Текст книги "Сеть созвездий (СИ)"

Автор книги: Леонид Крестов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

   Оставшись один, Вырджуст лишь скрипнул клыками от дикой досады и ненависти к беглому чародею. Если библиотекарь был прав, а в его словах можно было не сомневаться, то мальчишка заручился весьма внушительной защитой. Вырджусту было страшно даже представить, что может произойти если в руки этого юнца угодит один из тех камней, что так яростно оберегают братья в стенах своей обители, но даже и без этой могучей силы защитники храма могли оказаться серьезной угрозой для всего Нижнего мира. Проклятый Регнор! Он один, похоже мог доставить демонам куда больше неприятностей, чем весь ночной народ и все его лорды вместе взятые. Вырджуста даже передернуло от одной только мысли, что возможно ему придется доложить его Повелителю о вмешательстве всего братства в это дело и его мгновенно накрыла волна ледяного ужаса.

   – Хозяин! – Углубившись в свои размышления, демон даже не заметил возвращения Верхеза. Глава боевого звена, только что вырвавшись из пламени пожарища, был весь покрыт черной сажей и копотью. От него несло запахом гари, словно он сам был тлеющей головешкой, а на отвратительной морде даже остался неровный ожог, явно оставленный на нем заклинанием.

   – Что случилось? – Тут же почуял неладное Вырджуст. Вернувшийся с победой демон не мог смотреть на него с такой виной, и затаившимся в глубине черных глаз, диким ужасом.

   – Они ушли. – обреченно произнес он и даже попятился назад от господина ожидая удара. Верхез был вдвое крупнее своего хозяина, но все равно опасался его гнева, словно низший, едва порожденный пламенем, мелкий бес.

   – Что значит ушли?! – Не поверил собственным ушам Вырджуст. – Все?!

   – Да, хозяин. Когда мы ворвались в зал, там уже никого не осталось. Вампиры скрылись через портал.

   – Быть этого не может! – Вырджуст лично позаботился о невозможности открыть переход. Как только здание вспыхнуло ярким пламенем, колдовать в нем было уже бесполезно. Огонь должен был поглощать любую силу, оставив лордов беззащитными, словно слепые котята, но кровососы все же как-то сумели пустить все его старания бесу под хвост. – Они заметили вас раньше времени?!

   – Нет, хозяин. – Замотал рогатой головой Верхез. – Никто не покидал покрова, они не могли нас почуять.

   – Тогда, как?! – Кипучая ненависть Вырджуста уже не вмещалась у него в груди и демон увидел в отражении глаз своего провинившегося слуги, отблески пламени, загоревшегося у него прямо в ладонях.

   – Похоже они собирались уйти еще до нашего нападения. Портал был открыт прежде, чем мы ворвались внутрь.

   – Тьма! – Выругался демон и в приступе дикого гнева, одним резким взмахом когтистой ладони, разорвал горло Верхеза. Глава боевого звена схватился за шею, захрипел что-то невнятное, выплевывая черную кровь и рухнул к ногам своего господина.

   Вырджуст даже не взглянул на него, все еще полыхая от гнева. Одной смерти для того, чтобы выместить всю кипевшую в нем лютую злобу, ему показалось совсем не достаточно. Демон желал немедленно расправиться со всем боевым звеном разом, но вовремя остудил свой горячий пыл вспомнив о своем Повелителе.

   Наивысший никому не прощал подобных провалов и если Вырджуст хотел сохранить свою жизнь, ему следовало доставить к подножию трона хоть кого-то, на кого можно свалить всю вину. Демон уже не сомневался, что все отправленные с ним собратья были обречены, и оставалось только гадать не разделит ли и он их прискорбную участь, когда явиться в тронный зал с поклоном.

   Ласса Илис.

   – Ласса и Олисия Илис, вы обвиняетесь в умышленном убийстве Миласы Альвент и ночной резне в Игровом квартале. – Сообщил нам знакомый стражник и только тогда я поняла, как все наши действия могли выглядеть со стороны.

   В начале одна из телохранительниц, которая ни на шаг не должна отходить от госпожи, вопреки всем правилам, покидает прием, оставив хозяйку одну, словно бы заранее зная, что должно произойти этой ночью, или даже за тем, что бы прекрасно зная маршрут возвращения Миласы, и всю охрану, с ее слабостями и недостатками, самолично поучаствовать в подготовке внезапного нападения на экипаж.

   Затем, когда благородную леди находят уже мертвой, посреди пустынного утреннего парка, и второй ее горе защитницы, причем родной сестры первой, так же не оказывается рядом с телом, словно бы она поспешно сбежала с места совершенного преступления, и ей явно было чего скрывать и бояться. Мой отложенный визит к страже, ни сколько не играл нам на пользу, а парочка трупов, с которыми нас застали в заброшенном доме и вовсе не оставляла нам ни единого шанса сохранить свою свободу. И пусть все это было ни как не связанно между собой, и не имело к Миласе и ее смерти ровным счетом никакого отношения, доказать это упертым стражникам было практически невозможно. Ни единого человека, который мог бы подтвердить своими свидетельствами нашу невиновность, в живых уже ни осталось. Никто не смог бы сказать в нашу защиту ни единого слова, и не подтвердив самозащиту, из-за которой нам пришлось пролить в городе столько крови, мы с сестрой уже были обречены к скорой смерти через повешение или что-то похуже.

   Кто бы не заплатил за смерть госпожи он, явно сам того даже не подозревая, сумел весьма ловко подставить нас под топор палача. Городской Магистрат никогда не церемонился с убийцами благородных особ, он сам целиком и полностью состоял из обитателей Золотого города и плаха уже ждала нас в любом случае, став вопросом лишь времени, которое потребуется страже, что бы выбить из нас обоих признание.

   – Что? – Стремительно побледнела Олисия услышав эти прискорбные новости. – Миласа мертва?! Как это случилось?! – Повернулась она ко мне, и еще не успевшие просохнуть с прошлого раза глаза сестры, вновь начали наполняться слезами. Для одной единственной ночи и еще не продолжительного утра, такое количество смертей для кого угодно могло стать внушительным перебором, и я ни сколько не винила сестру в приближающейся к ней истерике.

   – Не прикидывайтесь невинными овечками, леди. – Сурово нахмурил брови офицер стражи, имени которого я так и не удосужилась запомнить. – Слезами нас не проймешь, поднимайтесь! – Еще ближе придвинул он алебарду и я заметила, как его руки едва заметно трясутся. – Без фокусов! Живо! Вы и так уже успели наделать здесь порядочно шума. – Продолжал настойчиво требовать он, но в суровом тоне то и дело проскакивали панические нотки, и взглянув в лицо стражникам я к своему собственному удивлению обнаружила, что под масками холодной невозмутимости, которые все они так старались сохранить на своих лицах, прятался плохо скрываемы и выбирающийся наружу сквозь напуганные глаза, ледяной страх, от пребывания в ветхом доме сотрясаемом неведомой бурей прямо под стенами. Стражники, не смотря на свое численное превосходство, кажется, боялись нас куда больше, чем мы их, после всего увиденного в залитой кровью таверне и здесь, посреди расчерченного непонятным узором пола и парочкой трупов, словно бы принесенных в жертву могущественным демонам Преисполни, они не рисковали приближаться к нам достаточно близко, держась на расстоянии длинны своих алебард и мечтали поскорее оказаться, как можно дальше от этого зловещего места, словно бы боялись быть проклятыми парочкой ведьм.

   – Приготовься бежать, – тихо и едва слышно шепнула я Олисии, демонстративно подняв руки вверх, показывая свою безоружность, и медленно начала вставать с пола.

   Конечно идея броситься на целый десяток стражников разом, была просто безумной и явно самоубийственной. Даже если не вспоминать об вывихнутом плече, горящей огнем лодыжке и смертельной усталости, ни единого шанса справиться со всем патрулем разом у меня не было, но я и не рассчитывала вырваться на свободу живой и невредимой. Эльфийский яд, разбегающийся по моим венам, от ужаленной шипами ноги, уже делал свое черное дело, и я ни сколько не сомневалась, что не протяну даже до вечера. Любой очередной приступ мучавшего меня все сильнее удушья, мог оказаться последним и рано или поздно должен был отправить меня в могилу. Не питая никаких особых иллюзий и не лелея в душе надежд на собственное чудесное спасение от смерти, я надеялась лишь дать сестре возможность уйти. Ждавший ее недалеко от дома конь, позаимствованный из экипажа, и всего лишь жалкие полторы лиги, отделяющие окраину города от спасительной желтой мглы, могли подарить сестре весьма надежный шанс на спасение. Уйдя в туман, можно было исчезнуть бесследно, навсегда растворившись в Междумирье и укрывшись в одном из множества заполняющих его миров, оставить всю городскую стражу ни с чем.

   Надеясь, что хотя бы в этот единственный и наверное последний раз, Олисия все же послушается моего совета и броситься прочь, вон из дома, я резко обеими руками ухватилась за древко направленной мне на грудь алебарды офицера, и что было сил, после долгой и бессонной ночи, толкнула ее на него. К счастью трясущийся под ногами пол сыграл мне на пользу, и получив неожиданный толчок в живот, глава стражников согнулся, рухнул назад, сбив при этом еще парочку не расторопных защитников порядка.

   – Давай! – Рявкнула я сестре, и не тратя времени даром приложила еще одного, ближайшего парня, в защищенный шлемом висок, древком оставшегося у меня в руках казенного оружия.

   Еще один стражник отлетел к стене и врезавшись в камень лицом, упал в низ, но остальные, надо отдать им должное, не растерялись и не бросились прочь, словно перепуганные голуби из-под ног несущегося прямо на них человека. Ближайший к двери знакомый мне Ен, успевший схватить меня на лестнице в таверне Триеры, бросился Олисии на перерез, и прежде чем сестра смогла выскочить из комнаты в коридор, отправил ее обратно тяжелым ударом эфеса своего меча, прямо в лицо.

   Вскрикнув от боли сестра отшатнулась назад и получив еще один удар древком алебарды сзади, под колени, тут же рухнула в низ не в силах сопротивляться.

   – Они нужны нам живыми! – Верещал с пола командующий офицер, пытаясь подняться и прежде чем сестру успели скрутить, заломив ей руки за спину, я попыталась броситься к ней на помощь, но не успела сделать и пары шагов. Новый приступ удушья обрушился на меня столь внезапно, что я даже выпустила из рук спасительную алебарду, и захрипев, не в силах набрать в грудь хоть сколько ни будь спасительного воздуха, медленно опустилась на колени, словно самолично сдаваясь в руки закона.

   Так плохо как в этот раз мне еще не было. Горло, словно бы распухшее изнутри, горело огнем, из выпученных от мучения глаз потекли крупные слезы, а свист и хрип, вырывающиеся из моей гортани, смогли бы наверное напугать даже то, во что недавно превратился Диор. Руки и ноги тряслись, словно у припадочного больного, и я не могла даже прикрыться, когда озлобленные попыткой моего бегства стражники оказались рядом и принялись вымещать свои страх и злобу тяжелыми ударами сапогов. Катаясь по полу не в силах подняться, я чувствовала, как сознание медленно начинает покидать мою голову и уплывает в спасительную и безмолвную темноту, где нет ни ударов ни боли, ни страданий от отсутствия кислорода, где хорошо и спокойно и вовсе не надо делать хоть что-то, а можно спокойно расслабиться и забыться, растворившись в небытие.

   В те последние мгновения я не страшилась подступившей ко мне в плотную собственной смерти и лишь корила себя за все совершенные за последние часы роковые ошибки. Если бы я только не пустила сестру к женишку, настояв на своем, все сейчас могло бы сложиться иначе. Я не умирала бы здесь, избиваемая стражами порядка, Миласа могла бы быть по-прежнему живой и здоровой, а Олисия не лишилась бы всех кого любит, и не обзавелась бы тяжкими обвинениями в многочисленных ночных убийствах.

   Все это было чертовски неправильно и дьявольски несправедливо. Уходя из жизни я даже чувствовала себя виноватой, что так и не успела помочь Олисии и умирая, бросала ее здесь совершенно одну, словно трусливо сбегая из суровой действительности и всех переполняющих ее тяжелых невзгод. Я должна была во что бы то ни стало остаться рядом и помочь ей пережить это черное время, подставив плече и разделить тяжелое горе, но вместо этого бросала сестру на произвол судьбы и это заставляло меня ненавидеть саму себя так, словно бы это я была виновна во всем случившемся, и лично подставила ее во всех обвинениях, расправившись с целой толпой близких и дорогих ей людей.

   Катаясь по полу я, изо всех оставшихся сил, судорожно старалась увидеть сестру хотя бы краешком глаза, и пыталась прохрипеть ее имя, но горящее словно огнем, пересохшее горло и распухший язык, отказывались подчиняться моей воле и не желали издавать нужные звуки. Все что я могла это бессвязно хрипеть, откликаясь на новые пинки и удары.

   Дронг Мрак.

   Представший перед моим взором зал сложно было описать хоть какими-нибудь разумными словами. Казалось что ни в человеческом, ни в общем, ни в каком-либо другом языке, попросту не найдется столь возвышенно чистых слов, что бы передать все открывшееся мне великолепие, и любое, из самых невероятных, чарующих и впечатляющих мест, которое я только мог себе вообразить и представить, дав полную волю воображению, меркло в сравнении со всей открывшейся мне красотой.

   Огромный, идеально круглый зал, накрытый высоким куполом свода, был словно бы соткан из света, и казался построенным не из твердого камня, а вылепленным из чистейшего горного снега.

   Свет, проникавший сюда со всех сторон сразу, падал через множество восьмигранных отверстий, узором изрешетивших полусферу купола, и в этот яркий солнечный день, заполнял собою все помещение так сильно, что вокруг не оставалось ни единого темного уголка. Солнечные лучи, играющие на словно бы специально отполированной, и почти что зеркальной, поверхности пола и стен, почти что ослепляли любого входящего своими бликами и переливами. Они сразу же заключали гостя в свои теплые и ласковые объятья, и дарили непередаваемое ощущение восторга и упоения чувством собственной легкости и возвышенности.

   Мне казалось, что ступив за порог, я попал не в возведенное руками людей монументальное сооружение, из холодного камня, а шагнул внутрь настоящего невесомого облака, оказавшись на самой вершине всего мироздания. Прохаживаясь по галерее, в своей темно-серой, вышитой серебром форме, сам себе я казался здесь лишним, словно клякса, неаккуратно оставленная на шедевральной картине настоящего мастера, и портя своим присутствием все великолепие этого места, выбивался из его сиятельной чистоты, собственной чернотой.

   Медленно и неспешно, наслаждаясь каждой секундой этой прогулки, каждым своим шагом, по казавшимися воздушными ступеням, и каждым сделанном на этом пути вдохом, я медленно но верно продвигался по залу, к его самому его центру.

   Там, на центральной площадке, под самым большим отверстием купола, возвышался триумфальный постамент, сложенный, как и все в этом чарующим месте, из белоснежных каменных плит. Идеально круглые, они были наставлены друг на друга, и сужаясь к вершине напоминали ступенчатую пирамиду, со срезанной, плоской вершиной. На ее пике, зависнув в воздухе без всякой опоры, красовался небольшой голубоватый шар. Казавшийся хрустальным, он был прозрачен словно стекло, и сквозь его незримую поверхность отчетливо виднелись клубы невесомой и легкой дымки, отливающей всеми оттенками синевы весеннего неба. Медленно перетекая в его недрах, словно гонимая незримым мановением слабенького ветерка, она двигалась в нем словно живая, плавала, как рыбка за стенкой аквариума, и это движение завораживало, не хуже, чем безумная пляска пламени, или неспешный и размеренный бег воды.

   Приближаясь к этому сердцу зала, я чувствовал, как оно буквально пульсировало от переполняющей его нечеловеческой мощи. Она волнами растекалась от сферы по всему залу и наполняла его сладостным и умиротворяющим чувством покоя. Чем ближе я подбирался к этому постаменту, тем легче и спокойней становилось у меня на душе. Все невзгоды, тревоги и волнения словно бы улетучивались. Разум отчищался от любых, загрязняющих его своей суетой лишних мыслей, наполняя сознание блаженной тишиной и покоем.

   Захватившее меня, равнодушное ко всему, умиротворение было столь непередаваемо сильным, что я ощущал полнейшее единение со всем мирозданьем, до самой последней его невесомой песчинки на незримом краю. Сам себе казавшись бесконечным, словно вся необъятная реальность, со всеми ее слоями и плоскостями, чувствуя себя незыблемым и непоколебимым, как время, чей бег, я словно бы ощущал всей своей кожей, я будто бы и вовсе перестал быть простым человеком, и растворившись в окружающем меня пространстве, став с ним единым и целым, я словно бы превратился в стихию, позабыв о существовании таких мелочей как жизнь или смерть.

   Поднявшись по исписанным рунами плитам почти что к самому верху, и замерев на последней ступени, я оказался так близко от этого хрустального шара, что мог достать, его протянув руку, и сорвать словно яблоко.

   Заворожено и неотрывно наслаждаясь зрелищем перетекающей в его недрах синеватой дымки, я простоял так, не больше пары минут, но каждая секунда показалась мне целой, бурной и насыщенной, долгой жизнью, слившейся с потоком рек вечности.

   Это было несказанным блаженством, радостью в самом чистом и неподдельном ее проявлении, и именно так, наверное, должны были себя ощущать оказавшиеся в раю. Казалось, что быть еще лучше ничего уже просто не может, но как и все хорошее в нашей жизни, этот краткий пик отдохновения оборвался, в показавшийся самым неподходящим для этого миг.

   Резко зазвучавшее откуда-то у меня из-за спины, тоскливое и протяжное пение скрипки, ударило по ушам своей неожиданностью, как гром среди ясного неба. Разливающаяся по залу печальная музыка казалась здесь совершенно излишней. Она совершенно не подходила для этого места, разрушая своим звучанием всю его волшебную атмосферу, и довольно неплохая игра и исполнение, казались настоящим скрежетом или лязгом, словно бы дикая какофония впервые взявшего инструмент в свои руки, неумелого человека.

   Убивший всю тишину и покой реквием, мгновенно разрушил собою все мое умиротворение. Оно рассыпалось словно хрупкий карточный домик, от всего одного легкого, но неосторожного мановения, и рассыпавшись в прах, превратилось в груду мельчайших осколков, которые теперь уже невозможно было собрать в единое целое. Это мгновенно наполнило меня раздражительной злостью, будто бы у меня отобрали что-то самое дорогое и ценное, и заставило мигом возненавидеть вздумавшего здесь поиграть скрипача.

   Стремительно обернувшись назад, я увидел его почти у самого основания постамента. В точной копии моей собственной формы, он сидел на одной из нижних ступеней, и словно не замечая, что любые звуки, и даже самая красивая музыка, лишь портят и разрушают царившую здесь особую атмосферу, самозабвенно работал смычком, и вдохновенно прикрыв глаза, полностью отдавал себя музыке.

   Совсем еще юный парень, с темными и длинными, слега вьющимися волосами и аккуратной бородкой, он тут же показался мне смутно знакомым, словно бы я уже видел его где-то прежде, но сколько бы я не вглядывался в тонкие черты музыканта и не присматривался к его лицу, напрягая извилины, я так и не смог припомнить, где же мог его видеть.

   Кажется я что-то ему говорил, стремительно спускаясь вниз по ступеням, требовал прекратить, но совершенно не обращая на это никакого внимания, он играл свою печальную мелодию, пока не закончил ее последней, протяжной и едва дрожащей, пронзительной нотой.

   Только тогда, блаженно вздохнув и выдохнув полной грудью, он соизволил приоткрыть глаза, и отложив инструмент в сторону, на ступени, все же взглянул в мою сторону.

   Этот, слегка виноватый и опущенный к полу взгляд, как у провинившегося ребенка, сразу же мне не понравился. Было в нем что-то настораживающее и отталкивающее, смущающее своей неправильностью, будто бы за долгие годы знакомства с музыкантом, я впервые увидел на его худом лице эти неподдельные тени печали, и проблеск искреннего раскаяния.

   Так и не сумев понять и разобраться в том, что же именно меня так смутило и настораживало, я спустился к самому низу. Обменялся со скрипачом парой фраз, заставив его подняться на ноги, и повернувшись к нему спиной, отправился вновь обходить галерею по кругу, в надежде вернуть утраченное спокойствие, и вновь испытать ускользнувшее от меня состояние эйфории.

   Прохаживаясь мимо стоящих по кругу колон, я почти успел успокоиться и расслабиться. Стараясь дышать как можно ровнее и глубже, я отчистил сознание от всех наполняющих его лишних мыслей, и вновь погружаясь в себя, совсем не заметил, что скрипач бесшумно следовал за мной по пятам.

   Я не услышал ни его тихого дыхания, ни шороха шагов, ни легкого скрипа покачивающихся на поясе кожаных ножен, когда их медленно покидал короткий меч-гладиус. Я даже не заподозрил, что все это время он был у меня за спиной, тихо подкрадываясь для решительного удара, и лишь когда острая боль неожиданно пронзила мне спину, разрывая своими когтями кости и плоть, я запоздало, но все таки понял, что именно так смущало меня в его поведении. Неподдельные грусть и печаль, промелькнувшие в виноватой улыбке, и опушенном к полу взгляде. Реквием, казавшийся слишком трагичным для этого места, как оказалось, прозвучал здесь по мне в качестве прощального подарка и невысказанного в слух извинения, за предстоящий мне подлый и низкий удар прямо в спину, разорвавший тишину моим воплем.

   Падая на белоснежные плиты пола, и заливая их собственной, казавшейся здесь слишком яркой, и словно бы не настоящей, а нарисованной, алой кровью, я рефлекторно попытался дотянуться до собственного оружия, и неожиданно не смог обхватить его рукояти. Внезапно ставшие непослушными пальцы, словно бы отказывались мне подчиняться, став бесчувственными, и будто бы совершенно чужими, они не как не могли сомкнуться на эфесе достаточно сильно, сколько бы я не старался, и почти не чувствуя собственных рук, я едва сумел перевернуться на спину, тут же скривившись от новой волны жгучей боли в раздробленных костях плеча и ключицы.

   Беспомощный, как перевернутая лапами вверх черепаха, я ни как не мог подняться на ноги. Любая попытка пошевелиться была мучительна словно пытка, и тяжело дыша, я мог лишь бессильно плеваться ругательствами, в лицо зависшему надо мной скрипачу.

   Присев рядом, он выглядел все таким же подавленным и виноватым. В одной его руке был зажат окровавленный меч, в другой, зависнув в воздухе над раскрытой ладонью, покачивался небесной голубизны шар, так незаметно покинувший свое место на вершине центрального постамента.

   Он что-то мне говорит, тихо и мелодично, словно бы пытаясь меня успокоить, но не желая ничего слушать, я лишь плюю ему в лицо собственной кровью. Меня переполняют отчаяние и злоба, равных которым я прежде не знал. Они рвутся из груди, словно вольная птица из тесной клетки, и больше всего на свете я мечтаю вцепиться в его беззащитное горло, что бы придушить мерзавца прямо на месте.

   – Не стоит так убиваться, Дронг, – говорит он мне на последок, – завтра ты этого даже не вспомнишь, ничего не вспомнишь, даже собственного паршивого имени.

   Снова боль. Острая пронзительная игла, со всего размаха всаженная мне прямо в затылок. Она заставляет меня вздрогнуть всем телом, и мгновенно проснуться.

   Все приснившееся мне казалось столь реальным и настоящим, что подскочив на кровати словно ужаленный, я не сразу смог понять, что все это мне только привиделось. Дико озираясь по сторонам в темной комнате, я искал перед собой скрипача, и лихорадочно пытался нащупать на поясе меч. В затылке все еще пульсировали отголоски той боли, что вычеркнула из памяти все мое прошлое, и лишь ощупав собственное плече, и убедившись, что от застарелой раны давно остался лишь уродливый шрам, я сумел наконец успокоиться, и начал медленно отходить от преследовавших меня в кошмарах, обрывков воспоминаний.

   Снившиеся мне постоянно, с того самого дня, как я раненым и истекающим кровью, впервые оказался на острове, они преследовали меня уже много лет, и всегда заставляя просыпаться в холодном поту, раз за разом вынуждали заново переживать те мучительные мгновения, из моей пошлой, потерянной жизни.

   – Не спиться? – Прозвучавший рядом голос Регнора, чуть не заставил меня снова подскочить на кровати от неожиданности.

   – Уснешь тут, – недовольно пробурчал я, кивком головы указав на лежащего на полу Хорворна. Заявив, что на мягких перинах спят лишь женщины, или неженки, недостойные считаться настоящими воинами, гладиатор отказался от собственной, далеко не самой мягкой кровати, и словно бы настоящий, натасканный, сторожевой пес, растянулся прямо под дверью, на жестком и холодном полу. Будто бы всю свою жизнь ночуя исключительно на земле, или камнях, под открытым небом и порывами ледяного ветра, он кажется, совершенно не испытывал от этого ни каких неудобств, и храпел так громко, что наверняка мешал спать всей близлежащей половине трактира. Слушая его звучные трели, я мог лишь поражаться тому, как не проснулся от этого грома раньше, и не пропустивший моего пробужденья Регнор, тут же воспользовался этой возможностью, что бы завести разговор, как обычно, выбрав для этого не самое лучшее время. Сидя на подоконнике, он вглядывался в пустынную улицу, словно бы неся ночное дежурство, и судя по заправленной и не тронутой за всю ночь постели, даже и не думал ложиться, благополучно выкидывая на ветер свой единственный шанс как следует отдохнуть, и отоспаться перед предстоящим нам по утру спуском в Бездну.

   – Давно тебе будят кошмары? – Повернулся он ко мне, оторвав свой хмурый взгляд от окна.

   – Кошмары? – Лишь усмехнулся в ответ я, совершенно не желая обсуждать с подростком туманные обрывки моих утраченных воспоминаний. – С чего ты это взял, малыш?

   – Люди, которым сниться обычная ерунда, не стонут во сне так, будто их режут. Они не вертаться в постели волчком, и не подскакивают среди ночи так, будто бы внезапно обнаружили у себя под одеялом змею. – Кажется мои сны взволновали его куда больше меня самого. В его неотрывно направленном на меня взгляде, читались неподдельные волнение и тревога, будто бы он и вправду считал, что сны, или кошмары, могут быть чем-то опасным.

   – Всего лишь плохой сон. Обычное дело, со всеми порой такое случается. Не бери в голову. – Попытался успокоить его я, и демонстративно зевнув во всю пасть, сделал вид, будто бы жутко хочу спать. В надежде, что малыш отстанет от меня со своей болтовней, я отвернулся от него лицом к стенке, но Регнор, словно бы носом учуяв всю эту фальшь, даже и не подумал умолкнуть.

   – Частые кошмары обычными не бывают, – серьезно заявил он. – Это может быть вызвано остаточным проявлением магии, отголоском сильного, и не развеявшегося до конца заклинания, или даже проклятьем. Тебе следовало бы обратиться к эльфийским сновидцам, или сомниомантам. Они умеют избавлять от подобного.

   – Ага, обязательно. -Пробурчал я, с явной долей саркастического яда в каждом звуке.

   Малыш даже не представлял себе к какому количеству шарлатанов я уже успел обратиться на острове, и сколько золота потратил в пустую, что бы они помогли мне вернуть потерянные воспоминания, избавили меня от мучительных снов, и подарили душевный покой, уняв жгучую жажду знать правду. Отпаивая меня горькими эликсирами, окуривая едким дымом горьких, зловонных трав, заговаривая и налагая заклятья, они обещали мне, что все вертеться со временем, но сколь бы сильно они не старались, ни один из этих самых известных, сильнейших, и способных похвастаться безукоризненной репутацией магов, чародеев и гипнотизеров, с немалым опытом в подобных делах, так и не сумел добиться успеха.

   Я по прежнему не помнил о себе ничего, и не знал о своей прошлой жизни, как в тот роковой час, когда очнулся без памяти на самой границе острова и тумана. Совершенно не понимая где нахожусь и не представляя как здесь оказался, я не знал, что же со мною случилось, и зажав в бесчувственной руке меч, упорно полз в сторону едва различимого за мглой города, упрямо не желая сдаваться смерти так просто. Истекая кровью, я не смог преодолеть даже половины пути, и наверняка умер бы прямо там, в едкой пыли, если бы не оказавшаяся по близости команда глодаров. Проявив насказанную, и редко встречающуюся не только в наших рядах, но и во всем нашем городе, настоящую человечность, они не прошли мимо умирающего на их пути окровавленного человека, как сделало бы абсолютное большинство.

   Тот миг можно считать моим новым рожденьем. Днем, когда исчез кто-то прежний, таинственный и неизвестный, а из его пепла восстал контрабандист Мрак.

   Скрипач не соврал мне, в первые дни я не знал даже собственного паршивого имени, и вечно пребывая в унынии, и скверном расположении духа, огрызаясь на всех словно бешеный пес, я заполучил от болтливого Орнона свое говорящее прозвище. Лишь позже, когда я надел свой первый глодарский доспех, а мучавшие меня по ночам кошмары стали запоминаться, я сумел извлечь из них короткое слово – Дронг, но для большинства моих новых знакомых контрабандистов так и остался раздражительным Мраком.

   Сейчас, когда никого из той глодарской команды давно уже не осталось в живых, и все они кормили собой плотоядных червей Мертвого мира, я почти успел утратить надежду вспомнить хоть что-то, и после продолжительной череды неудач, давно не пытался отыскать новый способ вернуть себе утраченные воспоминания. Эта задача казалась мне попросту невыполнимой, и заранее обреченной на полный провал, как попытка допрыгнуть до звезд, но судьба, словно бы специально дождавшись последнего мига, и максимального напряжения, все же милостиво, и почти что случайно, подбросила мне решение.

   Невероятно редкое и опасное заклятье Познания могло не только вернуть мне утраченное прошлое в один миг, но и способно было подарить мне любое, бесценное знание, которое я только мог себе пожелать. Непостижимым мне образом соединяя человеческое сознание со всем мирозданием, оно, всего на одно непродолжительное мгновение, наделяло его полным всеведением, словно у бога, и если разум смертного оказывался достаточно сильным, он мог узнать все, что только угодно, любую интересующую его информацию, о существовании которой прежде и не догадывался.

   Узнав о существовании подобного колдовства, я тут же бросился на его поиски, не в силах усидеть на одном месте ни единой минуты, и долгое время ни мог найти ничего, кроме лишь одних отговорок перепуганных моим появленьем торговцев. Поиски растянулись почти что на год, и когда заветный свиток наконец-то оказался у меня прямо в руках, судьба вновь решила сыграть со мной злую шутку. Она подбросила мне новый заказ, договор, который нельзя было выполнить не прибегнув к этой запретной во всех мирах магии, и вынужденный потратить свой единственный шанс на поиски сердца, я ненавидел ее так же сильно, как проклятого скрипача, хотя и думал, что испытывать более сильную ненависть, наверное уже невозможно.