Текст книги "Тиран"

Автор книги: Кристиан Камерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

– Ты ведь не предлагаешь нам пить по-скифски? Неразбавленное вино?

Молодежь хотела неразбавленного вина, но победило мнение старших, и вино разбавили: на одну часть вина две части воды.

Пока Кальк смешивал питье, Изокл задумчиво заговорил:

– Конечно, они варвары. Очень суровые люди – буквально живут в седле. О них много писал Геродот. У меня есть список, если хочешь, можешь почитать.

– Для меня это честь, – ответил Киний. – Мальчиками мы читали Геродота, но тогда я и не думал, что окажусь здесь.

– Главное в них то, что они ничего не боятся. Они говорят, что они единственные свободные люди на земле, а мы, все остальные, – рабы.

Кальк презрительно фыркнул.

– Как будто нас можно принять за рабов!

Изокл, один из немногих, кто не боялся вызвать неудовольствие Калька, пожал плечами.

– Можешь отрицать, если хочешь. Анархий – говорит тебе что-нибудь это имя?

Киний почувствовал себя снова в школе: он сидит в тени дерева, и его расспрашивают о прочитанном.

– Друг Солона, философ.

– Скифский степной философ, – сказал из глубины комнаты Филокл. – Говорил очень степенно.

Его шутку встретили смехом.

– Он самый, – кивнул Изокл Филоклу. – Он говорил Солону, что афиняне – рабы своего города, рабы стен Акрополя.

– Вздор, – сказал Кальк.

Он пустил чаши с вином по кругу.

– О нет, совсем не вздор, позвольте вам сказать. – Филокл опирался на локоть, длинные волосы падали ему на лицо. – Он имел в виду, что греки – рабы своего представления о безопасности: необходимость постоянно защищаться лишает нас той самой свободы, которой мы так гордимся.

Изокл кивнул:

– Хорошо сказано.

Кальк яростно покачал головой.

– Ерунда! Ахинея! Рабы даже не могут носить оружие – им нечего защищать, и они никого не могут защитить.

Филокл подозвал виночерпия.

– Эй ты, – сказал он. – Сколько у тебя в сбережениях?

Раб средних лет застыл.

– Отвечай, – сказал Изокл. Он улыбался.

Киний понял, что Изокл не просто готов прищемить Кальку хвост – он наслаждается этим.

Раб опустил голову.

– Точно не знаю. Пожалуй, сто серебряных сов.

Филокл взмахом руки отпустил его.

– Вот вам доказательство. Я только что отдал все свои сбережения Посейдону. У меня нет ни совы, и эта чаша вина, дар высокочтимого хозяина, оказавшись у меня в желудке, станет всем моим достоянием. – Он выпил вино. – Теперь это все мое богатство, и так будет еще какое-то время. У меня нет сотни серебряных сов. А у этого раба есть. Отобрать их у него?

Кальк стиснул зубы. Как хозяин раба, он, вероятно, мог претендовать на все его деньги.

– Нет.

Филокл поднял пустую чашу.

– Нет. На самом деле ты помешаешь мне это сделать. Похоже, у этого раба есть собственность, и он готов защищать ее. Именно это говорит о нас Анархий. В сущности он говорит, что мы рабы, поскольку нам есть, что терять.

Изокл с легкой насмешкой захлопал в ладоши.

– Тебе следовало бы быть судьей.

Филокл, явно неуязвимый для насмешек, ответил:

– Я был им.

Киний отхлебнул вина.

– Так почему свободны скифы?

Изокл вытер рот.

– Лошади и бескрайние равнины. Они не столько защищают их, сколько бродят там. Когда царь царей выступил против них, они просто растаяли перед ним. Ни разу не вступили с ним в битву. Отказались защищаться, потому что им нечего было защищать. И в конце концов он потерпел полное поражение.

Киний поднял свою чашу.

– Это я помню из Геродота. – Он задумчиво повертел вино в чаше. – Но этот человек сегодня на улице…

Он помолчал.

– Ателий, – подсказал Изокл. – Пьяный скиф? Его зовут Ателий.

– У него на одежде целое состояние в золоте. Значит, им есть что защищать.

Беседа становилась скучной: купцы заспорили о происхождении скифского золота. После новой чаши вина они принялись вести шутливый научный спор о подлинности истории аргонавтов. Большинство было согласно с тем, что золотое руно существует; спорили лишь о том, какая река, впадающая в Эвксин, богата золотом. Филокл настаивал, что вся эта история – аллегория зерна. Его никто не слушал.

Ничего полезного о скифах Киний больше не услышал. Он выпил четыре чаши разбавленного вина, почувствовал, как изменилось его внутреннее равновесие, и отказался от очередной чаши.

– Раньше с вином ты не был женщиной, – рассмеялся Кальк.

Киний как будто никак не откликнулся, но Кальк вздрогнул, увидев его лицо. В комнате воцарилась тишина.

В воинском лагере такая обида требовала бы крови. Кальк не хотел оскорбить гостя, Киний это видел, но он видел также, что привычка к власти сделала Калька бесцеремонным и неучтивым.

Он поклонился и принужденно улыбнулся.

– Может, в таком случае мне пойти спать на женскую половину?

Смешки. Откровенно хохотал Изокл. Лицо Калька побагровело. Он счел оскорбительным непрямой намек Киния на то, что женщинам его посещение понравится.

Но Киний не видел причин извиняться. Он перевернул свою чашу и вышел.

На следующее утро он снова встал до рассвета. Он с трудом переносил спиртное и не любил много пить, даже в хорошей компании.

Филокл снова храпел на пороге. Киний прошел мимо него, думая, что этот человек – кладезь неожиданностей и противоречий, а он его едва знает. Тучный атлет, спартанец, философ – куда уж противоречивее.

Он прошел к загону. Один из галлов стоял на часах. Киний приветствовал его, подняв руку, потом прошел к загону и подманил серого жеребца пригоршней инжира. Сел на голую спину коня, сжал ногами его бока и поскакал по загону, чувствуя, как холодный воздух овевает лицо. Жеребец без усилий перелетел через ограду загона, и Киний погнал его на север, в сторону от земель Калька к пологим холмам на равнине. Он скакал, пока солнце золотым шаром не встало над горизонтом, потом сплел для жеребца венок из красных цветов и спел гимн Посейдону, который жеребцу нравился. Жеребец доел инжир, отказался от слишком жесткой травы, и Киний снова сел верхом и направился к городу, постепенно переходя в галоп, пока жеребец не помчался во весь опор. Когда они остановились на краю рынка, жеребец почти не устал. Киний спешился и повел жеребца по улице. Найдя наконец раннего продавца, торговавшего вином на распив чашами, он выпил кислого вина и почувствовал, что окончательно проснулся. Серый смотрел на него, дожидаясь лакомства.

– Отличная лошадь, – сказал скиф. Он стоял у крупа жеребца. Киний обернулся и увидел, что скиф гладит жеребца и ласкает его. Жеребец не возражал.

– Спасибо.

– Купить мне вино? – спросил скиф.

Фраза прозвучала так, словно он произносил ее тысячу раз.

Сегодня от него пахло не так мерзко, к тому же он интересовал Киния. Поэтому Киний заплатил за вторую порцию, протянул чашу скифу, и тот выпил.

– Спасибо. Ты ехать на ней? Да, я видел, – ехать. Неплохо. Да. Еще вина.

Киний купил ему еще вина.

– Я все время езжу верхом.

Ему хотелось похвастать, и он не понимал почему. Ему хотелось понравиться скифу – пьянице, попрошайке, но такому, у которого на одежде стоимость целого поместья в золоте.

– Спасибо. Плохое вино. Ты все время ездить? Я тоже. Нужна лошадь, я. – В своей островерхой шапке и с ужасным греческим он выглядел комично. – У тебя есть больше лошади? Больше?

Он потрепал серого.

Киний серьезно кивнул.

– Да.

Скиф похлопал себя по груди и коснулся лба – очень чуждый жест, почти персидский.

– Меня зови Ателий. Тебя зови?

– Киний.

– Покажи лошади. Больше лошади.

– Тогда пошли.

Киний легко и изящно сел верхом, как учат в конной школе. Скиф мгновенно оказался у него за спиной. Киний не мог взять в толк, как он сумел сесть так быстро. И теперь чувствовал себя нелепо: он не собирался везти с собой скифа, и выглядели они, конечно, глупо. Он поехал боковыми улицами, стараясь не обращать внимания на взгляды немногих проснувшихся горожан. Кальку будет над чем посмеяться, когда он встанет.

Они подъехали к загону. Все его люди уже поднялись, и Никий открыл ворота загона, не дожидаясь окрика Киния.

Никий держал голову серого, когда они спешивались.

– Он уже был здесь. Кажется безвредным. Из него вышел бы хороший прокусатор.[25]25
  Всадник.


[Закрыть]

Киний пожал плечами:

– Мне трудно его понять, но он как будто хочет купить лошадь и убраться отсюда.

Диодор разминал ноги у стены загона. Его волосы поутру походили на клубок рыжих змей Медузы, и он все время убирал со лба самые непокорные локоны.

– Кто бы его упрекнул? Но он скиф и может быть хорошим проводником.

Киний быстро принял решение и велел галлу:

– Приведи гнедого с белой мордой.

Антигон кивнул и стал протискиваться между лошадьми. Скиф подошел к стене загона и сел, прислонившись к ней спиной; его кожаные штаны были в грязи. Но ему как будто было все равно. Он наблюдал за лошадьми.

Когда Антигон привел гнедого, Киний подошел к скифу.

– Завтра мы едем в Ольвию, – медленно сказал он.

– Конечно, – ответил скиф.

Невозможно было сказать, понял ли он.

– Если поведешь нас в Ольвию, дам тебе гнедого.

Скиф посмотрел на лошадь. Он встал, провел рукой по ее шкуре и вскочил на спину. Через мгновение он галопом перемахнул через ограду и исчез на дороге к равнинам.

Профессиональных воинов он застал врасплох. Исчез, прежде чем кто-то из них хотя бы подумал сесть верхом или схватиться за оружие. Только облачко пыли повисло в утреннем солнечном воздухе.

– Да, – сказал Киний. – Моя вина. Он казался совершенно безвредным.

Никий все еще следил за пылью, держа в руке амулет.

– Он не причинил нам особого вреда.

– И точно умеет ездить верхом. – Кен из-под ладони смотрел, как рассеивается пыль. Он улыбнулся. – Поэт называл их кентаврами, и теперь я понимаю почему.

Сделать ничего было нельзя. Они не знают равнины. И у них нет времени целыми днями гоняться за одиноким скифом. Никий всех, даже Киния, усадил за подготовку сбруи и за сборы к отъезду. Все согласились выехать утром следующего дня. Дело не в демократии: просто они лучше воспринимали приказы, если сперва обсуждали их совместно.

Конечно, Киний вытерпел немало насмешек со стороны горожан: они потеряли своего скифа. Да разве он не знает, что давать скифу лошадь опасней, чем позволять ребенку играть с огнем? Ну и так далее. Кальк только смеялся.

– Жаль меня не разбудили, я бы посмотрел, как ты едешь с этим пьяницей. Какое зрелище я пропустил!

Если он еще злился из-за вчерашней стычки, то теперь эта злость исчезла благодаря утренней оплошности гостя.

– Завтра утром я уеду.

Киний был смущен и поймал себя на старой привычке – разглаживать край хитона.

Кальк посмотрел на его людей у загона, натиравших маслом кожаную сбрую.

– Я не могу убедить тебя передумать и остаться?

Киний поднял руки ладонями вверх.

– У меня договор, друг мой. Когда его срок истечет и у меня появится один-другой талант серебра[26]26
  Талант – самая крупная денежная единица Древней Греции, равная 26,2 кг серебра или шести тысячам драхм.


[Закрыть], я с удовольствием вернусь к нашему разговору.

Кальк улыбнулся. Это была первая искренняя улыбка, которую видел у него Киний за два дня.

– Ты подумаешь об этом? Что ж, для меня этого довольно. Сегодня ко мне придет Изокл, и его дочь будет петь для нас. Семейный вечер – ни к чему пугать девушку. Присмотрись к ней.

Киний понял, что Кальк, несмотря на привычку подавлять других, искренне старается оказать гостеприимство.

– Ты стал свахой?

Кальк положил руку ему на плечо.

– Когда ты только приехал, я уже говорил тебе: твой отец спас всю нашу семью. Я этого не забыл. Ты в нашем городе недавно и считаешь меня большой лягушкой в мелком пруду. Я это вижу. Но так оно и есть. Мы с Изоклом спорим обо всем, но мы здесь оба влиятельные люди. Есть место и для других. Наш пруд не так уж мал.

Для Калька это была длинная и страстная речь. Киний обнял его и получил в ответ сокрушительное объятие.

Потом Кальк ушел присматривать за рабами, готовившими груз для Аттики. А Киний снова занялся сбруей. Он сидел спиной к ограде загона, в тени стены, и пришивал новый недоуздок, когда к нему склонился молодой Аякс.

– Добрый день, господин.

– К твоим услугам, Аякс. Прошу – располагайся со всеми удобствами на этой кочке травы.

Киний указал на землю и протянул мальчику мех с кислым вином, которое Аякс выпил, словно амброзию.

– Отец попросил тебя взглянуть.

У него под мышкой, как у ученика на агоре, было несколько свитков. Он положил их на землю.

Киний развернул один свиток, взглянул на рукопись – очень аккуратный почерк – и увидел, что это Геродот.

– Тут только четвертая книга – о скифах. Потому что… ну… отец сказал, что вы завтра уходите. В Ольвию. Так что времени на чтение у тебя немного.

Киний кивнул и взял в руки недоуздок.

– У меня, вероятно, и на чтение одного свитка не будет времени.

Аякс кивнул и молча сел. Киний принялся за работу, тонким бронзовым шилом на куске мягкой древесины проделывая в коже ряд аккуратных отверстий. Время от времени он поглядывал на Аякса – мальчишка беспокойно ерзал, перебирая куски кожи и нитки. Но молчал. Это Кинию понравилось.

Он продолжал работать. Когда все дыры были проделаны, он навощил льняную нить и вставил в иглу – слишком большую для такой работы, но другой во всем лагере не нашлось. Киний начал шить.

– Дело в том… – начал Аякс. Но тут же утратил решимость и замолчал.

У Киния закончилась одна нить, и он вдел в иглу вторую.

– Так в чем дело? – мягко спросил он.

– Я хочу увидеть мир, – провозгласил Аякс.

Киний кивнул.

– Похвально.

Аякс сказал:

– Здесь ничего не происходит.

– По мне, звучит недурно.

Киний подумал: хотел бы я жить там, где самые волнующие события – праздники и соревнования в гимнасии? Но сегодня, после утраты лошади, в предчувствии опасного путешествия, не уверенный в том, чего ждать от тирана в Ольвии, Киний подумал, что, возможно, легкая скука все же предпочтительнее.

– Я хочу… присоединиться к вашему отряду. Поехать с вами. Я умею ездить верхом. Я не очень хорошо метаю копье, но быстро учусь, зато умею драться на кулаках, бороться, сражаться копьем. И я целый год был пастухом – могу спать на голой земле, разжечь костер. Я убил волка.

Киний поднял голову.

– А что говорит твой отец?

Аякс улыбнулся.

– Говорит, я могу идти, если ты настолько глуп, что возьмешь меня.

Киний рассмеялся.

– Клянусь богами. Я так и думал, что он это скажет. Сегодня он придет сюда на обед.

Аякс энергично кивнул.

– Я тоже. И Пенелопа, моя сестра. Она будет петь. Она прекрасно поет. И пряжа у нее лучше, чем покупная. И она очень красива – мне не следовало так говорить, но это правда.

Киний раньше не встречался с таким отношением к себе – словно к божественному герою. И не мог не насладиться толикой этого откровенного восхищения. Но недолго.

– Буду рад познакомиться с твоей сестрой. И вечером поговорю с твоим отцом. Но, Аякс, – мы наемники. Это трудная жизнь. Сражения с царем-мальчиком – в каком-то смысле это все-таки война за родной город, пусть даже дома нас встретили неласково. Да, спать на голой земле нелегко. Но бывает и хуже. Дни без сна и ночи в дозоре, на спине лошади, во враждебной стране. – Он помолчал и добавил: – Война есть война, Аякс. Это не состязания за звание олимпионика. В современной войне редко проявляются добродетели наших предков.

Он заставил себя замолчать, потому что его слова оказывали действие, прямо противоположное тому, на что он рассчитывал. Глаза мальчишки сияли.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать. Будет в праздник Геракла.

Киний пожал плечами. Достаточно взрослый, чтобы стать мужчиной.

– Я поговорю с твоим отцом, – сказал он. И когда Аякс, запинаясь, начал благодарить, безжалостно добавил: – Клянусь коварным сыном Крона, парень! Ты можешь умереть. Бессмысленно, в чужой драке, в уличной стычке или защищая тирана, который тебя презирает. Или от стрелы варвара в темноте. Это не Гомер, Аякс. Война грязная, бессонная, кишащая червями и полная отбросов. Во время битвы ты безымянный человек в шлеме – не Ахилл, не Гектор, просто один из гребцов, движущих фалангу навстречу врагу.

Напрасные слова. Киний только надеялся, что они не окажутся пророческими: в нем самом после десяти лет подлинной войны еще сидел в душе Гомер. И бессмысленной смерти в темном переулке или в пьяной ссоре он боялся. Слишком часто он видел, как такое случается с другими.

К концу дня сбруя была вычищена и починена, лошади осмотрены, все готовы, вооружение и копья с древками из кизила лежали в соломе в корзинах, которые повезут вьючные животные. Взяв попону, которую нужно было подшить, Киний перебрался от загона под одинокий дуб на краю поместья, но ему трудно было держать глаза открытыми. Близящийся обед напоминал ему о девушке, сестре Аякса, и о том, что это могло означать: дом, безопасность, работа. Сами разговоры о ней напоминали о том, что он уже много месяцев не знал женщины. Вероятно, с тех самым пор, как оставил войско. Определенно. И контраст казался таким сильным. Даже не видев сестры Аякса, он представлял ее себе – хотя бы в облике собственных сестер. Скромная. Спокойная. Красивая, преданная, осторожная. Возможно, умная, но определенно невежественная, не умеет поддержать беседу.

В годы службы самая долгая связь была у него с Артемидой. По-видимому, имя не настоящее. Эта продажная девка тащилась за войском, хотя требовала, чтобы ее называли гетерой, утверждая, что когда-то была ею. Крикливая, не скрывающая своего мнения, страстная в любви и ненависти, привыкшая пить неразбавленное вино, она повидала войну больше многих мужчин, хотя ей еще не исполнилось двадцати.

Она заколола македонца, пытавшегося взять ее силой; она спала с большинством воинов в его отряде, принимала их как своих, и они принимали ее. У нее была собственная лошадь. Она могла наизусть читать целые строфы Гомера. Умела танцевать все известные людям танцы, все военные спартанские танцы, все танцы в честь богов. Ночью перед битвой она пела. Как и Никий, она родилась в борделе близ афинской агоры. Ярая патриотка, она заставила всех в отряде, даже коринфян и ионийцев, выучить гимн Афине:

 
Вперед, Афина, сегодня и всегда,
Позволь нам увидеть твою славу!
Мы молим тебя, о дева и царица,
Даруй твоим слугам победу!
 

Она сколотила из своих поклонников отряд, разбирала их ссоры и правила ими. Она внушила им чувство собственного достоинства. А однажды ночью сказала Кинию: «В этом войске девушке нужны два качества: жесткое сердце и мягкая п…а. Это, конечно, не Гомер, но бьюсь об заклад, что именно этим отличались девушки Трои».

Артемида прекрасно умела выбрать отряд, а в нем самого сильного мужчину, и оставалась с ним, пока он не погибал, или пока ей не наскучит, или он в чем-то ее не подведет. С тем, кто не мог ее содержать, она не связывалась. С Кинием она была целый год – и в лагере, и в городе. Она ушла от него к Филиппу Контосу, македонскому гиппарху – мастерский ход, и Киний не возненавидел ее за это, хотя сейчас, сидя с закрытыми глазами под деревом на берегу Эвксина, понял, что ожидал ее возвращения.

Как с женщинами, так и в жизни. Он не очень надеялся стать земледельцем.

Он уснул, и Посейдон послал ему сон о лошадях.

Он ехал верхом на высокой лошади – или он сам был лошадью; они вместе плыли по бесконечной травяной равнине – плыли, уносились галопом все дальше и дальше. Были и другие лошади, они следовали за ним, пока очи не оставили травяную равнину и не оказались на равнине из пепла. Тогда лошади заржали и отстали, и он ехал один…

Они были в реке – у брода, полного камней. На противоположном берегу – груда плавника высотой с человека и одинокое сухое дерево, а на земле под копытами лошади – тела мертвецов…

Киний проснулся, протер глаза и задумался, какой из богов послал ему этот сон. Потом встал и пошел в домовую баню. Здесь он отдал рабыне свой хитон, попросил отжать и дал ей несколько оболов за хорошую работу. Она принесла ему несколько кувшинов горячей воды, помыться. Рабыня привлекательная – немолодая, но с хорошей фигурой, широкоскулая, с татуировкой, орлом, на правом плече. Киний подумал о соитии, но рабыня не хотела, и он не стал настаивать. Может быть поэтому он получил прекрасно выстиранный и выглаженный хитон с отутюженными складками, ослепительно белый, так что в нем Киний стал похож на статую сына Лето[27]27
  В греческой мифологии Лето – возлюбленная Зевса, мать близнецов Аполлона и Артемиды. Следовательно, сын Лето – Аполлон.


[Закрыть] в Митилене. Рабыня приняла его благодарность сдержанно, кивнув, но стараясь не приближаться к нему. Он подивился обычаям этого дома.

Обнаженный, он прошел туда, где стояли лагерем его люди. В мешке у него лежало несколько хороших вещей под стать хитону. Хорошие сандалии, легкие и прочные, с ремешками из красной кожи, помогавшими скрыть шрам на ноге, но плащ только один – походный, когда-то синий, сейчас он выцвел, стал пыльно-голубым. Зато прекрасная застежка для плаща – две головы Медузы из блестящего серебра, сработанные лучшим афинским ваятелем и литейщиком. Бормоча молитву, он застегнул старый плащ и набросил его на плечи. У костра были только Диодор и Никий. Остальные пошли на рынок выпить. На симпосий их не пригласили, и, поскольку большинство своим происхождением не уступали Кальку, они были обижены. Агий, Лаэрт и Гракх знали Калька с детства. Их рассердило то, что он обращается с ними как с низшими.

У Диодора был сосуд с хорошим вином, и Киний, одеваясь, выпил с Кеном и Никием.

Никий протянул ему красивую застежку для плаща – добычу из Тира.

– Сбереги Медуз для более достойного хозяина, – сказал он.

Что сказал бы Кальк, узнав, что родившийся в Афинах раб считает Киния плохим хозяином? Вероятно, презрительно фыркнул бы. Но тут его размышления о Кальке были прерваны.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Никий.

Киний обернулся и взглянул через плечо. В загон въезжал одинокий всадник. Кен рассмеялся.

– Ателий! – взревел Киний.

Скиф приветственно поднял пыльную руку, перебросил ноги через спину лошади и одним гибким движением оказался на земле. Легким хлыстом коснулся бока лошади, и та прошла через ворота в загон.

– Хорошая лошадь, – сказал скиф и протянул руку к сосуду с вином.

Кен без малейшего колебания отдал ему сосуд. Скиф сделал большой глоток и рукой утер рот. Тогда Кен сжал его в медвежьем объятии.

– Пожалуй, ты мне по нраву, варвар! – сказал он.

Скиф либо не понял его, либо решил оставить его слова без внимания.

– Куда ты идти? Идти завтра? Да, да?

С дороги доносились голоса. Прибыл Изокл с семьей. Уже поздно.

– В Ольвию, – сказал Киний.

Скиф посмотрел на него. Потом, словно всегда входил в их круг, вернул сосуд Кену.

– Долго, – сказал он. – Далеко.

Его греческий был совсем не варварским. Те немногие слова, что знал, он произносил верно, но понятия не имел о падежах.

– Десять дней? – спросил Диодор.

Так говорили купцы.

Скиф пожал плечами. Он смотрел на лошадь.

– Поведешь нас? – спросил Киний.

– Мой идти с тобой. Ты идти. Хорошая лошадь. Да?

– Думаю, это договор, иларх, – сказал Никий. – Я только буду присматривать за этим парнем, верно?

Кен покачал головой.

– У нас с Ателием общее увлечение. Пошли выпьем, друг мой.

Ателий улыбнулся.

– Ты мне тоже нравиться, эллин, – сказал он Кену.

И они вдвоем направились к винным лавкам города.

Никий взглянул на Диодора.

– Думаю, нам с тобой стеречь лагерь.

– Пока я буду обедать? Отлично. – Киний улыбнулся. – Если мы сможем его удержать, из него выйдет отличный лазутчик.

Никий подождал, пока Кен со скифом ушли за пределы слышимости.

– Он очень умен.

Киний тоже заметил ум скифа, но удивился тому, что и Никий подтверждает ею оценку.

– В каком смысле?

Никий показал на лошадь.

– Если бы он остался с нами, разве мы доверяли бы ему в степи? И он показал, что умеет ездить верхом. Разумно после этого доверять ему.

Киний согласился и ответил:

– По-своему ты не меньше философ, чем этот спартанец, Никий.

Никий кивнул.

– Я всегда так считал. И если он философ, то я гиппарх.

– Просвети меня.

Кинию не терпелось уйти, чтобы вовремя оказаться в доме Калька, но Никий нечасто заводил разговор, зато когда говорил, стоило послушать.

– Я слышал от Диона о том, как он бросил копье. И плыл целый час. Может, и больше, прежде чем ты его спас. Спартанский ублюдок. Он сейчас не в форме – не знаю почему. Но он из военачальников, спартиат.[28]28
  Спартиаты – мужчины, обладавшие гражданством Спарты. С юности тренировались в воинском мастерстве и составляли элиту армии.


[Закрыть] Они все крепкие. Настоящие машины для убийства.

– Буду иметь это в виду, – сказал Киний.

– Не женись на девушке, пока не выполним наш договор, – сказал Никий.

Отпущенный гиперетом, Киний направился к дому. Он все еще думал о словах Никия, когда обнаружил, что возлежит на одном ложе со спартанцем.

– Надеюсь, ты не возражаешь против того, чтобы разделить со мной ложе, – сказал Филокл. – Я попросил Калька пригласить меня. Думаю, он отпустит Аякса с тобой.

– Спасибо.

От спартанца уже сильно несло вином. Киний слегка отодвинулся.

– Уходите завтра?

– Да.

– В Ольвию?

– Да. С этим городом у нас договор.

Киний обнаружил, что ему трудно разговаривать с Филоклом, который не считался с условностями. Все остальные гости: Изокл, Аякс и закутанная в ткань фигура – должно быть, женщина, – вежливо ждали, пока их познакомят с почетным гостем.

– Возьмешь меня с собой?

Филоклу явно не нравилось просить: где-то близко под поверхностью чувствовалось скрываемое высокомерие.

– Ездить верхом умеешь?

– Не очень хорошо. Но могу.

– А готовить можешь?

Киний хотел побыстрее покончить с этим – Изокл ежится, они ведут себя очень неучтиво по отношению к остальным гостям; почему бы Филоклу не дождаться окончания пира? Но говорить сразу «да» он не хотел.

– Нет, если вы захотите это есть. А так могу.

Киний посмотрел на Изокла и попытался мысленно передать ему: «Я знаю, что невежлив. Но я в долгу перед тем, кому спас жизнь». Изокл мигнул. Одним богам ведомо, что он подумал о происходящем.

– Я беру тебя. Это может быть опасно, – добавил Киний с запозданием, когда это уже было неважно.

– Тем лучше, – ответил спартанец. – Боги, какие мы невежи! Надо поздороваться с остальными гостями.

Изокл и Аякс ответили на приветствие и заняли места на ложах. Девушка исчезла; вероятно, ушла на женскую половину, в другую часть дома.

Обед состоял из рыбы, очень хорошей; затем был подан омар, слегка недоваренный, и снова рыба – как раз такое питание только вареной и жареной пищей, на которое жаловались афинские блюстители нравов. Разбавленное вино ходило по кругу, кувшины с ним приносили рабы, а Кальк сам смешивал его с водой. Он единственный возлежал один и начал разговор, стараясь занять всех гостей: войны царя-мальчика из Македонии, высокомерие царя, назвавшегося богом, отсутствие почтительности в младшем поколении, за исключением Аякса. Несмотря на благие намерения, Кальк в основном произносил монологи, высказывая свое мнение по каждому из предметов обсуждения. Аякс почтительно молчал. Изокл не ввязывался в спор, как ожидал Киний, а Филокла полностью поглотили перемены рыбных блюд, как будто он больше не надеялся когда-нибудь хорошо поесть.

Вслед за последней переменой принесли чаши с водой, и все мужчины омыли руки и лица.

Кальк поднял чашу с вином.

– Это поистине семейный обед, – сказал он. – За Изокла, моего соперника и брата, и за Киния, которому я обязан всем, чего достиг. – Он немного плеснул на пол – возлияние богам, – выпил вино и перевернул чашу, показывая, что она пуста. – Так как мы семья, боги и богини не рассердятся, Изокл, если твоя дочь нам споет.

– Я не мог бы согласиться охотней, – ответил Изокл. Он налил полную чашу вина и поднял ее. – За Калька, пригласившего нас на прекрасный обед, и за Киния, которого мы надеемся многие годы видеть среди нас.

И он тоже произвел возлияние.

Киний понял, что настала его очередь. Он чувствовал себя неловко, чужаком. Взяв полную чашу, он приподнялся на ложе и сел.

– За гостеприимство Калька и за новых друзей, потому что новые друзья – лучший дар бессмертных с высокого Олимпа.

И он осушил чашу.

Тут чашу взял Филокл и встал. По лицам Калька и Изокла Киний понял, что Филокл поступил неверно: ему, как и Аяксу, не полагалось произносить тосты. Тем не менее он сказал:

– Посейдон, повелитель лошадей, и Киний спасли меня из моря, а Кальк своим гостеприимством снова сделал меня человеком. – Его возлияние богам составило полчаши, остальное он выпил. – Нет связи крепче, чем связь гостя и хозяина.[29]29
  Цитата из трагедии Эсхила «Хоэфоры».


[Закрыть]

И он снова опустился на ложе.

Аякс узнал цитату и зааплодировал. Изокл приветственно поднял чашу. Даже Кальк, который с трудом переносил присутствие спартанца, кивнул и благодарно улыбнулся.

Из глубины дома появились две женщины с открытыми лицами, с волосами, зачесанными высоко, в красивых пеплосах из тонкого льна. Старшая – должно быть, жена Калька; Киний, который прожил в доме уже три дня, видел ее впервые. Рослая, складная, длинноногая, грациозная, она высоко держала голову. Конечно, из-за ее лица не вступили бы в бой тысячи кораблей: довольное выражение и очевидный ум заменяли ей красоту. Она улыбнулась собравшимся.

– Вот Пенелопа, – сказала она, не поднимая глаз. – Дочь Изокла. А я просто посижу и послушаю, если позволено.

Она ни разу не подняла глаз, не назвала своего имени – образец скромности матроны. Вероятно, детей у Калька нет, во всяком случае, Киний их не видел.

У Пенелопы большие круглые глаза, их взгляд метался по комнате, как у испуганного зверька. Вспоминая о необходимости быть скромной, девушка опускала их, но потом снова поднимала и искала новую добычу.

Киний решил, что она, наверно, никогда не выходила в общество, не присутствовала на обеде мужчин. Сам он часто ел с сестрами и пересказывал им события дня и сплетни из гимнасия, но не всем девушкам так везет.

Волосы у нее черные, а кожа более приятного цвета, чем у большинства. Длинная шея, длинные руки, хорошо вылепленные кисти. Она очень привлекательна – женский вариант Аякса, но Киния тревожили ее взгляды исподлобья: очень уж похоже на животное в клетке. А он после Артемиды не слишком высоко ценил скромность.

Он почувствовал легкое разочарование. Но чего он ждал?

Она вдруг запела, и голос у нее оказался чистый и приятный. Спела песню с праздника урожая, потом любовную песню, которую Киний слышал в Афинах, а потом три песни подряд, новые для него, чьи мелодии показались ему чуждыми. Пела она хорошо, уверенно, но негромко. Потом спела оду и закончила гимном Деметре.

Все захлопали. Филокл ущипнул себя за руку и широко улыбнулся.

Встал Изокл.

– Не все родители столь снисходительны к своим детям – я о том, что она поет песни, предназначенные для мужчин. Но мне кажется, у нее дар, посланный сыном Лето, и ей позволительно оттачивать его и даже демонстрировать, разумеется, с должной скромностью. Что она и делает, прошу прощения за свои слова.

И он посмотрел на Киния.

Киния раздражало, что он снова оказался в центре внимания. Он видел, что жена Калька смотрит прямо на него – у нее красивые глаза, пожалуй, самая выигрышная ее черта; все выжидательно уставились на него. Я здесь всего три дня, а мне уже отвели роль ухажера.

– В глазах богов нет ничего более уместного или скромного, чем если Пенелопа покажет друзьям и семье свои таланты, – объявил он. По их поведению он понял, что сказал не то, чего от него ждали: годы командования людьми приучили его быстро читать по лицам; сейчас его слова приняли не лучшим образом. Но что он мог сказать? Хвалить ее пение или наружность значило бы презреть искусственные ограничения этого «семейного» собрания. Неужели он должен поддаться внезапному порыву и объявить себя претендентом на ее руку?