Текст книги "За борт!"

Автор книги: Клайв Касслер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Глава 38

Желудок у Суворова словно стянулся в узел. Почти весь вечер Павел просидел в помещении с мониторами, болтал с двумя психологами, следившими за телеметрическим оборудованием, шутил и носил им с кухни кофе.

Они не заметили, что взгляд Суворова не отрывается от часов на стене.

В 11:20 вошел Луговой и, как всегда, просмотрел данные о состоянии президента. В 11:38 он повернулся к Суворову.

– Выпьете со мной портвейна, капитан?

– Как хотите, – покорно ответил Суворов. – Увидимся за завтраком.

Через десять минут после ухода Лугового Суворов заметил легкое движение на одном из мониторов. Вначале оно было почти незаметно, но потом на него обратил внимание один из психологов.

– Что такое? – ахнул он.

– Что-то не так? – спросил другой.

– Сенатор Лаример… он приходит в себя.

– Не может быть.

– Я ничего не вижу, – сказал Суворов, пододвигаясь ближе.

– Его альфа-активность в цикле девять к десяти за секунду, но этого не может быть, если он в состоянии запрограммированного сна.

– Волны вице-президента Марголина тоже усиливаются.

– Надо позвать доктора Лугового.

Он не успел договорить – Суворов жестоким приемом дзюдо, ударом в основание черепа, сбил его на пол. Продолжив движение, он ребром ладони ударил второго психолога по кадыку, раздробив ему дыхательное горло.

Еще до того как жертвы упали на пол, Суворов хладнокровно взглянул на часы. Они показывали 11:49: через одиннадцать минут Луговой должен на лифте покинуть лабораторию. Суворов много раз проделывал все движения, оставив себе не больше двух минут на непредвиденные задержки.

Он переступил через безжизненные тела и из комнаты с мониторами перебежал в помещение к подопытным в звуконепроницаемых коконах.

Открыл замки третьего кокона, откинул крышку и заглянул внутрь.

На него смотрел сенатор Мартин Лаример.

– Где я? И кто вы такой? – неуверенно спросил сенатор.

– Друг, – ответил Суворов, поднимая Ларимера из кокона и наполовину неся его к стулу.

– Что происходит?

– Молчите и доверьтесь мне.

Суворов достал из кармана шприц и ввел сенатору стимулятор. То же самое он проделал с вице-президентом Марголином, который ошеломленно оглядывался и не сопротивлялся. Они были голые, и Суворов бросил им одеяла.

– Завернитесь, – велел он.

Конгрессмен Алан Моран еще не пришел в себя. Суворов поднял его из кокона и уложил на пол. Потом повернулся и подошел к еще не освобожденному президенту. Глава американского государства был пока без сознания. Защелки кокона были не такие, как у остальных, и Суворов терял драгоценные секунды, стараясь их открыть. Пальцы его словно потеряли чувствительность, и ему пришлось бороться за контроль над ними. Он почувствовал первые приступы страха.

На часах 11:57… Он почти выбился из графика, его две минуты испарились. Страх сменился паникой. Он наклонился и достал „Кольт-вудсман“ 22-го калибра, прикрепленный к голени. Снял пистолет с предохранителя; на краткий миг он перестал быть собой, он был вне себя – человек, которого ослепили долг и буря чувств. Он нацелился в лоб президенту под прозрачной крышкой кокона. Несмотря на туман, окутавший одурманенный мозг, Марголин понял, что задумал русский агент. Шатаясь, он прошел по помещению с коконами, бросился на Суворова и схватился за пистолет.

Суворов сделал шаг в сторону и отбросил Марголина к стене. Но тот сумел удержаться на ногах. В глазах у него потемнело, перед ним все плыло, и он внезапно почувствовал позывы к рвоте. Но он снова бросился вперед, пытаясь спасти жизнь президента.

Суворов ударил Марголина рукоятью пистолета в висок, и вице-президент упал, по его лицу потекла кровь. На мгновение Суворов остановился.

Хорошо разработанный и подготовленный план распадался на глазах. Время вышло.

Его последняя надежда – спасти остатки. Он забыл о президенте, отбросил с пути Марголина и толкнул к двери Ларимера. Взвалив на плечо все еще не очнувшегося Морана, он повел ничего не понимающего сенатора по коридору к лифту.

Они вышли из-за угла в тот момент, когда двери лифта раскрылись и Луговой готов был войти в него.

– Стойте, доктор.

Луговой обернулся и непонимающе посмотрел на них. Кольт в руке Суворова не дрожал. В глазах агента КГБ горели презрение и отвращение.

– Дурак! – крикнул Луговой, начиная понимать, что происходит. – Проклятый глупец!

– Заткнитесь! – выпалил Суворов. – С дороги!

– Вы не ведаете, что творите.

– Я выполняю долг настоящего русского.

– Вы уничтожаете годы подготовки, – разгневанно сказал Луговой. – Президент Антонов прикажет вас расстрелять.

– Хватит лгать, доктор. Ваш безумный проект представляет страшную опасность для нашего правительства. Это вас казнят. Это вы предатель.

– Вы ошибаетесь, – потрясенно сказал Луговой. – Разве вы не понимаете в чем дело?

– Я вижу, что вы работаете на корейцев. Скорее всего, на южных корейцев. Они вас купили.

– Ради бога, выслушайте меня…

– У настоящего коммуниста нет иного бога, кроме партии, – сказал Суворов. Он грубо отпихнул Лугового и втолкнул несопротивляющихся американцев в лифт. – Спорить мне некогда.

Волна отчаяния затопила Лугового.

– Пожалуйста, не надо, – взмолился он.

Суворов не ответил. Он повернулся и злобно посмотрел на Лугового; потом лифт закрылся, и их не стало видно.

Глава 39

Пока лифт поднимался, Суворов рукоятью пистолета разбил лампу над головой. Моран застонал и начал приходить в себя, он тер глаза и тряс головой, чтобы развеять туман. Ларимера вырвало в углу, он тяжело дышал.

Лифт без толчка остановился, двери раскрылись, и внутрь ворвалась волна теплого воздуха. Единственное освещение обеспечивала тусклая лампа в проволочной сетке, слабое свечение, как у светляков. Воздух был влажный, пахло дизельным топливом и гниющей растительностью.

В десяти футах от лифта стояли и разговаривали двое. Они ждали появления Лугового с его обычным докладом. Обернувшись, они вопросительно посмотрели на темный лифт. Один держал „дипломат“. Единственное, что еще успел заметить Суворов, перед тем как дважды выстрелить, – оба были по-азиатски раскосые.

Он обхватил Морана за пояс и толкнул его по полу – как будто металлическому и проржавевшему. Потом, подгоняя, пнул Ларимера, как непослушного пса, убежавшего из дома. Сенатор качался, как пьяный; его тошнило, он не мог говорить и не сопротивлялся. Суворов сунул пистолет за пояс, схватил Ларимера за руку и повел.

Кожа у него под рукой была холодной и влажной. Суворов надеялся, что сердце пожилого законодателя выдержит.

Споткнувшись о большую цепь, Суворов выругался. Потом остановился и посмотрел вниз с закрытого мостика, который впереди уходил в темноту. Он чувствовал себя как в сауне; одежда промокла от пота, волосы прилипли к вискам и ко лбу. Снова споткнувшись, он едва не упал на мостик.

Тяжесть Морана становилась непереносимой, и Суворов понял, что силы оставляют его. Он сомневался, что сможет нести конгрессмена еще пятьдесят ярдов.

Наконец мостик, похожий на туннель, кончился, и они вышли в ночь. Суворов осмотрелся и с огромным облегчением увидел над головой чистое небо, усеянное яркими звездами. Под ногами было что-то похожее на засыпанную гравием дорогу, но тьма была полной, и он ничего не мог разглядеть. В тени слева Суворов едва различил очертания машины.

Втащив Ларимера в канаву у дороги, Суворов с облегчением сбросил Морана, как мешок с песком, и осторожно подошел к машине с тыла.

Замер, слившись с тенью, и прислушался. Двигатель работает, по радио слышна музыка. Стекла плотно закрыты, и Суворов предположил, что в машине работает кондиционер.

Неслышно, как кошка, он обошел автомобиль, прижимаясь к земле и стараясь не попасть в зеркало заднего обзора. Внутри было темно, виднелась лишь неясная фигура за рулем. Если были и другие, единственным союзником Суворова становилась внезапность.

Это был лимузин с длинным кузовом: Суворову показалось, что он длиной с целый квартал. По буквам на багажнике он определил, что это „Кадиллак“. Он никогда не водил такой, но надеялся, что найдет нужные рычаги и приборы.

Его ищущие пальцы пошарили ручку на дверце. Суворов глубоко вдохнул и распахнул дверцу. Внутри загорелся свет, человек за рулем повернул голову. И открыл рот, собираясь закричать.

Суворов дважды выстрелил, пули с полыми серебряными наконечниками разорвали торс под мышкой.

Из раны еще не выступила кровь, а Суворов уже выволок тело из машины и оттащил подальше от колес. Потом грубо усадил Ларимера и Морана на заднее сиденье. Оба потеряли одеяла, но были в таком состоянии, что не заметили этого. Перестав быть могущественными политиками с Капитолийского холма, они были беспомощны, как заблудившиеся в лесу дети.

Суворов включил зажигание и яростно нажал на газ; задние колеса завертелись, разбрасывая гравий на пятьдесят ярдов, прежде чем установилось сцепление с дорогой. Только тут Суворов отыскал включатель фар.

Он облегченно обмяк, увидев, что автомобиль стоит на изрытой колеями дороге.

Проехав на тяжелой, на мягких рессорах машине три мили по проселочной дороге, Суворов начал воспринимать окружающее.

Вдоль дороги росли большие кипарисы, с их ветвей свешивались щупальца мха. Это и теплый воздух свидетельствовали, что они где-то на юге Соединенных Штатов. Впереди Суворов заметил перекресток с мощеной дорогой и остановился, подняв облако пыли.

У дороги стояло брошенное здание, скорее сарай, чем дом. Фары осветили поблекшую вывеску: „Гловер Калпеппер: бензин и бакалея“. Очевидно, этот Гловер собрал манатки и уехал много лет назад.

На перекрестке не было никаких указателей, поэтому Суворов мысленно подбросил монету и повернул налево. На смену кипарисам пришли сосновые рощи, и вскоре по сторонам начали попадаться фермы. В этот час утра движения почти не было. Мимо прошли только одна машина и грузовик, оба в противоположном направлении. Подъехав к перекрестку, Суворов увидел согнутый указатель – „Шоссе № 700“. Это ничего ему не сказало, поэтому он снова повернул налево и поехал дальше.

Всю дорогу Суворов сохранял хладнокровие и бдительность. Лаример и Моран сидели молча, вверив свою судьбу человеку за рулем.

Суворов успокоился и снял ногу с педали газа. В зеркале заднего обзора не видно огней преследователей, и, пока он не превышает скорость, никакой местный шериф его не остановит. В каком же он штате?

Джорджия, Алабама, Луизиана? Может быть любой из десятка. Дорога становилась все оживленнее. По обочинам начали появляться темные дома и уличные фонари. Суворов высматривал указатели.

Еще через полчаса он проехал по мосту через реку Стоно. Он никогда о такой не слыхал. С моста впереди стали видны огни большого города. Справа огни обрывались, и до горизонта все оставалось черным. Морской порт, быстро сообразил Суворов. И тут фары осветили большой дорожный указатель. Верхняя надпись на нем гласила: „Чарльстон, 5 миль“.

– Чарльстон! – вслух радостно воскликнул Суворов, вспоминая сведения по географии Америки. – Я в Чарльстоне, это Южная Каролина.

Еще через две мили он увидел круглосуточную аптеку с общественным телефоном. Не сводя глаз с Ларимера и Морана, Суворов набрал номер дальней связи.

Глава 40

Когда Питт остановил свой „Талбот“ у входа в зал отлета вашингтонского международного аэропорта, над головой проходило одинокое облако и шел легкий дождь. Утреннее солнце поджаривало город, и капли дождя испарялись, едва коснувшись земли. Питт достал из багажника сумку Лорен и передал подошедшему носильщику.

Лорен в тесном салоне спортивной машины, стараясь держать колени вместе, расплела длинные ноги и вышла.

Носильщик приклеил багажную квитанцию к билету, и Питт отдал билет Лорен.

– Я поставлю машину и посижу с тобой до отлета.

– Не надо, – сказала она, подходя. – Мне еще нужно кое-что просмотреть. Возвращайся в офис.

Он показал на „дипломат“ в ее левой руке.

– Твой костыль. Ты без него теряешься.

– А я заметила, что ты никогда такой не носишь.

– Не мой стиль.

– Боишься, что тебя примут за бизнесмена?

– Это Вашингтон. Ты хотела сказать – за чиновника.

– Ты тоже чиновник. Тебе, как и мне, жалованье платит правительство.

Питт рассмеялся.

– У нас общее проклятие.

Она поставила „дипломат“ на землю и прижала ладони к его груди.

– Я буду скучать.

Он обнял ее за талию и нежно прижал к себе.

– Опасайся лихих русских офицеров, кают с прослушкой и похмелья после водки.

– Хорошо, – с улыбкой ответила она. – Будешь здесь, когда я вернусь?

– Я уже запомнил номер твоего рейса и время прилета.

Она наклонила голову и поцеловала его. Он как будто хотел сказать что-то еще, но просто отпустил ее и отступил. Она медленно вошла в стеклянные автоматические двери. Сделав несколько шагов по вестибюлю, обернулась, чтобы помахать, но голубой „Талбот“ уже отъехал.

На фирме президента, в тридцати милях от города Рейтон в штате Нью-Мексико, корреспонденты президентского пула собрались за проволочной изгородью и направили камеры на поле люцерны. Было семь утра, и они пили черный кофе, жаловались на ранний час, чересчур жидкие яйца всмятку и подгоревший бекон в придорожном кафе и на другие напасти, воображаемые и реальные.

Бодрым шагом подошел пресс-секретарь президента Джейкоб (Сынок) Томпсон – подбодрить усталых журналистов, как чирлидер школьной спортивной команды, и заверить в том, что они смогут снимать президента в домашней обстановке, работающего на земле.

Бодрость пресс-секретаря была несколько искусственной: ослепительно белые ровные зубы, длинные, гладкие черные волосы, на висках тронутые сединой, темные глаза, аккуратные веки, намекающие на косметическую хирургию.

Никакого второго подбородка. Ни следа живота. Движется и жестикулирует с горячим воодушевлением. Совсем не похож на корреспондентов, чья единственная физическая деятельность заключается в стуке по клавиатуре пишущей машинки, работе с процессором и стрелянии сигарет.

Одежда тоже соответствует общему облику. Сшитый на заказ костюм в мелкую клеточку, голубая шелковая рубашка с галстуком в тон. Черные мокасины „Гуччи“, чуть припорошенные нью-мексиканской пылью. Классный привлекательный парень, никакой не манекен. Он никогда не сердится, никогда не позволяет журналистам запускать иголки ему под ногти. Боб Финкель из балтиморской „Сан“ говорил, что специальное расследование показало: Томпсон с отличием окончил школу пропаганды Геббельса.

Томпсон остановился у телевизионного фургона Си-Эн-Эн. Кертис Майо, корреспондент телекомпании при Белом доме, обмяк в кресле режиссера и выглядел жалко.

– Твоя команда готова, Керт? – жизнерадостно спросил Томпсон.

Майо откинулся на спинку кресла, сдвинул на затылок бейсболку, обнажив густые белые волосы, и взглянул сквозь оранжевые солнцезащитные очки.

– Не вижу ничего достойного, что можно запечатлеть для потомства.

Сарказм стекал с Томпсона, как с гуся вода.

– Через пять минут президент выйдет из дома, пройдет к амбару и выведет трактор.

– Браво, – сказал Майо. – А что он сделает на бис?

Голос Майо напоминал звучание бонгов в симфоническом оркестре – он был низким, гулким, и каждое слово било штыком.

– Он будет возить по полю косилку и срезать траву.

– Это люцерна, городской белоручка.

– Ну да, руки я мою часто, – добродушно пожав плечами, ответил Томпсон. – Мне казалось, неплохо снять президента в сельской обстановке, которую он так любит.

Майо посмотрел Томпсону в глаза, пытаясь разглядеть ложь.

– Что происходит, Сынок?

– А что?

– Зачем эти прятки? Президент уже неделю никому не показывается.

Томпсон смотрел на него непроницаемыми карими глазами.

– Он был очень занят. Работал с документами вдали от Вашингтона.

Майо это не устроило.

– Президент впервые так долго не показывается перед камерами.

– Ничего странного, – сказал Томпсон. – Сейчас президенту нечего сказать. Нет ничего важного, касающегося всей страны.

– Он был болен или еще что-нибудь?

– Вовсе нет. Он здоров, как один из его быков-призеров. Сам увидишь.

Томпсон, обойдя все словесные ловушки, пошел дальше вдоль изгороди, хлопая журналистов по спине и обмениваясь с ними рукопожатиями.

Майо с интересом понаблюдал за ним немного, потом неохотно встал и собрал свою группу.

Норм Митчелл, одетый как пугало, установил видеокамеру на треножнике и нацелил ее на порог президентского дома; коренастый звукооператор по имени Роки Монтроуз собрал на маленьком складном столике свое звукозаписывающее оборудование. Майо поставил ногу на проволоку ограды, держа микрофон.

– Где будешь стоять с комментарием? – спросил Митчелл.

– Останусь за кадром, – ответил Майо. – Сколько, по-твоему, до дома и амбара?

Митчелл прикинул карманным видоискателем.

– Примерно сто десять ярдов отсюда до дома. Может, девяносто до амбара.

– Насколько ты сможешь его приблизить?

Митчелл наклонился к камере, подстроил зум, используя для контроля дверь черного входа.

– На несколько футов.

– Мне нужен крупный план.

– Чтобы сократить расстояние вдвое, нужен двукратный конвертер.

– Так надень.

Митчелл вопросительно взглянул на него.

– Не могу пообещать четкие детали. На таком расстояние мы ухудшаем разрешение и глубину изображаемого пространства.

– Неважно, – сказал Майо. – Мы не бесплатные программы делаем.

Монтроуз оторвался от своего аудиооборудования.

– В таком случае я тебе не нужен.

– Не пиши звук, только мои комментарии.

Кто-то крикнул:

– Вот он! – и толпа корреспондентов разом ожила.

Заработали пятьдесят камер: дверь, затянутая сеткой, открылась, и на порог вышел президент. Он был в ковбойских сапогах и хлопчатобумажной рубашке, заправленной в поношенные джинсы.

За ним на порог вышел вице-президент Марголин в широкополом стетсоне. Они разговаривали, точнее, президент что-то говорил, а Марголин внимательно слушал.

– Снимай вице-президента, – распорядился Майо.

– Есть, – ответил Митчелл.

Солнце взбиралось в зенит, и от земли поднимались волны жара. Во все стороны простирались угодья президента, в основном трава и поля люцерны; кое-где пастбища для небольшого стада породистых коров. Трава по сравнению с землей казалась ярко-зеленой, ее постоянно обрызгивали крутящиеся поливалки. Местность абсолютно плоская, если не считать полоски тополей вдоль оросительной канавы.

„Как мог человек, выросший в таком безлюдье, научиться воздействовать на миллиарды людей?“ – думал Майо.

Чем дольше он наблюдал за чрезмерной самовлюбленностью политиков, тем больше презирал их. Он повернулся и сплюнул в муравейник красных муравьев, промахнувшись по входу всего на несколько дюймов. Потом откашлялся и начал в микрофон описывать сцену.

Марголин вернулся в дом. Президент, держась так, словно журналистский пул остался в Вашингтоне, пошел к амбару, даже не взглянув на газетчиков. Вскоре заработал мотор, и президент снова появился на зеленом тракторе „Джон Дир“ 2640-й модели; к трактору была прикреплена сенокосилка. Президент сидел в открытой кабине под навесом, на поясе у него был маленький транзисторный приемник, в ушах наушники. Корреспонденты принялись выкрикивать вопросы, но он, очевидно, не слышал за шумом двигателя и музыкой.

Чтобы не дышать пылью и выхлопными газами, президент по-бандитски повязал нижнюю часть лица красным носовым платком. Потом запустил сенокосилку, и вращающиеся ножи начали срезать траву. Президент ездил по полю взад и вперед, постепенно удаляясь от толпившихся у ограды.

Примерно двадцать минут спустя корреспонденты начали упаковывать оборудование и возвращаться в кондиционированный комфорт своих фургонов и трейлеров.

– Все, – провозгласил Митчелл. – Пленка кончилась. Если, конечно, не хочешь, чтобы я переписал.

– Да ладно. – Майо обмотал микрофон проводом и протянул Монтроузу. – Давайте уберемся из этого пекла и посмотрим, что у нас есть.

Они перебрались в прохладу трейлера. Митчелл достал из видеокамеры кассету, вставил в видеомагнитофон и перемотал.

Когда он готов был показывать запись, Майо подтащил стул и сел в двух футах от монитора.

– Что мы ищем? – спросил Монтроуз.

Майо не отрывался от изображения на экране.

– По-твоему, это вице-президент?

– Конечно, – ответил Митчелл. – А кто ж еще?

– Ты принимаешь то, что видишь, как само собой разумеющееся. Смотри внимательней.

Митчелл наклонился.

– Ковбойская шляпа закрывает глаза, но рот и подбородок похожи. Телосложение тоже. Мне кажется, это он.

– Ничего странного в манерах?

– Парень стоит руки в карманы, – непонимающе сказал Монтроуз. – Ну и что?

– Значит, ты не заметил ничего необычного? – настаивал Майо.

– Ничего, – сказал Митчелл.

– Ладно, ну его, – сказал Майо, когда Марголин повернулся и ушел в дом. – Теперь смотрите на президента.

– Если это не он, – ядовито заметил Монтроуз, – значит, у него есть брат-близнец.

Майо пропустил это замечание мимо ушей и наблюдал, как президент медленной, знакомой миллионам телезрителей походкой прошел к амбару. Он исчез в темном амбаре и две минуты спустя снова появился, на тракторе.

Майо неожиданно выпрямился.

– Останови запись! – крикнул он.

Удивленный, Митчелл нажал кнопку на магнитофоне, и изображение на экране застыло.

– Руки! – возбужденно сказал Майо. – Руки на руле.

– У него десять пальцев, – с кислым выражением проворчал Митчелл. – И что?

– У президента только обручальное кольцо. Посмотрите снова. Нет кольца на среднем пальце левой руки, но на указательном крупный камень. А на правом мизинце…

– Вижу, о чем ты, – перебил Монтроуз. – Плоский синий камень в серебряной оправе, вероятно, аметист.

– Разве президент не носит обычно часы „Таймекс“ с серебряным индейским браслетом с бирюзой? – заметил Митчелл, которого тоже захватило наблюдение.

– Думаю, ты прав, – сказал Майо.

– Детали нечеткие, но я бы сказал, что у него на запястье хронометр „ролекс“.

Майо ударил себя по колену.

– Вот оно! Известно, что президент никогда не носит и не надевает ничего иностранного производства.

– Подождите, – медленно сказал Монтроуз. – Это безумие. Мы говорим о президенте Соединенных Штатов так, будто он не настоящий.

– О, он из плоти и крови, тут все в порядке, – сказал Майо. – Просто тело на тракторе принадлежит кому-то другому.

– Если ты прав, у тебя в руках бомба, – сказал Монтроуз.

Энтузиазм Митчелла пошел на убыль.

– Можем отдыхать. Доказательства чертовски несущественные. Нельзя выйти в эфир, Керт, и заявить, что какой-то клоун изображает президента, если у тебя нет неопровержимых доказательств.

– Кому и знать, как не мне, – согласился Майо. – Но я не позволю этой истории выскользнуть у меня из рук.

– Значит, негласное расследование?

– Я верну свое корреспондентское удостоверение, если у меня не хватит духу разобраться в этом. – Он взглянул на часы. – Если выехать сейчас, в полдень буду в Вашингтоне.

Монтроуз сидел перед экраном. Лицо у него было как у ребенка, который поутру обнаружил, что его зуб по-прежнему лежит в стакане с водой.

– Вот интересно, – обиженно сказал он, – сколько раз наши президенты использовали двойников, чтобы дурачить публику.