Текст книги "Крылатые семена"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Глава VIII

Пэт поджидала Билла на дороге, когда он возвращался с работы.

– А ну влезайте, живо, – сказала она, открывая дверцу машины. – Мне нужно поговорить с вами.

Билл сел с ней рядом, и машина помчалась.

Пэт принялась рассказывать, и перед глазами Билла замелькали картины того, что произошло этим утром, словно кадры из фильма, снятого любителем, где изображение искажено и все кажется туманным и невероятным.

Итак, Пэт и Пэм отправились на вокзал за посылкой из Перта – Пэм обещали прислать холст и краски. В толпе пассажиров, прибывших с поездом, они увидели Дафну. Она прошла мимо контролера и остановилась в нерешительности, пропуская мимо себя пассажиров, которые спешили покинуть вокзал – кто на такси, кто пешком. Вид у нее был какой-то странный, она казалась такой подавленной и растерянной, что Пэт воскликнула:

– Смотри, Пэм, да ведь это Дафна Гауг! Она, должно быть, нездорова.

Дафна опустила на землю чемодан и остановилась на краю тротуара. Вдруг она покачнулась, словно ей стало дурно, и ухватилась за фонарный столб. Пэт подскочила к ней как раз вовремя, чтобы не дать ей упасть.

– Носильщики достали нам немного бренди, – продолжала свой рассказ Пэт, – и когда Дафна пришла в себя, мы посадили ее в машину и отвезли в нашу студию. Она ко всему относилась безучастно и думала о чем-то своем – казалось, ей все равно, кто и куда ее везет. Мы решили, что она, верно, была где-то на вечеринке, выпила лишнего и не хочет возвращаться домой, пока не почувствует себя лучше.

– Как это мило с вашей стороны, Пэт, – пробормотал Билл.

– Пустяки! – улыбнулась Пэт. – Мы с радостью сделали бы то же самое для любой девушки, а тем более для Дафны – ведь она ваша родственница. Пэм уложила ее на диван. У Дафны не было сил даже говорить. Она только плакала, слезы так и текли у нее по щекам. Мы, как могли, старались приласкать ее и успокоить, и наконец бедняжка заснула. Когда она проснулась, я напоила ее чаем. Она была страшно угнетена и хотела сразу уехать.

«Ну, полно, полно, дружок, – сказала я ей, – мы с Пэм знаем, как оно бывает. Отдохните еще немножко. А главное – не стесняйтесь».

И знаете, Билл, что сказал этот несчастный ребенок?

«Я и не подозревала, что вы такие».

– Она, видно, поняла, что мы с Пэм не отвернемся от нее, узнав, что она попала в беду.

– В беду? – спросил Билл.

Пэт утвердительно кивнула.

– Ч-черт! – вырвалось у Билла. – Так я и думал, что с ней что-то случилось.

– Немного погодя она все нам рассказала, – продолжала Пэт. – И вовсе не потому, что ей хотелось поделиться именно с нами, просто у нее была потребность излить кому-то душу. Но мне думается, она почувствовала, что нам можно довериться и что мы сумеем дать ей нужный совет.

– Да в чем же дело? – спросил Билл, не в силах унять тревогу. – Что она, беременна, что ли, и боится об этом сказать?

– Она ездила делать аборт, и ей пришлось ужас что пережить, – просто сказала Пэт.

– Боже! – Билл сидел как громом пораженный.

– Когда мы все обсудили, Дафна решила, что хорошо бы мне привезти вас, – сказала Пэт. – Вы должны помочь ей, Билл. Мы с Пэм готовы сделать для нее все, что в наших силах, но вы знаете, как посмотрят родители и бабушка Дафны на ее дружбу с дочерьми Пэдди Кевана. Вообще говоря, дело не так уж плохо, как могло бы быть. Дафна не позволила этому скоту-акушеру даже притронуться к ней. Она убежала… впрочем, пусть лучше она сама вам расскажет. Сейчас ей не грозит никакая опасность. Но что делать дальше? Как вызволить ее из беды?

– Так бы и пристукнул этого мерзавца, который причинил ей столько горя, – сказал Билл, скрипнув зубами.

– Это не поможет, – рассудительно заметила Пэт. – На свете всякое бывает; много девушек попадает в такие истории по милости легкомысленных мужчин.

– Пожалуй, – согласился Билл. – Но парень, в котором есть хоть капля порядочности, не бросает девушку на произвол судьбы.

– А может, Дафна и знать его не хочет? – возразила Пэт. – Девушки часто считают, что это их личное дело. Ведь очень многие смотрят на аборт как на пустяк. Случается, конечно, что это приводит к ужасному концу, но есть немало опытных врачей и сестер, которые делают такие вещи очень умело. Правда, это стоит кучу денег, зато операция производится по всем правилам.

Изумленно-вопрошающий взгляд Билла заставил Пэт рассмеяться, и это разрядило атмосферу. Ощущение неловкости исчезло.

– Я расскажу вам одну забавную историю. Уверена, что при сложившихся обстоятельствах Пэм не рассердится на меня за это. Мы были совершенные ягнята, когда начали самостоятельно выезжать. Вы понимаете, мы воспитывались в монастыре и ни о чем таком понятия не имели – ни о венерических болезнях, ни о том, что существуют всякие там средства предохранения. И вот у Пэм завязался роман с одним женатым человеком, еще до того, как она познакомилась с Шоном. Он был писатель, очень обаятельный человек и все такое, но когда он узнал, что у нее перевалило за два месяца, он пришел в дикую ярость. Как только он не называл ее – и дурой и чем хотите; потом дал глотать какую-то дрянь, и ей стало так плохо, что я чуть не умерла от беспокойства. Тут мы услышали об одном докторе и договорились, что он нас примет. Но боже, до чего ж мы трусили, когда шли к нему! Моя бедненькая Пэм дрожала, как лист, – так ей было страшно и так плохо, а я прямо совсем голову потеряла. Перед тем как сесть в машину, мы хлебнули бренди, а потом приложились еще разок – я всегда вожу с собой маленькую фляжку на всякий случай. Когда мы подъехали к мрачному дому в предместье Лондона, так называемому санаторию для выздоравливающих, мы обе были немножко под хмельком. Пэм – в слезы, а я так разволновалась из-за нее, да еще, верно, вино мне в голову ударило, – чувствую, не дам я ей делать эту гнусную операцию, и все!

Потом вышел доктор и говорит этаким развязным тоном:

«Ну-с, которая из вас больная?»

«Я», – сказала я и выскочила ему навстречу.

«Ох, нет, нет, Пэт!» – закричала Пэм и бросилась за мной, чтобы удержать меня.

Но я и в самом деле решила, что вполне могу заменить Пэм. Меня уже положили на кресло, и только тут доктор обнаружил, что больная-то вовсе не я. Ну и ругался же он! Но в общем довольно добродушно. Стал меня уверять, что с Пэм ничего не случится, продержал ее три дня, а потом сказал, чтоб мы и думать забыли «об этом злосчастном эпизоде».

Билл посмотрел на Пэт, взгляды их встретились, и они рассмеялись, легко и искренне, как добрые товарищи.

– Я знаю, есть девушки, которые утром отправляются к какому-нибудь шарлатану, а потом идут на службу и работают весь день, – сказал Билл.

– А ведь многие даже не подозревают, какая это трагедия для девушки, через какие терзания и муки приходится ей пройти, – тихо сказала Пэт. – Либо имей ребенка – и всю жизнь носи клеймо позора, либо отваживайся на аборт – и тогда почтенное общество по-прежнему будет считать тебя своим украшением. Надо отнестись к Дафне по-человечески. Пусть сама сделает выбор и решит, чего она хочет, а мы – как бы она ни решила – постараемся ей помочь.

– Мне тоже так кажется, – согласился с ней Билл. – Я и сказать не могу, как я благодарен вам я Пэм, но…

– Бросьте, пожалуйста! – Пэт остановила машину у большого ветхого одноэтажного дома, где Пэм снимала помещение под студию. – Неужели вы не понимаете, мой друг, что девушки в таких критических случаях всегда приходят друг другу на помощь. Поэтому зря вы расчувствовались. А кроме того – ну кто бы не пришел на выручку Дафне? Посмотреть на нее – младенец да и только, и притом заброшенный и несчастный. Будьте с ней поласковее, Билл.

Как только Билл Гауг переступил порог огромной комнаты, где в беспорядке валялись картины Пэм, ее краски, палитры и кисти, Дафна бросилась ему навстречу и припала к его груди, не в силах сказать ни слова.

– До чего я рад тебя видеть, дорогая, – сказал он. – Я очень беспокоился, мне все казалось, что у тебя что-то нехорошее на уме.

– Пэт рассказала тебе? – спросила Дафна.

– Кое-что. – Билл опустился на диван и усадил ее рядом с собой. – Она сказала, что остальное я узнаю от тебя.

– Они так хорошо отнеслись ко мне, Билл, – голос Дафны дрогнул. – Не знаю, что бы со мной было, если б они не взяли меня к себе. Я ни за что не пошла бы домой, ведь тогда все узнали бы…

– Ни одна живая душа не отнесется к тебе с большей сердечностью, чем отец и мать, если ты окажешься в трудном положении. – Билл настолько был предан Тому и Эйли, что никому не позволил бы дурно подумать о них.

– В том-то и дело, – сквозь слезы проговорила Дафна. – Если бы они не были такие добрые и славные, я не чувствовала бы себя такой преступницей. А ведь это прямо убьет папу и маму, когда они узнают, что мне пришлось пережить.

– Почему ты не сказала мне, дорогая, что попала в такую переделку? И вообще ни с кем не поделилась?

– Я бы не вынесла, – в исступлении воскликнула Дафна, – я бы не вынесла, если бы кто-то узнал! Я была так зла на весь мир, что решила как-нибудь сама выпутаться. Девушки у нас на работе часто говорили об этом: мол, раз – и готово, и волноваться не о чем. Одна из них потом целый день ходила, скрючившись от боли, и все же на следующее утро вышла на работу. Кроме того, я знала, что Шерли в прошлом году была в Перте у одного доктора, и тот сделал все, что надо. Вот я и написала Шерли и получила его адрес – я сказала, что это для моей подруги.

– А где ты останавливалась? У нее? – спросил Билл.

– Нет. Никакой свадьбы ведь и не намечалось, Билл. – Дафна смущенно склонила голову под тяжестью собственного признания. – Я выдумала это, чтобы уехать. Ну, а кончилось все тем, что у меня не хватило храбрости довести дело до конца.

– Нет, Дафна, ты слишком много на себя взяла, решив своими силами выпутаться из этой истории, – сказал Билл.

– Уж очень отвратительно и ужасно все это оказалось. Я совсем потеряла голову от страха и сбежала. – Дафна то и дело вздрагивала во время рассказа, и слезы ручьем текли у нее по лицу. – Этот человек – у него был вид настоящего убийцы. И такие костлявые руки, словно когти хищной птицы, которая вот-вот растерзает тебя. И дом такой мрачный, у самой реки. Я не решалась войти туда, пока не стемнело. Там была собака, большая, вроде дога, только черная, с зелеными глазами; пасть у нее была раскрыта, и оттуда высовывался кроваво-красный язык.

Ко мне вышла женщина. Она сказала, что мне придется провести у них ночь и что деньги надо вносить вперед. Я дала ей сколько требовалось, и тогда она провела меня в заднюю комнату и велела раздеться. Затем вошел мужчина и тотчас зачем-то вышел. За стенкой рядом стонала какая-то женщина. И тут, Билл, я окончательно перестала владеть собой. На меня напал панический страх, сама не знаю, что со мной стало. Перед домом текла река, черная и блестящая, как стекло, и все внушало мне такой ужас – и мужчина и женщина, у них были такие жестокие глаза! – а больше всего – собака. Я быстро, быстро оделась. Окно было заперто, я ухитрилась открыть его, выпрыгнула и пустилась бежать, но до калитки было далеко, а за мной гналась собака. Я уж думала – мне не уйти от нее. Бросилась в кусты, она за мной. Тьма стояла такая – ни зги не видно! Я только и думала о том, что собака вот-вот набросится на меня. По счастью, я наткнулась на большое старое дерево – банксию – и мигом залезла на него. Тут мужчина позвал собаку, и она вернулась в дом.

От ярости на лбу у Билла выступили капельки пота – бессильная злоба душила его при мысли о том, каково было Дафне, когда она, сбежав из этого дома у реки, пробиралась в темноте сквозь кустарник. Она и сейчас вся дрожала и в ужасе прижималась к нему.

– Не думай больше об этом, родная! – Билл крепко обнял ее за плечи. – Ты правильно поступила, что удрала оттуда.

– Но когда я бежала через кустарник, я бросила чемодан, – всхлипывая, продолжала Дафна. – А в нем была сумочка, билет и деньги. Вот мне и пришлось сидеть в кустах, пока не рассвело, – надо же было найти чемодан. К счастью, я быстро его нашла и поспешила выйти на дорогу, по которой ходит автобус. На вокзале я отправилась в зал ожидания и просидела там до отхода поезда.

– Ну, а теперь забудь обо всем, кроме того, что ты снова дома, и помни: тебе нечего бояться, – сказал Билл. – Знаешь, Дафна, отец очень плох. По-моему, его мучит мысль, что ты его уже не застанешь.

– Ох, Билл!

– Тебе нужно взять себя в руки, родная, и сделать вид, что ты весело провела воскресенье. А об остальном у нас еще будет время подумать.

В комнату вошли Пэт и Пэм с бутылкой пива и бутербродами.

– По-моему, невредно бы подкрепиться, – сказала Пэт.

– Правильно! – улыбнулся Билл. – Дафна сейчас наведет на себя красоту, и мы поедем домой.

Дафна подошла к зеркалу, висевшему над камином.

– Неужели это я? – воскликнула она, увидев свое отражение. Достав из чемоданчика крем, пудру и помаду, она быстро привела себя в порядок, причесала волосы, и ее бледное личико стало опять таким же свежим и хорошеньким, как всегда.

– Вы были куда живописнее сегодня утром, – заявила Пэм, критически оглядывая Дафну.

– Какой ты ужасный циник! – воскликнула Пэт.

– Ничего подобного, – запротестовала Пэм. – Дэф и сама это знает, правда, Дэф? Что поделаешь, если мне хочется писать жизнь, как она есть. Сегодня утром Дэф была олицетворением всех девушек, которым случалось оказаться в ее положении. Этакий измятый, загубленный цветок… А сейчас она затаилась в себе. Пропало это ощущение трагизма, она уже не олицетворяет собой невинную молодость и красоту, грубо попранную и втоптанную в грязь. И все же мне нравится выражение отваги и страдания в ее глазах. Вы разрешите мне, Дэф, когда-нибудь написать ваш портрет?

– Господи, конечно! – Дафна совсем растерялась от такого неожиданного завершения разговора о ее бедах. – Если вам этого в самом деле хочется! Я никогда не сумею как следует отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали, Пэм. И вы и Пэт.

– Не будем больше говорить об этом, – сказала Пэт, целуя ее. – Приходите к нам, когда только сможете. И, пожалуйста не падайте духом! Уж мы вместе найдем какой-нибудь выход – вы, Билл, Пэм и я, – даже если вы не последуете моему совету и не расскажете обо всем бабушке.

– О, я никогда не решусь ей сказать! – Лицо Дафны страдальчески передернулось.

– Ну, так я скажу! – обрадовался Билл, довольный этой возможностью разделить с кем-нибудь бремя ответственности. – Бабушка много испытала на своем веку. Надо думать, она и тут подскажет, как быть.

Глава IX

Том медленно умирал, и боль неотвратимой утраты заслонила в ту неделю все остальное для его близких. Как только Дафна вошла в комнату и опустилась на колени подле постели умирающего, он сразу очнулся.

С трудом подняв руку, он нежно погладил светлую головку дочери, глаза его засветились лаской.

– У тебя… все в порядке, Дафна? Ты… – еле слышно прошептал он; у него не хватало сил высказать тревожившие его сомнения.

– Настолько в порядке, что лучше и желать нельзя, – сказала Дафна, пытаясь по обыкновению болтать легко и беззаботно. – Я чудесно провела время в Перте. Шерли была такая хорошенькая в своем подвенечном платье, только… только я никогда бы не уехала, если б знала, что ты так болен.

Том потрепал ее по голове.

– …дурной сон… будто ты попала в беду. – Он говорил так тихо, что с трудом можно было разобрать слова. – Я видел тебя в темноте, ты была чем-то напугана… Запомни, Дэф: никакое горе тебя не коснется… если ты не дашь себя в обиду. Только сам человек… может причинить себе горе.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал, но Билл понял, что эти несколько слов стоили ему огромных усилий. Увидев, что Том впал в забытье, которое наступало у него при малейшем напряжении, Билл помог Дафне подняться и увлек ее подальше от постели больного.

– Можно подумать, что он все знает, – разрыдалась она.

– Ничего он не знает, – успокаивал ее Билл. – Просто он всегда в тебя крепко верил, Дэф, и хочет, чтобы ты была мужественной.

Эйли была всецело занята уходом за больным мужем и почти не отходила от него. Дети только изредка поглядывали на мать и тотчас отводили глаза, словно испуганные непривычным, застывшим выражением скорби на ее лице. Эта медленная агония, тяжелое дыхание и хриплые стоны, вырывавшиеся из груди отца, когда он впадал в беспамятство, наводили на них ужас. Дафна и думать не могла о том, чтобы вернуться на работу к О'Брайену. Ей хотелось помочь матери, взять на себя стряпню и уборку, присмотреть за Лал и Надей. Днем приходила Салли посидеть с Томом, и то и дело заглядывал Динни, готовый выполнить любую работу или сбегать куда-нибудь по поручению Эйли.

– Хоть бы скорее наступил конец и принес ему избавление, – сказала Салли; глаза ее были сухи. – Бедный мой Том, он не заслужил таких страданий.

– Ведь он рудокоп, – напомнил ей Билл. – А почти каждый, кто столько лет, как Том, проработал под землей, осужден на такие муки.

– Надо было отправить отца в санаторий, маме было бы легче, – заметил Дик.

– Ты сам не знаешь, что говоришь, – оборвала его Салли. – Думаешь, твой отец не был бы рад сделать все на свете, лишь бы избавить Эйли от страданий и забот? Но доктор сказал, что ему не поможет никакое лечение. А твоего отца и мать все эти годы только и утешало то, что они будут вместе до самого конца. Они никогда не переставали любить друг друга, а это не о многих можно сказать.

– Папа знал, что не будет нам в тягость, – сказала Дафна. – Он знал, что мы никуда его не отпустим.

Незадолго до этого один рудокоп, больной туберкулезом в последней стадии, взял динамитную шашку, ушел в заросли и взорвал себя. Он сделал это, чтобы избежать пытки последних часов и избавить жену и детей от хлопот и расходов, связанных с его болезнью, – так это и было понято всеми. Бывали случаи, когда люди вешались или вскрывали себе вену, чтобы ускорить нависший над ними смертный приговор.

Для женщины такая смерть мужа была особенно мучительна. Считалось, что отец опозорил семью, хотя все отлично знали, что он сделал это ради своих близких. Пособия не хватало на усиленное питание и лекарства для больного, и длительная болезнь главы семьи неизбежно становилась тяжелым испытанием для его жены и детей, вызывая у них порой раздражение.

Том никогда бы не решился нанести семье такой удар, подумала Салли. Эйли не пережила бы этого. А теперь для нее, по крайней мере, будет утешением сознавать, что она сделала для Тома все, что в ее силах. Когда же скорбь утихнет, ее будет поддерживать мысль о долге перед детьми и перед тем делом, которому они с Томом посвятили свою жизнь.

Только Билл и Эйли были с умирающим, когда началась его последняя борьба за каждый вздох. Билл поддерживал его голову, но, наконец, силы оставили страдальца, и он в изнеможении и в то же время с облегчением откинулся на подушку.

– Родной мой, ох, мой родной, если б я могла уйти вместе с тобой! – зарыдала Эйли.

Мир и покой разлился по изнуренному лицу Тома. Билл понял, что его счеты с жизнью кончены и что смерть предъявила на Тома Гауга свои права.

Билл отошел в сторону. Дик занял его место подле Эйли и крепко обнял мать – ее горе куда больше огорчало его, чем смерть отца. Угрюмо смотрел он на мертвое лицо, пораженный отпечатком силы и спокойствия, который наложила на него смерть. Билл разыскал Дафну и послал ее побыть с матерью. Лал и Надя спали, не стоило их будить. Билл вышел во двор и присел на ящик возле грядок, которые вскопал Том, чувствуя себя странно чужим и одиноким в своем горе, в своем ощущении непоправимости этой утраты.

Все, казалось, говорило ему, что Тома нет в живых. Миндальное деревце чернело, неподвижное и голое, на фоне серебристо-серого предутреннего неба. Стая кроншнепов с протяжным стоном пронеслась над головой. Заброшенностью и запустением веяло от покосившихся столбов ограды с провисшей между ними проволокой. Капуста, посаженная Томом, белела на черной земле, словно уложенные в ряд булыжники. Хлопнула дверь, и откуда-то издалека донесся гул и грохот толчейных станов, работающих на кряже. Жизнь Тома остановилась, подумал Билл, а вот этот поток руды, со скрежетом низвергающийся в толчейный стан, это грохотание гигантских дробилок никогда не остановится. Рудники свели в могилу уже два поколения рудокопов. И сколько поколений они еще погубят, прежде чем жизнь человеческая будет цениться дороже прибылей!

Ребенком Билл был очень привязан к Эйли и бабушке, и эту детскую привязанность он сохранил и по сей день. Любовь же его к Тому была совсем иной. Для него Том был не только умным и терпеливым наставником в юности, но и верным товарищем последних лет, беззаветно преданным делу рабочего класса. Никогда и никто не сможет заменить ему Тома!

Билл вспомнил, что, когда он был еще совсем мальчишкой, Сэм Маллет как-то раз сказал: «Такие, как Том Гауг, рождаются раз в сто лет».

И вот его не стало. Тома не стало. Билл не мог свыкнуться с этой мыслью. Как он будет теперь одинок! Никто другой не сможет заполнить пустоту, которая образовалась в его жизни. Единственное, что может укрепить его духовное родство с Томом, – это служение великим идеалам человечества. И Билл поклялся быть верным последователем Тома.

Часа через два, когда все они сидели в кухне за завтраком, Дик, исполняя обязанности старшего сына, заявил, что по дороге в контору зайдет к гробовщику и договорится о похоронах.

Тут Эйли, несколько придя в себя после первого взрыва безудержных рыданий, вспомнила, что она еще кое-что может сделать для Тома.

– Мы устроим гражданскую панихиду, Дик, – сказала она. – Я обещала это твоему отцу.

– Но священника все же надо пригласить, – возразил Дик.

– Нет, – непреклонно заявила Эйли. – Билл знает взгляды Тома на этот счет и попросит кого-нибудь из товарищей сказать речь. Об остальном договоритесь вместе. Только чтобы все было как можно проще.

Дик разозлился, усмотрев в этом лишнее доказательство той отчужденности, которая существовала между ним и отцом.

– Вы готовы даже смерть использовать как повод для пропаганды, – сказал он.

– Твой отец отдал всю жизнь пропаганде своих идей, – ответила ему на это Эйли. – И он был бы счастлив, если б знал, что самая его смерть послужит на благо рабочих.

– Я переговорю с гробовщиком, а об остальном пусть позаботится Билл, – сказал Дик, стараясь по возможности быть корректным.

На похороны приехал Дэн, и Салли ужаснулась при виде той перемены, которая произошла за последние годы с ее младшим сыном. Его сбросила молодая кобыла, он сломал ногу и до сих пор хромал; каждый шаг вызывал у него гримасу боли. Дэн страшно похудел, старенький костюмчик висел на нем, точно на вешалке, в волосах появилась седина.

– Я бы рад приехать раньше, мама, – сказал он. – Но ведь этих проклятых коров надо доить, и я не мог оставить Чарли одну расправляться с ними. Вот нашел человека ей в помощь и приехал.

– А как она себя чувствует? – спросила Салли, зная, что жена Дэна опять ждет ребенка.

– Отлично! – Дэн улыбнулся, и по лицу его побежали морщинки. – Надеемся, что на этот раз будет мальчик. Четыре девочки – плохое подспорье для фермера с перебитой ногой. Однако расскажи мне лучше о Томе. Боже мой, трудно даже представить себе, что его нет! Правда, мы годами не виделись. Разве что летом, когда вы приезжали к нам отдохнуть. Но одно сознание, что он здесь, недалеко, и что при случае можно потолковать со стариной Томом, было приятно.

Салли сказала с грустью:

– Нам всем недостает его, Дэн. И все-таки, когда я подумаю, от каких мучений избавила его смерть, мне становится легче. Слишком уж он страдал. Я сейчас так ругаю себя за то, что позволила ему работать в шахте, когда он был еще совсем мальчиком. Как я не понимала, что его толкает в шахту только желание помочь мне! Вот этого я никогда себе не прощу.

Дэн попытался успокоить ее. Он считал, что его матери не в чем упрекать себя, хоть и знал, что покойный Дик был ей дороже других сыновей.

Салли никогда раньше не присутствовала на похоронах, но сейчас какая-то непонятная сила заставила ее пойти на кладбище вместе с этими мужчинами и женщинами, любившими и уважавшими Тома. В траурной карете, которая медленно тронулась в печальный путь на кладбище, Салли припала к плечу Дэна. Только они двое и остались от семьи, которую она создала, да еще Том, чей гроб, задрапированный красным знаменем, плывет где-то впереди. Его заслоняет от них первая карета, в которой едут Эйли, Дик, Дафна и младшие дети. «Должно быть, – подумала Салли, – эти кареты принадлежали еще похоронному бюро Морриса – того и гляди развалятся, а колеса-то как скрипят и громыхают, – видно, оси совсем заржавели».

Билл шел с членами коммунистической партии, Динни – со своими приятелями, а Фриско – в длинной процессии горняков и рабочих, представителей всех рабочих организаций, какие только существовали на приисках; процессия двигалась по пыльной дороге к боулдерскому кладбищу.

Билл договорился с Пертом Моллоем, что тот придет отдать Тому последний долг. Перт не был оратором. Он просто выразил то, что все думали о Томе Гауге: что Том был хорошим другом и хорошим товарищем, человеком, которого все уважали за честность и благородство характера и которого любили даже многие из тех, кто не разделял его политических убеждений.

– Прощай, Том, – сказал в заключение Перт. – Ты как следует потрудился в жизни. Ты подал нам хороший пример. Доброта и мужество не умирают вместе с человеком. Мы – твои товарищи, друзья и соратники – сохраним тебя в памяти. Том Гауг, именно таким – добрым и мужественным. Мы постараемся быть достойными того, что ты сделал для нас и во имя будущего всего человечества.

Кто-то запел «Красное знамя», мужчины и женщины подхватили, и вскоре уже сотни голосов гремели над могилой, и песня растекалась по залитой солнцем равнине, теряясь в дымчатой дали, где баррикады надшахтных построек с их копрами и трубами четким силуэтом вырисовывались в синем небе.

Каждый рабочий на приисках знал слова этой песни, ее уже много лет пели на митингах и на похоронах. И сейчас ее подхватила вся толпа, в которой Билл увидел Пэт и Пэм. Он предпочел бы, чтобы на могиле Тома пели «Интернационал» или «Гимн на смерть товарища». Но только он да еще два-три человека знали эти песни. К тому же «Красное знамя» запели внезапно, в каком-то едином порыве.

Когда толпа начала расходиться, Билл увидел у могилы Тома несколько известных горожан; поодаль стояла группа кочевников – суеверный страх перед смертью мешал им подойти ближе. Билл заметил, как Салли нагнулась и заговорила со старухой, сидевшей на земле; должно быть, это Калгурла, догадался он.

– Надо, оказывается, умереть, чтобы тебя оценили по заслугам, – с грустью сказала Эйли, когда они вернулись с похорон.

– Это все из-за страха, – заметил Билл. – Каждый из нас еще в какой-то мере боится вступить в борьбу с системой, которая представляется нам всемогущей, хотя это всего лишь колосс на глиняных ногах.

– Очевидно, так оно и есть, – сказала Эйли с убитым видом.

– Но ведь мы знаем, что она отнюдь не всемогуща! – горячо и убежденно воскликнул Билл, стараясь подбодрить ее. – Системы меняются. Каждая из них – лишь этап общественного развития. История на нашей стороне, ибо это мы указываем дорогу в будущее.

– Ох, Билл, – вздохнула Эйли. – Хотелось бы мне, чтобы ты внушил это Дику. Он так отдалился от нас.

– Уж очень они нажимают на него в конторе, – вступился за Дика Билл. – Вот он и предпочитает держаться безопасного курса.

Биллу уже известно было то, что Дик еще скрывал от матери: в одной из дочерних компаний концерна, которому принадлежали рудники Голдн Стар и Лонг-Вью, освободилось место главного клерка, и Дику предлагали занять его, если он даст подписку, что не является коммунистом и не состоит ни в какой политической организации, враждебной интересам его хозяев. Дик дал такую подписку, и Билл опасался, что Дик уже ни перед чем не остановится, чтобы показать, что он ни в какой мере не разделяет взглядов отца, – так ему хотелось получить это место.

Несколько дней спустя, стараясь, видимо, оправдаться перед Биллом, Дик, придя с работы, заявил, что похороны отца и вызванные ими разговоры немало повредили ему во мнении хозяев.

– Осточертели мне эти рабочие и это рабочее движение, Билл, – со злостью сказал он. – Сколько я себя помню, папа только и делал, что всем для них жертвовал. А что это ему дало? Рабочие на приисках и слушать его не хотели, когда он пробовал говорить им о коммунизме и социализме. О да, конечно, они распевали «Красное знамя» на похоронах и в общем поддакивали тому, что говорил об отце Перт Моллой. Отец был славный малый. Никто не станет этого отрицать. Но я не намерен губить свою жизнь ради всякого сброда, который предпочитает хлестать пиво и просаживать получку, играя в ту-ап, вместо того чтобы жить разумно и по средствам. Я не верю в рабочих, Билл, прямо тебе говорю, не верю. По-моему, нельзя им поручать управление государством. И по-моему, ни к черту не нужны им эти ваши демократические права, или как вы их там называете, – во всяком случае, тем, кто работает на рудниках. Я слышал, как они кричали отцу: «Долой!», когда он требовал справедливого отношения к Советскому Союзу. А ты думаешь, им нужна твоя правда об Испании? Ничего подобного! Все они – оппортунисты и, когда надо вести борьбу за что-то, не имеющее отношения к их карману, встают на сторону попов и хозяев. «Эти чертовы коммунисты, – говорят они, – раскалывают рабочее движение и только сеют смуту. Вон их из профсоюзов и из рабочих организаций!» И ты воображаешь, что я стану губить свою карьеру и жертвовать собой ради этих скотов, как делал отец? И не подумаю! Я ненавижу рабочих. Ненавижу тупых, трусливых, раболепствующих людей. «Накормите их и заставьте на вас работать», – говорит старик Лэнгридж. И по-моему, он прав. Да и как иначе поступать с людьми, которые и существуют-то лишь для того, чтобы пить.

– Или пьют, чтобы как-то существовать, – отпарировал Билл.

– Так было, есть и будет – и нечего ждать каких-то перемен, – бросил Дик, успевший немного поостыть. – На нашем веку, во всяком случае. А я намерен жить в свое удовольствие и добиться всего, чего хочу.

– Ты говоришь, как заправский фашист, – сказал Билл.

– Все у вас фашисты, кто не согласен с вами, – огрызнулся Дик.

Билл полночи проспорил с ним.

Рабочего сделала таким существующая система, утверждал Билл. Он – продукт своей среды, жертва социальной несправедливости; измученный тяжким, однообразным трудом, он ищет забвения в алкоголе, в азартных играх. Как могут рабочие иметь ясное представление о своих интересах и бороться за эти интересы, когда они обмануты, одурманены, деморализованы прессой, радио и кино, которые самым бессовестным образом дурачат их, пользуясь их легковерием.