Текст книги "Крылатые семена"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Быть может, в этом-то и кроется сегодня наша беда – беда молодежи, – продолжал Билл. – Нужно, чтоб кто-то нас подстегнул, раскрыл нам глаза на задачи и требования нашего времени. Мы должны знать, что такое фашизм, должны приготовиться к самозащите, ибо он грозит «пролить реки крови», чтобы подчинить себе весь мир. Мы должны помочь разгрому фашизма в Испании и покончить с происками фашистов у нас в стране…

И, возвысив голос, он провозгласил лозунги, какими ораторы на рабочих митингах обычно заканчивают свою речь:

– Организуйтесь для отпора фашизму и любому посягательству на наши права!

Объединяйтесь для борьбы за мир и прогресс!

Поддерживайте народное правительство в Испании!

Единство рабочих всего мира уничтожит эксплуатацию и войну!

– И помните, товарищи и друзья, что сказал Фрэнсис Адамс, первый поэт, писавший в Австралии о социализме…

Голос Билла, словно песня, зазвенел в полупустом темном зале:

 
Наше великое дело,
Я знаю, должно победить!
Нет нашим силам предела,
И так же, как солнце из тьмы
В утренний час восходит,
Победу одержим мы!
 

Билл сел, ему похлопали, послышались возгласы одобрения. Зазвенели монеты, падая в кружки, с которыми Альма и Эйли обходили ряды. Было задано несколько вопросов; дальше предполагались прения, но в зале шаркали и кашляли – слушателям хотелось поскорее домой. Один из югославов поднялся, чтобы поблагодарить оратора, но, не справившись с волнением и трудностями английского языка, сел на место, ничего не сказав. Перт закрыл митинг, и слушатели с чувством облегчения направились к дверям, громко возмущаясь на ходу тем, что не все жители Боулдера и Калгурли пришли послушать молодого Гауга.

Миссис Нанкэрроу пробралась поближе к Салли, глаза ее блестели злорадством.

– Ваш внук говорит, как пишет, миссис Гауг, – сказала она. – Но мне кажется, не стоило ему рассказывать в общественном месте о пытках и насилиях над женщинами. Прямо мороз по коже подирает.

– Вот этого-то Биллу и хотелось, – оборвал ее Эли.

– Ну уж, знаешь, – проворчала его жена, – лучше бы мне сидеть дома у печки да читать интересный роман. Не к чему таскать меня по митингам, сколько раз я тебе это говорила, Эли. А твой Билл Гауг просто красный; им бы только заниматься подстрекательством и мутить народ.

– Заткнись! – гаркнул на нее Эли, боясь, как бы резкий, скрипучий голос миссис Нанкэрроу не достиг ушей Динни и семейства Гауг, окруживших Билла. И он поспешил выпроводить жену из зала.

– Не надо обращать внимания на эту глупую старуху, Билл, – успокаивающе сказал Динни.

– Уж очень много таких, как она, вот что плохо, – сказал Билл с усмешкой. – Они не хотят слышать правду, не хотят портить себе настроение.

Глава IV

Дома Билл бросился в кресло у огня – он чувствовал себя разбитым и подавленным.

По дороге из ратуши Эйли уговорила Салли, которая вела машину, заехать к ним выпить чаю, и сейчас вся семья была в сборе. Динни и Фриско тоже сидели тут, только детей отправили спать.

– Ты замечательно выступал, дорогой, – сказала преданная Салли. – Никогда бы не подумала, что ты можешь так хорошо говорить.

– Ох, бабушка, – сказал Билл, отклоняя эту лесть, хоть и знал, что она идет от чистого сердца, – я с таким же успехом мог бы призывать трезвенников к воздержанию. Тем, кто пришел сегодня на митинг, нечего доказывать, какую опасность представляет фашизм и к чему могут привести события в Испании.

– А речь у тебя, сынок, все же получилась хорошая, – заверил его Динни.

– Обвинительный приговор фашизму по всем статьям, – пошутил Фриско, чтобы угодить Салли и подбодрить Билла. – Хотя, по правде сказать, Гитлеру и Муссолини чертовски везет.

Он не мог скрыть своего тайного восхищения теми, кто умудрился сделать такую сенсационную карьеру, обладая не большими данными, чем в свое время Франсиско де Морфэ.

– Нелегкое это дело – собрать нынче в Боулдере народ на митинг. – Том был настроен не менее мрачно, чем Билл. – Хотя, – успокоительно добавил он, – слушателей набралось не так уж мало.

– До того мало, что меньше некуда, – сказал Билл.

– В доброе старое время, если кто-нибудь хотел сообщить что-то важное, мы ударяли в тазы, и не было человека, который не пришел бы на сходку, – пустился в воспоминания Динни.

– Что творится с людьми! – не выдержал Билл. – Откуда у них это равнодушие к опасности фашизма, к тому, что происходит в Испании! Что они, слепые, что ли? Неужели они не понимают, что если в Испании будет свергнуто народное правительство, фашизм еще больше укрепится в Европе? И что война тогда почти неизбежна?

– Большинство не хочет этому верить, – с горечью сказала Эйли. – Они предпочитают жить, ни о чем не думая, закрыв на все глаза. Какое им дело до бомбежек, от которых гибнут испанские рабочие, их жены и дети, или до массового истребления китайского народа японскими захватчиками.

– Я бы этого не сказал, – укоризненно возразил Том. – У нас немало единомышленников в Австралии, хотя очень многие еще не понимают того, что происходит.

– И не хотят понимать, – вставил Билл.

– Вот именно, – согласился Том. – Большинство тех, кто не пришел сегодня на наш митинг, как раз люди такого сорта. Хотя бы Дафна и Дик. Есть, конечно, и другие, – тем все отлично известно, только их это мало беспокоит. Им наплевать на всех и на вся, лишь бы их не трогали. Но не забудь, что кое-кто из наших ребят сражается в Интернациональных бригадах, что шесть наших девушек отправились в Испанию сестрами, что для приобретения медицинского оборудования и оказания медицинской помощи у нас собраны тысячи фунтов стерлингов.

– И все же это жалкие крохи по сравнению с тем, что мы должны были бы сделать, – проворчал Билл.

– Мы и сегодня немало собрали, – напомнила ему Салли.

– Двадцать фунтов, – подтвердила Эйли, просветлев. – Половину дали югославы, да Динни пожертвовал Пять фунтов.

Билл взглянул на Динни с благодарной улыбкой.

– Хорошо хоть, что ты с нами, Динни!

Глаза Динни смеялись. Ему приятно было видеть, что Билл повеселел.

– Если бы не было таких ребят, как ты, Билл, чтобы продолжать наше дело, – сказал он, – я бы давно сыграл в ящик.

Билл встал, потянулся, взъерошил волосы.

– И я буду продолжать его, – с мальчишеским задором крикнул он. – Насчет этого можешь не тревожиться, Динни. Просто очень уж меня пришибло, когда я понял, какая это трудная задача – пробудить народ на приисках – и каким, можно сказать, провалом кончилась сегодняшняя наша затея. А ведь я, признаться, воображал, что весь Боулдер сбежится послушать этого щенка, Билла Гауга.

Две-три минуты назад он слышал, как хлопнула входная дверь, и по коридору тенью промелькнула Дафна, насквозь промокшая, в забрызганных грязью чулках и туфлях, с веточкой облетевшего миндального цвета, жалко повисшей в волосах. Почему она в таком виде вернулась с танцев? И так рано, гораздо раньше обычного? Это встревожило Билла, пожалуй, не меньше, чем провал митинга. Забеспокоилась и Эйли. Она тут же встала и прошла к Дафне в комнату.

– Мальчик утомился, надо ему ложиться спать, – решительно заявила Салли.

Она принялась торопить своих стариков, которые уже надевали пальто, и быстро выпроводила их за дверь. Потом поцеловала Тома и Билла и, отступив на шаг, долгим взглядом посмотрела на них; в глазах ее блеснули слезы.

– Смотрю я на вас, и мне кажется, что в этой вашей дружбе живет частичка Дика, – быстро проговорила она и исчезла во тьме, где клубился ветер.

– Бедная бабушка, – прошептал Билл, – она все еще оплакивает отца, а я почти не помню его.

– Иной раз я просто забываю, что ты не мой сын, Билл. – Том говорил низким, проникновенным голосом, как всегда, когда бывал взволнован. – Хотел бы я, чтобы мой Дик больше походил на тебя, – добавил он, и от Билла не укрылась грусть, прозвучавшая в этих словах.

– Я иногда думаю… – Билл помедлил и затем продолжал: – Может быть, потому Дик такой… может, он считает, что ты обделяешь его, отдавая мне то, что по праву принадлежит ему. Вот он и живет по-своему и откололся от нас – из чувства протеста.

– Возможно, – сказал Том. – Но я никогда ни в чем не обделял Дика, я просто не делал между вами различия. Да иначе и быть не может. Он должен понимать это.

– Когда-нибудь поймет, – заверил его Билл. – И почувствует – так же, как я это чувствую, – что мы с ним самые настоящие братья, какими были ты, Том, и мой покойный отец.

– Спасибо, дружище! – Том сжал руку Билла. – Я рад слышать, что ты так думаешь.

В комнату вошла Эйли, на лице ее были написаны смятение и тревога.

– Что-то случилось с Дафной, – сказала она. – Она не говорит мне, в чем дело. Лежит на кровати, отвернулась к стене и плачет навзрыд. И только твердит: «Уйди, мама! Оставь меня одну! Оставь меня одну!»

– Наверно, поссорилась с О'Брайеном, – сказал Том.

– Что-то у них произошло, – с беспокойством сказала Эйли. – Обычно он привозит ее домой после танцев. А сегодня она, как видно, шла пешком. Платье и туфли у нее все в грязи и насквозь мокрые.

– Если это означает разрыв с Уолли, тем лучше, – сказал Билл. – Переболит и пройдет.

Однако его беспокоило не меньше, чем Эйли, почему Дафна вернулась домой в таком виде и плачет. Когда Том и Эйли ушли спать, он тоже растянулся на своей складной койке – она стояла на веранде, неподалеку от дверей в комнату Дафны, и тут до него отчетливо донеслись приглушенные рыдания девушки. Этого он не мог вынести.

Он открыл дверь, тихонько вошел к Дафне в комнату и присел на край кровати.

– Что с тобой, голубка? – ласково спросил он. – Расскажи своему брату. К чему таиться и носить горе в себе?

– Ох, Билли! – Дафна повернулась к нему – глаза ее распухли и из них рекой лились слезы. – Уолли бросил меня.

Билл обрадовался, услышав такую новость, но сумел это скрыть.

– Вот негодяй! – воскликнул он с должным возмущением. – Так бы и поддал ему коленом.

Дафна чуть улыбнулась сквозь слезы.

– Я и сама бы ему поддала, – жалобно сказала она.

– Так за чем же дело стало! – крикнул Билл. – Дай ему тумака, да покрепче, а потом уж я с ним разделаюсь.

Но Дафне было не до шуток, и она не могла продолжать в том же тоне.

– Это было так ужасно, Билл, – трагически сказала она. – Мы только что кончили первый танец, как вдруг появились две девицы. Такие расфуфыренные цацы, каких свет не видывал! Близнецы, обе золотисто-рыжие и одеты совсем одинаково, в черных шелковых платьях – представляешь, по черному фону огромные цветы и всякие там птицы, апельсины… Уолли как увидел их, прямо стал сам не свой. Отыскал какого-то их знакомого, представился и потом танцевал с ними весь вечер, да такие фигуры выделывал… И знаешь, я слышала, как одна из сестер спросила: «Кто эта хорошенькая девочка в розовом?»

«Которая?» – говорит Уолли.

«Вон та, с цветами в волосах».

«Ах эта, – говорит Уолли. – Это Дафна Гауг».

«Дафна Гауг?»

Они почему-то очень обрадовались и потребовали, чтобы Уолли представил им меня.

«Я с удовольствием написала бы ее», – сказала одна из них.

Но мне не хотелось с ними разговаривать, Билл. Я просто не могла… А Уолли так и не подходил ко мне, пока не настала очередь танцевать вальс на приз. Но и тогда он говорил только о Пэт и Пэм.

«Это дочки Пэдди Кевана», – сказал он.

Я так обозлилась, что даже отвечать ему не стала.

«Ревнуешь?» – говорит он.

«Ты не имеешь права так обращаться со мной, Уолли! – сказала я. – Я этого не потерплю».

«А кто тебя просит терпеть? – говорит он, да таким холодным и совсем чужим голосом. – Не будь дурочкой, Дафна. Нельзя на все смотреть так серьезно. Ей-богу, я никогда не давал тебе повода для этого».

Но в том-то и дело, что это неправда, неправда, Билл. Сначала, когда он говорил мне о своей любви, я смеялась ему в лицо. И тогда он представлялся таким несчастным и упрекал меня за то, что я сомневаюсь в его искренности. Почему я не хочу поверить, что он никогда еще не был так увлечен? И он принимался целовать меня, и отношения у нас были самые замечательные. Мне просто в голову не могло прийти, что он способен так со мной обойтись.

– Все это очень неприятно, – сказал Билл, обнимая ее. – Но ты не должна падать духом, Дафна.

– Я знаю, – всхлипывала Дафна. – Я и виду не показала там, в «Паласе», каково у меня на душе. Я танцевала и кокетничала со Стивом Миллером и со всеми, кто ни подходил ко мне. Но когда Уолли посмел сказать это, я вырвалась от него и ушла, а он так и остался стоять один посреди зала. Мне было уже не до приза – и вообще ни до чего. Кажется, я всю дорогу до самого дома бежала бегом. Забыла и про туфли и что надо надеть пальто. Платье мое теперь совсем испорчено.

– Ну, об этом нечего горевать, – успокаивал ее Билл. – Я куплю тебе новое.

– О господи, – вздохнула Дафна. – Никогда не думала, что можно так страдать от любви.

– Всяко бывает, – шутливо заметил Билл. – Но ведь ты у нас молодец, Дафна. Ты не допустишь, чтобы тебя жалели и говорили: «Бедная Дафна!», правда?

– Конечно, нет!

– Вот так-то лучше! – мягко сказал Билл. – А теперь закрой глазки и перестань плакать, если хочешь, чтобы завтра на работе на тебя не показывали пальцами.

– Придется, – вздохнула Дафна. – Какой ты славный, Билл. Тебе я могла бы сказать что угодно, ты не станешь ворчать и возмущаться, как мама или папа. Ты просто выслушаешь как друг и всегда постараешься помочь, верно?

– Можешь не сомневаться, родная, – ответил Билл, которого эти слова взволновали куда больше, чем все, что до сих пор говорила Дафна.

Девушка закрыла глаза и отвернулась, притворившись, что засыпает. Не стоит приставать к ней с расспросами, подумал Билл. Она слишком измучена, и ей не до разговоров.

Когда Билл снова растянулся на своей койке, внутри у него все кипело при мысли об обиде и оскорблении, нанесенных его названой сестричке. Дафна – очаровательное, веселое существо, балованое дитя, вечно смеющееся и беспечное, любимица всей семьи, – как тяжело ей было получить такую пощечину от Уолли О'Брайена. Молодой человек был возмущен до глубины души и проклинал Уолли.

Правда, он подозревал, что Дафна страдает не столько от разбитого сердца, сколько от оскорбленного самолюбия. Но что если тут нечто более серьезное?.. Что такое она говорила? Ах, да: «Тебе я могла бы сказать что угодно…» Билл даже похолодел, и на лбу у него выступила испарина, Неужели Дафна чего-то не договаривает, неужели есть что-то, в чем она боится признаться Эйли и Тому? Но Билл тут же отверг эту мысль. Слишком трудно было поверить этому, хотя он знал Уолли 0'Брайена и слышал его рассуждения о том, что девушки на приисках не отличаются строгостью нравов. Достаточно сказать им несколько комплиментов, угостить вином – и любая девица – твоя, даже сопротивляться не станет.

– А, будь он проклят! – со стоном вырвалось у Билла.

Он еще долго не мог заснуть: нервы совсем расходились, все тело ныло. Тревога за Дафну не покидала его. Мысли о ней перемежались в его сознании с обрывками фраз, которые он произносил на митинге. Перед ним снова всплывали белые пятна лиц, отчетливо выступая из темноты зала. Снова он со всей остротой чувствовал, какой ужас и горе нависли над миром, снова погружался в бездну отчаяния при мысли, что люди не хотят слушать, не хотят понять того, что он им говорит, предупреждая о надвигающейся катастрофе. Миссис Нанкэрроу сверкнула на него злыми глазками; он явственно услышал, как она своим скрипучим голосом говорит всем, что это Билл Гауг, а не Гитлер и не Муссолини, будет в ответе за преступления фашизма.

– Боже, – простонал Билл, не находя покоя даже во сне. – Ну что я один могу против всего этого?

«Самый поруганный и гонимый из людей»… – откуда-то издалека донесся до него голос. И вот уже Том говорит с ним: «Помни, ни один мужчина, ни одна женщина, которые когда-либо пытались облегчить долю рабочего люда, не избежали оскорблений и клеветы».

– Фу ты, дьявол! – пробормотал про себя Билл. – А я и забыл об этом.

В мозгу его звучали стихи, которые он цитировал на митинге:

 
Наше великое дело,
Я знаю должно победить!
 

Тут он наконец заснул, и сон его был крепок и спокоен.

Глава V

Кругом только и разговору было, что о дочерях Пэдди Кевана, хотя девушки – кстати и некстати – не уставали повторять: «Мы, Пэт и Пэм Гэджин, – падчерицы сэра Патрика Кевана, а вовсе не его дочери». Однако сэру Патрику доставляло какое-то особое удовольствие разыгрывать из себя снисходительного папашу двух своенравных молодых особ, и, представляя их, он неизменно говорил: «Мои дочери – Пэт и Пэм». Так все и знали их – как дочерей Пэдди Кевана.

Девушки были хорошенькие и, где бы они ни появлялись, естественно, приковывали к себе всеобщее внимание. По улице они разгуливали в ярких брюках и джемперах или в пестрых тирольских платьях, а вечером надевали пышные туалеты из тяжелого шелка. Низкий вырез обнажал стройные, точеные шейки; густые блестящие волосы, подстриженные челкой на лбу, прямыми прядями ниспадали до плеч; красивые темные брови, точно крылья птицы, смело взлетали вверх, оттеняя матовую белизну кожи, а из-под длинных золотистых ресниц блестели полные огня и задора зеленовато-серые глаза.

Очень скоро по городу пошли сплетни: все, кому не лень, рассказывали друг другу о «похождениях» дочек Пэдди Кевана. Правда, в том, что девушки заходят в бар и курят и пьют в общем зале вместе с мужчинами, нет ничего необычного, говорили сплетники. К тому же ни для кого не было тайной, что парни на приисках устраивают холостые вечеринки с усиленными возлияниями и поцелуями и приглашают на них хорошеньких девушек. Тем не менее молва считала, что Пэт и Пэм побили все рекорды – ни одна девушка на приисках не позволяет себе так свободно держаться с молодыми людьми. Потом сплетни приняли другое направление: дочери Пэдди Кевана, мол, слишком распущенны и многоопытны, чтобы довольствоваться обществом калгурлийской молодежи, и теперь принялись обольщать людей более зрелого возраста. Вокруг сестер неизменно увивался целый рой женатых мужчин и престарелых волокит, они сопровождали Пэт и Пэм на скачки, показывали им рудники или часами беседовали с ними в холле «Палас-отеля», наслаждаясь обществом столь блистательных молодых особ и радуясь случаю затеять с ними спор, до чего девушки были большие охотницы.

Конечно, Пэт и Пэм были страшные непоседы и, что называется, сорви-головы – никто не знал толком, что о них и думать. Они курили, зато от выпивки всегда отказывались – разве что пригубят бокал, – совсем как старые девы. И хотя сестры с большим увлечением отдавались танцам – причем нередко танцевали вдвоем к превеликому возмущению поджидавших их партнеров, – при более близком знакомстве они никак не оправдывали надежд тех, кто пытался заигрывать с ними.

Во всяком случае, такое впечатление сложилось о них у Билла после одного разговора, который ему довелось услышать. Разговаривали двое молодых кутил с Уолли О'Брайеном.

Билл зашел к О'Брайену в бар с Абраамом Карлсоном.

Карлсон, богатый букмекер, был славный малый: он щедро помогал любому общественному движению, которое, хотя бы в какой-то мере, могло защитить его сородичей от проявлений антисемитизма. Билл столкнулся с ним у дверей заведения О'Брайена и только начал рассказывать ему об Испании, как Абраам, прервав его, распахнул дверь в бар и предложил:

– Давай зайдем, выпьем.

Они остановились у стойки, за которой, засучив рукава, прислуживал Питер О'Брайен. Подальше, у другого конца стойки, где хозяйничал Уолли, стояли облокотясь, Тоби Доусон и Ким Линдсей. Билл повернулся к ним спиной, но их разговор, словно жужжание назойливой мухи, отдавался у него в ушах.

– Уж больно они спесивы и всё вместе да вместе – ни на шаг одна от другой! – услышал он голос Тоби Доусона.

Отвечал ему Ким Линдсей:

– Эти стервы могут вконец извести человека своими разговорчиками о «психологии пола». Нет чтобы позволить за собой поухаживать – какое там, и притронуться не дают. Только и слышишь: «Терпеть не могу, когда меня тискают!» или: «Прошу без фамильярностей!» – И он с возмущением передразнил тоненький ледяной голосок.

Билл догадался, что речь идет о дочерях Пэдди Кевана. Ему захотелось послушать, что будет дальше, хотя, говорил он себе, не все ли ему равно? Правда, одна из них тогда, в саду его бабушки, задела в нем какие-то струнки; она говорила с ним так задорно, что воспоминание о ней до сих пор не изгладилось из его памяти. Но едва обнаружив, что девушки сродни Пэдди Кевану, он перестал о них думать, почти забыл даже, что им непременно надо еще раз встретиться с ним для какого-то «важного и секретного» разговора.

Что же такое они могли ему сообщить? Да еще важное и секретное! Ничего, а если что и есть – в связи с делами его матери, – так это может подождать. Мать писала в письме, что завещает ему коттедж в Котсло, где она часто жила с ним, когда он был еще маленьким; она уверяла, что коттедж куплен на ее собственные средства и сэр Патрик не имеет к нему никакого отношения, поэтому сын может спокойно принять от нее этот подарок. Билл колебался, не зная, как поступить, но бабушка и Динни в один голос заявили, что нет никакого смысла дарить коттедж Пэдди Кевану. И потому, когда от адвоката леди Кеван пришло письмо, Билл подписал все, что требовалось, и, по выражению Фриско, превратился в помещика. Смерть матери не была для него большим потрясением. Эми стала ему почти чужой, и ему было немного совестно при мысли, что она позаботилась о нем перед смертью.

Билл внушал себе, что он слишком занят, чтобы искать встречи с этими девушками. После работы надо собирать деньги для Испании, заниматься организацией кружков, посещать профсоюзные и партийные собрания. Кроме того, он слышал, какие разговоры идут о Пэт и Пэм, знал, что их наперебой приглашают на все вечеринки и партии в кегли, которые устраивает местное избранное общество, и не мог представить себе, чтобы у него с барышнями Гэджин могли быть какие-то общие интересы.

– Вы просто не знаете женщин этого сорта, – процедил сквозь зубы Уолли, и его покровительственный басок заглушил слова Билла, пояснявшего Карлсону, во всеоружии фактов и цифр, что происходит в Испании. – С такими, как Пэт и Пэм, надо разговаривать об искусстве и литературе, если хочешь чего-нибудь добиться. Да еще о политике!

– К черту! – проворчал Тоби Доусон. – Это не для меня.

– Они, видите ли, корчат из себя этаких просвещенных девиц, никаких, мол, предрассудков, – развязным тоном пояснял Уолли. – А на самом деле все это одна игра. Не так уж их интересуют эти премудрости. В темноте все бабы одинаковы, уверяю вас.

Его слова потонули в одобрительном хохоте. Посыпались двусмысленные шуточки, циничные замечания.

– Таких девочек со всякими там идеями можно на что угодно подбить, если действовать с подходцем. – Уолли со скучающим видом светского льва вновь наполнил бокалы. – И на поверку оказывается, что в любви они куда интереснее, чем какая-нибудь наша, приисковая, которую только помани – и она твоя.

Билла так и подмывало повернуться и ударить Уолли по физиономии. Но он понимал, что не может позволить себе подобного удовольствия. Нельзя забывать о Дафне. Уолли еще, пожалуй, решит, что Билл сводит с ним счеты за сестру. Нет, он должен думать сейчас только о Карлсоне и о том, как бы получить у него побольше денег на помощь Испании.

– Так вот, значит, каково положение, Абраам, – с удвоенным пылом принялся он за Карлсона. – Если мы хотим бороться с распространением фашизма, наша обязанность – оказать посильную помощь испанскому народу. Более того, чувство простой порядочности не позволит никому из нас остаться в стороне. Как можно скупиться, когда речь идет о женщинах и детях, страдающих от непрерывных бомбежек, о беженцах, которых истребляют без всякой жалости и пощады…

– Не горячись. Билли, – спокойно остановил его Карлсон. – Я тебе еще никогда не отказывал.

Он заметил, как подействовал на его собеседника разговор подвыпивших парней, и догадался, что Билл неспроста смотрит волком – того и гляди набросится с кулаками на Уолли О'Брайена. У Карлсона не было ни малейшего желания ввязываться с ними в ссору – ведь это как-никак отличные клиенты. Поэтому он решил утихомирить Билла и как можно скорее увести его на улицу. Когда Карлсон допивал свою кружку пива, до него донеслось хихиканье Тоби Доусона, и он сразу понял, что так возмутило его собеседника.

– Послушать Пэдди, – говорил тот с ехидством, – так это просто «современные девушки, нисколько не испорченные».

– Так мы и поверили, – буркнул Ким Линдсей. – Пэт до того исцарапала меня на вечере у Мидлтонов, что до сих пор следы от ногтей видны.

– Нет, грубостью их не возьмешь – сразу ощетинятся, как дикие кошки, – философски заметил Уолли. – Разве так надо обращаться с девчонкой, если хочешь, чтоб она была посговорчивее!

– Пойдем, – резко сказал Карлсон.

На улице он вытащил из кармана бумажник и дал Биллу пятифунтовый билет.

– В следующем месяце я, возможно, удвою взнос, – сказал он и, кивнув в сторону гостиницы, продолжал: – Тошно слушать, как эти болваны говорят о женщинах, да еще за трактирной стойкой. Но нечего портить себе кровь, Билл, не стоит расстраиваться.

– Знаю. – Билл с трудом подавил ярость. Он был благодарен Карлсону за то, что тот увел его из бара, да и за щедрое пожертвование. – Но у меня иной раз руки чешутся разделаться с Уолли О'Брайеном.

Карлсон попрощался и неторопливо зашагал прочь, а Билл сел на велосипед и поехал домой, внутренне досадуя на себя за овладевшее им неистовство, за глупое желание схватиться с 0'Брайеном и так избить этого молодчика, чтобы у того раз навсегда пропала охота улыбаться с подобным самодовольством. Билл догадывался, что дело тут не только в Дафне, хотя при одной мысли о том, как Уолли О'Брайен поступил с ней, его бросало в жар. Хорошо еще, что Дафна держится молодцом, она, видно, и думать о нем забыла. Теперь ее повсюду сопровождает Стив Миллер, молодой рудокоп, с которым она дружила еще до того, как появился на сцене Уолли. Правда, она уже не распевает, как раньше, и заметно осунулась, но, во всяком случае, делает вид, будто ссора с 0'Брайеном нисколько ее не огорчает. Она даже разговаривать на эту тему не хочет. Всякий раз, как Билл пытался вызвать ее на откровенность, она замыкалась в себе, не желая вести никаких разговоров.

– С этим все кончено, Билл, – раздраженно говорила она. – Я сама виновата, что позволила Уолли насмеяться надо мной. Надо быть умнее. Но теперь он для меня больше не существует.

Услышав это, Билл облегченно вздохнул, хотя ему было неприятно откровенное нежелание Дафны делиться с ним. На душе у нее, конечно, кошки скребут, думал он, хоть она и старается казаться веселой и кокетничает со Стивом, да и не только с ним. Дафна до сих пор не могла простить Пэт и Пэм, что они отбили у нее Уолли, и с нескрываемым удовольствием повторяла злые сплетни, какие ходили о девушках. Ведь Уолли по-прежнему следовал за ними, как тень, и настойчиво добивался их расположения, охотно мирясь с насмешками и щелчками, которыми они платили ему за усердие.

Билл уверял себя, что ему нет никакого дела до этих девчонок, которых буквально рвут на части, но нельзя же позволять Уолли и его дружкам так судачить о женщинах в каком-то кабаке.

Что касается его, Билла, то дочки Пэдди Кевана нимало его не интересуют. Он не намерен терять сон и покой из-за того, что они делают или чего не делают; просто его забавляет, что Пэт и Пэм произвели такой переполох в городе, вызвав возмущение всех старых греховодников и любителей сплетен главным образом своей самоуверенностью и бравадой. Делают все, что им вздумается, ни с кем и ни с чем не считаясь. Знай гоняют на своем зеленом седане по всей округе, а недавно Пэдди купил им еще и пару лошадей, и девушки пристрастились к далеким прогулкам верхом при луне. Как-то раз они заблудились и провели всю ночь в зарослях. Пэдди уже собрался отправить экспедицию на поиски, когда наутро сестры как ни в чем не бывало подъехали к дому.

Впрочем, одна их проделка привела в возбуждение весь город: они решили пробраться в «свай», популярный игорный притон на вершине холма, неподалеку от старой гостиницы «Восходящее солнце». Там шла запрещенная игра в ту-ап, и ни одной женщине не разрешалось ступать в священные пределы. Пэт и Пэм пришло в голову переодеться в мужское платье и вместе с Уолли О’Брайеном и Кимом Линдсеем проникнуть в это запретное место. Притон содержал местный старожил, очень гордившийся своим заведением. Он уверял, что игра у него ведется честная, без всякого надувательства, и что вообще ту-ап – самая безобидная из всех азартных игр. Его заведение существовало уже немало лет, и полиция смотрела на это сквозь пальцы, хотя отлично знала, что на вершине холма, всего в какой-нибудь миле от Боулдера, за изгородью из колючего кустарника каждый день собирается толпа мужчин и подростков и с азартом ставят на «орла» или «решку».

На подступах к игорному притону стояли дозорные; они обязаны были предупреждать игроков о приближении полиции или каких-либо подозрительных незнакомцев. Игроки толпились вокруг площадки. Единственное, на что здесь можно было присесть, это на перевернутые плевательницы, и Уолли сразу смекнул, что дело дрянь, когда двое из сидевших поднялись, уступая место пришедшим с ним развязным юнцам. Это было нарушением установленных правил, и владелец притона, естественно, не мог примириться с таким подрывом своего авторитета. Он предложил Уолли представить его юным дамам и вежливо попросил их удалиться.

– В азарте игры люди забываются и иной раз позволяют себе не совсем пристойные выражения, – пояснил он.

Пэт и Пэм пустили в ход все свои чары, чтобы вымолить разрешение остаться. Но старик в порыжелом пальто и помятой фетровой шляпе, с бриллиантовым перстнем на мизинце любезно, как истый джентльмен, вывел их за изгородь и, распахнув дверцу стоявшего там новенького роллс-ройса, приказал шоферу отвезти барышень Гэджин обратно в Калгурли.

– Возможно, я последний мерзавец, сударыни, – сказал он, снимая шляпу и с достоинством отвешивая изысканный поклон, – но есть одна вещь, с которой я никогда не смогу примириться. Это – сквернословие в присутствии дам.

Пэт и Пэм сами рассказали обо всем Динни. Билла чрезвычайно забавляла дружба, завязавшаяся между старым золотоискателем и дочками Пэдди Кевана. Динни опровергал теперь все, что говорилось о них дурного, и не давал никому слова сказать против Пэт и Пэм. Он соглашался, что они немного своевольны и, что называется, «без предрассудков», но надо же им как-то отстаивать свою независимость, чтобы не плясать под дудку Пэдди.

– И это им отлично удается, будьте покойны, – ухмыльнулся Динни. – Если б Пэдди знал, на что идут его денежки, его хватил бы удар.