355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клари Ботонд » В садах чудес » Текст книги (страница 33)
В садах чудес
  • Текст добавлен: 9 ноября 2017, 12:30

Текст книги "В садах чудес"


Автор книги: Клари Ботонд


Соавторы: Якоб Ланг,Жанна Бернар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

Глава тридцатая
Атина

На корабле не было кормчего, одни лишь молчаливые гребцы.

– Но как же мы определим направление нашего пути? – засомневался я.

– Корабль все знает и плывет, куда нам нужно, – улыбнулся Марйеб.

И вправду путешествие наше было на удивление приятным и безопасным. Мы плыли при чудесной погоде. Высокое ясное светлое небо гляделось в синюю прозрачную воду. Мы любовались морем. Корабль двигался быстро и легко. И уже через несколько дней мы встали на якорь в гавани у незнакомого берега. Здесь было совсем пустынно, никаких кораблей не было. Берег оказался каменистым, но вдали виднелась рощица невысоких деревьев.

– Это оливковые деревца, мать мне рассказывала о них, – сказал Марйеб, вглядываясь вдаль. – Из их плодов получают вкусное оливковое масло. Хорошо бы их выращивать и на нашем острове. Но подойдет ли им наш климат?

Я не ответил, оглядываясь по сторонам. Мне нравилась эта местность. Но я сразу предположил, что люди здесь не такие, как мы: не отличаются такой глубиной и стойкостью чувств. Впрочем это постыдно: думать так о людях, которых ты не знаешь.

Мы сошли в воду и по мелководью вышли на берег. Мы не были голодны, у нас на корабле все было. Мы не нуждались в отдыхе, потому что не успели устать.

– Как ты думаешь, – спросил меня Ми, – явиться нам к местным жителям пышно, со множеством слуг, или скромно, вдвоем?

– А откуда возьмется множество слуг? – в свою очередь поинтересовался я.

– Вот они, – Ми указал на гребцов.

– Давай покамест просто прогуляемся по берегу, а там решим, что делать дальше, – предложил я.

Мы направились к оливковой роще. Но вступить в нее так и не успели, потому что увидели людей, местных жителей. Это были – жилистый мужчина в короткой рубахе, в плаще и широкополой шляпе, и юная девушка, ровесница Ахуры, должно быть. Они возвращались со сбора оливок. Мужчина нес две полные корзины и, вероятно, собирался навьючить их на смирную лошадь, которая пощипывала чахлую траву, привязанная к невысокому каменному столбику, увенчанному мужской головой, видно, это было изображение какого-то местного божества. Девушка одета была в голубое складчатое платье, подпоясанное высоко под грудью, светлые мягкие волосы собраны на затылке в тяжелый узел. Брови у нее были темные, и глаза тоже темные и очень живые. Она, явно, делала вид, будто не замечает нас, а сама хотела, чтобы мы хорошо разглядели, какая она миловидная. Но вот нас заметил ее отец. Тогда она вскрикнула, притворяясь испуганной, схватила с земли покрывало шафранового цвета и поспешно закутала голову и обнаженные руки.

Мужчина обратился к нам на незнакомом языке. Я не понял, но Марйеб, которого отец многому обучил, ответил местному жителю. Позднее Марйеб сказал мне, что этот язык сильно отличался от родного языка его матери. Но в этом не было ничего удивительного, ведь прошло несколько веков. Отец девушки, разумеется, спрашивал, кто мы. Марйеб ответил, что мы чужеземцы, что мать его была родом откуда-то из этих земель, и он хотел бы увидеть родину своей матери. Мужчина, в свою очередь, рассказал о себе. Увидев нашу богатую одежду и украшения и узнав, что прекрасный корабль принадлежит Марйебу, он стал обращаться с нами очень почтительно. Его звали Филиппосом. Здесь, на этом берегу, он владел небольшим земельным наделом. Но был он горожанином, а не деревенским жителем. Филиппос указал вдаль, на холмы. Там теснились вокруг храма, украшенного наружной колоннадой, городские постройки. Филиппос сказал, что храм этот воздвигнут в честь местной могучей богини по имени Атина. Так же называется город, где они живут, и дочь Филиппоса тоже зовут Атиной. Сам Филиппос – гончар, изготовляет глиняную посуду и потому поселился в квартале гончаров под названием Керамик. Он человек небогатый, но он свободный гражданин города Атина. Пусть у него и немного имущества, зато его дочь очень умная и способная девушка, старая жрица богини приблизила его дочь и посвящает в тайны магического искусства прорицания. При этих словах девушка быстро глянула на Марйеба своими озорными живыми глазами. Ми поймал ее взгляд и скорчил забавную гримасу. Девушка снова закрылась покрывалом и видно было, что она едва сдерживает смех.

Мы поблагодарили разговорчивого Филиппоса. Он объяснил нам, что подальше расположена гавань, где причаливают корабли, и оттуда недалеко до города.

– Сейчас мы поплывем туда, – сказал Марйеб, – а остановиться мы хотим у тебя, Филиппос, если ты, конечно, не воспротивишься нашему желанию.

– Но мой дом беден и тесен, – замялся смущенный Филиппос, – не знаю, понравится ли у меня богатым чужеземцам.

– Не тревожься, Филиппос, – заговорил Марйеб с внезапной величественностью, – и прими пока вот этот скромный подарок.

Марйеб снял с себя золотое ожерелье с застежкой в виде скарабея – священного жука, выточенной из лазурита, и подал Филиппосу. Я заметил, каким восхищением вспыхнули глаза девушки.

Мы доплыли до гавани, где наш прекрасно оснащенный корабль очень всем понравился. Нескольких вооруженных гребцов мы оставили стеречь корабль, вставший на якорь, остальные гребцы, нарядно одетые, сопровождали нас. Мы не боялись, что наши гребцы совершат что-нибудь дурное, поссорятся с кем-нибудь из местных жителей, ведь гребцы наши были деревянными послушными фигурками, оживленными силой магии. Весь город сбежался на нас смотреть, когда пышной процессией мы прошествовали в Керамик – квартал гончаров и отыскали бедный дом Филиппоса. Наши слуги несли подарки для хозяина и его дочери и все необходимое для нас самих. Дом и вправду оказался мал и тесен, но двор при нем был довольно широк. Во дворе слуги разбили для нас широкую палатку из красивой прочной ткани.

Свободный гражданин Филиппос почтительно кланялся нам, а дочь его не сводила с Марйеба глаз, так и горевших восхищением.

Не знаю, как выглядит этот город сейчас, но в наше время Атина была бедным маленьким городком. В сравнении с великолепием острова, прозванного Домом Чародея, этот городок казался просто жалким и нищим. Управлялся город Атина не царем, не фараоном или правителем, которому власть даруют боги, но выборными лицами, которых взрослые мужчины периодически избирают или смещают нестройными криками, зовущимися у них голосованием. Собравшись на площади под названием Агора, мужчины – горожане принимаются громко кричать, вскидывая кверху руки. При таких условиях правят городом, разумеется, люди безумно тщеславные и властолюбивые. Тогдашний выборный правитель пожелал познакомиться с Марйебом. Это оказался нестарый еще человек с короткими кудрявыми волосами и кудрявой же короткой бородой. Он много рассуждал о благе свободных горожан и вообще о свободе. Тем не менее, в городе были рабы и неполноправные граждане. Вероятно, их не касались проблемы свободы. У нас на острове не было рабов и никто не рассуждал о свободе. Как звали этого поборника народных благ и свобод я не запомнил.

Мы побывали на холме, где были воздвигнуты храмы греков. Холм назывался Акрополь, а главный храм – Партенион, от слова «партенис» – «дева». Греки поклонялись девственной богине Атине. Они изображали ее в виде рослой девушки в шлеме и с копьем в руке. Статуи их были грубоваты и далеко не так красивы, как египетские. На том же холме мы посетили и другие храмы. Греки, как и мы, поклонялись многим богам. Нас учили с детства, что и чужих богов надо чтить, потому мы поклонились греческим богам и сделали подношения храмам.

Марйеб побеседовал с местными жрецами, в том числе и с той жрицей, у которой училась искусству прорицания дочь Филиппоса. Кое-что они, конечно, знали, но познания их были грубы, скудны и обрывочны. Марйеб мог бы их поучить, но не стал этого делать.

Мы много бродили по окрестностям и даже охотились на кабанов. Такого изобилия растений, как у нас, здесь не было, но все же в здешней природе было свое обаяние, она словно бы призывала человека: «Трудись, украшай меня, возделывай».

Можно было бы уже пуститься в обратный путь. Но мой друг медлил. И причиной тому была дочь гончара Филиппоса – Атина. Как я уже сказал, одна из скучных истин заключается в том, что человек – существо противоречивое. Наделенный многими дарованиями Марйеб сосредоточен был только на удовлетворении своих прихотей. Порою, как в случае с его изобретениями, это приносило пользу окружающим, но чаще всего, конечно, нет. Единственно к чему стремился Марйеб в своей жизни, это получить удовольствие. Думаю, таким он и остался. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Дальше вы увидите, что у меня есть причины быть пристрастным и несправедливым по отношению к моему другу и господину.

Я считал, что нам следует продолжить путешествие, посмотреть острова, но Ми увлекся дочерью гончара и желал оставаться в городе. Отец девушки знал о ее связи с чужеземцем, но предпочитал смотреть на это сквозь пальцы. Марйеб устраивал дорогостоящие пирушки и прогулки по морю. Самолюбивая Атина уже видела себя женой богатого и знатного юноши. Ми много рассказывал ей о нашем острове, о своем отце, и она возмечтала о том, чтобы покинуть родной город, где была всего лишь дочерью бедного гончара, и сделаться в дальнейшем правительницей чудесного острова.

Но Марйеб вовсе не собирался исполнять ее мечты. Он признался мне, что Атина слишком необузданна и нетерпелива, да и не хочется ему жениться на ней. Я знал, что прежде, у нас на острове, Ми уже вступал несколько раз в любовную связь с замужними женщинами, но никто при этом не пострадал, ни он сам, ни его возлюбленные. Но теперь то, что он сделал, не могло назваться иначе, кроме как соблазнением девушки, и еще в чужом городе. Ми уверял меня, что Атина отдалась ему, уже не будучи девственницей, но я возражал, что он этого никому не докажет, и кто знает, какое наказание нас ожидает, если девушка поймет, что у Марйеба нет никаких серьезных намерений, и натравит на нас отца, а тот, в свою очередь, пожалуется властям. Кончилось все тем, что Марйеб просто спросил меня, что же ему делать. И я ответил, что нам остается лишь одно: тайно покинуть город.

Я спал в шатре, когда Марйеб разбудил меня и велел идти за ним.

– Ты не боишься, что нас заметят? – шепотом спросил я.

– Мы невидимы, – спокойно отвечал Ми.

Он небрежно махнул рукой. Я даже не успел заметить, как исчез наш роскошный шатер. Не таясь, мы прошли по ночным пустым улицам города. Вдруг Марйеб резко крутанулся на одной ноге, на пятке, широко раскинув руки. Я почувствовал, что теряю сознание от головокружения. Это состояние длилось лишь миг. Очнулся я на палубе нашего корабля. Тотчас гребцы налегли на весла, и вскоре корабль уже несся среди бескрайних легких волн, далеко от берегов.

Не стану лгать, будто Ми сразу же забыл о девушке или считал, будто не совершил ничего дурного. Напротив, он часто вспоминал о ней и стремился оправдать себя, говоря, что с такой необузданной и нетерпеливой женой он никогда не мог бы сладить. Я отделывался короткими фразами, выражая свое согласие. В конце концов он сказал, что был бы счастлив узнать, что Атина вышла замуж. Но, на мой взгляд, случилось то, что случилось, и теперь он мог как угодно оценивать свой поступок, ничего уже не могло измениться.

Мы продолжали наше плавание, посетили разные острова, побывали в государстве спартиатов и на большом острове под названием Крит. Но об этом я сейчас рассказывать не буду, иначе никогда не кончу.

– А жаль, что мы об этом не услышим, – грустно заметил Йенхаров. – Разве что сами когда-нибудь побываем там.

– Может быть, и побываете, – Бата усмехнулся. – Вы живые, вам путь не заказан, – он вздохнул и продолжил, – я помню, как мы плыли домой. Наш корабль замедлил ход и величественно бороздил воды Нила. Оба мы необычайно обрадовались, увидев родной остров. Мы едва успели сойти на берег, а наши родные уже узнали о нашем возвращении и собрались на берегу. Родители обнимали нас. Помню, что пришел и отец Ахуры. Он сказал, что моя невеста ждет меня и что вечером он устраивает пир в честь моего благополучного возвращения. Затем должен был последовать еще более роскошный пир во дворце Неферкептаха, отца Марйеба. Почему-то я с тревогой ожидал встречи с Ахурой. Я даже не запомнил, когда Марйеб снова превратил большой корабль в маленькую игрушку. Но он это сделал.

В доме отца Ахуры царила предпраздничная суматоха. Забили быка. Готовили жаркое, тушеное мясо, всевозможные соусы. На вертелах жарили гусей. Теснились кувшины с вином и пивом. Стояли корзины, полные ароматными плодами. В сосудах из пористой глины охлаждалась вода. Слуги доставали из шкафов золотые и серебряные кубки, алебастровые вазы, глиняную расписную посуду. В комнатах чистили, мыли, натирали мебель особым составом, чтобы придать дереву блеск. В саду подметали аллеи. Кто-то звал хозяина – пришли музыканты и надо было распорядиться о том, чтобы накормить их.

Но во всей этой веселой суете я ощущал нечто гнетущее. И не мог понять, почему. Я сидел в комнате Ахуры, рассказывал ей о диковинках греческой земли. Я привез в подарок ей выделываемые там ткани и украшения. Но оба мы ощущали какую-то необъяснимую скованность. «Должно быть, мы просто немного отвыкли друг от друга», – пытался я успокоить себя. Я чувствовал, что и Ахура пытается найти объяснение и пробует успокоить себя, придумывая разные обыденные причины.

На пиру было шумно и весело, звучали арфы, цитры, барабаны и флейты. Девушки танцевали. И Ахура танцевала…

То, что случилось дальше, я помню отрывочно. Хорошо помню, как Ми смотрел на Ахуру. Лицо его сделалось ребячески-нежным и трогательным… Дальше…

Я помню, как я говорил с Ахурой наедине, в ее комнате. Она была такой искренне огорченной, нежной и порывистой. Она просила у меня прощения за то, что не может стать моей женой. Я ощутил в ней какую-то странную решимость, твердость и замкнутость. Прежде она такой не была. О своих чувствах к Ми она ничего не говорила. Я чувствовал свою мучительную скованность. Мне казалось, что тело мое и душа почти окаменели. Я ронял короткие фразы, говорил Ахуре, что я не держу на нее зла. После со мной долго и сумбурно говорил Ми. Он был мягок и тоже просил прощения. И его я уверял все теми же короткими фразами, что не держу на него зла и по-прежнему остаюсь его другом и слугой.

Помню шумную веселую свадебную процессию, из дома отца Ахуры ее приданое переносили во дворец. Неферкептах отвел молодой чете прекрасные, заново отделанные покои…

Я предупредил родителей через одного из слуг и отправился в противоположный конец острова, в дальнее наше поместье. Я поехал верхом, хотя верхом у нас ездили редко, предпочитали впрягать лошадей в колесницы.

– И теперь так, – вставил Йенхаров.

– Долго я прожил в одиночестве. Меня охватило какое-то безразличие, равнодушие ко всему. Я ел, спал, бродил по окрестностям, но не хотел видеть ни друзей, ни близких. В доме жили только двое слуг – пожилые супруги. Они были молчаливы и не стесняли меня.

Однажды, когда я вернулся с прогулки, слуга сказал, что меня ждет гость. Я подумал, что это кто-то из моих друзей и подосадовал. Мне вовсе не хотелось выслушивать утешения и сожаления. Но едва я вошел в комнату, как навстречу мне с циновки поднялся Ми. Он обычно не любил сидеть на полу, садился на стул, но сейчас он, должно быть, желал выглядеть смиренным, кротким. Я почти с ужасом подумал, что он снова начнет оправдываться или заговорит об Ахуре. Но он, стоя, спросил о моем здоровье, о том, охочусь ли я. Я ответил, что здоров, но пока как-то не думал о том, чтобы поохотиться на болотах на диких уток. Марйеб сказал еще что-то о наших общих приятелях. Мы пообедали вместе. Затем снова уселись в комнате на циновках. Я велел слуге принести пиво. Я отхлебнул из чашки, но заметил, что Ми не пьет.

– Бата, – произнес он с этой надрывающей мое сердце беззащитностью, – такого друга, как ты, у меня не будет никогда.

Кажется, я был тронут, но мое состояние безразличия не прошло.

– Ты знаешь, что я остаюсь твоим другом и слугой, – ответил я.

– Ты меня не прощаешь, – в голосе его слышались кротость и обреченность.

– Ты не виноват передо мной и не будем говорить об этом, – я чувствовал, что отвечаю коротко и равнодушно.

Он посмотрел на меня жалобно и испытующе, помолчал немного, после сказал:

– Бата, приплыл корабль из Греции, – он сделал паузу. Должно быть, ожидал какой-нибудь обычной реплики, вроде: «И что же?». Он не мог сказать все сразу, ему надо было, чтобы я прерывал его, показывал, как интересуют меня его слова. Но я ничем не заполнил короткую паузу, и он заговорил дальше.

– Мне передали несколько писем от Атины, – он снова замолчал.

На этот раз я пожалел его и бросил фразу:

– Я не знал, что она умеет писать.

Получилось как-то резко, жестко. Я увидел, что Ми смотрит на меня даже испуганно. Неужели я так изменился? Я сделал над собой усилие и спросил:

– Греки угрожали тебе? Что-то случилось?

– Нет. Я прочел эти письма. Я думаю, что теперь я проклят.

– Но почему же? – я попытался утешить его. – Если даже девушка и проклинает тебя, это проклятие легко снимет любой наш жрец. Да и ты сам… Но я не верю, чтобы она проклинала тебя.

– Ты прав, Бата. Она не проклинает меня. Но она все еще любит меня. Это ее чувство любви существует и будит силы, направленные против меня, – он вздрогнул. – И против тех, кого я люблю.

Я понял, что он имеет в виду прежде всего Ахуру.

– Что значит чувство? – заговорил я. – Мы испытываем множество чувств, порою противоречивых. Чувства исчезают без следа.

– Ты сам не веришь своим словам, Бата. Я знаю, что чувство Атины сильное и цельное чувство, и если она не разлюбит меня, это чувство будет существовать и причинять мне зло. Оно будет существовать даже когда Атины уже не будет в живых…

– Но я уверен, она разлюбит тебя, – прервал я Марйеба, она молода…

– Нет, – он покачал головой. – Этого уже не случится. Не случится, потому что ее больше нет в живых. Она умерла от какой-то заразной лихорадки. Многие жители города умерли. И она. Теперь я обречен.

Я вспомнил ярко Атину, ее светлые волосы, собранные узлом на затылке, ее живые темные глаза под темными бровями. Это была не грусть, а какое-то странное изумление, что вот, мертва такая живая юная девушка.

– Ты сказал?.. – я не хотел произносить имя Ахуры.

– Да, я ей все рассказал, – поспешно ответил он.

– А она?

– Говорит, что мы должны молиться об успокоении души Атины.

– Думаю, это так и должно быть.

Глава тридцать первая
Письма

Пауль ощутил, что его сознание свободно от сознания Сета Хамвеса. Это уже воспринималось как неудобство, как нечто непривычное. Была какая-то пустота. Ни одной мысли, ни тени чувства, не на чем сосредоточиться, не на что опереться. Пауль ощутил себя блуждающим в этой пустоте.

Нарастало раздражение. Ему вновь хотелось стать Сетом Хамвесом.

Но вдруг пустота заполнилась. Пауль ожидал каких-то египетских картин, ведь это было то, чем он теперь жил. Но вместо этого увидел себя в полутемной комнате на застланной постели. Он лежал одетый и бережно обнимал незнакомую девушку. Кажется, она плакала. Юбка на ней была короткая, виднелись длинные ноги в чулках телесного цвета, очень тонких. Но лицо Пауль не мог разглядеть. Зато он видел свое лицо, выражение предельной нежности делало его немного комичным и похожим на лицо Марйеба.

Темноту прорезал яркий дневной свет. Девушка сидела на зеленой поляне светлым полднем. Она обхватила руками приподнятые колени, блузка на ней была светлая.

Теперь он узнал эту девушку. Светлые волосы забраны в тяжелый узел на затылке, глаза темные, очень живые под темными бровями. Такое лицо по описанию Баты имела Атина, греческая возлюбленная Марйеба.

Видение исчезло. Теперь в полутьме перед глазами Пауля начали высвечиваться исписанные крупным округлым почерком бумажные листки. Почерк был девичий, убористый почерк девушки, самолюбивой, нетерпеливой, немного самоуверенной. Письма написаны были на каком-то славянском языке. На чешском? Или на польском? Какой это язык, Пауль не знал, но сейчас, читая эти письма, понимал этот язык. Значит, ему предстояло этот язык выучить? Кто была эта девушка? В письмах она называла его на славянский лад – «Павел»…

«Привет, симпатяга!

Настроение ужасное! До полудня проторчала у зубного. Видела Даниэлу, она передает тебе привет. Спасибо за лекарства и открытку. Отец Милены считает, что наш переезд все-таки состоится. Представляю себе всю эту суету! А вообще-то у нас ничего интересного не происходит. Все интересное у тебя, в сказочном Нью-Йорке…»

(Пауль не удивился тому, что окажется в Нью-Йорке, хотя вовсе и не собирался в Америку; он почувствовал, как скривились губы в грустной саркастической усмешке. Нью-Йорк отнюдь не виделся ему «сказочным»; наоборот, в этом городе ему было неуютно, одиноко. Суть отчаянного положения заключалась в том, что с одной стороны надвигалась угроза физической гибели; и, кажется, именно от этой угрозы он и спасался; с другой стороны терзала безысходность. Сунув руки в карманы темного пальто, он остановился на узкой улочке возле переполненного мусорного ящика; улочку стискивали дома с маленькими магазинчиками внизу, вывески были на английском и на идиш древнееврейскими буквами. Это и был Нью-Йорк. И еще Пауль понял, что хотя он и старше этой девушки, она привыкла воспринимать его не как взрослого мужчину-покровителя, но почти как своего сверстника. Впрочем, это было ему даже приятно…)

«Я без конца сижу за книгами, папа грозился, что спрячет все книги, но вынужден был смириться. Мама уселась вязать мне кофточку и заявила, что если мне непременно нужна шаль, то пусть я тоже сяду за спицы. Так что, как видишь, я поставлена перед сложной проблемой. Юлия становится все красивее; кажется, я всерьез начинаю гордиться своей очаровательной сестрой. Сегодня вечером она на вечеринке, у кого-то из своих одноклассников. По радио передают „Кукушку“, только что отзвучала „Рио-Рита“, а мне грустно без тебя. Как ты? Пишу и не знаю, прочтешь ли ты мое письмо? Чао!

Твоя А.».

(Теперь Пауль знал, что он почувствует и подумает, прочитав это письмо. Он знал, что ему поспешный его отъезд в Америку увидится напрасным. Он подумает: а так ли уж реальна эта угроза физической гибели, от которой он так позорно-панически бежал? Быть может, опасность преувеличена?..)

«Здравствуй, Павел!

Как всегда остаюсь твоей неуравновешенной А. Не успела я немного успокоиться после всех хлопот переезда и примириться с тем, что еще неизвестно сколько придется оставаться здесь, как вновь хлынула волна противоречивых слухов и предположений. Это настоящий кошмар, и конца не предвидится. Мы с Миленой ничего не можем понять. Вчера на грузовике привезли семью ее тетки. Все так ужасно! Я не знаю, что и думать, а тем более, что делать. Но определенно: с прежней жизнью покончено. И во всем этом ужасе меня огорчает еще и то, что прежде я была для своих родных предметом гордости, теперь я – сплошное разочарование. Боюсь говорить с мамой, мне даже страшно посмотреть ей в глаза. Мне хочется спрятаться от всех, как улитке в ракушку, и молча прозябать. Я чувствую, что потеряла тебя. Наверное, я глупа и уж, конечно, ты с полным правом можешь теперь называть меня „неисправимой пессимисткой“. Нет, как это глупо с моей стороны: надеяться на возвращение прошлого. Каждую свою ошибку, всякий свой неверный шаг человек искупает страданием. Но что же я такого сделала и сколько можно страдать? Неимоверная глупость – жаловаться именно тебе, но мне ведь некому больше пожаловаться. Ты-то уж точно ни в чем не виноват, и это нечестно – мучить тебя. Но, Павел, все так жестоко! И я чувствую, что это еще не конец, что еще должно произойти что-то ужасное. Я должна с кем-то делиться всеми своими мыслями, а Даниэлы рядом нет, и не знаю, где она теперь. Прости! Хотела написать тебе веселое жизнерадостное письмо, но видишь… Мне очень трудно писать тебе, или, если точнее, мне страшно писать тебе. Есть ли хоть какой-то смысл в том, чтобы описывать тебе весь этот здешний кошмар? Нет, дело совсем не в этом! Просто оборвалась какая-то нить, которая прежде связывала нас, что-то изменилось навсегда и я не смею тебе писать, как писала прежде. В Берлине я полагала, что даже если ты оставишь меня, мы все равно будем переписываться, и, то что называется, останемся друзьями; теперь я вижу, что все не так, и я ничего не знаю, не понимаю. Мне очень тяжело, ведь с тобой связано почти все в моей „взрослой“ жизни. Боясь, что не выдержу. Прошу тебя, сделай что-нибудь, помоги мне вырваться отсюда. Или все иллюзорно и бессмысленно? Я прошу тебя об одном: найди время и не лишай меня последней надежды.

А.».

(В сущности, помимо чувства вины перед этой девочкой, в жизни Пауля до Америки существовали еще и какие-то давно прервавшиеся, перегоревшие отношения с другой женщиной, матерью его сына. Сейчас Пауль не знал, что это были за отношения, но знал, что тогда, в Нью-Йорке, он будет их хорошо помнить и воспринимать как стыдные и мучительные. Но и это было еще не все. Он пытался понять: что же все-таки произошло? Может быть, и он и многие другие просто обрекли себя из пустого панического страха на прозябание в чужой стране? Лишиться родного языка! И при этом не иметь имени, которое открыло бы ему двери в редакции эмигрантских газет и крупных издательств…

«Беспардонная ложь, просто ложь, и статистика». К этой триаде Дизраэли Пауль тогда в Америке с удовольствием добавил бы четвертый пункт: «информация», то есть радио, газеты, слухи. Возможно, они содержали какую-то истину, но хищнически подхваченная крупными и мелкими амбициозными политиканами, сотни раз разыгранная примитивно, словно крапленая карта; эта истина уже не могла восприниматься в качестве истины. Да и была ли это истина? Для Пауля и многих других в то время вопрос будет формулироваться не настолько отвлеченно, но гораздо проще: действительно ли их друзьям и близким, оставшимся в Европе, грозит смертельная опасность?..)

«Привет, Павел!

Половина третьего ночи. Самое время для письма. Я одна. Милена недавно улеглась, но мне совсем не хочется спать. Мне страшно. Может быть, это и глупо, но мне все равно страшно. Очень холодно. Вчера я проснулась ночью и меня одолели мысли и воспоминания. Пишу при свече. Не знаю, о чем тебе написать. Хочу написать, и не знаю, о чем. Ах да, пресловутое бодрое письмо, которого ты, кажется, всегда ждал от меня, и уже, видимо, никогда не дождешься. А если бы я собралась с силами и написала такое письмо, разве ты поверил бы мне? Я давно поняла: смех ты предпочитаешь слезам, и постоянство – переменам. Хорошо, я попытаюсь. Хочешь? Помнишь, как ты весело называл меня „лентяйкой“ и шутливо упрекал за то, что я мало пишу… А я тогда писала тебе письма каждый день, в том самом злополучном блокноте. Но теперь ты уже никогда не увидишь этих писем, полных муки и отчаяния, у меня так и не хватило смелости отослать их тебе…

Я знаю, я должна написать, что все хорошо, что я спокойна. Но разве ты поверишь? Милене легче, она все рассказывает Марку, он тоже здесь и потому все понимает. Прости! Если бы я знала, где сейчас мама, отец, Даниэла, Юлия! Если бы я могла написать Даниэле! У меня никого не осталось, только ты. Но я давно уже стала бояться тебя. Не знаю, почему. Нет, знаю, конечно. Это очень просто: потому что ты не любишь меня больше. Или нет? Пишу и не знаю. Все так жестоко, так глупо, и ничего нельзя изменить. Конец всему!..

Но, милый, не могу! Чувствую, что пишу глупости, но не могу не писать! Столько всего накопилось! Дело вовсе не в том, что мы далеко друг от друга, просто я не могу превратиться в ту веселую и верную подругу, какая тебе нужна. Но тогда зачем? Зачем все? Объясни мне, если можешь. Неужели я пишу тебе только потому, что все еще жду от тебя помощи? Как это унизительно.

А.».

(Сейчас Пауль не знал, как звучал голос этой девушки; он знал только, что тогда, в Нью-Йорке, он будет помнить ее голос, и голос этот будет звучать в его сознании, когда он будет читать ее письма. Он знал, что он их получит и прочтет, хотя и не знал, каким образом это произойдет…

На короткое время он ощутил дневной солнечный свет и тепло, и связанность своего сознания с мыслями и чувствами Сета Хамвеса. Раздался голос Баты:

– Я тщетно пытался вспомнить, как же все это произошло; как случилось, что Ахура оставила меня и стала женой Марйеба. Я и сейчас не могу вспомнить. Должно быть, они что-то нашли, что-то открыли друг в друге, и для них это было неизбывно-радостно. А для (ценя все это было так жестоко, так глупо, и ничего нельзя было изменить…

Пауль вздрогнул всем телом…)

«Здравствуй, Павел!

Миновала полночь, не спится. Что-то должно произойти, я уверена. Каждый день уходят поезда. Наверное, увезут и меня. Оттуда нельзя будет писать, я знаю. Надеюсь, у тебя в Нью-Йорке все хорошо; со мной, как видишь, совсем иначе. В душе пустота абсолютная, не живу, а существую. Со стороны, впрочем, незаметно. Болтаю со всеми, кто еще остался, даже смеюсь. А внутри пустота и боль. Реальны одни лишь воспоминания, и больно вспоминать. Сейчас сижу и плачу. Что еще мне остается… Даниэла, наверно, сумела бы меня утешить, сама я уже не могу ничего для себя сделать. Все это я пишу совсем не для того, чтобы ты жалел меня, а просто потому, что быть может, ты еще помнишь, как мы были вместе. Забудь! Найди новых друзей и забудь о прошлом! Ничего не повторяется и мне не на что надеяться. Я убеждаю себя, что все так и должно быть; внушаю себе, что я сама этого хотела. Кажется, уже и не осталось боли, одно отупение. Прошу тебя об одном: забудь. Помоги мне выбраться отсюда и забудь. Ты еще встретишь девушку, которая сделает тебя счастливым. Ты забудешь меня. Возможно, уже забыл Пора кончать, Павел! Я первая должна остановиться. Нет смысла! Все равно все идет к концу, и меня скоро увезут отсюда. Все имеет свое начало, кульминацию и конец. Наверное, в Нью-Йорке много красивых и умных женщин. Надеюсь все же, что безлично-покорные существа вряд ли заинтересуют тебя. Желаю тебе счастья и успехов. Оставь мне лишь слабую надежду на то, что много лет спустя ты все-таки вспомнишь обо мне.

А.».

(Пауль пытался знать (да, не вспомнить, поскольку невозможно вспомнить будущее, но именно знать), делал ли он какие-либо попытки помочь девушке. И вдруг понял, что, конечно же, нет; ведь он получил ее письма, когда все уже было кончено и она уже не нуждалась в помощи. И он уже знал, тогда знал, каким образом, как все было кончено…)

«Павел!

Я глупая, непостоянная, надоедливая, но я пишу тебе! Я совсем одна. Милену и Марка увезли в среду. Счастливые! Их везут в одном вагоне. Не знаю, получишь ли ты это мое письмо. А остальные? Получил ли ты их?..

Теперь живу в комнате еще с пятью девушками. Сегодня прибили полки. Я расставила уцелевшие книги и безделушки. А как ты? Как тебе живется? Какая у тебя комната? Нет, не могу! Помнишь, как мы устраивались на квартире в Вернигероде? Как ты, Павел? Я здесь тупею с каждым днем. Занятия танцами и английским давно прекратились. Не до того! Помнишь, как мы танцевали румбу „Инес“, а после – тот медленный нежный вальс, забыла, как он называется… Боже, как здесь кошмарно!.. Помнишь, как мы слушали „Волшебную флейту“? А Гершвина „Американец в Париже“, помнишь?.. Мне плохо, Павел, мне плохо… Как ты? Что сталось с Эрикой и Михаэлем? Они тоже в Америке? Если бы я могла получить письмо от тебя!.. Милены и Марка больше нет… Но мои письма, ведь это все же хоть как-то связывает нас, меня и тебя. Правда?

Целую тебя.

А.».

(Но даже если бы он раньше получил эти письма, разве он мог бы помочь ей? Куда, к кому он мог бы обратиться? Все к тем же продажным политикам? (А непродажных не бывает.) Но ведь они и так все знали. Все все знали… И если ты не успеваешь, впиваясь зубами и царапаясь ногтями, взобраться на верхнюю ступеньку, твоя судьба, судьба «обыкновенного человека», никого не интересует; ты автоматически причислен к множеству, заталкиваемому грубыми кулаками в мясорубку истории… И вот для чего нужно оно, абсолютное, волшебное, сладостное познание; для того, чтобы тебя, личность, единицу, не смели причислять к множеству!..)


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю