Текст книги "Тиран"

Автор книги: Кристиан Камерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

И все пошли вниз с холма.

– Что это было? – спросил Никомед. – Отличная игра со светом.

Киний пожал плечами.

– Здесь могила отца Страянки, – негромко сказал он. Никомед с Левконом кивнули.

Когда дошли до короткой травы и Матракс начал выкрикивать приказы, Киний взял царя за локоть.

– Я видел эту могилу во сне, – сказал он.

Царь отстранился.

– Так и должно быть, – сказал он немного погодя.

– Я видел войско Зоприона – лагерь, в образцовом порядке. Примерно в двухстах стадиях к югу отсюда. Может, больше.

Сатракс потер лицо и скривился.

– Он быстро продвигается.

Киний спросил:

– Можно ли верить этому сну?

Он вспомнил подробности: стреноженные лошади, конные дозоры, круги костров. Но все это может подсказать рассудок.

Царь посмотрел на Киния.

– Кам Бакка ничего не видит – она закрыла свой разум для видений, потому что они показывают только ее смерть. Поэтому я должен опираться на твой сон. Как на любой сон. Я пошлю лазутчиков. И тогда мы узнаем.

– Если правдивый сон… – сказал Киний, и его голос дрогнул. Ему хотелось, чтобы сон оказался ложным. Хотелось, чтобы лазутчики обнаружили лагерь Зоприона еще на двести стадиев западнее, ведь это означало бы, что его сон – ложь, что эти варвары, как он их ни любит, суеверны, как всякие варвары, и он не обречен через несколько коротких недель погибнуть при переправе через реку. Он набрал в грудь воздуха и выдохнул. – Если сон истинный, пора потревожить войско Зоприона.

Подошел один из спутников царя с чашкой травяного настоя, и царь охотно взял ее.

– Наши копыта жестки. Лошади отдохнули. – Он кивнул. – Если лазутчики подтвердят истинность твоего сна, тогда да. Начнем.

Царь отправил в разведку двадцать всадников, одним из них был Ателий. Три дня спустя – войско было на расстоянии утреннего перехода от лагеря на Большой Излучине – лазутчики вернулись. Царь созвал вождей и военачальников.

Сон оказался правдивым.

Грекам Ателий сказал:

– Войско Зоприона не так велико, как говорили. Много, много, много рук людей и не так много лошадей. – Ателий улыбнулся своей ужасной улыбкой. – Послал гетов – ни один гет не вернулся. Хоп!

В животе у Киния все перевернулось, кровь побежала быстрее. Ему осталось жить самое большее две недели.

Страянка заговорила по-сакски.

– Мы начинаем беспокоить его, – взгляд у нее был тот же, что в ночь победы над гетами. Или когда она говорила, что они могут править вместе. Что это? Вожделение?

Осторожно заговорил Сатракс:

– Сегодня вечером я отправляюсь в лагерь. Колонну поведет Матракс. Остальные – саки и ольвийцы – пусть будут готовы ехать со мной. Посмотрим, сколько кланов пришло и как на их численности отразились слухи о нашей победе. Посмотрим, пришли ли савроматы. И остальные греки.

Он огляделся.

– И тогда дадим Зоприону ощутить тяжесть наших копыт.

В отряд царя входило большинство военачальников и знатных саков Объединенного войска: двадцать вождей кланов, царская охрана из сыновей вождей, Киний, Никомед, Левкон и Никий. Мягким летним вечером они шли без стад, без повозок и шли быстро.

Киний ехал рядом с царем, но они почти не разговаривали, и Киний чувствовал, что между ними по-прежнему преграда. Была ли эта преграда созданием Киния или ее воздвиг царь? На такие вопросы мог бы ответить Филокл, а сам Киний ответа не видел.

Перед тем как равнину укрыла тьма, они увидели изгиб великой реки – более темную полоску, и воздух стал более влажным, а затем на противоположной стороне брода вспыхнули тысячи огней. Лагерь увеличился вдвое или втрое. Запах горящего дерева разносился почти так же далеко, как свет костров.

Лошади заржали, и им ответили табуны.

Царь остановился, отвернувшись от последнего отблеска красного света на западе к лагерным огням за великой рекой.

– Мальчиком я любил лодки, – сказал он Кинию. – Каждую весну я сплавлялся по реке в купеческих лодках до самой Ольвии. Помню, как один из самых мудрых купцов, синд по имени Бион, часто останавливался, чтобы оценить силу потока и разлив воды. Он говорил, что когда река поднимается выше определенного уровня, человеку никакими усилиями не привести лодку к берегу: река либо сама понесет ее к цели, либо ударит о камень или бревно и потопит.

Царь показал на лагерь, не обращая внимания на окружающих знатных саков.

Киний кивнул.

– В море то же самое, господин. Можно до определенной степени чувствовать свой путь вдоль берега, но если Посейдон захочет, ты должен довериться темно-винным волнам моря или погибнуть.

В последних проблесках света улыбка царя была мрачной.

– Я имел в виду не совсем это, Киний. На реке Бион останавливался. Останавливался на отдых или чтобы проверить, можно ли еще помедлить, оттянуть тот миг, когда надо будет рискнуть всем и устремиться к успеху или гибели. – Он пожал плечами – этот его жест в темноте был едва виден. – Через час я отдам приказ. Мои люди нападут на Зоприона. И с этого мгновения я на реке, в полной власти течения.

Киний подвел лошадь ближе и положил руку на руку царя.

– Ты хочешь остановиться? – спросил он.

Царь положил на руку Киния свою, с плетью.

– Тебе тоже знаком этот ужас – бремя чужих надежд и страхов. Я бы хотел остановиться – или покончить со всем.

– Я знаю, – ответил Киний, высказывая собственные страхи.

Они сидели рядом еще несколько мгновений, глядя, как на западе опускается завеса кромешной тьмы. По крайней мере этой ночью они друзья.

– Идем, – сказал царь. – Пора садиться в лодку.

На краю лагеря ждали Филокл, Диодор и несколько незнакомых людей. Царь уже назначил место и время совета – через час после рассвета, на стоянке повозок. Киний, Никомед, Левкон и Никий проехали вдоль реки к лагерю, который множеством палаток и телег уходил в темноту.

– Можно поздравить? – спросил Диодор, стиснув руку Киния, как только слез с коня.

Никий рассмеялся, дотронувшись до амулета, чтобы уберечься от гибриса, и сказал:

– Ты пропустил добрый бой. – Он улыбнулся. – Не хуже любого боя с мидийцами. Геты даже не знают наших приемов – была потеха.

Филокл стоял чуть в стороне, хотя достаточно тепло поздоровался со всеми военачальниками. Киний сжал его руку.

– Я скучал по тебе, – сказал он.

Отчужденность Филокла словно растаяла.

– А я по тебе, – ответил он. Потом, бросив взгляд на военачальников-ольвийцев, добавил: – Есть новости, и по большей части дурные.

Киний глубоко вдохнул.

– Рассказывай.

– Следовало бы поговорить с глазу на глаз, – сказал Филокл. – В лагере об этом не знают.

– Гоплиты здесь? – спросил Киний.

– В двух или трех днях отсюда и идут быстро. Конница Пантикапея в лагере, савроматы тоже.

– Царь будет доволен, – сказал Киний. – Так что же плохо?

Из темноты подходили другие люди. Антигон обхватил Киния, они обнялись.

– Мы слышали, вам тяжело пришлось, – сказал Антигон. – Но вы победили.

Никий уже развлекал старых вояк своими военными рассказами. Появились мехи с вином – крепким местным, со вкусом коз и рецины. Киний рассказывал Левкону и Никомеду об основных событиях похода, и большинство людей из греческого лагеря собралось послушать.

– Значит, геты разбиты, – сказал Филокл.

– Царь считает, им не оправиться целое поколение, а может, и дольше, – ответил Левкон. Филокл подмигнул, взглядом показывая на Ситалка, который смеялся с людьми из своего отряда.

Киний взял его за локоть и отвел в сторону.

– Ты ведешь себя, как фурия на пиру, – сказал он.

Филокл посмотрел на толпу и понизил голос.

– У меня в палатке человек, – сказал он. – Пелагий, из Пантикапея. Он приплыл с севера на корабле, привез новости из Ольвии пятидневной давности.

Киний кивнул.

– По словам Пелагия, тридцать дней назад Демострат отыскал македонский флот, захватил их на берегу и сжег два корабля. Потом отправил вестников рассказать о том, что он свою задачу выполнил, а сам отправился к Босфору охотиться на македонских купцов.

Киний кивнул.

– Он предупреждал, что так поступит.

Пелагий прибыл в Ольвию на небольшом корабле с горсткой моряков. Хотел найти архонта и рассказать о событиях на море, но то, что он увидел, заставило его направить лодку вверх по течению реки.

– Что же он увидел? – спросил Киний.

– Македонский гарнизон в крепости, – сказал Филокл. – Это было пять дней назад. Он прибыл сегодня, и я расспросил его.

Киний покачал головой.

– Аид, Аид! Дело дрянь! – Его словно лягнул жеребец: стало трудно дышать. – Клянусь Аидом, Филокл! Он уверен?

– Настолько, что отправился по реке, не заходя в порт.

– Если Демострат сжег македонские триремы, как, во имя Аида, могло произойти такое?

Киний ударил кулаком о ладонь. Все его замыслы разлетались, как дым над алтарем на ветру.

– Могу только предполагать. Торговый корабль с трюмом, набитым воинами? Может, и архонт в этом участвует? – Филокл сердито покачал головой. – Не знаю.

Киний повесил голову.

– Яйца Ареса! Наши задницы под угрозой. Надо узнать, что произошло. – Он посмотрел на толпу у костра. Люди наблюдали за ним. – Это скрыть нельзя. Лучше немедленно сообщить воинам.

Филокл потянул себя за бороду.

– Ты понимаешь, что это может значить? Твои люди – все твои люди – могут уйти домой. Сумеешь ли ты удержать их, если архонт прикажет вернуться?

– А говорит ли архонт от лица города? – спросил Киний.

Филокл скрестил руки.

– Мемнон с гоплитами в двух днях отсюда.

Киний кивнул.

– Значит, у нас здесь может пройти собрание.

Филокл схватил его за руку.

– Ты ожидал этого!

Киний смотрел в темноту, думая о царе и придуманном им образе: лодка, несущаяся вниз по реке.

– Да, – сказал он, – я ожидал от архонта предательства. – Он сделал такой жест, будто бросил на землю кости. – Игра зашла далеко, друг мой. Слишком далеко, чтобы мы могли отойти и сберечь свои плащи.

Филокл горько рассмеялся.

– Кажется, архонт победил одним броском, – сказал он. – Город у него.

Никомед, когда ему рассказали час спустя, очевидно, почувствовал то же самое. Левкон тоже, он только воскликнул:

– Отец!

Эвмен молчал, стиснув зубы.

Новость сильно подействовала на всех ольвийцев. Некоторые плакали.

Киний стоял на передке повозки. Он нашел время сходить в лагерь Филокла и выслушать рассказ моряка. Это был человек благородный, гражданин Пантикапея, опытный торговец, который знал берег и политику. Его рассказ внушал доверие. Уйдя от этого человека, Киний приказал Никию собрать всех ольвийцев в лагере. А Филокла отправил к царю.

Никомед покачал головой. Он стоял чуть ниже Киния, и когда заговорил, его голос был слышен всем.

– Мы оставили… людей… чтобы предотвратить нечто подобное. Есть ли от них новости? – Голос его дрожал от сдерживаемых чувств. – Приказал нам архонт возвращаться или нет?

Киний громко обратился к толпе, окружившей повозку.

– Эта война объявлена собранием граждан Ольвии, – сказал он. – Архонт – со всеми его полномочиями – тоже назначен собранием граждан Ольвии. – Он помолчал и дождался тишины – высшего знака уважения в собрании греков. – Через два дня здесь будут гоплиты. Предлагаю провести собрание граждан города – здесь, в лагере. Возможно, мы решим одобрить действия архонта. А может быть, – он заговорил громко и жестко: риторический прием и голос, каким отдают приказы, – может быть, мы решим, что архонт предатель.

– Город в руках архонта, – сказал Левкон. Его голос звучал безжизненно.

На это у Киния не нашлось ответа. Он отпустил всех, велев ложиться. Расходились с разговорами.

Когда все разошлись, Филокл остался с ним.

– Ты удивительный человек, Киний. Думаю, в суде ты был бы опасным противником, если бы не стал конником. Ты утверждаешь, что голос Ольвии – войско, а не архонт?

– Да, – ответил Киний. – Я солгал бы, если бы сказал, что ждал именно этого, но клянусь Зевсом, я этого опасался и думал об этом. А теперь мне остается только спросить их. Они мужчины – пусть ведут себя как мужчины.

Филокл пожал плечами.

– У Спарты нет стен[83]83
  Спарта – единственный греческий город, не имевший стен. Спартанцы говорили, что город защищают люди, а не стены.


[Закрыть], – сказал он.

Утром люди были послушны и спокойны, на что Киний мог только надеяться. На совет к царю он пошел со своими военачальниками. И когда ему предоставили слово, встал и обратился к собравшимся.

– Царь Сатракс, благородные саки, люди Пантикапея! Я хочу говорить, прежде чем разойдутся слухи. Мы получили известие, что архонт Ольвии впустил в крепость македонцев – а может быть, крепость была захвачена неожиданно.

Поднялся гул; заговорили сначала конники из Пантикапея, потом саки. Повысив голос, Киний продолжил:

– Возможно, уже сейчас нам передадут приказ архонта, и часть этого войска должна будет вернуться домой.

Он невольно взглянул на Страянку. Ее темные брови сошлись в сплошную линию.

Царь махнул хлыстом.

– Как же поступят люди Ольвии? – спросил он.

Киний поклонился.

– Нам нужно несколько дней, чтобы принять решение.

Он заранее, наедине, все объяснил царю и Страянке тоже, старательно подбирая слова, но ни тот, ни другая не улыбнулись. Обстановка в совете была холодной и напряженной. Здесь было много незнакомых мужчин и несколько новых женщин – вожди западных кланов. Были и савроматы, высокие красивые мужчины и женщины с востока, с замкнутыми лицами. Эти и на совет явились в доспехах.

Осторожно заговорила Кам Бакка. Глаза у нее были широко раскрыты, зрачки огромные, как будто она получила сильный удар по голове или только что проснулась. Казалось, она с трудом сосредоточивается, и ее тело то и дело начинало изгибаться, как будто в нем жила огромная змея.

– Ты думаешь, – очень осторожно спросила она, в мертвой тишине, – саки позволят тебе уехать, если твой архонт намерен воевать с нами? – Ее голова неожиданно упала на грудь. Потом шаманка снова вскинула голову и в упор уставилась на царя. – Этого я не видела, – сказала она.

Киний заговорил, чтобы не дать своим военачальникам гневно ответить на угрозу Кам Бакки.

– Я прошу времени, чтобы по-своему справиться с этой бедой. Угрозы, обещания, осуждение – ничто из этого не поможет ольвийцам избыть чувство, что их предали, и глубокий страх за свой город. Я прошу совет и царя проявить терпение, дабы наш союз, едва начавший одерживать победы, не распался.

Царь резким жестом велел Кинию умолкнуть. Но заговорить не успел: со своего места встал савромат в очень дорогих доспехах. Он говорил быстро, на сакском языке, с сильным акцентом, и Киний смог понять только, что говорящий рассержен.

Царь внимательно выслушал его и обратился к совету:

– Принц Лот говорит от лица савроматов. Он говорит, они пришли издалека – далеко ушли от своих шатров в великом море травы и еще дальше от царицы массагетов[84]84
  Массагеты – собирательное имя, используемое античными авторами для обозначения среднеазиатских кочевых и полукочевых племен; массагеты жили на огромной территории от Восточного Казахстана до Памира.


[Закрыть], которая также ждет их копья. Они пришли и обнаружили, что горстка чужаков-союзников готова сбежать к македонцам. Он спрашивает себя: сильный ли я царь?

Царь поднялся. Поход против гетов закалил его. Это не был подростковый гнев – только холодная сосредоточенность. Он заговорил на сакском (Киний достаточно хорошо понимал его), а потом повторил по-гречески:

– Я сильный царь. Я разбил гетов, которые десять поколений нападали на мой народ. Я одержал победу с помощью людей Ольвии, и такое братство нелегко забыть. – Он посмотрел на Киния, и Киний многое прочел в его взгляде. Мальчик ставит свои обязанности царя выше желания обладать Страянкой – снова.

Царь продолжал:

– Я даю людям Ольвии пять дней, чтобы принять решение. Затем мы снова соберем совет. Тем временем приказываю начать набеги на войско македонцев. Зоприон в двухстах стадиях от нас. Ему потребуется не меньше недели, чтобы добраться до берегов этой великой реки. К тому времени все вопросы, связанные с Ольвией и ее архонтом, будут решены.

Царь сел. Сейчас он не казался слишком юным – настоящий царь. Страянка улыбнулась ему, и Киний почувствовал в горле горечь. Он подумал: а что действительно нужно Страянке в мужчине? Власть?

Эта мысль, черная от ревности, была низкой.

Но стрела попала в цель и причинила боль.

Вернулось войско Матракса вместе с остальными ольвийцами и прочими ветеранами похода против гетов. С победными воплями ворвались в лагерь Жестокие Руки, клан Страянки. Киний увидел их издалека; он увидел, как Страянка встретилась с Парстевальтом, как царь приветствовал Матракса, видел, как саки праздновали победу – не слишком бурно. Однако впервые за все лето он был в стороне, вдали от всех, и его приходу не радовались. Отметив победу, Жестокие Руки сразу уехали. Киний смотрел, как на третий день после возвращения Страянка уводит свой клан из лагеря.

Она подъехала к нему. Он несколько дней не притрагивался к ней, не говорил с ней, кроме встречи на совете.

Она кнутом показала на кучки ольвийцев у костра.

– Поправь это – оно между нами.

Киний попытался взять ее за руку. Она нахмурилась, покачала головой, повернула лошадь и галопом поскакала в голову своей колонны, а Киний почувствовал горечь отвержения – и гнев.

Позади зашушукались: ветераны похода просвещали новичков насчет его отношений со Страянкой. Киний свирепо обернулся, и многим не поздоровилось.

Все это катастрофически сказывалось на моральном духе. К тому времени как на восточном берегу реки показались копья гоплитов Мемнона, те, что оставались в лагере – и саки, и греки, – ждали новостей, как человек ждет удара молнии.

Мемнон шел во главе фаланги пантикапейцев; фаланга ольвийцев двигалась в нескольких стадиях за ним. Едва распознав блеск копий, Киний поехал навстречу. Из первого же обмена фразами стало ясно, что новости Мемнона о городе устарели: он оставил Ольвию настроенной на войну.

Киний отвел Мемнона по возможности в сторону, сунул ему в руки чашу с вином и усадил на стул.

– У нас есть основания считать, что через день-два после вашего ухода архонт сдал город македонцам, – сказал он.

Мемнон набрал в рот вина, выплюнул в костер, снова отпил.

– Ублюдок. Сукин сын. Мужеложец безбожный. – Он еще выпил. – Мы в дерьме. Они все ринутся домой.

Киний покачал головой.

– Пусть услышат новость сегодня вечером. Завтра все граждане Ольвии будут участвовать в собрании.

– Арес, начнется птичий базар, Киний. Многое дезертируют. Не хочется говорить – я люблю этих сукиных сынов, – но я их знаю. – Мемнон покачал головой. – Ублюдок. Растлитель мальчиков. Дождался, чтобы мы выступили, а потом сдал крепость Зоприону.

Киний поднял брови.

– А ты ждал чего-то другого? Я нет. Теперь посмотрим, чего мы достигли.

Мемнон покачал головой.

– Слушай, друг. Мы старые волки. Наемники. Люди без хозяина. Отверженные. Мы знаем, что лишиться родного города горько, но в конечном счете это ничего не значит. Город есть город, да? Но они не знают. Им покажется, что их боги умерли. И они поползут назад к архонту и поклянутся во всем, чего он потребует, только бы вернуться в город.

Киний посмотрел на марширующую колонну.

– Они хорошо выглядят.

– Они вообще хороши, сучьи дети. – Мемнон говорил с гордостью. – Они готовились всю зиму и сюда шли как… как спартиаты. Похудели. И это им понравилось. Большинство – люди средних лет и переживают последнее лето молодости. Они будут сражаться как герои, – мрачно сказал он, – если решат сражаться.

Киний хлопнул смуглого командира по плечу.

– Разве не так должно быть? – спросил он. – Мужчины идут в бой, только когда проголосуют за это.

– Ты слишком много времени провел с этим отродьем Спарты, – проворчал Мемнон. – Если мне платят за то, что я сражаюсь, я сражаюсь. И не задаю лишних вопросов.

Киний посмотрел ему в глаза.

– Так мы оба оказались на службе у архонта, – сказал он. – Думаю, отныне я буду задавать больше вопросов.

Вечером в лагерь пришел Леон, раб Никомеда. Он бежал от города день и ночь. И принес новости.

Киний, вырванный из сна, полного дыма и чудовищ, пытался на пути к шатру Мемнона прийти в себя. Леон выглядел без преувеличения как глиняная статуя: он был покрыт светлым речным илом. Вдобавок от него несло.

Никомед дал Кинию и Филоклу чаши с вином.

– Плохи дела, – сказал он. – Рассказывай, Леон.

Леон отпил вина из своей чаши.

– Два дня назад кельты по приказу Клеомена убили Клита, – сказал он. Потер лицо руками, как человек, старающийся не уснуть. Посыпались чешуйки грязи, как будто раб и впрямь распадался на куски. – Он захватил командование гиппеями.

Киний ударил правым кулаком в ладонь левой руки.

– Зевс! Из всех подлостей… – Он допил вино. – А что архонт?

В его сознании сменялись мысли и картины. Предательство архонта, несмотря на то, что он давно был к нему готов, оказалось сильным потрясением.

Леон покачал головой. Никомед налил ему еще вина – неразбавленного.

– Все хуже, чем ты думаешь, – сказал он. – Никто не видел архонта. Клеомен захватил власть и сдал крепость македонцам из Фракии.

– В крепости распоряжается Амарайан, – подтвердил Леон. – Десять дней – с тех пор как пришел гарнизон – никто не видел архонта. Македонцы сошли с большого купеческого корабля, и к тому времени как Клит узнал об этом и собрал гиппеев, они уже засели в крепости.

– Сколько их? – спросил Киний.

– Человек двести? – вопросительным тоном ответил Леон. – Трудно сказать: они не выходят в город. Охраняют только ворота и крепость – на стенах дозоров нет. – Он понурил голову. – Клит со своими гиппеями и немногими гражданами собирался изгнать их, но тут Клеомен показал зубы: приказал убить Клита. – Он посмотрел на Никомеда. – Ты изгнан. Киний и Мемнон лишены гражданства. Городское войско отозвано. Все наше добро отобрано в казну.

– А ты как освободился? – спросил Киний.

Положение хуже, чем он думал, и он не был настроен доверчиво.

Леон посмотрел ему в глаза.

– Я раб, – сказал он. – Я вышел за ворота с рыночной толпой, взял лошадь в хозяйстве Гамелия и проехал прямо сюда. – Он тяжело пожал плечами. – Увидел македонцев, спустился к реке и шел вдоль нее.

Никомед положил руку ему на шею.

– Отныне ты свободный человек, – сказал он.

Леон удивленно посмотрел на него.

– А ты можешь себе позволить отпустить меня? – спросил он. – Я ведь дорого стою. – И тут же рассмеялся, несмотря ка усталость. – Клянусь всеми богами – ты говоришь серьезно, господин?

Никомед набросил на плечи плащ и погладил бороду.

– А почему нет? Я был самым богатым человеком в Ольвии. Иди поспи. – Он посмотрел на Киния. – Я решил, что ты должен узнать первым.

Киний протянул чашу за новой порцией неразбавленного вина. Филокл покачал головой.

– Я думал, это будет архонт, – неопределенно сказал он. – Или… или ты, Никомед.

Никомед тоскливо пожал плечами.

– Да, это мог быть я, но только после того, как мы разделались бы с Зоприоном.

Филокл кивнул.

– У нас большие неприятности. Клеомен… он прекрасно знает, как нам навредить.

Киний кивнул.

– Да, – сказал он. И потер подбородок.

Наутро алый рассвет сулил ненастье. Киний собрал всех людей из Ольвии в большой полукруг – сознательно воспроизводя место городских собраний. Киний и Никомед постарались, чтобы собрание проходило как можно более привычным порядком.

Собрание было странное, все граждане по непонятной причине явились с копьями и стояли, опираясь на них, так что в красном утреннем свете все это напоминало лес блестящих копий.

Первым показался Элладий, жрец Аполлона. Он принес жертву богу и провозгласил день благоприятным – точно так же, как сделал бы это в Ольвии. Он держался серьезно, торжественно; пар, поднимавшийся от крови убитой овцы, в багрянце рассвета словно уносил жертву прямо к богам.

После Элладия к собравшимся вышел Никомед и заговорил. Он стоял в центре полукруга, держа копье, как все присутствующие. В это утро он не выглядел щеголем.

– Жители Ольвии! – сказал он. – Граждане!

Он рассказал историю войны, начав с отказа, которым встретили требования Зоприона. Он напомнил про все решения, принятые голосованием: гражданство наемникам, денежное вспомоществование архонту – чтобы купить больше оружия, нанять больше воинов. Договор с царем саков и договор с городом Пантикапеем. Если изложение было сухим или скучным, никто не подал виду. Все стояли, опираясь на копья, ворчали, если были чем-то недовольны, или кричали «Верно!» или «Так!», – когда считали, что Никомед говорит правду.

В таком духе Никомед продолжал и закончил. Когда он рассказал о македонцах в крепости, послышался стон, и острия копий зашевелились, как трава на ветру. Потом он пересказал официальные воззвания новой власти, упомянул угрозу изгнания, и все зашумели так, что его голос утонул в этом шуме. Он посмотрел на Киния, пожал плечами и отошел в сторону.

Киний сделал знак Никию, и гиперет извлек из своего рожка одну-единственную ноту. Тогда Киний прошел вперед, на пустое пространство посреди толпы.

Его появление встретили гомоном. Они привыкли к выступлениям Никомеда: это он всегда обращался к ним при обсуждении любых вопросов.

Киний – наемник, которому они даровали гражданство. Чужак из Афин. И гиппарх – первый среди денежной и властной верхушки города. Но слава воина сослужила ему хорошую службу: настала тишина, нарушаемая только редкими жалобами, проклятиями и разговорами.

– Люди Ольвии, – начал он. – Я стою перед вами, почти чужак, но при этом – ваш вождь в войнах. Я лишь несколько раз бывал на ваших собраниях, но все же осмелюсь выступить как гражданин по рождению, словно я Клит, или Никомед, или еще кто-нибудь, к чьим голосам вы привыкли. По воле тирана Ольвии, кто бы им ни был, сегодня я больше не гражданин.

Киний показал на лагерь, на лошадей, на повозки и на множество саков.

– Услышьте же слова скифа Анархия. Город – это вы. Вы, граждане, и есть город. Стены и крепость – ничто. Они не имеют голоса на собрании. Ни один камень не выскажется в защиту Клеомена или архонта. Ни один дом не провозгласит его царем или тираном. Ни одна крыша не отдаст свой голос за его предложение. Ни одна статуя не встанет на его защиту. Не будьте рабами своих стен, люди Ольвии. Город – это вы. Проголосуете ли вы за продолжение того, что начали?

Вы, а не архонт, держите в руках город – вам принадлежит право объявлять войну или заключать мир. Присутствие чужого войска в нашей крепости для вас, граждане Ольвии, все равно, что вор в мастерской или крысы в амбаре. С этим нам придется иметь дело, когда мы вернемся с войны.

Тишина. Было так тихо, что слышалось ржание лошадей из царского табуна.

– Никомед напомнил, как это собрание голосовало за каждый следующий шаг войны. Вы не захватчики. Вы не явились огнем и мечом разорять македонские земли, флот свой могучий, чтоб грабить их лавки и взять полонянок, вы не стремили по морю! – Сознательное подражание языку Гомера и нелепая картина – Ольвия, затеявшая захватническую войну против Македонии, – вызвали смех. – Вы желали мира и согласились воевать только тогда, когда стало ясно: Зоприон не примет мир.

Киний помолчал, переводя дух, но когда заговорил, его голос звучал ровно, спокойно и уверенно.

– Зоприон проигрывает эту войну, – сказал он.

Сотни голосов. Кричали те, что участвовал в северном и западном походах против гетов. Киний поднял руку.

– Многие из вас участвовали в походе на север – достаточно, чтобы рассказать, какой тяжелый удар мы нанесли варварам, союзникам Зоприона. Но были и другие столкновения. Граждане Пантикапея встретились с флотом Зоприона и уничтожили его. Даже сейчас, в этот миг, они пересекают Геллеспонт, захватывая все македонские суда, какие осмелились заплыть севернее Византия.[85]85
  Византий – греческий город-колония на европейском берегу Босфора, куда в 330 году Константин Великий перенес столицу Римской империи, переименовав Византий в Константинополь.


[Закрыть] Сейчас наши союзники-саки нападают на войска Зоприона, убивают фуражиров, по ночам подъезжают к его лагерю и осыпают его стрелами или убивают тех, кто вышел за кольцо костров помочиться.

Зоприон оставил своих воинов в двенадцати крепостях, отсюда до Томиса. Он разделил свои силы и снова делит их, чтобы пройти по морю травы. Сейчас, когда его поражение близко и копыта сакских коней преследуют его в снах, тиран Ольвии велит нам положить копья на плечи и плестись домой или стать изгнанниками. Тиран предал нас. Как все тираны, он считает, что его слово сильнее воли народа, и, как все тираны, отдает приказы, не советуясь с вами.

Киний обнаружил, что не знает, как завершить речь. Его взгляд устремился к знакомым лицам: Аякс, Левкон и другие молодые люди их поколения, стоявшие рядом, согласны с ним – а люди постарше, те, что стоят дальше? Эвмен с заплаканными глазами стоит в одиночестве. Сегодня, несмотря на всю его красоту и героизм, у него нет друзей.

Слишком поздно тревожиться об этом.

– Сегодня мы здесь и есть город Ольвия. Архонт, или Клеомен, или тот, кто удерживает власть в городе, своими поступками показал, что он тиран. – Киний поднял руку и крикнул: – Он тиран! – и собрание ответило ему одобрительными криками. Он почувствовал, что завладевает слушателями. – Его законы недействительны! Заявления незаконны! Ольвийский тиран может сидеть в крепости под охраной македонского гарнизона и провозглашать себя персидским царем царей или верховным повелителем Луны. Но здесь, именно здесь кости и сухожилия Ольвии! Если мы останемся с саками, мы сможем разбить Зоприона – а потом вернуться домой и на свободе заняться крысами в наших яслях. Или можем зажать копья меж ног, приползти в Ольвию, объявить себя рабами. Все в вашей воле – вы свободные люди.

Наступила тишина, потом вперед выступил Эвмен; он опирался на копье, как старик. Толпа расступилась перед ним, словно он заразный больной. Киний уступил ему место, и молодой человек возвысил голос.

– Мой отец предатель, – сказал он. – И архонт предатель. А я останусь воевать рядом с саками, как бы вы ни проголосовали.

Он повернулся. Киний протянул к нему руку, но Эвмен отвернулся и прошел сквозь толпу.

Говорили другие. Никто не вступился за архонта впрямую, но были такие, кто сомневался в их праве проводить собрание и голосовать, – гарнизонные законники самого низкого сорта. Еще многие хотели немедленно вернуться в город и отобрать у архонта власть.

Киний стоял, сжимая в руке бронзовый наконечник копья. В воздухе пахло дождем, он видел блеск далеких молний и перестал слушать выступающих, потому что превратился в сову, летящую над морем травы к тучам, которые, как колонны, вставали над наступающими македонцами, а еще одной колонной поднималась пыль, уродливая коричневая пыль.

У ног чудовища из пыли и людей кружили саки, подъезжали и отскакивали. Киний поискал Страянку, но с такой высоты все всадники казались одинаковыми точками в зеленом море.

Но они близко. Они близко, и буря готова грянуть.

Его привели в себя приветственные крики. Никомед поздравил Киния, схватив его за руки и обняв. Вокруг толпились Левкон, Аякс и люди, которых он не знал. Многие были глубоко тронуты: один рослый мужчина открыто плакал, другие были близки к слезам или охрипли от криков. Даже Мемнон растрогался. Он хмыкал и улыбался, но потом спохватился и взял себя в руки.

Киний и Никомед стояли посреди тысячной толпы, и буря поздравлений витала вокруг.