Текст книги "Крылатые семена"

Автор книги: Катарина Причард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Глава XXXIII

От Билла приходили коротенькие весточки; он писал, что добрался до Сиднея. Салли догадалась, что его перевели в лагерь где-нибудь в Северном Квинсленде. Потом пришло письмо, в котором Билл описывал девственные леса, тяжелый, влажный туман джунглей, синее море, сверкающее на горизонте, и Салли поняла, Что он, должно быть, попал на Новую Гвинею или на один из близлежащих островов. И это было все. Билл всегда был очень осторожен в письмах.

Салли знала – почему. А что если самолет с почтой собьют или торпедируют почтовое судно? Билл не желал сообщать «сведения, которые могут быть использованы врагом». Ведь то, что Салли нужно знать, он ей написал – он жив и здоров. На его языке это звучало так: «плюю через левое плечо» и «уже отрастил себе брюшко». И хотя Салли не очень-то верила этим бодрым словам и от письма к письму жила в состоянии вечной тревоги, тем не менее она работала так же неутомимо, как прежде, и, помимо своих повседневных дел, помогала, чем могла, в Красном Кресте и в Комитете по оказанию помощи фронту, поражая всех своей выдержкой.

Но перед ее глазами неотступно стояла картина тропического леса, нарисованная Биллом в его письмах. И порой ей чудилось, что душа ее – или как бы это ни называлось, – отрешившись от своей телесной оболочки, скользит среди огромных, оплетенных лианами деревьев, образующих вместе с кустарником непроходимую чащу, так что даже в яркий полдень там царит полумрак.

Эти таинственные, молчаливые джунгли, протянувшиеся на огромные пространства в глубь страны, могли скрывать в своей чаще врага, и если Биллу они внушали своего рода благоговейный трепет, то Салли одна мысль о них повергала в ужас. Порой ей казалось, что она видит перед собой пестрых, сверкающих бабочек, которых описал ей внук в одном из своих писем, видит, как они кружатся в зеленоватых сумерках над стелющимися по земле ползучими растениями. Билл написал ей также о своих встречах с местными жителями. Это красивые люди с медно-красной кожей, с пышной шапкой вьющихся волос, в которые они втыкают веточки тропического жасмина или алые цветы мальвы. Билл рассказывал Салли об их отваге и дружелюбии, о том, с какой осторожностью и заботой переносят они раненых солдат по крутым горным тропам, переправляются с ними через кишащие крокодилами реки, пробираются по зыбким топям болот.

Раз как-то Билл написал, что встретил ребят с приисков и они устроили нечто вроде вечера воспоминаний о родине. А Стив написал Дафне, что видел Билла. Дафна была в восторге, когда от Билла ей тоже пришло письмо, в котором он описывал свою встречу со Стивом, рассказывал, какой у Стива бравый вид и каким авторитетом он пользуется в своей части.

Это письмо Дафна прочла вслух Салли и Динни.

«Я всегда считал, что Стив – парень, каких мало, – писал Билл. – Таким он и показал себя на фронте. Мы с ним много беседовали о тебе, Дафна, и о малыше. Я видел вашу фотографию, которую он носит с собой в бумажнике. Уж и гордится он вами! Говорит, что он – самый везучий человек на земле, раз ты досталась ему в жены. А я бы сказал, что и тебе повезло, моя дорогая: заполучить такого мужа, как Стив! Впрочем, тебе, верно, и самой это известно. Когда кончится эта проклятая война, вы со Стивом чудесно заживете…»

– Да, когда кончится война! – воскликнула Дафна, чувствуя, как в душу ее снова закрадывается леденящий страх. – А до тех пор я должна мучиться с утра до ночи, вечно дрожать при мысли, что Стива ранят или убьют.

– Нельзя так говорить, – резко оборвала ее Салли.

– Я знаю, – сказала Дафна упавшим голосом, стараясь взять себя в руки. – Но японцы уже в тридцати двух милях от Порт-Морсби, и у Милн-Бей шли бои. И Билл и Стив – оба, вероятно, принимали в них участие. Как же я могу не тревожиться!

– Я понимаю, родная, – сказала Салли. – Но старайся чем-нибудь заняться и гони эти мысли прочь. Мы должны твердо верить, что Стив и Билл вернутся домой целыми и невредимыми. Это поможет не только нам, но и им.

Все места себе не находили в эти дни. Батальон австралийского ополчения – шестьсот человек, – который первым пробрался через темные сырые джунгли, а затем переправился через бурные потоки и штурмовал высоту Оуэн-Стенли, был отброшен японцами. Эти австралийские юноши целый месяц удерживали Какоду – небольшое туземное селение у стратегически важного Прохода в горах, – удерживали его против трех тысяч японцев. Во время отчаянных схваток Какода трижды переходила из рук в руки. Но, когда японцы получили подкрепление, австралийский батальон, потерявший половину своего состава, вынужден был покинуть этот рубеж и отступить к Порт-Морсби. Положение создалось отчаянное, и в Австралии все об этом знали. Японцы хлынули лавиной через горный хребет и, спустившись по южному склону, угрожали гарнизону порта, который считался одним из главных опорных пунктов обороны Австралии.

Салли ни на секунду не могла отрешиться от мысли о Новой Гвинее. Каждое утро она набрасывалась на скудные вести, просачивавшиеся в газеты, и потом целый день мучилась тревогой и страхом; всеми силами гнала она их прочь, но они крепко угнездились в ее сознании и каждую минуту грозили взять над ней верх. Все ее мысли были заняты Биллом и войной, бушевавшей где-то там, на северо-востоке, на прекрасных тропических островах далеко за горизонтом, и она никак не ждала, что беда может подкрасться к ней с другой стороны.

Салли считала, что Дэн и его семья живут в покое и благополучии. Не было никаких оснований тревожиться за них. Дэн был уже слишком стар, чтобы идти в действующую армию, к тому же скотоводам не разрешалось покидать свое хозяйство. Они должны были поставлять продукты, как можно больше продуктов. А единственный сын Дэна был еще ребенок, и война не могла его коснуться.

Телеграмма Чарли произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

«Приезжайте немедленно. Дэн тяжело болен. Ползучее воспаление легких».

В полном смятении Салли запихнула какие-то вещи в чемодан и в тот же день выехала вечерним поездом. Наутро она была в Перте, но экспресса на юго-запад ей пришлось ждать до вечера, и лишь на следующее утро она прибыла на станцию Ворринап, где ее встретила Марион – старшая дочка Дэна; вид у Марион был убитый, глаза заплаканные.

– Ох, бабушка, я знаю, как это ужасно для вас, – всхлипнула она. – Папа прохворал всего несколько дней и вдруг… этой ночью… его не стало.

Салли не могла вымолвить ни слова, так сразило ее это известие. Марион взяла ее под руку и повела к скамейке. Они посидели там, пока Салли собралась наконец с силами и кое-как дотащилась до повозки, в которой приехала за ней Марион. Повозка покатила по знакомой дороге, обсаженной кустами, въехала в душистые заросли, протарахтела по мостику, перекинутому через неторопливую серебристую речку… Марион рассказывала бабушке о том, как пришла к ним эта беда, но ее слова почти не проникали в сознание Салли. Она отупела от горя и понимала только, что Дэна больше нет и что эта высокая смуглая девочка, одетая, как мальчик, в бриджи для верховой езды, – его дочь.

– Я не успела переодеться, – сказала Марион. – У нас сейчас столько работы. Надо загонять коров, доить их и отправлять сливки в факторию… Что бы ни случилось, мы должны работать.

Чарли и Марион помогли Салли выйти из повозки и под руки ввели ее в дом. Салли была очень смущена своей слабостью, ей совсем не хотелось быть обузой для жены Дэна. Но этот жестокий удар судьбы отнял у нее последние силы; и она неподвижно лежала на постели в комнате, которую отвела ей Чарли, стараясь преодолеть боль, раздиравшую тело и душу.

– Ох, Дэн, Дэн, – не помня себя от горя, восклицала она. – А я-то думала, что ты в безопасности здесь! Почему ты должен был умереть? Почему все мои сыновья ушли от меня? Кому нужно было отнять у меня моих сыновей?

– Он был счастлив здесь, мама, – сказала Чарли; она плакала, сидя у ее постели. – Мы с ним хорошо ладили… Мне кажется, Дэн нигде не был так счастлив, как в Ворринапе, он очень его любил.

– Знаю, – сказала Салли устало. – Ведь я сама мечтала о том, чтобы он поселился здесь. Когда он сюда приехал и ему сразу полюбились эти места, я просто не верила такой удаче. А потом ты, Шарлотта, подарила ему свою любовь и сделала его еще более счастливым. И я радовалась, что Дэн будет тут иметь то, чего он был лишен на приисках, где жизнь такая тяжелая, особенно для юношей.

– Ну, жизнь на молочной ферме тоже нелегкая, – возразила Чарли. – В прежние времена, когда не было недостатка в работниках, а Ворринап был просто скотоводческой станцией, пожалуй, не так трудно приходилось. Но Дэна уже и тогда не покидали заботы. Он закладывал и перезакладывал ферму и жил в вечном страхе, что мы ее потеряем. Он слишком много работал. Особенно когда началась война. Двое наших работников ушли на фронт. А Дэн говорил, что раз уж он не может взять в руки винтовку, так должен хотя бы кормить солдат.

– Еще бы, – сказала Салли с горечью. – Он, верно, помнил, что говорил ему Лал в прошлую войну: «Снабжение должно идти бесперебойно. Ты в Ворринапе, малыш, можешь сослужить армии хорошую службу – не хуже, чем мы на фронте».

– Зима была ужасная, – продолжала Чарли. – Месяц за месяцем лили дожди. А Дэн во всякую погоду работал под открытым небом от зари дотемна. Даже когда простудился, и тут не захотел лечь в постель. Я видела, что он просто изнуряет себя работой, но заставить его продать хотя бы одну корову и не принимать все так близко к сердцу было невозможно. И только когда уже ему заложило всю грудь и он едва мог дышать, удалось мне уговорить его лечь в постель и послать за врачом. А врач живет от нас за шестьдесят миль. Когда он приехал, Дэн был уже без сознания и бредил. Доктор Томсон сказал, что везти его в больницу бесполезно. Тогда я послала вам телеграмму.

Вот как, значит, все это произошло, думала Салли. Три дня и три ночи Чарли не отходила от постели Дэна; две старшие девочки ухаживали за скотом и доили коров.

Даже похороны нужно было устроить так, чтобы они не помешали вовремя подоить коров. Хоронили Дэна на другой день, после полудня. Салли не хотела присутствовать на похоронах, не хотела видеть Дэна в гробу, Он должен остаться для нее живым, сохраниться в ее памяти все тем же ласковым, добросердечным мальчиком, а не суровым незнакомцем, каким он, верно, стал. Он был последним из ее сыновей, и вся ее тоска по Дику, Тому и Лалу вылилась в этой неутолимой скорби, с какою она оплакивала Дэна.

Но прошло еще несколько дней, и Салли почувствовала, что не может сидеть сложа руки и предаваться скорби, когда у жены и детей Дэна забот и хлопот по горло. Повседневная работа на ферме должна была идти своим чередом, за коровами и свиньями требовался неустанный уход. Салли старалась помочь, чем могла, но вскоре убедилась, что от нее очень мало пользы; она как-то странно отупела и не могла ни на чем сосредоточиться.

– Все должно идти по-старому, – с упорством отчаяния твердила Чарли. – Нужно заботиться о детях и поддерживать порядок на ферме. Я уверена, что мы как-нибудь справимся. Марион уже давно стала правой рукой Дэна, ну и я, конечно, тоже кое-что смыслю в хозяйстве.

Салли могла только дивиться тому, как семья Дэн» управляется без него. Скоро жизнь на ферме вошла в привычную колею. Ранним утром и в сумерках коровы гуськом тянулись к доильным навесам. Жужжал сепаратор. Телята мычали в загоне рядом с амбаром. Свиньи были вовремя накормлены, яйца собраны. Марион все дни проводила на ферме – загоняла коров, чинила доильные машины, отвозила масло в факторию. А Чарли доила коров, следила за работой сепаратора, чистила, мыла, сушила, старалась содержать аппараты в чистоте. У каждого из детей были свои обязанности. Гвенда стряпала и выполняла работу по дому. Сузи, Юнэ и Пэгги были еще совсем маленькие девочки; они ездили в школу верхом на неоседланной старой белой кобыле – в те дни, когда ее не запрягали пахать или возить сено. Однако и они помогали доить коров, кормили телят и птицу. Даже пятилетний Джон носил из сарая дрова и ходил за матерью по пятам, стараясь показать, что помогает ей во всех делах.

Салли чувствовала, что ей пора возвращаться на прииски. Она подметала пол и стряпала, помогала Гвенде стирать, гладить и чинить детское белье, и все же польза от нее была невелика. Она видела, что только причиняет лишнее беспокойство семье Дэна.

Салли прощалась с этим домом, где протекло ее детство, и слезы застилали ей глаза, словно она знала, что видит его в последний раз.

Ворринап! Дом из белого камня, фруктовый сад в пене яблоневого цвета, ослепительно зеленые выгоны, а за ними – сверкающая на солнце речка и темная, красновато-коричневая полоса лесов на горизонте! Никогда еще эта картина не казалась ей столь прекрасной. Ее отец, один из первых новоселов Юго-Запада, своим топором вырубил здесь когда-то девственную чащу. А Дэн! Как любил он эту усадьбу, как ухаживал за ней, как гордился приростом стада, расширением пастбищ, различными усовершенствованиями, которые он вводил в своем молочном хозяйстве или фруктовом саду! Трудно было поверить, что он перестал уже быть неотъемлемой частью Ворринапа. Сияло солнце, щебетали птицы, яблони цвели, и работа на ферме шла заведенным порядком, так, словно Дэн по-прежнему был здесь и наблюдал за всем, гордясь делом своих рук, радуясь успехам.

Что же будет дальше с Ворринапом? – думала Салли. Впрочем, она не сомневалась, что Чарли, еще до замужества не хуже Дэна знавшая толк в молочном хозяйстве, сумеет управлять фермой так же или почти так же хорошо, как он. Притом Чарли обмолвилась как-то, что Марион собирается выйти замуж за их соседа – этот парень сейчас на фронте, на Новой Гвинее. Чарли думала, что, возможно, когда кончится война, Марион со своим мужем возьмут на себя заботы о Ворринапе.

Динни приехал на несколько дней, чтобы помочь Чарли покрыть некоторые неотложные платежи, и Салли решила вернуться домой вместе с ним.

– Ну, теперь мы выкрутимся, Динни, – сказала Чарли, поблагодарив его с присущей ей рассудительной сдержанностью. – Хотя первое время нам, конечно, туго придется без Дэна.

Салли нелегко было проститься с Чарли и со своими внучатами – с Марион, Гвендой, Сузи, Юнэ, Пэгги и маленьким Джоном, у которого были такие же рыжеватые вихры и карие, с золотистыми пятнышками глаза, как у Дэна, когда тот был крошкой. «Я всегда, всегда буду их любить», – говорила себе Салли, глядя на жену Дэна и его детей. Чарли – превосходная женщина, а ребята похожи на полевые цветы; какие у них милые, застенчивые и лукавые мордашки! И Салли думала о том, что какая-то частица Дэна и какая-то частица ее самой будет жить в этих детях.

И вместе с тем она чувствовала, что ей уже нечего больше делать в этом плодородном краю зеленых пастбищ и фруктовых садов. Ее место было там, где среди сухой, безводной равнины раскинулись золотые прииски. Всем своим существом она срослась с их жизнью, их интересы были ее интересами.

Смерть Дэна на какой-то недолгий срок стерла все в ее памяти – и прииски и войну. А теперь она снова была полна мучительного беспокойства за своего любимого внука.

Динни сказал, что писем не приходило. Но газеты на все лады расписывали битву при Милн-Бей, которая принесла японцам первое поражение на суше.

Глава XXXIV

Прошел месяц, как Салли вернулась в Калгурли, – а от Билла по-прежнему не было писем. Салли сходила с ума от тревоги. Она старалась, чем могла, заполнить свои дни: скребла и натирала полы, хотя в том не было никакой нужды, чистила птичник, копала грядки, ссорилась с Динни и еще усерднее работала в Комитете по оказанию помощи фронту.

Дафна тоже не получала вестей от Стива. Единственным утешением для Салли было теперь потолковать с Дафной. Они снова и снова перебирали все возможные причины, какие могли помешать доставке писем. Стараясь подбодрить Дафну, Салли невольно приободрялась и сама, и у нее становилось легче на душе. Обе упорно цеплялись за единственную оставшуюся надежду: письма могли затеряться в пути. Тысячи непредвиденных случайностей могли привести к задержке и пропаже писем.

Дафна находила утешение в том, что продолжала все так же печь лепешки и посылать их Стиву. Часто ей помогала Салли; они складывали их в жестяные коробки, обшивали коробки белым коленкором и с горячей мольбой в сердце относили на почту. У них только и разговору было, что о табаке и сигаретах, которые они прилежно собирали и складывали в жестянки, чтобы отправить на фронт вместе с кубиками мясного бульона, изюмом, пакетиками соли и прочими скромными добавлениями к армейскому пайку. Глупо придавать такое значение всем этим пустякам, думала Салли; но ведь ни она, ни Дафна ничего больше не могли сделать для своих близких, а эти хлопоты и заботы как-то поддерживали их дух, в особенности теперь, когда они уже не могли больше обманывать себя и глаза их выдавали невысказанный страх.

А потом пришло сразу шесть писем – все с одной почтой. Три письма для Дафны и три – для Салли. Динни смеялся от удовольствия, глядя, как они читают и перечитывают эти драгоценные листки, наспех, неразборчиво исписанные карандашом, и взволнованно обсуждают каждое слово.

– Ну, чего вы шепчетесь, как парочка влюбленных, – говорил он, радуясь, что миссис Салли сразу оживилась и расцвела. Но его пугало то, что после смерти Дэна все помыслы Салли всецело сосредоточились на Билле. Всю свою любовь она отдала теперь ему и на него возложила все свои надежды.

Задержка писем объяснялась, как видно, «условиями военного положения, требующими строжайшего соблюдения тайны».

В Коралловом море произошло сражение, в котором эскадра США разбила неприятельские корабли, намеревавшиеся высадиться на Новой Гвинее и захватить остров. Однако после поражения при Милн-Бей японцы уже успели продвинуться к югу через хребет Оуэн-Стенли и угрожали Порт-Морсби. Сейчас американские самолеты бомбили японские базы снабжения, а австралийские войска теснили противника обратно за перевал. Те, кто сражался в Северной Африке, Греции и Сирии, шагали теперь по дорогам в окрестностях Какоды, а десанты «командос», владевшие тактикой партизанской войны, помогали гнать японцев.

Читая в газетах сообщения об отчаянных схватках с противником, Салли и Дафна всякий раз мысленно видели Стива и Билла в гуще сражения: спрятанный в темных сырых зарослях пулемет открывает по ним огонь, пули японских снайперов, укрывшихся на верхушках высоких деревьев, свистят над головой. Но Салли твердо решила не поддаваться больше этим страхам, постоянно терзавшим ее, когда она долго не получала писем.

Она говорила Дафне:

– Мы должны верить, что Билл и Стив вернутся домой, и не тревожиться понапрасну.

Все были настроены бодро, невзирая на то, что списки убитых, раненых и пропавших без вести каждый день печатались в газетах, невзирая на сообщения, что люди гибнут от малярии, дизентерии, тропического рака или гнойных язв, появляющихся от укусов ядовитых насекомых, или от царапин, причиняемых не менее ядовитыми тропическими лианами. Бесконечная вереница туземцев с носилками двигалась по извилистым и опасным горным тропам, унося в тыл раненых солдат. «Кудлатые ангелы» – называли их раненые, тронутые терпеливым, бережным отношением к себе местного населения.

Понятно, что все мысли миссис Салли, как и многих людей на приисках, заняты событиями на Новой Гвинее, говорил Динни. Неправда, никто не забывает, что война на Новой Гвинее – только часть общей войны, которая ведется в Европе, возражала ему Салли. Однако она, так же как и другие, не может не думать прежде всего об обороне Австралии и о своих близких: ведь они сражаются с численно превосходящим противником, сражаются на одном из «самых тяжелых участков фронта», если верить военным корреспондентам. На это Динни возразить было нечего, но он все же напоминал Салли, что любая победа на Тихом океане не имеет никакой цены, пока не достигнута победа в Европе.

Теперь центром стратегических действий сделался Сталинград, где война бушевала с особой, неслыханной яростью. Все понимали, что исход битвы за Сталинград решит участь гитлеризма. Военные стратеги заявляли в один голос, что для достижения победы очень важно открытие второго фронта, но оно все оттягивалось и оттягивалось, и это вызывало яростные споры на приисках. Динни считал, что второй фронт следует открыть немедленно, а Салли со страхом думала о том, каково будет австралийским солдатам на Новой Гвинее, если самолеты и вооружение начнут отсылать в Европу.

Она обвинила Динни в том, что он готов бросить на произвол судьбы «наших мальчиков, лишь бы помочь русским».

– Дело не в том, чтобы помочь русским, а в том, чтобы выиграть войну, – с жаром возражал ей Динни. – Черные силы опять подняли голову – все те, кто ратовал за политику невмешательства и помогал фашистам свергнуть испанское народное правительство, а потом всячески препятствовал нашему союзу с Советской Россией. Теперь они призывают нас ждать, пока русские и немцы не истощат свои силы в этой войне, с тем чтобы тогда, в последнюю минуту, выйти на арену и продиктовать свои условия.

Ему не удалось убедить Салли, но это сделало письмо Билла. Он писал:

«Какое безумие – задерживать открытие военных действий на Западе! Ведь это нанесло бы гитлеровцам удар с тыла и освободило Сталинград. Мы здесь все до единого за открытие второго фронта. Тот, кто этому противится, хочет затянуть войну. Мы уже начали, гнать япошек и сумеем постоять за себя. Ты, бабушка, агитируй получше за второй фронт и смотри, чтобы Динни не отставал от тебя».

– О господи! – вздохнула Салли. – Я, кажется, опять попала впросак!

Она призналась Динни, что ее охватывает порой странное чувство: ей кажется, что пока она неотступно думает о Билле, она тем самым как бы охраняет его от беды и с ним ничего не может случиться. Она понимала, что верить в это так же глупо, как верить в магическую силу талисмана Калгурлы. Уж не заразилась ли она туземным суеверием? – спрашивала себя Салли. Или просто ищет способа избавиться от тревоги и вот, вопреки здравому смыслу, ударилась в мистицизм?

Как видно, все это оттого, что она слишком мало может сделать для Билла и потому старается придумать что-то для собственного успокоения. Да, ей и вправду доставляло утешение рисовать себе, как она незримо следует за Биллом, общается с ним, старается поддержать его и охранить от опасности. Она была уверена, что и Билл это чувствует. Когда-нибудь, когда он вернется домой, она признается ему в том, какая она была глупая. Лишь бы только он вернулся назад целый и невредимый! Больше ей ничего на свете не нужно. Рассказывали чудовищные истории о том, каким истязаниям подвергают японцы пленных. Эти рассказы преследовали Салли. Она старалась не думать о страшных событиях в Толле и в Вэйтавало.

Толл – крохотное туземное селение, расположенное в окрестностях Рабаула, среди плантаций кокосовых пальм. Когда японцы, внезапно открыв военные действия, высадились на берег, отряд австралийских солдат сдался им в плен; австралийцев окружала двадцатипятитысячная армия неприятеля, все пути к отступлению были отрезаны. Японцы несколько дней подряд сбрасывали с самолетов листовки, обещая всем, кто сдастся в плен, что с ними будут обращаться, как должно с военнопленными. И первое время обращение было сравнительно терпимым, хотя они и отобрали у австралийцев не только оружие, но и все личные вещи. А через несколько дней пленным скрутили руки за спину, связали их вместе по десять – двенадцать человек и после страшных истязаний одних закололи штыками, других расстреляли. Японцы думали, что они прикончили всех пленных, однако трое остались живы. Двоим, несмотря на страшные штыковые раны в живот, удалось доползти до туземной хижины, но там их обнаружили японцы и сожгли в хижине живьем. Третий получил удар штыком в спину, и когда он корчился на земле от боли, какой-то японец нанес ему еще шесть штыковых ран. Пленный потерял сознание. Очнувшись, он увидел, что лежит под грудой хвороста. До берега было ярдов тридцать; он кое-как дополз туда и промыл свои раны. Там его подобрал отряд австралийцев, прятавшийся от японцев в джунглях.

Вместе с этим отрядом ему удалось вырваться из окружения, и в Порт-Морсби он рассказал, что с ним произошло.

В Вэйтавало с такой же звериной жестокостью было расстреляно и заколото штыками одиннадцать солдат. Японцы считали их всех мертвыми, но шестеро из них выжили, и им тоже удалось спастись. Было установлено, что в Толле и в Вэйтавало японцы уничтожили таким образом сто пятьдесят человек.

Они раздели военнопленных догола и распяли их, привязав к колючей проволоке и оставив на двое суток под палящим солнцем без еды и питья; несчастных кусали муравьи и жалили москиты, любой проходивший мимо японец мог ударить пленного по лицу или пырнуть ножом.

А какая судьба постигла австралийских санитарок, которые спаслись с разбитого судна, затонувшего возле Мунтона, и добрались до берегов острова Банга? Можно ли забыть об этом? Японцы загнали их обратно в воду и расстреляли в спину из автоматов. Только одна девушка, стоявшая с краю, осталась жива. Она была ранена в плечо и лежала в воде, притворяясь мертвой, до тех пор, пока японцы не ушли: они заметили в отдалении группу солдат и моряков, которые тоже спаслись с разбитого судна и пристали к берегу, и поспешили уничтожить и их. Раненая санитарка уползла в джунгли, где ее подобрал один из уцелевших солдат. Туземцы помогли им укрыться, и они в конце концов пробрались к своим.

Много рассказов о героизме австралийских солдат слышала Салли и свято хранила их в своем сердце, ибо все эти юноши, отважно сражавшиеся за родину среди неприступных гор и непроходимых джунглей и болот Новой Гвинеи, были как бы ее сыновьями и внуками.

В окрестностях Милн-Бей австралийское подразделение попало под жестокий пулеметный обстрел трех огневых точек неприятеля, укрытых в чаще, и молодой капрал Джон Френч из Квинсленда приказал своим солдатам залечь, а сам отправился в разведку. Он подполз к пулеметному гнезду и с расстояния в несколько ярдов забросал его гранатами. Потом вернулся, взял еще несколько связок гранат и заставил замолчать второй пулемет… Солдат из этого подразделения потом рассказывал:

«Капрал Френч снова вернулся за гранатами и пошел к третьему пулеметному гнезду противника, стреляя из автомата. Его ранили, он зашатался, но продолжал идти и стрелять; потом бросил гранату – и третий пулемет замолчал».

Когда подразделение ринулось вперед, чтобы захватить неприятельскую позицию, солдаты нашли тело капрала Джона Френча возле третьего пулеметного гнезда; все три пулеметных расчета японцев были уничтожены.

Из уст в уста передавалась история молодого летчика, чей самолет был сбит над Лэ и упал в море. Раненый летчик, преследуемый акулами, плыл около девяти часов, пока не достиг берега. Измученный, теряя сознание, он кое-как взобрался на прибрежные скалы. Но когда он появился в туземном селении, женщины при виде его с визгом бросились врассыпную, а мужчины встретили пришельца угрюмо и недружелюбно. Только двое юношей-туземцев из миссионерской школы позаботились о нем: они отвели его обратно на берег, накормили солдатскими галетами и двинулись вместе с ним через темные девственные джунгли, через горные потоки, по крутым скалистым тропам. Так они шли день за днем, взбирались на скалы, съезжали по отвесным склонам вниз, брели через болота по пояс в вонючей черной жиже, жестоко страдая от укусов москитов и пиявок. Питались они кокосовыми орехами, плодами пау-пау и земляной грушей, а на ночлег заходили в туземные селения, если жители там были настроены дружелюбно, или спали на куче банановых листьев, брошенных на топкую землю. Когда на тридцать третьи сутки они добрались до сеттльмента, летчик был бос, одежда его превратилась в грязные лохмотья, повязки заскорузли от крови. Ему наложили свежие бинты и отправили в госпиталь, а его спасителей, которые еле держались на ногах от голода, накормили и щедро одарили за их подвиг.

Тут только эти юноши рассказали о себе. Оказалось, что они родом не из того селения на побережье, где жители хотели выдать белых «табауда» – японцам. Дело в том, что японцы сжигали дотла одну деревушку за другой и уничтожали поголовно все население, если жители давали приют австралийским солдатам. Обитатели прибрежного селения боялись мести со стороны своих новых хозяев – японцев и хотели снискать их расположение. И только быстрые и смелые действия обоих юношей спасли жизнь австралийскому летчику.

Другие оказались менее счастливыми. Перед глазами Салли долго стоял образ молодого летчика, бредущего вверх по склону холма к месту казни военнопленных. Она ясно видела эту одинокую бесстрашную фигуру и японских солдат позади. На вершине холма пленный повернулся к солдатам, ничем не выдавая своего волнения; только едва заметная усмешка, скользнувшая по губам, да чуть дрогнувшие веки, быть может, сказали им, что он понимает, какая участь его ждет: еще минута – и голова его, отделенная от туловища, покатится по земле.

Несколько месяцев спустя описание этой сцены было найдено в записной книжке одного японского офицера.

Потом снова вести с фронта стали приходить скупо и совсем не было писем. Салли читала столько сообщений о сражениях на Новой Гвинее, что ей уже казалось, будто она видит перед собой все места, через которые пролегает путь Билла, что она участвует во всех перипетиях его фронтовой жизни.

Порой перед ее глазами вставали усталые, небритые, измученные лица. Люди брели, голые по пояс или в зеленых маскировочных халатах под страшным тропическим ливнем; скользя и падая, взбирались на отвесные горные склоны, в изнеможении валились на землю у дороги, отдыхали и снова шли. Ей казалось, что она чувствует, как им от усталости сводит судорогой ноги и как ноют их спины под тяжелой ношей. Потом спускался туман и скрывал их из виду. А когда туман редел, Салли снова видела этих людей: словно какие-то гигантские гусеницы лепились они по серовато-голубым зубчатым скалам и упорно ползли вверх, за рядом ряд, понемногу выходя из тумана, осевшего в ущельях и на дне долин, и поднимаясь к залитым ослепительным солнцем вершинам гор.

Все, что Салли читала об отступлении из Какоды, воплотилось в живые образы, и она носила их в своем сердце вместе с кровавыми видениями жестокой битвы, отбросившей японцев обратно за горный хребет. Она видела пулеметные гнезда, укрытые в глубине ущелий и в непроглядной чаще джунглей, и японских пулеметчиков, посылающих оттуда свой смертоносный огонь, и отчаянные вылазки австралийских разведывательных отрядов, стремящихся вывести эти огневые точки из строя.