Помалкивай…

– А коли хватятся?

– Не пойманный – не вор.

– Но помилуй, Гриша, тебе-то она зачем в Путивле?

– То не бабьего ума…

Шаховской, гибкий и ладно скроенный, с бородкой волокиты и авантюриста, уже успел кое-кого подговорить, чтобы те распускали слухи, что Димитрий с двумя товарищами перед мятежом ушел-де вон из Москвы и скоро явится в Кремль, а рябого Шуйского сгонит с трона.

На крыльце затопали, Григорий взглянул в окно и увидел рослого малого с черными как смоль кудрявыми волосами, с тупым и рыхлым носом на голом лице. Это был дворянин Михалко Молчанов, с которым Шаховской перекинулся словами возле монастырских ворот в Кремле. Шаховской велел ему, подобрав двух помощников, на царских конях, как стемнеет, бежать без промедления из Москвы. Молчанов был собран по-походному.

– Я завтра еду в Путивль, – сказал Шаховской, как только он вошел. – Людей нашел?

– Все готово: и люди и кони. Куды мне, Григорий, ехать? – Молчанов пытливо взглянул в быстрые, скользящие глаза Шаховского.

– А ты не знаешь? Не догадываешься? Пробирайся в Самбор или Сандомир!..

– Да разве я похож на Отрепьева? Я выше его на целую голову.

– А коли ее лишишься, то выйдет как раз.

– Однако, ты шутник, Григорий: энта штука мне дорога. Насчет того… я еще… подумаю.

– Думай. Такой случай выпадает лишь раз. Езжай в Самбор, а оттуда – ко мне в Путивль. Храни тебя Бог! Увидишь Марину – уведоми, что муж ее спасся. Пускай говорит, что убитым его не видала.

…«Государыня», несмотря на потрясения, не пала духом^{7}, – власть, как сладкий фимиам, по-прежнему кружила ей голову. Она решила любой ценою бороться за сбои, царицыны, права. Будь что будет! Марина Мнишек уродилась в отца, ну а тот ради достижения благополучия ничем не гнушался.

Молчанова на улице встретил бывший слуга Гришки – лях Хвалибог, порядочно заплывший жиром на царицыных харчах, с острым суковатым носом. Он сидел, как цепной пес, под «государыниной» дверью. С Молчановым у него были добрые отношения, таких продажных собак Хвалибог ценил: они играли на руку Польше.

– Государыня в большой печали, ты ее подбодряй.

– А то не знаю… – Молчанов прошел в келью: это все, что досталось ей после просторных царицыных покоев! Шляхтенка, злая и угрюмая, стояла около узкого окна.

– Я вам никому вот на столечко не верю. Вы все свиньи, свиньи! – визжащим голосом проговорила Марина. – Вы русские свиньи!

– Пани Марина, я только затем, чтобы сказать: скоро ваш муж явится…

Марину поразило, как молнией:

– Явится сюда? 3 могилы?

– Убили другого. Я еще не знаю, где теперь Димитрий. Но он жив! И я намерен ехать, государыня, к вашей матушке, чтобы ободрить ее. Вы же говорите, что убитого Димитрия не видели.

– Если так… то пусть Матка Бозка пошлет тебе удачу! – всхлипнула Марина.

…Три всадника на сытых, в серебряной сбруе конях на рассвете подъехали к Оке. Вчерашний жаркий день раскалил воздух, слегка выстудило лишь к утру. Один из двух поляков, сопровождавших Молчанова, сутулый, лет тридцати пяти, в каком-то рубище, в жидком свете зачинавшегося утра пристально следил за Молчановым.

– Тебя ждет то ж, что и Отрепьева, – тебе отрубят голову!

Лях Заболоцкий, тонкий, как ивовый хлыст, покрытый длинным плащом, добавил:

– Але еще погулять хочешь, дурак?

Подошел наконец-то паромщик, спокойный кряжистый мужик. Заболоцкий, морщась, – от мужика тянуло потом, – спросил:

– Тебе невдомек, что ты перевозишь государя Димитрия Иоанновича? Он сюда воротится с большим ополчением и всех изменников накажет, а тебя вознесет, так что и во сне не снилось!

Мужик молча тянул канат, ответил не без усмешки:

– А башка-то уцелеет?

Трое верхоконных скрылись в предутреннем тумане. Мужик-перевозчик, перекрестясь на восток, молвил себе самому:

– Ишь, окаянные, как власти хочут!

Они въехали в Самбор. Старая пани Мнишек, сильно исхудавшая с тех пор, как из Москвы пришли дурные вести об убийстве «царя» Димитрия и о том, что дочь Марина зверски умерщвлена толпой, не находила себе места. Никаких сведений не было и о муже.

– Пани, а пани, – сказала вошедшая служанка, пожилая, умевшая обращаться со своенравной хозяйкой, – на дворе двое людей. Говорят, что с важными вестями.

– Откуда они?

– Я думаю, что они москали.

Пани Мнишек быстро вышла на крыльцо, где, держа на поводу породистых потных гнедых коней, стояли в одеянии иноков двое. Один рыжеватый – это был Молчанов, другой ниже его, белобрысый, – Заболоцкий.

– Царь Димитрий Иоаннович, спасшийся от руки подлых убийц, – четко выговаривая слова, сказал Молчанов. – Разве ты не узнаешь своего зятя?

– Да, пани, вы видите перед собой царя Московии и мужа своей славной дочери Димитрия, – подтвердил Заболоцкий на недурном польском языке.

– Вы… царь Димитрий? – спросила пани Мнишек, смерив с ног до головы Молчанова.

– В интересах досточтимой пани признать зятя, – многозначительно заметил Заболоцкий.

В бесцветных глазах пани сверкнули злорадные огоньки, она поняла: фортуна снова поворачивалась лицом к ним, Мнишекам.

– Ядвига, занимайся своим делом! – прикрикнула пани на старуху, явно прислушивающуюся к их разговору. – Входите, господа, в дом.

Она велела принести беглецам умыться. После этого они перешли в столовую, к хорошим закускам, на которые живо набросились.

– Григорий Отрепьев убит? Это правда? – поинтересовалась пани.

– Мы такого имени не знаем, – ответил Заболоцкий, – ваш зять, любезная пани, сидит перед вами живой и здоровый.

– Вы видели мою дочь? – обратилась она к Молчанову.

– Она жива и невредима, – ответил тот коротко.

– Ее не убьют?

– Все будет зависеть от того, признаете ли вы меня своим зятем, – ответил вскользь Молчанов.

– Что мой муж?

– Он скоро будет здесь. – Молчанов отпихнул тарель с обглоданными бараньими костями. – Так что вы решили?

– А вас признает Московия? – полюбопытствовала пани Мнишек.

– Признает, бо Шуйского она не любит. У меня много друзей. Среди них князь Мосальский.

– Но что скажет моя дочь?

– Ваша дочь, пани, хочет быть государыней царицей, я с ней имел разговор.

– Я отвечу вам завтра, – проговорила, поднимаясь, пани Мнишек.

Утром же «теща» послала свою портниху в лучшую самборскую лавку, чтобы она купила самые роскошные одежды, предоставив также в распоряжение «зятя» двести слуг для его надобности и охраны.

– Пока отсидишься в ближнем монастыре, – заявила пани Мнишек Молчанову. – Что ты намерен делать?

– Следует немного подождать… Затем мы выедем в Путивль к Григорию Шаховскому.

– Кто он?

– Князя Шаховского Шуйский назначил туда воеводою.

– Он твой сторонник?

– Мы милости зычливы[3]3
  Преданы.


[Закрыть] друг другу.

Через три дня пани Мнишек отправилась в Краков, надеясь получить одобрение короля, но дальше приемной ее не пустили – Сигизмунд таил гнев на Лжедимитрия, и всякое упоминание о самозванце было неприятно ему, в его же воскрешение король верил, как в летошний снег. Когда около дворца раздосадованная пани садилась в карету, к ней подошел московский посол князь Волконский в новорасшитом серебром кафтане и сверкающей бриллиантами мурмолке[4]4
  Мурмолка (мурмонка) – вид шапки.


[Закрыть]. Тонкое, породистое лицо Волконского, его жесты, то, как он дотронулся красивыми, в перстнях, пальцами до мурмолки, мягкий, с переливами голос – все это так не походило на польских развязных шляхтичей. Умильную улыбку с лица пани как ветром сдуло, когда Волконский заявил, что он посол царя Василия.

– Верно ли, многочтимая пани Мнишек, что у вас в доме живет человек, который называет себя царем Димитрием? – полюбопытствовал Волконский.

– Да, живет, и он скоро пойдет и сгонит Шуйского.

– Но Гришку Отрепьева сожгли – то я видел своими глазами – и пеплом его выстрелили в сторону Польши.

– Господин посол, царь Димитрий живой, он вам еще припомнит оскорбления нашей дочери!

– Человек, который выдает себя за Димитрия, – Михалко Молчанов, промотавшийся дворянин без гроша в кармане, босяк, – вот какой он «государь»! На нем кровь Борисова сына, Феодора. Он, плут и чернокнижник, дран на площади кнутом. Я советую вам не иметь дела с проходимцем.

– Я не желаю вас слушать. Его величество король Сигизмунд признал Димитрия как сына Иоанна. А царь Шуйский не избран, а выкликнут, его величество это знает.

– Пани Мнишек, этот воскресший «Димитрий» вовсе не похож на прежнего. Тот был мал ростом, у этого руки как и подобает, а у того – одна короче!

– Вы лжете! – злобно бросила пани. – Мой зять, слава Господу, избежал смерти. Как я его могла не узнать? – И шляхтенка устремилась к карете.

– Не плакать бы вам после! – крикнул Волконский, но грохот колес заглушил его слова.

Запахло новыми бедами и потрясениями.

III

Михалко Молчанов другую неделю сидел близ Самбора за монастырскими стенами. Жратвы давали от пуза. Свой православный крест Михалко сбыл иудею. Теперь у него на шее болтался католический. Пан Заболоцкий на это монашеское житье глядел уныло:

– Докуда мы здесь будем торчать? Повалить некого. На монаха ж не полезешь?

Молчанов кивал кудрявой головой:

– Оскоромиться не худо бы. Надо сказать теще, чтоб привезла монашек.

– Да, чтоб было за что держаться. Ты знаешь – я обожаю жопастых и сиськастых.

Михалко погрозил ему пальцем:

– Не позорь, сукин сын, кесаря!

Как-то под вечер на монастырском дворе появилась «галерная шкура», как окрестил мужика Молчанов: действительно, было отчего так его назвать. Рожа будто кованная из железа, от самых глаз заросшая дремучей каштановой бородой, – Молчанов не обманывался, что под густой волосней было тавро, кое ставили на проданных рабов. Серый, обтрепанный, потерявший цвет, весь в дырьях кафтанишко, штаны из галерной парусины, худые сапоги, из них, как из щучьей пасти, выглядывали грязные пальцы – все это указывало на то, что в келью к «непобедимому кесарю» влез беглый, скрывающийся от преследования. Вошедший, сняв облезлую итальянскую шляпу, исподлобья, с недоверчивостью оглядел Молчанова.

– Ты Димитрий, что ли? – спросил он, устремив на него посверкивающие живым умом, бойкие глаза.

Михалко Молчанов кивнул.

– Дозволь, твое величество, присесть. И нема ли чего пожрать? Со вчерашнева дня не держал на зубах макового зерна.

Заболоцкий, как-то криво посмеиваясь, отправился на промысел в монастырскую трапезную.

– Откуда ты такой молодец? – Молчанов, каким-то собачьим нюхом почуяв нужного человека, приглядывался к мужику.

– Зараз из Венеции.

– Отпробовал галер?

– Пришлося. В Константинополе выкупили у турок немцы.

– За что?

– За услугу…

– Имя твое?

– Ивашка, прозвищем Болотников^{8}.

Ивашка Исаев сын некогда был холопом князя Телятевского. Хотелось ему воли… Недаром же цыганка ему нагадала: «Будет тебе, соколик, и ближняя и дальняя дорога. И не своей смертью помрешь». Глубокой ночью, удушив поднявшего лай пса, Ивашка бежал от господина. Дорога беглеца шла степью – к казакам. Снилась ему вольница… Однако на воле Иван Исаев сын гулял недолго – в Диком поле после короткой схватки попал в лапы татар. На корабле Ивашке поставили клеймо раба и продали в Турцию. Года четыре Иван сидел, закованный цепями, гребцом-галерником. Оброс темным волосом, белели одни зубы, да сверкали шафранные белки глаз. Был Иван угрюм и молчалив, как камень. Ночами глядел на луну, глотая холодные слезы. Вызревала месть, злая, кровавая… Немцы, разгромив флот турок, принесли волю. После того бродяга Ивашка вдоволь нагляделся на Европу.

О Венеции Ивашка сказал:

– Красиво, да тесно. У нас-то поширьше.

Судьба гнала по чужим землям, очутился в Польше. Там Иван и встретил «царишку Димитрия» – второго самозванца. Этот поротый, дубленый и ломаный, повидавший огонь и медные трубы мужик был тем человеком, которого так искал вор.

– Ну и рожа у тебя! Каленым железом потчевали? – продолжал выпытывать Молчанов, явно к нему присматриваясь.

– У раба, известно, шкура дубленая. – Ивашка помолчал, переспросил затем, не шибко веря кудрявому: – Ты и вправду Иванов сын?

– Я-то Иоаннов, природный царь, – прищурился Молчанов, – а ты, видно, сукин? А ежели сомневаешься, истинный ли я царь… – И вынул из сумы блистающие скипетр и корону. – Откуда бы они могли у меня быть?

– Не серчай, государь, я-то, видит Бог, тебе сгожуся.

– Чей ты был холоп? – поинтересовался Молчанов.

– Князя Телятевского.

Молчанов в знак расположения хлопнул Болотникова по плечу:

– Славно! Послужи, Иван, мне.

Два монаха внесли в глиняной посуде еду – у Ивашки аж заскрипели зубы, когда он набросился на принесенное. Крутые скулы его ходили как жернова. Молчанов и Заболоцкий молча наблюдали за ним. Михалко налил ему серебряную чарку.

– Испей, Иван, перед дорогой.

Порядочно нагрузившись, Болотников отпихнулся от стола, осведомился:

– Куды мне теперь? – Он хотел прибавить «государь», но отчего-то сдержался. Молчанов это заметил.

– Поедешь в Путивль к князю Григорию Петровичу Шаховскому. Он там воевода. Я пошлю грамоту князю.

Заболоцкий вынул из походной кожаной сумки гусиное перо и завинченную чернильницу. Молчанов бойко забегал пером по свитку.

– Вот, отдашь князю. Собирай войско, готовься идти на Москву. Такова моя… – Молчанов запнулся, не договорив: «государева воля». – Сыщи ему какую ни есть одежу. А то его схватят как подмостовника. Конь у тебя есть?

– Я добираюсь подвозами.

– Дай ему чалого. С Богом, Иван, в случае победы – получишь все, что токмо пожелаешь.

– А ты сам-то, государь, долго тут будешь сидеть?

– Недолго. Днями я тоже выеду в Путивль. Собирай войско. Тебя, я думаю, поддержит рязанец Ляпунов. Сыщи сотника Истому Пашкова. Он в Туле.

– Да поможет нам Бог. – Болотников поднялся из-за стола.

На другой день к вечеру, до пены запарив хорошего коня, Болотников въехал в Путивль. Садилось солнце, на косых лучах чистым огнем сверкали маковицы церквей, резал русский глаз острый, как игла, шпиль костела. Из-за тынов показывали солнцевидные головы подсолнухи, одетые, как в чехлы, пылью, от проезжей дороги гнулись к земле под обильными плодами яблони. Город был охвачен беспросветной дремой и скукой, но острый глаз Болотникова приметил оживление: из переулков доносился говор, скрип колес и конское ржание. Несколько казаков в твердых, словно железо, кожухах проехали мимо. Расспрашивать про воеводские хоромы было излишне – широкая улица вела прямо к ним. То был единственный в городе каменный дом. В прихожей воеводы жались по углам несколько торговых людишек. Начальник канцелярии из старых сотников, с саблей в истертых ножнах, в видавшем виды кафтане, с болтающейся чернилицей на груди, сурово уставился на Болотникова, не желая пускать его к воеводе, однако грамота Молчанова возымела действие. Ему дозволили войти. Григорий Петрович Шаховской, в новом кафтане, слушал то, что ему договаривал князь Мосальский, и по услышанному Болотников понял, что тут заваривается заговор против Шуйского. Мосальский, тучный и рыхлый, поперхнулся на слове, уставясь на вошедшего бродягу. Князь Михайло Долгорукий крутил пышный ус и кряхтел, обдумывая, что затевалось… Болотников молча подал Шаховскому свиток от Молчанова. Лицо Шаховского осветилось улыбкой, но он сдержал свои чувства, оглядывая Болотникова.

– Сей человек от спасшегося государя! – торжественно возвестил он.

– Ты кто? – с недоверчивостью спросил Долгорукий.

– Много чего повидал, господа, а теперя, видно, пришла пора послужить государю Димитрию Ивановичу! – горячо проговорил Болотников. – Плох ли я, хорош ли, но без меня государь на трон не сядет!

– Иоаннов ли он сын? – Долгорукий Продолжал крутить ус.

– Истинный царь. Показывал мне скипетр и державу. Как же он, княже, могет быть не истинным Димитрием, ежели его признала Мнишкова женка? То, господа, сын Ивана, у меня нету сомнения, а посему, коли хочете согнать Шуйского, – созывайте полки. Я поведу их на Москву и возьму ее. За мною пойдет народ, и я клянусь, что не пожалею крови!

– Я вам что говорил! – вскричал Шаховской, ударяя в пол ножнами. – А сего человека нам послал, может быть, сам Всевышний. Скоро ли Димитрий явится в Путивле?

– Сказал, что днями будет! Наряд, княже, ты имеешь? – спросил Шаховского как равного Болотников.

Шаховской, сдержав раздражение от такой фамильярности, кивнул:

– Не беспокойся, Иван, пушки будут. Найдем и гроши. Подсобят рязанцы и туляки.

– Ну, коли так – послужим государю Димитрию! Вы уж, княже, простите раба грешного, но вотчинников я не пожалею! – В голосе Болотникова звучали железные нотки, отчего как-то передернулся Михайло Долгорукий. – Не пожалею!

– Всех? – уточнил Долгорукий, пристально взглянув в жесткие, нелюдимые глаза галерного раба, готового мстить всему свету.

Болотников понимал, что, ответь он прямо, как стояло у него на языке, все эти господа от него разом отложатся. И Ивашка сказал, дабы не раздражать их:

– Всех, кто стоит за Шуйского.

Один Долгорукий уловил, что бродяга хитрит, и все-таки промолчал, – сама судьба послала того, кто мог покончить с Шуйским.

– К ним не может быть жалости, – кивнул Шаховской.

– Да простит нам Господь, – сказал Мосальский и постучал в стену.

Вошел начальник канцелярии.

– Собирай на площадь путивлян: я буду держать речь, – приказал воевода.

Через час на площади уже густела порядочная толпа, а люди все прибывали. Шаховской, скрипя новыми сапогами, поднялся на пустую пороховую бочку, которую выкатил из ворот слуга. Кругом колыхались кебеняки[5]5
  Кебеняк – род верхней одежды с башлыком.


[Закрыть], казацкие бараньи шапки, чернели гуцульские душегреи, свитки и ризы священников.

– Братке! – сказал повелительно Шаховской. – Вы не избирали Шуйского, и пущай он надевает хоть десять шуб – он не наш царь. Законный царь Димитрий Иоаннович с Божией помощью остался жив, выпрыгнув из окна. С телохранителями пробрался в Польшу, в нашу заступницу. Теперь он у своей тещи, княгини Мнишек. И вот-вот будет здесь. То подтвердит ваш предводитель и вождь, под чье знамя все должны, как один, встать. Вот он зараз перед вами, Иван по кличке Болотников.

Болотников влез на другую бочку, властно и зычно выкрикнул:

– Все, что здеся слыхали от воеводы, – сущая правда. Я только вчера своими глазами видал государя Димитрия.

– Вишь ты, святой воскрес!

– Димитрий жив, невредим, и таперчи мы пойдем под евонным знаменем и будем жечь, бить и топить всякую собаку, кто вякает за Шуйского. Да здравствует государь Димитрий!

Во всех концах площади дружно гаркнули сотни глоток:

– Да здравствует Димитрий!

Однако чей-то отрезвляющий голос предостерег:

– Опять кланяться польскому холую?

В толпу сейчас же кинулись стрельцы, и как ни лез куда погуще сказавший, его сыскали и потащили на воеводин двор.

После того заговорили по Путивлю:

– Живой царь Димитрий, не попустил Господь!

…Болотников делал смотры все увеличивающейся рати, которая больше напоминала шайку отчаянных людей, у которых в душе не было ни Бога ни черта – одно лишь алчное желание пограбить да покутить. Шли беглые и поротые мужички, холопы, злые, яростные. Болотников, поглядывая на них, говорил:

– Ну что, ребятушки, умоем Шубника? А на царя Димитрия можете положиться. Евонным именем даю вам право грабить имения. Женок и дочек боярских али княжеских можете брать в жены. Можете драть их, кто скольки горазд. – Его внимание привлек кривой, в кебеняке с одним рукавом, в холщовых портках, заплата на заплате, в чунях, настолько худых, что торчали грязные, с собачьими когтями пальцы, босяк. Что-то в этой отпетой, с гулящим, пронзительным ржавым глазом, физиономии привлекло внимание Болотникова. Босяк сидел при дороге около разведенного огня, помешивая ложкой в черном, как сажа, котелке какое-то варево; он шарил пальцами по исподнице, разложенной на коленях, – бил блох и вошек.