355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Катарина Причард » Крылатые семена » Текст книги (страница 29)
Крылатые семена
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:58

Текст книги "Крылатые семена"


Автор книги: Катарина Причард



сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

На земле все стремится к совершенству. Разве не в этом движущее начало жизни? Веками длится борьба. Ведь из крошечного зародыша, заключенного в семени, развивается прекраснейший цветок и дает плод. Так можно ли отрицать, можно ли задушить идею человеческого прогресса? Нет, нельзя. Вот во что верил Билл и вот чему он учил других.

Салли припомнилось, как гордилась она Биллом и как тревожилась за него, когда он встал на борьбу за дело рабочих, за социализм и, словно новый Прометей, бросил вызов «колоссу на глиняных ногах».

Ей казалось, что она слышит его голос, веселый и бодрый, исполненный уверенности; так звучал он в стенах боулдерской ратуши в ту ветреную непогожую ночь, несколько лет назад.

 
Наше великое дело,
Я знаю, должно победить.
Нет нашим силам предела,
И так же, как солнце из тьмы
В утренний час восходит,
Победу одержим мы.
 

Да, это так, сказала себе Салли, чувствуя прилив новых сил. Несгибаемая воля людей, которые из века в век борются против несправедливости и угнетения, – вот она, эта сила, и она сокрушит «колосса на глиняных ногах». В душе мужчин и женщин, посвятивших себя борьбе против всего темного и злого, что стоит на пути человечества, мешая его прогрессу, горит неугасимая мечта. Она освещает путь тем, кто отдал себя этой цели, и они не могут потерпеть поражения, как говорится в стихах, которые читал тогда на митинге Билл, – потому что эта мечта и эта светлая цель ведут в будущее.

Из всех ее старых друзей, которые когда-то в далекую пору открытия приисков так жизнерадостно и стойко боролись с судьбой, остался один Динни. Да и Динни начал уже сдавать. Стареет Динни, и, быть может, скоро пробьет его час, и он встретит смерть со своей обычной веселой усмешкой. Ведь Динни старше других старателей-пионеров. Что помогло ему пережить своих сверстников? Что придает ему эти силы, эту энергию, эту железную выдержку и упорство? Что поддерживает в нем этот юношеский дух? Быть может, жизнь была к нему не так беспощадна, она не дала ему испытать тех страстей и тех печалей, которые и сейчас сжигают ее сердце, думала Салли. Удары не сыпались на него один за другим. Но всякое ее горе он переживал, как свое, и делил с ней все ее тревоги и страдания.

Без Динни жизнь для нее станет совсем нестерпимой. Салли научилась очень дорожить этой дружбой – спокойной, мирной дружбой двух старых товарищей, уверенных друг в друге. Правда, Динни и посейчас стоит на своем и заставляет ее брать с него плату за стол – словно он такой же постоялец, как все. Он уверяет ее, что у него достаточно припасено деньжонок, чтобы не знать нужды на старости лет. Ему не придется больше искать золота или наниматься на черную работу. Впрочем, без дела Динни никогда не сидел: он постоянно помогал Салли по хозяйству или чинил что-нибудь – сломанную изгородь, прохудившийся водосточный желоб. И по-прежнему неутомимо вышагивал милю за милей, собирая взносы или распространяя газеты, чтобы помочь Эйли.

Да кто еще в его возрасте стал бы делать то, что он сейчас делает, – чуть ли не целую ночь напролет рыть могилу для старой австралийки. Внезапно Салли рассердилась – ее охватило беспокойство. Такая работа не по силам Динни. Вот уже несколько часов подряд он без устали ковыряет землю мотыгой или выгребает лопатой – работает, словно ему восемнадцать лет! А она-то, полоумная, чего смотрит! Он надорвется и совсем погубит себе сердце. Бог знает, что может случиться, если сейчас же не положить этому конец!

– Динни! – резко окликнула его Салли. – Пора кончать. Смотрите, скоро рассветет.

– Да мы… мы почти кончили, – отвечал Динни. Голос у него прерывался, он с трудом перевел дыхание.

Уже занялась заря, когда была готова яма – достаточно глубокая, чтобы схоронить в ней завернутое в одеяло тело старой женщины и – как требовал обычай – мешок с ее вещами. Динни и Бардок осторожно опустили тело в могилу. Салли отломила от куста несколько зеленых веточек и бросила их на труп Калгурлы. Динни и Бардок засыпали могилу землей.

Салли вернулась на свое место на склоне холма, где она просидела всю ночь. Динни подобрал с земли мотыгу и лопату и, пошатываясь, последовал за Салли. Морщась от боли, он опустился на землю, чтобы немного отдышаться, пока Бардок еще не собрался в обратный путь.

Бардок сидел на корточках перед могилой, громко стеная и причитая; казалось, он не мог оставить Калгурлу, не сказав ей последнего «прости», не испросив у нее прощения за то, что похоронил ее не так, как должно.

Салли и Динни понимали, что Бардок пережил тягчайшее испытание. Больной, бродил он по зарослям в поисках Калгурлы, терзаемый смертельным страхом перед тайнами ночи, перед злыми духами, которые таились повсюду – в тени колеблемого ветром эвкалипта, за белыми, словно мертвая кость, стволами сухих деревьев – и угрожали ему… А теперь к этому прибавился новый страх, ибо он нарушил закон племени, презрел древний обряд похорон.

Терзаемый отчаянием и страхом, Бардок, казалось, пытался теперь объяснить Калгурле, что он сделал для нее все, что мог. С испугом озирался он по сторонам, словно боясь увидеть витающую где-то здесь душу Калгурлы, разгневанную тем, что ее земной оболочке не воздали должных почестей. Женщины ее племени не пришли сюда, чтобы голосить и причитать над ее могилой, разрывая на себе одежду и царапая тело острыми камнями. Мужчины не потрясали копьями над головой и не выкрикивали яростных проклятий, дабы отпугнуть злых духов, быть может, подстерегающих душу Калгурлы на ее пути. Не было никого, кроме Бардока. И он размахивал руками и испускал дикие вопли, стремясь защитить старую женщину от страшных духов – гнарлу или вонду, – притаившихся в засаде.

– Бардок, верно, думает, что двое белых людей, которые наблюдают за ним, могут не понять, что он делает, – сказал Динни. – Поэтому он не так страшно пугает духов, как следовало бы, – сдерживает свою ярость. Он, наверно, боится показаться смешным людям чужой расы, незнакомым с их обычаями.

Бардок знал, что Салли и Динни не видят странных, призрачных форм, возникающих в воздухе вокруг него, не слышат их дьявольского смеха и визга. И хотя сам он бросал вызов злым духам и гнал их прочь со всей яростью, порождаемой страхом, однако голос его временами срывался на жалобную мольбу. Он хотел напомнить Калгурле, что она всегда была отважной женщиной, сильной и мудрой, постигшей все колдовские тайны своего народа, и потому может и сейчас постоять за себя, как делала это при жизни.

– О господи! – вздохнула Салли. – Надеюсь, это продлится не слишком долго.

Светлая полоса на горизонте, над темной стеной кряжа, разгоралась все ярче. Тусклый свет уже просочился в заросли, отчетливее обрисовав могильную насыпь и кусты терновника вокруг. Воздух был тих, и листва деревьев недвижна. Прогретая солнцем, спекшаяся земля снова начинала дышать теплом.

Раздался чуть слышный треск, Бардок вздрогнул и замер, глядя куда-то перед собой. Потом с воплем ужаса бросился в чащу.

– Взгляните, взгляните, Динни! – воскликнула Салли. – Это лопнула коробочка калгурлу! Видите, как посыпались семена!

Динни, прищурившись, вглядывался в темные заросли терновника позади могилы. Тугие, похожие на проволоку ветви калгурлу переплелись с ветвями терновника, и одна из тяжелых коробочек лопнула; легкие как пух шелковистые семена, плавно кружась, опускались на землю.

– Бардок испугался и убежал. Он, верно, подумал, что дух Калгурлы бродит здесь и задел коробочку, – сказала Салли.

Солнце пронизало кустарник золотыми копьями своих лучей, ударило в тяжелые, темно-зеленые коробочки, висящие среди сухих, мертвых с виду веток терновника. Коробочки лопались одна за другой, проливая на землю тонкий, как паутина, шелковистый пух семян. Салли набрала их целую пригоршню и увидела в каждом легком пушистом клубочке темно-коричневую сердцевину – семя.

– Летучие семена, – тихо проговорила Салли. – Крылатые семена… Они найдут для себя почву, которая взрастит их… даже на этой суровой планете.

Динни приподнялся и застонал. Лицо его исказилось от боли. Салли взглянула на него с тревогой.

– Вам плохо? – испуганно воскликнула она.

– Нет, нет, все в порядке, – пробормотал Динни. – Старый насос немного пошаливает, вот и все.

– О господи! – Салли перепугалась не на шутку. – Чем вам помочь?

– Да ничем! – Диини улыбнулся, стараясь развеять ее тревогу. – Сейчас все пройдет.

– Держитесь, Динни, – взмолилась Салли. – Не покидайте меня…

– До этого далеко, – прошептал Динни и прибавил, хотя каждое слово стоило ему труда: – Ничего, отлежусь немного и встану, как ни в чем не бывало.

Салли присела рядом с ним, и через несколько минут он повернулся к ней со вздохом облегчения.

– Ну вот и прошло! – сказал он. – Сущие пустяки. Это у меня бывает иногда – схватит и тут же отпустит. Я ведь живучий. И весь в вашем распоряжении, мэм, как уже не раз имел честь вам докладывать.

– О господи! – совершенно расстроенная, воскликнула Салли. – Только не вздумайте умереть раньше меня, Динни. Сколько уже тех, кто мне дорог, ушло от меня. Даже бедняжка Калгурла. И это тоже невозвратимая потеря.

Динни тихонько рассмеялся.

– Когда с того света пошлют по мою душу, у вас останется Эйли, Дафна и ребятишки, – сказал он.

– Это совсем другое дело, – оборвала его Салли, рассерженная тем, что Динни словно не понимает, насколько он ей необходим. – Мы с вами очень много пережили вместе. Я привыкла полагаться на вас. Не знаю даже, как бы я без вас вытянула, Динни, в иных случаях.

– Да, мы прошли вместе долгий путь, – задумчиво произнес Динни. – Так, верно, дойдем уж до конца.

– Ох, Динни, дорогой мой! – Слезы, блеснувшие у Салли на глазах, красноречивее слов говорили о ее чувствах. – Что бы я стала делать без вас!

– Полно, полно, мэм! – Динни сжал ее руку. Голос его звучал нежно и почтительно, как всегда, когда он обращался к ней. – Есть вещи, о которых можно не говорить, они понятны и без слов. Вы знаете, что самым большим счастьем моей жизни было видеть вас, находиться возле вас.

Глаза его блеснули смущенно и лукаво. Салли поймала его взгляд, и лицо ее осветила прежняя, хорошо знакомая ему, сияющая улыбка.

– Ну, а я и подавно не могла бы прожить без вас, без вашей дружбы… и прошу об этом не забывать, – сказала она с шутливым вызовом. – А теперь нам надо отправляться домой. Вам, друг мой, нужно первым долгом принять горячую ванну и лечь в постель.

Динни с трудом поднялся с земли и сморщился, потирая одеревеневшую спину. Салли подобрала лопаты и мотыгу. Она знала, как трудно Динни нагибаться. Он хотел взять их у нее, но она не дала.

И они покинули этот уединенный уголок, где солнце золотило хрупкие веточки и легкие прозрачные листья на верхушках калгурлу, а шелковистый пух семян опадал на кусты терновника и на свежую могилу.

Когда они взбирались по сыпучему склону к своей машине, Салли подхватила Динни под руку. На полпути они остановились, чтобы передохнуть, и стояли, поддерживая друг друга, давая улечься неистовому стуку своих усталых сердец. Огонь плотских желаний давно погас в их крови. Но они чувствовали свое единство, свою взаимную привязанность и преданность.

Разворачивая машину, чтобы пуститься в обратный путь, Салли не без ужаса подумала о том, что ждало их, если бы они решили вернуться в город до рассвета. Ночью она остановила машину на самом краю обрыва. А когда они проезжали места старых разработок, она сама была изумлена тем, что ей удалось благополучно миновать все эти ямы и рытвины при тусклом свете одной фары и неверном сиянии подернутой дымкой луны. Даже днем дорога была едва приметна среди пожухших от засухи акаций и кустов терновника. Нужно обладать изрядной фантазией, чтобы вообразить себе, что тут вообще есть дорога, ворчала Салли. А потом «Попрыгунья Джейн» внезапно выкатилась на равнину, сплошь засыпанную обломками черного железняка, и принялась выплясывать какой-то дикий танец.

– Вы показали класс, проехав тут ночью, мэм, – сказал Динни.

– Сама не знаю, как мы не сломали себе шею, – покачала головой Салли.

Когда машина миновала старые отвалы и заброшенные шахты, над которыми, словно нарисованные на бледно-голубом небе, торчали вышки копров, Салли сказала:

– А знаете, Динни, этой ночью мне стало как-то очень жалко себя. Мне кажется, я вроде этого старого, никому не нужного копра над давно покинутой шахтой.

– Черт возьми, старые шахты дают иной раз немало доброго золота, – хмыкнул Динни.

Салли не отводила глаз от дороги, но по губам ее скользнула улыбка.

– По-видимому, это надо понять так, что и я еще на что-нибудь пригожусь?

– Еще бы! – ухмыльнулся Динни и, лукаво покосившись на Салли, добавил: – Кстати, вы знаете, как бывало говорили ребята? «У нашей Дикой кассии самые красивые ножки на приисках!»

– Динни! – Салли расхохоталась, пораженная необычайной дерзостью своего друга и задорным блеском его глаз.

Оба еще продолжали смеяться, когда машина, обогнув тяжелый массив Боулдерского кряжа и миновав преграждавшие ей путь высокие холмы рудничных отвалов, выбралась на дорогу. Отвалы были багряно-красные, серые, грязно-желтые и тускло-розовые; они тянулись голой, бесплодной грядой – островерхие, словно горные пики, – а между ними лепились ветхие навесы и постройки из побеленной жести. Надшахтные строения, высокие трубы обогатительных фабрик и целый лес копров четко вырисовывались на бледном небосклоне, а внизу, в долине, насколько хватал взор, раскинулся людской муравейник приисковых городов.

Внезапно «Попрыгунья Джейн» фыркнула, поддала задом, словно норовистая лошадь, и, сделав еще несколько судорожных рывков, стала. Салли уже давно заметила, что едет на спущенной шине, но ей не раз приходилось проделывать это и раньше, и она надеялась как-нибудь дотянуть до дому. Запасная камера у нее была, но сегодня ей очень не хотелось утруждать Динни возней с покрышкой. К тому же Салли была уверена, что дело не только в камере. Никакая сила в мире не могла, казалось, вдохнуть новую жизнь в дряхлый мотор машины.

– Да, капризная особа, ничего не скажешь, – буркнул Динни. – Вчера поработала на славу, а сегодня подложила нам свинью.

– Придется оставить ее здесь и идти домой пешком, – решила в конце концов Салли. – Слава богу, отсюда уже недалеко.

Они взобрались по усеянной галькой тропинке на вершину холма и остановились, глядя в долину. Ветхие трамваи с грохотом неслись по узким рельсовым путям по направлению к шахтам; туда же устремлялись и велосипедисты; их обгоняли неказистые старомодные автобусы, извергавшие из своего нутра темный людской поток, который растекался по красной земле по направлению к рудничным зданиям. Шум трудового дня еще только нарастал, но сквозь жужжание пробудившегося к жизни гигантского улья уже пробивались исступленные взвизгивания гудков, грохот руды в толчейных станах и торопливый, жадный стук пестов.

Над дорогой от движения поднималась пыль и висела в воздухе красной дымкой. Жаркое марево стояло над ржавыми и побеленными крышами ветхих лачуг – рабочей окраиной Калгурли и Боулдера. Солнце уже слепило и жгло, заливая все своим нестерпимым блеском.

Как часто, глядя на эту привычную картину, Салли тешила себя надеждой, что когда-нибудь она увидит здесь, на Золотой Миле, признаки новой, более счастливой жизни. Усталая, подавленная, она сказала с горечью:

– Сколько страданий, сколько труда, и в конце концов – почти ничего не изменилось. Все те же нищие толпы валят на рудники. Под землей с каждым годом учащаются катастрофы. Силикоз стал бичом горняков. Недаром заговорили даже о специальном алюминиевом лечении. Цена на золото и так неслыханно высока, а владельцы рудников еще требуют от государства субсидий и отмены твердой цены. Даже если кое-кто из рудокопов и получает сносную плату, так ведь большинство-то рабочих еле сводит концы с концами. А пища и одежда дорожают с каждым днем. Словом, жизнь на приисках как была собачья, так и осталась.

– Нет, тут вы не совсем правы, мэм, – задумчиво проговорил Динни. – Кое-что все-таки изменилось к лучшему. Теперь уже хозяева не могут так распоряжаться, как раньше. Рудокопы добились рабочего контроля вентиляции в шахтах, сокращения рабочего дня. На рудниках построили амбулаторию, больным и увечным рудокопам оказывают медицинскую помощь. Вы думаете, хозяева пошли на это по доброй воле? Нет, рабочие боролись за свои права, боролись организованно и сумели кое-чего добиться.

– Да ведь сама-то система осталась та же, – возразила Салли. – По-прежнему кучка людей прикарманивает все золото в стране и ради своей наживы бессовестно и нагло играет жизнью людей, обрушивая на их головы кризисы и войны.

– Нет, нет, не верьте, что ничего не изменилось, мэм! – воскликнул Динни. – Сейчас глаза открылись даже у тех, кто года два назад еще не понимал. Многие у нас на приисках осознали наконец, в чем главное зло нашей системы, и видят, что долго так продолжаться не может. Вы бы удивились, если бы узнали, как часто я слышу теперь: «Том Гауг был прав. Он дело говорил». И про Билла вспоминают: «У этого парня голова хорошо варила. Он нам правильно разъяснял, чего добиваются фашисты и как мы должны отстаивать свои права, чтобы никто не смел на них посягать».

– Они так говорят? – оживилась Салли. – Они, правда, так говорят, Динни?

– Провалиться мне на этом месте! – заверил ее Динни. – И думается, что мы тоже помогли посеять семена новой жизни, когда отстояли права старателей на россыпи или когда организовали большую стачку в защиту профсоюзов.

На мгновение перед взором Салли снова возникло видение: тяжелые темно-коричневые семена, одетые серебристым пухом, медленно падают с сухих колючих веток терновника и ложатся на голую, выжженную солнцем землю. Тихая радость, смутное предчувствие счастья, пронизала все ее существо.

– Я верю, что вы правы, Динни! – воскликнула она. – Семена, которые мы посеяли, взрастут и дадут плоды, даже если упадут на сухую, каменистую почву.

– Конечно, они взрастут, – довольно улыбнулся Динни. – А наше дело – позаботиться, чтобы все об этом помнили.

Они спустились вниз по склону холма и зашагали по каменистой, не раз уже хоженной дороге, твердо веря, что никому не удастся сломить ту силу, которая объединяла их и вела вперед.


«ПОБЕДУ ОДЕРЖИМ МЫ»

В нескольких строках, которыми Катарина Сусанна Причард предварила «Крылатые семена» – завершающий том трилогии о золотых приисках, четко обозначены хронологические границы повествования: 1936–1946. Десять лет, что были не менее, а гораздо более драматичными, чем легендарные «бурные девяностые» XIX века, – время действия первого из романов о семье Гаугов, Австралия еще не оправилась от жестокого экономического кризиса, и тысячи людей продолжали бедствовать. Телеграф приносил тревожные вести из европейских столиц – в мире пахло порохом, и прогрессивные силы страны сплачивались для отпора фашизму, угрожавшему народам войной и порабощением. А потом была война, вторая мировая. Обратим внимание на то, что повествование начисто утрачивает оттенок воспоминаний, который нет-нет да проявлялся в предшествующих частях, устанавливая дистанцию между прошлым и настоящим. «Крылатые семена», опубликованные в 1950-м, написаны в 1947–1948 годах, и, следовательно, история и современность совместились. Свиток эпической прозы развернут до дней, только что прожитых героями и самой писательницей. И прожитых не как придется, а в гуще событий, в борьбе.

В 1930 – 1940-е годы К. С. Причард вместе с товарищами по партии, австралийскими коммунистами, самозабвенно отдавала свою энергию, организаторские способности, талант художника и публициста антифашистскому фронту. Она не питала никаких иллюзий относительно расистской, шовинистической идеологии, кровавого террора и военной агрессивности режима, выпестованного в Германии самой реакционной империалистической буржуазией. Когда в 1934 году австралийское правительство запретило въезд в страну известному писателю-антифашисту Эгону Эрвину Кишу, делегату антивоенного конгресса, то комитет, созданный в его защиту, поручил именно Причард встретиться с Кишем на борту корабля и быть его «телохранителем» – имелись сведения, что нежелательное лицо собираются похитить и переправить на немецкую канонерку, притаившуюся в тихих водах гавани, «точно серая акула». Эти дни оставили неизгладимую память: стихийный митинг на корабле и плывшие над водой звуки «Интернационала», катера, проносившиеся мимо нацистского судна, с которых молодежь кричала «Долой фашизм!», заполненный тысячами людей мельбурнский стадион, где выступали борцы за мир, факельное шествие в годовщину поджога рейхстага и знамена с призывами освободить Тельмана и других узников концлагерей…

У замечательного чилийского поэта Пабло Неруды есть сборник стихов «Испания в сердце» – наверное, нельзя в двух словах лучше выразить чувства людей разных стран и национальностей, что затаив дыхание следили за героической борьбой испанского народа за республику и поддерживали ее чем могли. Причард работала в Комитете помощи Испании в Перте. В здании муниципалитета была представлена ее агитационная пьеса «Женщины Испании» – весь сбор поступал в фонд пожертвований. «Каким должен быть наш ответ на фашистскую агрессию в Испании и позорную капитуляцию Чемберлена перед фашизмом?» В листовке «Преступление против испанского народа», написанной уже после мюнхенского сговора, Причард так отвечала на этот вопрос: «…Давайте отдадим все, что можем, – время, деньги, мощь наших голосов; включая голоса избирателей, чтобы помочь испанскому народу! Это наша судьба решается в Испании – судьба демократии!»

Борьба против фашизма, нараставшая в 30-е годы, была одновременно борьбой за предотвращение новой империалистической войны, планы которой вынашивались заправилами держав «оси», одержимыми идеей мирового господства, В ответ на адресованное ей лично послание Анри Барбюса и Ромена Роллана Причард приняла самое активное участие в организации движения против войны и фашизма в Австралии. В многочисленных выступлениях и статьях, в брошюре «Кому нужна война?» (1936) писательница разоблачала предательскую политику умиротворения агрессора, которую проводили лидеры капиталистического мира (и одобряли правящие круги Австралии), их нежелание кооперироваться с СССР, чтобы остановить коричневую чуму, их явное намерение использовать фашизм как дубинку против первого социалистического государства и рабочего класса. Эти идейные и политические бои Причард вела с неподдельной страстностью человека, сознающего всю меру опасности и долг писателя, делая все возможное, чтобы вывести благодушных или несведущих из «интеллектуальной летаргии», образумить наивных и эгоистичных, занятых поисками индивидуального убежища, пробудить в каждом ответственность за то, что касается всех. «Могут ли писатели и художники любой страны оставаться в стороне от острейших проблем? – говорила она в канун войны в одной из речей. – Могут ли они ответить отказом на предложение присоединиться к движениям, цель которых – обеспечить всем людям полноту жизни с ее красотой и радостью? Демократия ничего не стоит, если она не направлена на достижение этих целей; если она приемлет системы управления обществом, основанные на угнетении, эксплуатации и принесении в жертву народа в агрессивных войнах».

Когда 3 сентября 1939 года по радио сообщили, что Австралия, как и Великобритания, вступила в войну с Германией, Причард сидела за своим рабочим столом. «Мама! Ты слышала? Мы объявили войну Германии!» – крикнул ей сын. Во вздохе Катарины, вспоминает он, «была неизбежность страха, боли и страданий. Она отвернулась от окна, откуда открывался вид на прекрасный а своей естественности и покое уголок природы. «Да, милый», – сказала она, и глаза ее наполнились слезами».

Австралийцы сражались в Греции и на острове Крит, в Северной Африке и в джунглях Новой Гвинеи, в небе над Англией и в водах Кораллового моря, в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке. Наиболее значительной была их боевая роль в Средиземноморье, где австралийские дивизии находились с 1940 по 1945 год, на Новой Гвинее и других островах Тихого океана.

В годы войны австралийским коммунистам пришлось выдержать дополнительное испытание – натиск со стороны собственной буржуазии. Федеральное правительство во главе с Р. Мензисом, воспользовавшись введением чрезвычайного положения, обрушилось на КПА – в середине июня 1940 года она была объявлена вне закона. Начались полицейские налеты, обыски, аресты, изъятие запрещенной литературы. Не обошли и Причард. И хотя она предусмотрительно уложила в жестяной сундучок книги, брошюры и журналы и спрятала его в саду, у полицейских было весьма широкое представление о «недозволенном» – они унесли даже школьные тетради сына с записями по истории и томик стихов Шелли. Писательнице грозила тюрьма, ее письма вскрывали, ее запугивали. Западноавстралийский университет взял обратно свое приглашение прочитать курс лекций по австралийской литературе. Но Причард держалась твердо, добивалась освобождения арестованных товарищей, помогала их семьям.

В 1941 году компартия вновь перешла на легальное положение. На бой с гитлеровскими полчищами поднялся советский народ, что окончательно придало второй мировой войне антифашистский характер. Открыла военные действия на Тихом океане Япония, союзница нацистской Германии, и в Австралии, срочно мобилизовывавшей все ресурсы обороноспособности, новый кабинет министров сформировали лейбористы. Самолеты с опознавательными знаками Страны восходящего солнца подвергли бомбардировке города Севера и Северо-Запада – Дарвин, Брум, Уиндем, подводные лодки-малютки проникли в сиднейскую гавань, ожесточенные бои шли на пороге страны – на территории Новой Гвинеи и сопредельных островах, в колониальных владениях Австралии и Англии. В этот грозный час, когда Австралия впервые оказалась перед реальной угрозой вторжения, прогрессивная литература говорила языком мужества и патриотического чувства: «враг не пожнет наше поле» (Мери Гилмор), «превратим каждый ярд австралийской земли в бастион» (Вэнс Палмер), «будем защищать Австралию до предела сил человеческих» (Катарина Сусанна Причард). Австралийский народ, воевавший в составе антигитлеровской коалиции, внес свой вклад в разгром немецкого фашизма и японского милитаризма.

Таковы были эти годы, жар которых еще не остыл, когда писательница работала над «Крылатыми семенами». И хотя в последней части трилогии, как и в первых двух, прослеживаются дальнейшие судьбы золотопромышленности австралийского Запада, становится еще очевиднее, что историческое содержание романов не сводится к золотопромышленной теме. «Крылатые семена» содержат обширный исторический материал – хронику предвоенных и военных лет: визит в Австралию фашистского эмиссара фон Лю-нера, который был вынужден исключить из своего маршрута Калгурли, где его ждала достойная встреча, бойкот японских товаров И отказ грузчиков Порт-Кемблы грузить чугун, проданный предпринимателями будущему противнику – Японии, преследования антифашистов и борцов за мир, изменение политического климата в 1941 году, прибытие американских союзников и их тыловые «подвиги», вести с фронтов. Еще сильнее прежнего ощущается вовлеченность Австралии в ход мировой истории. И не случайно Причард вводит в роман героя-единомышленника, непосредственно причастного, как она сама, к битвам века, способного выразить наиболее широкую, исторически оправданную, гуманистически-действенную точку зрения на происходящее. Это внук Салли Гауг, молодой горный инженер Билл, коммунист.

Взаимоотношения человека с историческим временем не исчерпываются «печатью эпохи». Он превращается в субъекта исторической деятельности, если его активность не замыкается в личном, своекорыстном, но совпадает с действительным – в философском смысле – движением истории и расчищает ему путь. Билл как союзник Времени занимает место в ряду образов мечтателей, преобразователей, революционеров, создававшихся Причард на протяжении всего ее творческого пути, – вслед за Майклом Брэди, увлекавшим за собой старателей опаловых рудников Лайтнинг-Риджа («Черный опал»), Марком Смитом, организатором забастовки лесорубов («Рабочие волы»), рыбаком-коммунистом Тони Маретти («Близкие и чужие»).

Когда Билл впервые появляется на страницах «Крылатых семян», он уже сделал свой жизненный выбор. Мужество, которое требуется для этого, оттеняется альтернативным образом его двоюродного брата Дика, предавшего ради теплого местечка свою рабочую семью, в узком и в широком значении слова. Причард рисует Билла обычным парнем – не фанатик и безумец, а жизнерадостный, привлекательный молодой человек, любитель потанцевать, поиграть в футбол. Но при этом – серьезное отношение к жизни, преданность делу освобождения рабочего класса, готовность следовать тому, во что он верит и что проповедует.

Вместе с Биллом в роман входит тема антифашистской борьбы в Испании. Солидарность с испанскими республиканцами была лозунгом прогрессивной интеллигенции 30-х годов, паролем единомыслия – именно она помогает Пэт и Пэм, бунтующим падчерицам миллионера Пэдди Кевана, сделать первый шаг к сближению с Биллом. Удостоверяя реальность вымышленного, Причард, как и в других частях трилогии, упоминает в числе друзей сестер Гэджин и лица исторические: английских писателей Ральфа Фокса и Джона Корнфорда, отдавших в Испании жизнь за свободу, австралийскую поэтессу Эйлин Палмер, дочь Вэнса Палмера, которая два года служила в интербригаде, спасая раненых. (Четверть века спустя Эйлин Палмер писала в стихотворении «Вспоминая Гарсиа Лорку»!

 
Ты помнишь, как в зелени улиц пылали
апельсинов оранжевых солнца…
и отвагу бойцов, смуглых и юных, у стен Сарагоссы,
и черных глаз миллионы, и музыку, flamenco —
такой была она, страна, утопавшая в солнце, страна Лорки.
А в небе уже рокотали немецкие самолеты.)
 

Есть своя, антифашистская логика в том, что Билл, так рьяно боровшийся за предотвращение новой империалистической бойни, уходит на фронт добровольцем вскоре после объявления войны Германии. «Фашизм должен быть побежден. Так могу ли я прятаться за спиной у тех, кто пойдет драться?» В образе Билла – единство слов и поступков коммуниста. Ему выпадает наиболее тяжелый боевой путь из тех, что были пройдены австралийскими солдатами: Африка, Греция, Крит, а когда пожар заполыхал у родных берегов, переброска на Новую Гвинею, где он и погибает.

Билл с его революционными взглядами и марксистским миропониманием продолжает на новом историческом этапе лучшие традиции австралийского рабочего движения. Эта связь наглядна: она реализована в семейной эстафете. Билл – воспитанник и преемник своего родного дяди Тома Гауга, самоотверженно боровшегося за права рабочих, завоевавшего глубокое уважение товарищей-горняков. Том заразил племянника неутолимой жаждой познания, приобщил к «вековой борьбе человечества против угнетения и несправедливости», познакомил с ее историей. «Ты показал мне, как надо жить», – говорит Билл лежащему на смертном одре Тому. «Ты сделаешь больше и лучше, чем я», – предсказывает умирающий. Билл наследует не только Тому, но и тем, чьими заветами руководствовался его наставник, – организаторам первых профсоюзов, героям Эврикского восстания золотоискателей, забастовок 90-х годов и схваток старателей Запада с синдикатами, в которых участвовала и его бабушка Салли. Выявляется и обратная связь: такие, как Билл, помогают ветеранам приисков разобраться в современной обстановке и ее политических хитросплетениях.

Как и прежде, в образе Салли, которая остается центральной фигурой романа, – родоначальница, австралийская мать, открывается эволюция народного сознания, в данном случае в оценке второй мировой войны: от воинственного угара 1914 года, спровоцированного империалистической демагогией, к борьбе против введения закона о всеобщей мобилизации, от недоверия к любым военным акциям, предпринятым буржуазными правительствами, к осознанию того, что нет более насущной задачи, чем взяться за оружие, чтобы противостоять фашистским армиям и заставить их капитулировать. Вторую мировую войну австралийцы в массе встретили иначе, сдержаннее, чем первую, – без бурных ура-патриотических всплесков и предвкушения победоносных кавалерийских атак (это подметил и современник Причард Фрэнк Дэлби Дэвисон в одном из первых литературных откликов на вступление в войну – рассказе «Отцы и сыновья»). Не секрет, что в 1939 году для иных австралийцев, намаявшихся без работы в период кризиса, армия была пусть опасным, но выходом из тупика. А в душе Салли не заживали раны, оставленные первой мировой войной, сгубившей двух ее сыновей, и она уже знала цену трескучим фразам политиканов и буржуазной прессы о защите демократических ценностей. Но она приходит к пониманию того, что путь, избранный Биллом, – единственно возможный и правильный. То, что творится в странах Европы, оказавшихся под фашистским сапогом, залитых кровью, опутанных колючей проволокой концлагерей, имеет прямое отношение к судьбам всего человечества, а значит, и австралийского народа. Битва, которую с невиданным героизмом и мужеством вели на огромных просторах своей родины советские люди, сопротивление врагу на оккупированных территориях, стойкость австралийских дивизий, оборонявших осажденный ливийский порт Тобрук, отражение японской агрессии – все это становилось звеньями одной цепи, миллионы людей объединяла единая и высокая цель.

Война явлена не в ратном своем облике (хотя в ткань повествования включены и письма, и рассказы фронтовиков), но главным образом так, как ее переживали на австралийской периферии, – в трагическом вмешательстве в жизнь обитателей шахтерских городков. Война как социальное явление неотделима у Причард от сути общественного устройства, породившего подобный катаклизм. Устанавливается связь между военной и революционной проблематикой. Примечательно, что заявление одного австралийского поэта о том, что после войны солдаты должны вернуться в «прежний», знакомый и привычный им мир, побудило Причард написать стихотворение «За новый мир». Только общество, где каждый найдет справедливость, радость и красоту, достойно павших, только в нем их бессмертие.

 
Нет венка,
что был бы их достоин,
погибших или тех,
кто в звездных небесах,
на море,
в топях джунглей
и песке пустыни
сражается,
нам продлевая жизнь.
Я знаю, нет для них венка иного,
чем клятва:
жить, бороться
за новый мир, что обещали им.
 

Старость и для вечно молодой духом Салли означает потери. Угасает близкая подруга Мари. Умирает аборигенка Калгурла, спасшая некогда Салли от смерти в пустыне, дочь черной Австралии, безжалостно разрушенной колонизаторами, также познавшая счастье и горе материнства, незримая спутница Салли, выступающая из тени в драматические моменты, – Билл увозил на фронт ее талисман, пучок перьев и прутиков, завернутых в древесную кору. Перестает существовать для Салли и Фриско, несмотря на многолетнее чувство к нему, то подавлявшееся, то вырывавшееся наружу; берет верх деляческая сторона натуры авантюриста, вновь занятого сделками и спекуляциями, моральная неразборчивость, толкнувшая его на пошлую измену, и Салли рвет с ним – на этот раз окончательно. Если утраты старости неизбежны, то горчайшие из тех, что понесла Салли, безвременны: смерть оставшихся сыновей и горячо любимого внука. Тому укоротила век шахта, тяжелейшие условия труда. Но и Дэн, природный земледелец, получивший желанную возможность хозяйничать на ферме, надрывается и уходит до срока. Билл скошен косой войны.

А все же Салли не назовешь несчастной. Сэр Патрик Кеван, обокравший ее и Морриса в молодости, богатый, всемогущий, титулованный, в сравнении с ней в проигрыше. Болезнь съедает его с такой же неумолимой жестокостью, с какой он устранял неугодных, и ни у кого не находится ни слова утешения или сожаления. Обязанности сиделки у его постели исполняет дочь Маританы, убитой по его наущению, – живое напоминание о черных делах, которым нет искупления. Салли же счастлива полнотой прожитой жизни, своей нерасторжимой связью с приисковым людом, тем, что и труд, и борьба, и жертвы – все было не напрасно. И рядом с ней неизменно надежный, как скала, Динни Квин с его невысказанной преданной любовью и верностью неписаным законам товарищества, ветеран рабочего движения, у которого находят поддержку коммунисты.

Салли и Динни, Том и Билл, Надя Оуэн и Эйли, Стив Миллер и Дафна, Гауги и друзья Гаугов, рядовые труженики австралийской земли – много ли он значит, их вклад, в совокупное глобальное движение человечества, именуемое социальным прогрессом? Значительность итога выражена в образе крылатых семян, ключевом, венчающем трилогию. Как и Прометеев огонь, это метафора из общемирового оборота: семена – залог продолжения, осуществления надежд. Писательница придает ей австралийский оттенок, отталкиваясь от местной реалии: у дикой груши калгурлу – летучие, легкие, как пух, семена, и крылатость их (как и «каменистость почвы», на которую они могут упасть, в сопутствующей метафоре) подчеркивает способность к распространению и преодолению трудностей – неотъемлемые свойства освободительных идей и борьбы, приближающей эру коммунизма. Добавим, что слово «калгурлу», взятое из языка аборигенов, как бы вовлекает обездоленных первожителей Австралии в коллективные усилия (зерно объединения белых и черных на основе равноправия – во взаимоотношениях Салли и Калгурлы).

Символикой насыщена вся заключительная глава романа, кода трилогии. Звучат строки пламенного английского поэта-социалиста конца прошлого века Фрэнсиса Адамса, который провел несколько лет в Австралии (Причард любила его стихи):

 
Наше великое дело,
Я знаю, должно победить.
Нет нашим силам предела.
И так же, как солнце из тьмы
В утренний час восходит,
Победу одержим мы.
 

Эти строки цитируются в романе вторично. В самом его начале их произносит в полупустом зале Билл, обращаясь к тем, кто пришел на собрание Лиги борьбы за мир и демократию. Его молодой голос, бодрый и уверенный, слышится Салли, которая уносится мыслями в прошлое, греясь у костра, пока Динни вместе с аборигеном роют могилу для Калгурлы. Для излюбленного писательницей повтора, обрамляющего роман и вбирающего в эмоциональном взлете все его содержание, Причард избрала исполненную страстной убежденности декларацию веры в победу. Дождь семян проливается на рассвете – мрак рассеивается, он исчезнет. И дорога, которой шагают дружно Салли и Динни в финальном «кадре» трилогии, ведет не только к дому, но в даль будущего.

А. ПЕТРИКОВСКАЯ.

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю