Текст книги "Крылатые семена"
Автор книги: Катарина Причард
Жанры:
Классическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
Глава XXXIX
Вскоре после Нового года Салли получила письмо от Пэт, в котором та сообщала, что выходит замуж за майора Антони Джефферсона Дэккера.
«Не думайте, что я вычеркнула из памяти Билла, – писала Пэт. – Я никогда никого не буду так любить, как его. Тони это знает – он видел, как я была одинока и несчастна. Но он так долго и терпеливо уговаривал меня выйти за него замуж, что я в конце концов уступила. Почему – я и сама не знаю, должно быть, потому, что так проще.
Я уезжаю в Нью-Йорк с первым пароходом, и мы с Вами, вероятно, больше не увидимся. А может быть, Вы и не захотели бы меня видеть. Пэм вне себя от того, что я выхожу замуж за Тони и уезжаю в Америку. Говорит, что я пустоголовая вертушка, что рабочее движение мне надоело, надоела мелкая будничная работа, с которой я никогда не справлюсь. Пожалуй, она права. Мне самой кажется, что я предаю Билла, что я словно прячусь в кусты. Хорошо хоть, что он никогда этого не узнает, что это уже не может причинить ему боль».
– Ее нельзя винить, – задумчиво проговорил Динни, когда Салли дала ему прочесть письмо Пэт. – Она молода, ей тоже хочется немножко счастья.
– Я не враг ее счастью, – сказала Салли. – Но будет ли она счастлива?
– Многие забывают сейчас, что они говорили во время войны, – заметил Динни. – Сколько таких, что сложили оружие, перестали защищать дело, за которое боролись.
– О господи! – не выдержала Салли. – Неужели Билл зря отдал свою жизнь? Неужели все эти юноши, которые считали, что они борются за народ, за лучшую жизнь, погибли даром? Как подумаешь, что все уже забыто – весь этот невиданный героизм и неслыханный ужас войны, – как подумаешь, сколько было предательств, так просто с ума сойти можно!
Салли не сомневалась, что Пэт искренне любила ее внука. Пэт верила, что будет счастлива с ним и они будут жить и работать рука об руку. Но без Билла продолжать его работу оказалось ей, видимо, не под силу. Салли от души желала, чтобы девушка вышла замуж; она сама говорила Пэт, что любовь к Биллу не должна мешать ей устроить свою судьбу с кем-нибудь другим, кто придется ей по сердцу. Она хорошо понимала одиночество и душевную опустошенность, которые заставили Пэт воздать должное постоянству майора Дэккера. Но могло ли это служить оправданием тому, что Пэт похоронила свои идеалы, которые, по ее словам, значили для нее так много, в чем ей даже удалось убедить и Билла. Вот Пэм – та осталась им верна. Пэт отгородилась и от Пэм, и от ее друзей – от всех, кто, невзирая на трудности, продолжал идти вперед, стремясь к осуществлению своей мечты. Она избрала иной, более легкий путь – путь трусливой капитуляции перед жизнью, она поступила как неисправимая эгоистка, и Салли испытывала разочарование и горечь, думая об этом. Ее раздражало, когда Эйли говорила: «Бедняжка Пэт!»
– Почему ты ее жалеешь? – спрашивала она. – Пэт отказалась от борьбы, предоставив это другим.
Эйли только спокойно улыбалась в ответ.
– Пэт потеряла веру в себя и в наше общее дело. Мне всегда жаль таких людей.
– Конечно, я меньше всех имею право бросить в нее камень, – призналась Салли. – Я было и сама пала духом не так давно. И я знаю, это нелегко – держаться, как держишься все эти годы ты, Эйли. Никакие удары, никакие преследования не могут тебя сломить.
– Мне выпало на долю большое счастье, – сказала Эйли просто. – Истина открылась мне еще в юности. И я рада, если хоть немножко помогла делу социализма. – Эйли говорила, не поднимая головы от работы; иголка поблескивала в ее пальцах при каждом равномерном взмахе руки. – Отступничество Пэт очень символично для многого, что происходит в наши дни. Но пусть это не тревожит вас, бабушка.
– Во время войны мы верили, что победа союзных демократических стран приведет к укреплению прав народа, – вздохнула Салли. – А все как было, так и осталось – та же вражда и злоба кругом, интриги, предрассудки, та же эксплуатация. Я не вижу, чтобы мы хоть на шаг сдвинулись с места.
– И все-таки мы сдвинулись, – улыбнулась Эйли, не позволяя обескуражить себя Саллиному «как было, так и осталось». – Вы помните, что сказал Галилей своим мучителям, которые хотели уверить всех, будто земля неподвижна? Они принуждали его отречься от тех выводов, к которым он пришел в своих наблюдениях. «А все-таки она вертится», – сказал Галилей. Не стоят на одном месте и общественные системы. Любая общественная система движется и изменяется – изменяется и наша. Кое-кому это не по вкусу, кое-кто хотел бы застопорить это движение или повернуть его вспять, в старую колею.
– Смотрите, какие победы одерживают Чехословакия, Польша, Румыния, Венгрия… А Китай! Вам нет никаких оснований падать духом, мэм, – вмешался в разговор Динни.
– В Австралии и в Америке от этого ничего не изменилось, – с досадой возразила Салли. – Здесь по-прежнему обманывают и обкрадывают рабочих, громят профсоюзы, бросают в тюрьмы коммунистов и вооруженной силой подавляют стачки. Можно подумать, что после поражения Гитлера дух его переселился в другие страны и одерживает здесь победы. Теперь у нас творится то же, что творилось там, и цель одна – отнять у народа все права и ввергнуть его в новую войну.
– Похоже на то, – согласился Динни, попыхивая своей старой трубкой. – Так ведь этого следовало ожидать, раз идет борьба.
– На всем протяжении истории так было, – спокойно сказала Эйли. – Когда в процессе социального развития наступал крутой перелом, это всегда сопровождалось решительным столкновением сил. Феодальное общество пережило эти родовые муки, когда на свет появлялся капитализм. – Эйли подняла голову над шитьем, в глазах ее промелькнула улыбка. – Капитализм сейчас похож на дряхлую старуху, которая готова разродиться крепким здоровым младенцем, но чувствует, что он-то ее и прикончит.
– И потому пускается на все, стараясь убить младенца в своем чреве, – подхватила Салли, улыбаясь ей в ответ. Казалось, слова Эйли развеяли ее уныние и заглушили боль, причиненную отступничеством Пэт.
– Ну вот видите! – торжествующе воскликнул Динни. – Значит, дела не так уж плохи, и нам незачем вешать нос. Придет конец «этим горьким и безумным временам», как называл их Билл. А мы пока должны делать все, что в наших силах, чтобы достойно встретить завтрашний день.
Как-то вечером, вскоре после этого разговора, на веранде у миссис Салли царило необычное веселье, и повод к этому подал не кто иной, как Тупая Кирка. Он поднялся на веранду в самый разгар спора между Тэсси и Сэмом Маллетом, которые благодушно препирались о том, кто первый открыл золото на Кооньонобингском кряже.
– Сейчас я с-сообщу вам такую новость, что вы все з-закачаетесь, – с запинкой пробормотал Тупая Кирка, усаживаясь на стул и поглядывая по сторонам с победоносным, хотя и несколько смущенным видом. – Я ж-женюсь.
– Что ты сказал?
– Ври больше!
Тупая Кирка снисходительно выслушал изумленные восклицания своих друзей.
– Пусть меня повесят! Ты не очень-то спешил с этим делом! – оглушительно расхохотался Тэсси Риган, страшно перекосив свое круглое красное лицо и блаженно отдуваясь.
– Я всегда любил все делать помаленьку, – заявил Тупая Кирка, – Ну, если запахнет золотом, это, понятно, не в счет. А Рози Энн приглянулась мне давно, еще в ту пору, когда она стояла за стойкой в баре на Призе. Рози Энн говорит, что ее брак был ошибкой – она с тех пор светлого дня в жизни не видела. Теперь мы с ней оба получаем наши стариковские пенсии, вот она и говорит: давай-ка мы их объединим – вместе жить легче, чем так-то прозябать, в одиночку.
– Черт возьми! – ухмыльнулся Динни. – Вполне резонный взгляд на вещи. А ты не боишься. Тупая Кирка, что, женившись на миссис Плэш, посадишь себе на шею сразу трех дам? Куда же теперь денутся миссис Эмилия и Лили?
– Рози Энн считает, что они прекрасно проживут и без нее, – ответил Тупая Кирка, который, очевидно, уже обмозговал этот вопрос со всех сторон. – Они как будто очень сдружились, а с Рози Энн у них что-то не ладится последнее время. Потому мы с ней и столковались.
Тупая Кирка помолчал, раскуривая свою короткую старую трубочку, и глаза его весело блеснули.
– В воскресенье утром я проходил мимо их домика и был, признаться, не в своей тарелке, – продолжал он, – Накануне мы с Дэлли хватили лишнего, а утро выдалось такое мерзкое, холодное, сырое, и на душе было как-то скверно. Рози Энн у себя во дворе пыхтела над большущим поленом, пытаясь его расколоть, и когда я проходил мимо ограды, окликнула меня.
«Эй, ты. Старая Кирка, – сказала Рози Энн, – поди-ка сюда, помоги мне расколоть это полено».
Ну, я пошел и помог ей, наколол немного дров.
«Как живешь. Тупая Кирка? – спрашивает меня Рози Энн. – Ты что-то неважно выглядишь, вроде меня, грешной. Заходи в дом, у меня там суп варится».
«Ну что ж, – сказал я. – Зайду».
Мы пошли на кухню, и Рози Энн подкинула дров в печь.
«А где же твои подружки?» – спрашиваю я.
«Да, признаться, Тупая Кирка, их вчера забрали в участок, – говорит Рози Энн. – Мы были на Призе. Ну, выпили немножко и возвращались домой, прихватив с собой пару бутылочек. Тут к нам привязался полицейский. А ты знаешь Эмили? Когда она под хмельком, никому не даст спуску. Представляешь, как она взбеленилась, когда полицейский начал читать ей мораль на счет «появления в нетрезвом виде» и всякое такое прочее? Слово за слово, Эмили схватила бутылку да на него. Лили тоже ввязалась, хотела помешать ему арестовать Мили. Ну, полицейский засвистел, и их обеих потащили в участок».
Рози Энн крепко расстроилась из-за своих подружек.
«Раньше нас с Мили, бывало, водой не разольешь, – сказала она. – А теперь между нами встряла Лили, видишь, их даже вместе забрали. Да, Тупая Кирка, теперь всегда так получается: они вдвоем, а я в стороне, я уже не нужна Мили».
Ну, я, конечно, старался ее подбодрить. Когда суп сварился, она налила две полных-преполных тарелки. Горячий он был, как кипяток, пар столбом стоит, а Рози Энн, должно быть, порядком замерзла или уж минута такая подошла, только смотрю, а у нее на кончик носа капля набегает, того и гляди в тарелку шлепнется. А она знай только шмыгает носом да глотает суп ложку за ложкой. Я даже есть позабыл – все глядел, как она расправляется с супом да с этими каплями – не дает им упасть.
«Держись, держись, Рози, не сдавайся!» – крикнул я, когда одна большущая капля чуть не плюхнулась в тарелку.
Вот тут, пожалуй, все и решилось. Рози Энн высморкалась в какую-то тряпку, которая оказалась у нее под рукой, доела свой суп и говорит:
«Тупая Кирка, – говорит Рози Энн. – Я такого добряка, как ты, еще отродясь не видела. Не была бы я дурой, так давным-давно вышла бы за тебя замуж. Да, я сделала плохой выбор и всю жизнь корила себя за это. Вот что мне пришло в голову – не пожениться ли нам теперь?»
Я только рот разинул – так она это ловко подвела – и начал что-то мямлить. Я, дескать, уже давно и думать забыл о женитьбе… Но Рози Энн крепко ухватилась за эту мысль: она, видите ли, рассудила так, что нам скорее хватит наших пенсий, если мы будем вести хозяйство сообща, да и не так будет одиноко – выпивку тогда можно и побоку. Ну словом… – Тупая Кирка перевел дыхание, ухмыльнулся во весь рот и окинул взглядом своих слушателей, – словом, нас с ней окрутят через две недели, после чего Рози Энн переберется ко мне, в мою хибарку возле ипподрома.
– Ну ни пуха тебе, ни пера, дружище! – весело воскликнул Динни.
– Я устрою вечер в вашу честь. Тупая Кирка, – сказала Салли со смехом. – После венчания приходите прямо ко мне. Это будет совсем как в старые времена – все наши и миссис Грин с Лили.
– Черт побери, это было бы шикарно, мэм! – радостно осклабился Тупая Кирка. – Рози Энн будет просто на седьмом небе. Я, правду сказать, и запамятовал совсем, что был когда-то от нее без ума, – это уж она мне напомнила. Зато теперь чувствую – нежданно-негаданно сбылась моя давнишняя мечта. Так, словно напал на хорошую жилу на самом никудышном участке.
Взрывы добродушного смеха и веселые поддразнивания старых друзей еще долго звучали на веранде среди сгущающегося мрака.
Женитьба Тупой Кирки была событием, которое дало пищу для нескончаемых веселых пересудов.
Глава XL
Динни не сразу узнал человека, который скользнул по веранде, неслышно ступая босыми ногами, и осторожно постучал в стену рядом с распахнутой настежь дверью в его комнату.
Ночь была безветренная, душная. Луна проливала неясный свет сквозь мглистую дымку, скрывавшую от глаз звезды; неподвижный воздух был пропитан пылью и испарениями с рудников. Темная, костлявая фигура, возникшая на пороге, казалась призрачной и зловещей, словно видение тяжелого кошмара или выходец с того света. Динни беспокойно зашевелился, весь еще во власти сна, и глаза его невольно снова устремились к двери.
Голос, достигший его слуха, звучал настойчиво и моляще.
– Калгурла конец, – хрипло говорил старик. – Идем скорей, Динни. Нужно взять, копать яму, хоронить. Чтоб собаки не нашли… Полиция не нашла…
– Что? Что такое? – Динни еще не совсем пробудился. Стараясь стряхнуть с себя оцепенение сна, он понял только, что в дверях стоит Бардок и толкует ему что-то насчет Калгурлы.
– Калгурла конец, – повторил Бардок. – Шел долго, долго, оставил в зарослях близко Большой Боулдер. Надо хоронить. Собаки, динго… Полиция придет. Найдут. Наши люди все больны, сильно больны. Скоро смерть, конец скоро.
Динни уже слышал, что среди кочевников свирепствует очень тяжелая форма инфлуэнцы. Стойбище у Рилл-Стейшн, по-видимому, особенно пострадало от этой эпидемии. Впрочем, от многочисленных представителей различных бродячих племен, нашедших себе здесь когда-то пристанище, теперь оставалось всего два-три старика, несколько женщин и кучка детей. Во время войны вся молодежь покинула стойбище и работала на оборонных объектах, а потом перебралась дальше на север, где было больше спроса на рабочие руки. Динни хорошо знал местные племена и не сомневался, что Бардок только в крайнем случае мог обратиться к нему за помощью. Вероятно, Бардок остановил на нем свой выбор потому, что он был одним из немногих белых, знавших племенные обычаи, да еще, быть может, потому, что он всегда отлично ладил с Калгурлой.
– Иду! – сказал Динни, натягивая штаны и зевая. – Сейчас, Бардок, поглядим, что можно сделать.
Бардок присел на веранде на корточках. Он дышал тяжело, с натугой, его трясло, словно в лихорадке. «Верно, у него самого инфлуэнца, – подумал Динни, – после такой прогулки он, небось, еле на ногах держится».
Из невнятного бормотания Бардока Динни понял, что Калгурла несколько дней назад ушла из стойбища. Бардок долго рыскал по зарослям и наконец нашел ее тело на дне высохшего ручья, за Боулдерским кряжем. Туземцы все так больны, что никто не может помочь Бардоку похоронить Калгурлу, а хозяин фермы куда-то уехал. Бардок хотел, чтобы Динни пошел с ним и помог.
Динни раздумывал, как быть: сумеет ли он пробраться сквозь кустарники на своей «Попрыгунье Джейн» или придется ковылять за Бардоком пешком? В это время в окошке у Салли мелькнул огонек, и она в капоте вышла на веранду.
– Что случилось? – встревоженно спросила она, переводя взгляд с Динни на Бардока, который при ее появлении с трудом поднялся на ноги. Заметив мрачное выражение его лица, Салли поняла, что произошло какое-то несчастье. – Ты болен, Бардок?
– Уайа! Нет! – пробормотал Бардок.
Динни подумал, что туземец никогда, конечно, в этом не признается. Он объяснил Салли, зачем пришел Бардок.
– Как видно, в стойбище не осталось ни одного человека, который держался бы на ногах. Все лежат в инфлуэнце. Так что мне придется помочь ему.
– Я поеду с вами, – тотчас заявила Салли. – Я же вижу – Бардок совсем болен. Вскипятите воду, Динни, и напоите его чаем, пока я буду одеваться.
Динни знал, что спорить с ней бесполезно. В трудную минуту миссис Салли всегда разговаривала таким тоном. К тому же, если она сядет за руль, это значительно упростит дело. Динни уже не раз замечал, что зрение у него начало сдавать. Сам он не взялся бы вести машину при таком мглистом лунном свете – это могло бы кончиться плохо и для него и для Бардока.
Динни заварил чай, налил Бардоку большую кружку, отрезал ломоть хлеба и намазал маслом; потом налил чаю себе и Салли.
– Мы поедем на «Попрыгунье», – сказала Салли, снова выходя на веранду. Она уже оделась для дороги; в руках у нее были два старых одеяла.
Салли выпила чашку чая и направилась к гаражу, где стоял старый автомобиль Динни; она включила зажигание, завела мотор, вывела машину задним ходом из сарая, наполнила бензином бак, подлила воды в радиатор, проверила шины.
– Нужно взять с собой лопаты и мотыгу, – напомнила она Динни, когда он вместе с Бардоком присоединился к ней. – И посмотрите, чтобы в мешке была вода.
Динни бросил лопаты и мотыгу в багажник, наполнил водой брезентовый мешок – предосторожность, без соблюдения которой ни один старожил не решится отъехать далеко от дома, – и занял место рядом с Салли. Бардок забился в угол на заднем сиденье.
Машина с грохотом пропетляла по улицам и закоулкам пригорода, выбралась на простор и взяла направление на край холма и темневшие вдали кустарники. Скорчившись на сиденье, Бардок невнятно бормотал что-то, словно разговаривая сам с собой, потом внезапно испускал громкое восклицание или принимался уныло причитать. Динни объяснил Салли, что Бардок не только оплакивает смерть Калгурлы; он вне себя от горя и тревоги от того, что вынужден ее так хоронить – ночью, без соблюдения племенных обрядов, без плакальщиков.
– Местные племена обычно роют очень неглубокие могилы, на два-три фута, не больше, – говорил Динни, и Салли поняла, что он хочет отвлечь ее внимание от заунывных причитаний Бардока. – Они укладывают покойника в эту могилу головой к востоку и плотно прикрывают сверху свежесрубленными ветками. Землей не засыпают, чтобы душа легко могла вырваться на волю и разыскать души предков, которые всегда находятся где-нибудь поблизости. Вокруг могилы полагается петь, плясать и причитать, отпугивая этим злых духов, которые стремятся завладеть душой умершего. Потом собаки из ближайших стойбищ, динго и вороны раскидают ветки и растащат кости. Но примерно через год племя возвратится обратно, чтобы завершить похоронный обряд. Разбросанные кости соберут, и над этими останками снова повторятся пляски, пение и причитания. Это празднество в честь того, что душа покойного достигла обители своих предков. Затем кости либо зароют глубоко в землю, либо увезут подальше и схоронят где-нибудь в укромном местечке – в пещере или в ущелье. Вот ведь что грызет сейчас Бардока. От его племени не осталось никого, кто мог бы воздать Калгурле последние почести.
– Бедная Калгурла, – вздохнула Салли. – Она, верно, знала, что ее ждет.
Каменистая дорога по ту сторону холма была вся в выбоинах и колдобинах. «Попрыгунья Джейн» со звоном и грохотом взбиралась на холм и скатывалась с противоположного склона, отчаянно подскакивая на задних колесах, – тормоза никак не могли умерить ее буйный нрав. Салли втихомолку благословляла судьбу за то, что дорога была ей знакома и она могла избежать некоторых особенно опасных колдобин и размывов, образованных ливнями. Так, с грехом пополам, протряслись они две-три мили; наконец Бардок попросил Салли остановиться. Он вышел из машины и указал на боковую тропу, убегавшую в заросли. Тропа была едва приметна, и у Салли упало сердце, когда она на нее свернула.
Она ехала теперь, как во сне, следуя по узкой, почти неразличимой глазом тропке, которая вилась между высоких, казавшихся призрачными деревьев, между канав и котлованов заброшенного золотоискательского участка. Ей уже не удавалось больше избегать рытвин и торчавших из земли корней деревьев, и «Попрыгунья Джейн» подпрыгивала так, что Салли чуть не вылетала из машины и руль вырывало у нее из рук. Когда машина благополучно миновала подпорки копра, возвышавшегося над заброшенной шахтой, Салли в изнеможении шепнула Динни на ухо:
– Черт подери, Динни, как вы думаете, далеко он нас еще потащит?
Они отъехали уже мили за две от золотоискательских разработок, когда Бардок внезапно окликнул Салли. Она остановила машину и с трудом поднялась с сиденья.
Они вышли из машины, и Бардок подвел их к руслу высохшего ручья, на дне которого они увидели тело Калгурлы. Над колючей чащей кустарника возвышалась небольшая группа молодых деревцев. Тонкие, стройные стволы их казались обрызганными серебристой пылью, а листва отбрасывала пепельные пятна тени, которые оживали и трепетали при каждом легком дыхании ветерка, долетавшем, словно вздох, из глубины зарослей.
– Калгурла, видимо, хотела, чтобы ее похоронили здесь, неподалеку от тех мест, где она родилась, – тихо сказала Салли.
– Э-эм, да, – пробормотал Бардок. – Шел долго, долго. Падал, вставал, падал, вставал. Принес ее сюда, закопать здесь.
Возле тела Калгурлы Салли увидела кучку потухших углей – остатки небольшого костра. Калгурла лежала с открытыми глазами, на голове у нее была все та же старая мужская шляпа, которую она носила спокон веку, из-под ветхой юбки торчали голые, прямые, как палки, ноги.
Динни прикрыл тело Калгурлы одеялом; другое он разостлал на земле, чтобы Салли могла присесть отдохнуть.
Бардок схватил мотыгу и всадил се в каменистый склон холма над высохшим ручьем.
– Ты хочешь, чтобы я похоронил ее так, как хоронят у вас, Бардок? – с надеждой спросил Динни. – Вырыл ей маленькую ямку? А потом придет твой народ и похоронит ее глубоко?
– Похорони, как хоронят у вас, – сказал Бардок. – Совсем похорони. Никто не придет. Не будет хоронить.
Вырыть глубокую могилу – это была нелегкая работа, но Динни понял: Бардок хочет быть уверен, что кости Калгурлы не растащат дикие звери, так как он знал, что уже никто больше не придет сюда воздать последние почести ее останкам.
Салли повесила мешок с водой на дерево и присела отдохнуть. Она смотрела на двух стариков, рывших могилу. Они горячо взялись за дело поначалу; тяжело дыша и покряхтывая, выворачивали они тяжелые глыбы смешанной с галькой земли. Потом, как видно, решили поменяться: Динни взял мотыгу, а Бардок – широкую старательскую лопату. Тонкая пыль курилась в воздухе вокруг двух согбенных фигур; слышны были только глухие ритмичные удары мотыги, вонзающиеся в сухой грунт, и шум выгребаемой лопатой земли и гальки.
Салли набрала хворосту и разожгла небольшой костер, чтобы светлее было работать. Колеблющееся пламя костра осветило тощее, обнаженное до пояса тело Бар-дока – темная кожа его блестела от пота – и квадратную приземистую фигуру Динни в запачканной землей белой рубахе и линялых синих штанах.
Душную ночь освежило дыхание ветра, прошелестевшего в верхушках деревьев. Повеяло холодком, и Салли поежилась – на ней было только легкое бумажное платье. От костра тянуло дымом, запахом тлеющего валежника, и мысли Салли унеслись к тем далеким дням возникновения приисков, когда она впервые встретилась с этой женщиной, которую сейчас хоронила. Ей припомнилось, как много страданий и невзгод пришлось им пережить вместе.
Обе они узнали величайшее горе, думала Салли. Обе потеряли всех своих детей, своих близких. Быть может, они жертвы «беспощадного рока», о котором так любил толковать Крис Кроу? Или просто и они заплатили свое по счету неотвратимых жизненных потерь? Салли думала о себе, и ей казалось, что она похожа на тот старый копер, торчащий над заброшенной шахтой на покинутом старательском участке, мимо которого они недавно проезжали. Никому не нужный и одинокий, стоит он там, залитый лунным светом, а время идет мимо него.
Свежий ветерок, шелестевший в кустах и колыхавший верхушки деревьев, развеял облачную дымку, и Салли увидела луну – грязновато-желтую, падающую за темный кряж, на склоне которого еще мерцали тусклые огоньки рудничных строений. Глухие удары толчейных станов, работающих без перерыва всю ночь, долетали до нее, напоминая о неутолимой жажде богатства и власти, которая из поколения в поколение держит прииски в своих тисках.
Это она привела к истреблению коренных австралийцев – исконных хозяев этой земли. И мертвая Калгурла, быть может, последняя представительница своего племени.
Салли снова увидела перед собой гордую и гневную фигуру туземки, смело вставшую между нею и мужчинами из племени своего мужа. Она не позволила им кинуть на произвол судьбы больную белую женщину, обузу на их трудном пути за дичью и водой. Калгурла напомнила своим соплеменникам их договор с Моррисом – ведь Моррис дал им пищу и обещал дать еще, если они доставят белую женщину к ее сородичам. Напомнила и о мести, которой он им грозил, если они не выполнят его просьбы. Салли знала, что жизнь ее тогда висела на волоске. Да и потом она еще долго находилась между жизнью и смертью, но Калгурла всегда была возле нее. Это она отгоняла от нее мух и москитов и поила ее прохладной водой из мешка, который оставил ей Моррис, когда ушел на поиски золота к Лейк-Дарлот.
Прошлое воскресло перед Салли. Как помогала ей Калгурла, когда она открыла свою столовую для старателей на Хэннанском прииске, как нянчила она ее детей! Но никогда эта гордая женщина не ставила себя в положение служанки, которую можно бранить, которой можно помыкать. Нет, она помогала Салли потому, что незримые, но крепкие узы связывали их друг с другом, и Салли это понимала. Она тоже чувствовала эту глубокую внутреннюю связь и взаимную симпатию, которая оставалась неизменной в течение долгих лет, хотя Салли и упрекала себя, что мало уделяет внимания Калгурле последние годы. В глазах большинства Калгурла была просто старая грязная туземка, которой случалось попадать в участок за появление на улице в нетрезвом виде и нарушение общественной тишины. Но у кого хватит духу осудить ее? – думала Салли. Какой мерой измерить глубину горя и отчаяния этой простой женщины из народа? Ведь ее народ истреблен, и весь привычный племенной уклад жизни разрушен.
Бардок принадлежал к племени, кочевавшему где-то дальше к северо-востоку, но, так же как и Калгурла, он – вместе с остатками распыленных, согнанных с земли родовых групп – прибился к стойбищу у Рилл-Стейшн. Среди других представителей распавшихся племен эти двое – Бардок и Калгурла – оказались наименее способными воспринять уклад жизни белого человека. Они оставались верны стародавним верованиям и обычаям и сторонились чужаков, отнявших у них землю, которая была основой их материального и морального благополучия. Другие могли раболепствовать и попрошайничать, выклянчивать объедки или щепоть табаку, могли сносить брань и даже побои, но только не Бардок и не Калгурла. Они стойко переносили все беды и держались замкнуто, угрюмо; чувство собственного достоинства ни разу не изменило им, и темные лица их оставались спокойны и непроницаемы. Если белые давали им что-нибудь, они не говорили «спасибо»; им казалось постыдным выражать фальшивую благодарность, которой ждали от них те, кто отдавал им излишек своей пищи или одежды. Ведь по исконным понятиям австралийских кочевников, все, что жизненно необходимо для человека, должно принадлежать всем.
Быть может, сейчас, приняв на себя погребение Калгурлы, Бардок тоже нарушает какое-нибудь племенное табу, думала Салли. Калгурла была матерью его жены, и, значит, по законам племени, женившись на Маритане, Бардок должен был избегать всякого общения с Калгурлой. Но Маритана давно умерла, и после ее смерти Бардок взял себе другую жену, которая родила ему сына. Салли припомнила, что она видела этого мальчика, когда возила Пэт и Пэм на стойбище. Бардок гордился им не меньше, чем Ральфом, красавцем гуртовщиком, который был сыном Маританы и Фриско, хотя Бардок и называл себя его отцом.
Мысли Салли перенеслись к Фриско. Их любовь была похожа на бурный грозовой закат, когда последний луч солнца внезапно воспламеняет сумрачные тучи, заволакивающие горизонт. Она вспыхнула и погасла, оставив в душе Салли тревожный след – чувство вины и стыда.
Слишком многое она должна была гнать от себя, на многое закрывать глаза, пока жила с Фриско. Ей припомнился Хэннанский прииск, где Фриско взял к себе в палатку Маритану, прижил с ней ребенка и бросил ее; убийство Маританы, обстоятельства которого были, несомненно, известны Фриско, как бы он ни божился, что совершенно к нему непричастен… Пэдди Кеван – вот кто повинен в этом преступлении, думала Салли, хотя он и не признался в нем, как признался в краже акций у Морриса.
В своем родном народе Маритана звалась Мари. Салли знала теперь, что в жилах этой стройной девушки с блестящими черными глазами, на которую, по словам Калгурлы, «упала тень белого человека», лишь наполовину текла кровь ее племени. Калгурла рассказала об этом Динни. И о том, как она впервые встретилась с белыми людьми, как они схватили ее и еще одну молодую женщину, Воллингару, и держали у себя в лагере, пока ей не удалось перерезать острым камнем сыромятные ремни, которыми они связали ее и подругу, и они бежали.
Когда Маритана умерла, Салли оплакала ее вместе с Калгурлой, а Калгурла оплакала с нею ее погибших сыновей. В затуманенных слезами глазах старухи, в ее заунывных причитаниях была такая неподдельная скорбь, что Салли знала – никто не мог так, как Калгурла, понять, какие муки пережила она, когда убили Лала, когда погиб Дик, когда умер Том.
Никто, кроме Мари, пожалуй. Да, Мари обладала необыкновенной способностью улавливать самые сложные и самые сокровенные переживания близких ей людей. Никто не знал ее души так, как Мари. Не раз Мари помогала ей понять самое себя. Мари знала все: как она была предана Моррису и как упорно хранила ему верность; как страстно любила Фриско и как мучителен был для нее разрыв с ним; как она ревновала его, как страдала ее гордость… И вот все они покинули ее: Моррис, Мари, Фриско – и Калгурла. Все, кто неразрывно был связан с ней узами дружбы и любви.
Думая о Пэт, Салли уже не испытывала прежней горечи. Но сердце ее разрывалось при мысли о Билле. Как рано оборвалась его жизнь, посвященная бескорыстному стремлению служить родине и народу! Сколько сил и надежд он унес с собой – вот что мучило ее, вечно бередило рану.
Нельзя довольствоваться мифом о «всеобщем благосостоянии», нужно приложить все силы к тому, чтобы добиться благосостояния для всех, требовал Билл. Его мечта об освобождении человечества была связана с идеей свободного содружества народов. Почему, спрашивала себя Салли, все богатства нашей земли и труд народа не служат народному благосостоянию? Надо, чтобы не ложью, а действительностью стала забота о здоровье и благополучии народа и ничто не препятствовало свободному развитию человека; пусть для таких простых людей, как она, откроется новый, радостный мир науки и искусства. Выращивая злаки или домашний скот, люди стремятся довести их до совершенства. Почему же не проявляется такая же забота о человеке?