Текст книги "У Южного полюса"

Автор книги: Карстен Борхгревинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Приходилось снимать перчатки, а, когда руки соприкасались с

металлом, кожа пальцев прилипала к инструментам.

Хуже всего доставалось, наверно, магнитологам. Колбек

и Берначчи часами бывали на морозе в маленькой лапландской

палатке. При этом они должны были неподвижно сидеть,

сосредоточив все свое внимание на чувствительном магнитометре.

Но вдруг в разгар их работы вспыхивало своими волшебными

лучами полярное сияние и все безжалостно портило!

Когда в полярной ночи загоралось южное сияние,

магнитологические работы приходилось всегда прекращать. Как будто

это явление природы требовало нашего полного восхищения,

безраздельного внимания. Хоть мы и не делали попыток

проникнуть в его тайну, но оно постоянно вмешивалось в нашу

работу, приостанавливало ее. Когда же мы брали бинокли и

направляли их в небо, пытаясь получше рассмотреть, то видели

на небе лишь звезды, а духи, только что игравшие своими

волшебными палочками, исчезали полностью. Казалось, духи

полярного сияния прятались, дабы люди не раскрыли связей между

силами земли и силами эфира.

Помимо помех, которые испытывала наша магнитная

аппаратура от полярного сияния, на нее действовали, как уже

говорилось, и локальные факторы. Мы находились в окружении

базальтовых горных пород, содержавших металлы и

притягивавших магнитную стрелку. Единственное обстоятельство,

благодаря которому эти горные массивы не сводили на нет наши

магнитные наблюдения на мысе Адэр, было то, что горы более или

менее равномерно располагались вокруг. Наблюдения над маг-

нитным склонением на мысе Адэр проводились на протяжении

50 дней в разное время; в трех случаях наблюдения проводились

с короткими интервалами от 18 до 24 часов (см. ниже

таблицы).

Теперь снег полностью занес вход в наш домик, и если нам

нужно было в него проникнуть, то приходилось проползать

через своего рода воронку в снегу. Так попадали мы в свой

подземный дворец.

Упряжные собаки зарывались в кучи снега или ожидали,

когда их занесет снегом. В метель они свертывались неподвижным

клубком до тех пор, пока их полностью не покрывал снежный

покров. Тогда они начинали слегка двигаться, чтобы устроить

себе небольшую нору. Если снегопад продолжался несколько

дней подряд, то часто нам приходилось выкапывать собак из-под

снега. Нередко случалось и так, что у нас надолго пропадали

отдельные собаки, а позднее, раскапывая снежные сугробы,

мы их обнаруживали.

Собаки, предпочитавшие, чтобы их занесло снегом перед

пургой, всегда обеспечивали себя необходимым провиантом

и держались безмолвно в своих снежных убежищах, избегая

таким образом неприятной работы в упряжке.

Зимою упряжные собаки становились злее волков. С ними

мы легко управлялись пока вдоволь было тюленьего мяса;

когда же холод усиливался и питание становилось скудным,

всякая дружба между ними пропадала. Однако в боях за хлеб

насущный не всегда победителем оставался сильнейший.

Время от времени собаки, словно сговорившись, обрекали

одного из псов на съедение, и последний бесспорно знал об

уготованной ему судьбе. Он как можно ближе держался к нашим

палаткам и домикам, при первой представившейся возможности,

поджав хвост, вползал в жилище и укрывался там. Он не

осмеливался принимать участие в тех скудных трапезах, которые мы

готовили животным из собачьего бисквита. Он худел на глазах

и казался подавленным. Другие собаки все это время

подстерегали его. Как только он оказывался в пределах досягаемости,

вся стая бросалась, чтобы напасть на него и прикончить.

Горе псу, если он не обеспечил себе пути к отступлению.

Если он пытался бежать вперед, то начиналась дикая гонка

не на жизнь, а на смерть.

Вся кавалькада уносилась в лунном сиянии через

необозримые ледяные поля, пока не превращалась в черные точки

на белом покрове. Затем и они исчезали в темноте. Иногда

слышался отдаленный вой и внезапно наступала тишина. Мы

понимали: все кончено. Когда мы, вооруженные плетью и лыжными

палками, прибывали на лыжах к месту происшествия, то

находили от приговоренного к смерти лишь разбросанные кости.

Нас особенно поражало, что в те периоды, когда один из псов

был обречен на съедение, между остальными собаками воцарялся

мир. Казалось, они сознавали, что для осуществления их злого

умысла требуется сплоченность.

Таким путем мы потеряли многих наших лучших и наиболее

крепких упряжных собак.

17 мая мы, норвежцы, отметили в новой стране свой

национальный праздник1.

Был развернут большой норвежский флаг. Все выстроились

на лыжах и совершили нечто вроде традиционного «восхождения

на гору».

Английские участники экспедиции доставили нам немало

развлечений. Срываясь на лыжах с уступа, они с быстротой

молнии исчезали далеко внизу, в снежных сугробах. Я убежден,

что именно на лыжах можно лучше всего научиться терпеливо

переносить падения и мириться с неудачами, пока не

достигнешь успеха. Как трудно было научить англичан ходить на

лыжах! «Попробуйте еще раз»,– говорили мы им всякий раз,

когда после очередного падения они в отчаянии обращались

к нам за советом.

Впервые 17 мая было отпраздновано за Южным полярным

кругом. В этот день мы предавались нашему любимому спорту,

который пробуждает у, норвежской молодежи первый интерес

к исследованию Арктики. Этот вид спорта научил норвежцев быть

настойчивыми, дерзкими, во что бы то ни стало добиваться

успеха.

Впрочем, именно в этот день разразилась такая снежная

буря, какой еще не приходилось видывать. Сани, ящики, камни,

все, что могло прийти в движение, поднялось на воздух и исчезло

в вихре снега. Железный столбик анемометра толщиной в

полдюйма был сломан натиском ветра. Большие камни барабанили

по крыше. Завихрения, которые образовались в пространстве

между домиками, были так сильны, что подхватили множество

ящиков и завертели их в снежном вихре. Над нашим маленьким

убежищем скрещивались снежные смерчи. В это же время стал

вновь слышен глухой гром от громоздящихся в бухте льдов.

23 мая снова было яркое полярное сияние, начавшееся

в 6 ч. 30 м. Оно поднялось с востоко-юго-востока к

северо-западу, пересекая зенит. За этим последовал, по обыкновению,

страшный шторм. Перед штормом и после того, как он начался,

температура воздуха повышалась примерно в той же степени,

как падал барометр: от двадцати градусов мороза

температура за несколько часов поднялась до нуля. Барографические

и термографические кривые представляли большой интерес.

Ивенсу в полдень нужно было идти снимать показания

термометра в маленькой обсерватории. Хорошо укутавшись и

надев темные очки, он выбрался через снеговую воронку наружу,

держа перед собой ветровой фонарь.

Мы открыли ему маленькую дверцу. Ветер загудел в воронке,

и Ивенс скрылся во тьме. Однако мы были спокойны, так как

считали, что он держится за веревку, натянутую между

домиками и метеорологической станцией.

По заведенному в такие дни обычаю, мы сидели за

столом, играя в карты или в шахматы; лапландцы сидели рядом

друг с другом и разговаривали между собой на своем родном

языке; они всегда так сидели и разговаривали, когда стихии

бушевали. Мы привыкли, что ежедневно тот или иной член

нашей маленькой компании уходит из домика для записи

показаний термометра и временно отсутствует. Поэтому прошло часа

три, прежде чем мы хватились нашего «Джумбо»2. (Так обычно

называли Ивенса, потому что он,был самым толстым из нас всех.)

Мы вдруг сообразили, что уже пришло время для новой записи

температурных данных.

В доме мы оставили одного доктора. Мы предвидели, что

Ивенсу немедленно понадобится врачебная помощь, если только

нам удастся отыскать его в эту страшную бурю и живьем

доставить в лагерь. Из талого снега согрели воду, приготовили

медикаменты.

Один за другим мы переступали порог нашего жилища,

исчезая в бурной мгле. У края воронки мы соединялись и, крепко

взявшись за руки, попарно отправлялись на поиски пропавшего.

Поиски велись по плану, предложенному мною.

Двигаться было почти невозможно. В такую бурю, даже

приложив платок к носу и рту, с трудом удавалось дышать. Сплошь

и рядом нам приходилось ползти на четвереньках. При переправе

через покрытые льдом озерца, расположенные в верхней части

полуострова, мы, держась за руки, беспомощно скользили, не

в состоянии сквозь снег и тьму разглядеть друг друга. К тому же

стоял свирепый мороз. Мы искали, искали, но безрезультатно.

Воздух был наполнен поровну снегом и мелкой галькой.

Спотыкаясь и скользя, мы с трудом взобрались наверх, но ураган снес

нас с полуострова на лед залива. Руки были порезаны так, что

кровь капала через перчатки. Мы снова вскарабкались наверх

на четвереньках, продвигаясь, насколько это удавалось, ощупью

вперед. Кричать не имело смысла, так как даже людям из одной

пары не удавалось расслышать друг друга.

Меня сильно беспокоила участь Ивенса. Мы сами очень смутно

представляли себе, где находимся, и могли только догадываться

о местоположении домиков, скрытых под снегом.

С трудом ориентируясь в темноте, мы в паре с Гансоном

внезапно споткнулись о собачью конуру, врытую у входа в домики.

Это сразу же позволило нам определить, где мы находимся.

Подвигаясь ощупью вперед, я коснулся чего-то живого. Сперва

я подумал, что это одна из собак. Однако скоро почувствовал,

что держу в руке ногу человека. Это был лапландец Савио.

Я заявил ему, что в высшей степени не по-товарищески

прятаться в собачьей конуре в то время, как все остальные ищут

Ивенса, находящегося, вероятно, в смертельной опасности.

Савио возразил, что, по его мнению, не следует ожидать

от него, чтобы он подвергал себя такой опасности. Если ураган

унес с полярной земли Ивенса, то он, Савио, в два раза легче

и меньше, чем Джумбо, и подавно не сможет ему сопротивляться.

Это была простодушная философия сына природы.

Другие пары ищущих не раз попадали в домик, случайно

натыкаясь на воронку в снегу. Согревшись немного и

убедившись, что Ивенс все еще не найден, они снова уходили во тьму

и непогоду продолжать поиски. Сопоставляя различные

донесения, я понял, что обыскан уже весь полуостров, за исключением

маленького участка у обрыва к северу от дома, и направил туда

лапландца Муста и Фоугнера. По моему предположению, Ивенс

мог сбиться с дороги, возвращаясь от метеорологической

станции. Чтобы добраться до домика, он должен был идти против

ветра. Основываясь на собственном опыте, накопленном в

австралийских джунглях, я предполагал, что Ивенс, как многие другие

в таких случаях, уклонился влево от намеченного пункта. Моя

теория подтвердилась: Фоугнер и Муст, обыскивая единственный

еще не обследованный уголок полуострова, нашли Ивенса на

маленьком выступе под скалистой стеной, промерзшим и

беспомощным.

Ивенс долго блуждал вдоль и поперек полуострова. Ему

попался на пути ящик с термометрами. Это помогло взять

направление к дому, но он снова отклонился и не дошел до жилья.

Помощь пришла в последнюю минуту, когда Ивенс, измученный

до предела, потерял всякую надежду найти когда-либо домик.

Сквозь снежную воронку его свели вниз в домик, и здесь им

занялся доктор. Ивенса сильно рвало, и его бил такой озноб,

что под ним тряслась койка. А лапландец Савио смеялся, и его

койка тоже тряслась.

На следующий день Ивенс более или менее оправился, но Ган-

сону после напряженных поисков стало еще хуже, чем раньше.

1 июня лапландцы сообщили, что экспедиция пополнилась

16 новыми участниками. Это были 16 щенков, которые, несмотря

на холод, жизнерадостно и весело резвились и, казалось, вполне

довольны своей ледяной конуркой. Однако матери держались

весьма озлобленно по отношению к другим собакам, ждавшим

только первого удобного случая, чтобы сожрать щенят.

По случаю расширения состава экспедиции мы закатили

большой праздничный обед.

2 июня южное полярное сияние показалось в 7 ч. 30 м. вечера

и оставалось на небе в течение нескольких часов. Особенно

красивым оно стало к полуночи. Как обычно, оно началось с дуги

на севере и северо-востоке*. Световые драпри поднимались к

зениту. Достигнув его, основная масса лучей стала неподвижной,

* Указывая положение сияния на небе, мы всегда даем

прокорректированные данные.

но с запада на восток продолжали перебегать вертикальные

волны. Корона сформировалась у зенита как раз под Южным

Крестом. Хотя сияние было очень ярким, оно не изобиловало

красным цветом. Время от времени сияние становилось

исключительно резко очерченным, с исходящими от него

горизонтальными лучами, затем оно вновь расплывалось, как туман. Часть

небосвода закрыли слоистые облака. Температура воздуха была

–22°Ц.

3 июня около 10 часов вечера мы вновь были очарованы

великолепным видом полярного сияния. На этот раз оно было

прекраснее, чем когда-либо раньше.

Сперва на горизонте заблистали короткие языки пламени,

затем появились разнообразные краски и великолепные лучи

стали совершать волновые движения по направлению к зениту,

быстро и неожиданно меняя свой цвет. Лучи света сначала были

почти белыми, потом яркость их увеличилась, они становились

розовыми. Наибольшей интенсивности свет достигал у зенита.

Гигантские занавеси ослепительной яркости и меняющегося

цвета, казалось, колебались под легким ветром.

Внезапно земля озарилась потоками розового и красного

света. Лучи падали сверху так быстро, что за ними невозможно

было проследить глазом. Когда сияние закончилось, мы, сомкнув

веки, все еще продолжали его видеть, настолько ослепителен

был его свет.

Был момент, когда лучи собрались близ зенита и соединились

в виде кольца ярко-красного цвета. Кольцо это быстро и

волнообразно совершало круговое движение.

Господствовало полное безмолвие.

Чудесные краски горели всего один час, но зарницы света еще

долго мерцали на юге. На следующий день с востоко-юго-востока

на нас обрушился ураган. Термометр показывал —35°Ц.

Четвертого мы опять поднялись на мыс, где установили на

высоте 700 метров термограф. Нам хотелось знать температурный

режим не только на уровне моря, но и на упомянутой высоте.

14 июня я сам поднялся на вершину мыса Адэр, чтобы забрать

термограф. До этого господствовала полная тьма, зимние штормы

задували с такой силой, что некоторое время нельзя было

вытянуть и разгладить ленту с термографической кривой.

Все спали, когда в 6 часов утра 14 июня я поднялся: мне

показалось, что погода несколько улучшилась. Правда, можно

было с тем же успехом встать и в полночь, так как между днем

и ночью разницы не существовало. С огромным трудом

взбирался я по крутым утесам. Температура была очень низкой,

и, пока я поднимался, меня несколько раз стошнило. Добравшись

до инструмента, я уложил его в рюкзак и поспешил обратно

в лагерь: барометр стоял низко.

Едва лишь я дошел.до воронки нашего жилища, как Южный

полюс снова надул щеки. Минутой позже поднялся такой ветер

и повалил такой густой снег, что даже при помощи каната

невозможно было добраться от дому до метеорологической станции.

Ивенс и Берначчи попробовали несколько позже перейти

через это пространство. Они вернулись на четвереньках,

измотанные и полузамерзшие. У Берначчи кисть одной руки стала

белой и твердой, как кусок льда. Доктор думал сначала, что ему

придется ампутировать кисть, так как остерегался, чтобы после

оттаивания не начался антонов огонь. Но Берначчи умолял

пощадить его руку, и доктор решил не трогать ее при условии,

что Берначчи не будет заходить в дом.

Доктор стал проводить лечение под навесом в холодном

помещении между домиками. Он долго растирал отмороженную

кисть снегом и держал ее в ледяной воде. На тех частях руки,

которые не подвергались массажу, все вновь и вновь

образовывалась ледяная корка. Постепенно кровь стала обращаться

в жилах. Прошло, однако, еще много времени, пока Берначчи

смог владеть своей рукой.

Позже я и лапландец Савио также пытались достичь

метеорологической станции. Мы ползли на четвереньках. На груди

у нас была захлестнута веревка, за которую нас удерживали

из домика, чтобы ураган не унес во тьму меня и Савио.

Однако продвижение вперед оказалось делом совершенно

невозможным. Каждый раз, как я вытаскивал наружу

привязанный на груди ветровой фонарик, чтобы прочитать показания

термометра, огонь в нем гас: так велика была сила шторма.

В восемь часов вечера скорость ветра равнялась 85

английским милям в час, воздух, казалось, был заполнен в равной

степени снегом и мелкими камушками.

На протяжении ночи шторм усилился.

Домики дрожали под его натиском. Мы пришли к заключению,

что с северо-восточной стороны весь снег с дома сдуло, так как

камни, сорванные ураганом с мыса, стучали по крыше

непрерывным дождем.

Время от времени мы справлялись с барометром, но всегда

с одним и тем же результатом. Барометр падал, падал непрерывно,

и мы начинали всерьез считаться с той возможностью, что наш

лагерь внезапно превратится в воздушный корабль.

Вопреки незавидному положению, в нашей маленькой колонии

господствовало хорошее настроение. Возможно, что у некоторых

это носило характер «юмора висельников». Одни высказывали

мнение, что стальные тросы, которыми было укреплено наше

жилище, в дальнейших воздушных путешествиях послужат

канатами, чтобы пришвартовываться к земле; другие

хладнокровно замечали, что анемометр, вращавшийся на крыше с

большой скоростью, явится незаменимым пропеллером. И впрямь,

иногда казалось, что мы летим по воздуху, так как хижину чуть

заметно приподнимало над землей. Барометр упал в конце концов

до 27 дюймов3.

Самое замечательное в этих штормах было то, что, достигнув

силы урагана, ветер внезапно прекращался на 2—3 минуты.

Шум на крыше замирал, и на короткое время воцарялась полная

тишина.

В это время можно было слышать ровное дыхание лежащих

на койках людей, совпадавшее с однообразным тиканьем

барографа, вычерчивающего кривую атмосферного давления.

Но вскоре ураган возобновлялся с прежней силой.

Этот шторм тянулся до 15 июня.

В такую погоду жизнь в нашем маленьком помещении

казалась иногда невыносимой. Нам не хватало света, движения,

воздуха. Мы как бы старились на глазах друг у друга. Волосы

доктора побелели, а между тем ему едва исполнилось тридцать лет.

Он всегда был в плохом настроении. Возможно, что его удручала

также мысль о состоянии других. Как врач, он замечал

наступавшие изменения у окружающих быстрее, чем они сами.

Мелодии музыкального ящика были нам известны более чем

достаточно; весь его репертуар исчерпан до предела, и если

даже кому-либо нравилась какая-нибудь мелодия, то другой был

противоположного мнения; то, что веселило одного, раздражало

и нагоняло тоску на другого.

За сим обычно следовали нескончаемые споры и пререкания,

которые составляли по существу наше лучшее развлечение. Не

знаю, как могли бы мы перенести долгую полярную ночь, если

бы у нас не возникали эти маленькие стычки. Нас удручали

темнота и однообразие. Тишина временами стучала в ушах,

всякое нарушение ужасной пустоты и оторванности было

облегчением. Мы с доктором если только не читали книги из нашей

отличной библиотеки, то много играли в шахматы. Другие также

играли в шахматы или в карты. Лапландцы часто коротали время

за игрой, называемой «сакко»,—своего рода шахматы, с выточе-

ными из дерева маленькими изображениями палаток, церквей,

лапландок и лапландцев.

Савио и Муст играли с большой горячностью. Неизменно

возникал большой шум, когда лапландка занимала место, на

котором до того стоял лапландец, или когда с доски снималась

церковка. Передвигая фигурки с одного поля на другое, они

произносили целые заклинания. Для меня было загадкой, как

вообще могли фигуры удержаться на доске, по которой они

часто стучали в азарте.

Проигравший обычно дулся на другого в течение нескольких

дней. Они разговаривали друг с другом тогда таким тоном, по

которому, даже не зная лапландского языка, можно было судить,

что речь идет не о комплиментах.

В общем и целом из всех нас лапландцы меньше всего страдали

от темноты. Жизнь на далеком Севере приучила их к этому.

Савио отличался большим прилежанием, он сшил нам за

зиму 50 пар лапландской обуви. Хотя раньше он этим де-

лом и не занимался, но уже первый его опыт оказался очень

удачным.

Оба они смотрели на меня в подлинном смысле как на отца,

обращались ко мне на «ты», делились со мной всеми своими

радостями и горестями. Особенно общителен был на протяжении

зимы Савио. Вообще он вносил много оживления, и я никогда

не забуду сценку, во время которой Савио буквально заболел

от смеха.

Мы все надоели друг другу больше обычного и использовали

каждый предлог для взаимных попреков. И вот однажды явился

ко мне доктор в качестве депутата. Для меня это не было полной

неожиданностью; я уже обратил внимание на то, что с доктором

о чем-то совещались. Он передал мне требование членов

экспедиции, чтобы в обращении с ними я пользовался словом «мистер».

Я немедля выразил полную готовность, и доктор передал мое

согласие комитету.

И вот наступило время обеда за общим столом. Среди

десятерых человек, погребенных под снегом, господствовало слегка

торжественное настроение.

Согласно своему обещанию, я, выполняя их просьбу, широко

прибегал к желательному им обращению. На лицах подчиненных

видна была радость по поводу одержанной победы; однако,

скрывая ее, они старались не смотреть друг на друга и делали

вид, что более обычного наслаждаются сомнительными яствами

нашей кухни.

Все шло хорошо, пока я не назвал лапландца Муста

«мистером». Тогда Савио разразился громовым смехом. Он смеялся

от всей души, так, что слезы выступили у него на глазах, и

торжественная серьезность обеда уступила место обычному

благодушному юмору.

Эти маленькие происшествия служили большими вехами в

нашей жизни.

Бывали у нас и приятные вечера, когда на стол подавали грог.

Это сразу разряжало атмосферу, и я пришел к выводу, что

применение по временам грога или вина оказывает на участников

экспедиции замечательное действие. Доктор также настоятельно

советовал пропустить иногда по стаканчику. Само собой

разумеется, что это проделывалось с большой осторожностью. Вино

было разрешено только во время пребывания в основном лагере;

пользовались вином не для согревания, а для того, чтобы в

условиях нашей изоляции от мира поддерживать взаимные

дружеские чувства.

Употребление спиртных напитков при поездках на санях

я считаю в высшей степени противопоказанным. Вино

согревает и добавляет силы только в первый момент. Как только

проходит его возбуждающее действие, сопротивление холоду резко

падает—искусственное возбуждение уступает место

расслабленности. Но в основном лагере, где можно было согреться и без

того, вино влияло на настроение как благодетельное лекарство.

Во время полярной ночи мы выкуривали также много табаку.

Среди нас лишь один препаратор Гансон не пил вина и не

курил.

Бедняга Гансон! Ему тяжело приходилось в зимнее время,

особенно когда он терял чувство осязания в нижних

конечностях. По временам Гансон вновь становился бодрым и веселым

и с надеждой ждал прихода весны. На свое несчастье, у него

были также плохие зубы. Ему трудно было разгрызть свежее

тюленье мясо, когда нам во время полярной ночи удавалось,

хоть и не часто, убить тюленя. Доктор постоянно лечил его

электричеством, но без большого успеха, и Гансон все реже сходил

со своей койки.

Трудной становилась жизнь в домике, когда наступало время

печь и варить. Кольбейн Элефсен разводил такой сильный огонь,

что лежавших на верхних койках почти поджаривало, в то время

как обитатели нижних коек замерзали. При этом Кольбейн

работал с таким усердием, что у него был вид человека,

находящегося в парном отделении бани.

Эта тяжелая работа, на протяжении всей зимы лежавшая на

его плечах, была также и крайне неблагодарной: если не

удавалось печенье или не приходилось нам по вкусу содержимое

консервных банок, ему за все попадало. Надо сказать, что с

течением времени нам изрядно надоело все, что варилось и

жарилось*.

Ивенс также мог превосходно печь, но мы редко его

привлекали к этому делу, так как он ухитрялся засыпать мукой все

жилище. Если же ветер врывался внутрь через дымовую трубу,

то мучная пыль в доме стояла таким же густым столбом, как

снежная метель снаружи. Однако печенье и пироги выходили у него

на славу и исчезали так же быстро, как роса на солнце. Иначе

обстояло дело с моим хлебом, который я по австралийскому

образцу пек в золе. Надо полагать, что он продолжает там лежать

и поныне в ожидании будущих экспедиций.

С течением времени развивалось все большее

взаимопонимание между нами и дорогими нашему сердцу собаками. Фоугнер

особенно сблизился с подаренным ему мною молодым псом.

И посейчас я вспоминаю, как он был удручен, когда животного

не стало.

Антарктическая ночь таит в себе что-то сверхъестественное.

Быть может, чары нерушимого одиночества еще усиливает

сознание того, что ты оторван от всего человечества. Было интересно

наблюдать, как незаходящая луна описывает в небесной синеве

законченный круг. Много дней она не садилась, а только касалась

горных вершин, вызывая там фантастическую игру света и

теней.

* Норвежские консервы фирмы «Мосс» оказались самыми лучшими

и по качеству и по упаковке.

Мы провели уже половину антарктической зимы. Она тянется

дольше, чем арктическая зима. Там солнце не заходит на неделю

(на 73/4 дня) дольше, чем здесь; здесь же зима соответствующим

образом удлиняется. Причина кроется в том, что Земля

находится на наибольшем расстоянии от Солнца как раз тогда, когда

она медленнее всего движется по своей орбите.

Орион и великолепный Сириус совершали всю зиму свой

большой кругооборот на небе, пересекая меридиональную

плоскость сперва на севере, а потом на юге.

На наших глазах Земля поворачивалась за 24 часа вокруг

своей оси! Как все то, что окружало нас, было похоже на лунный

ландшафт! Глубокая тишина и вокруг нас, и на далеком

спутнике. Там белеют лунные горы, а нас окружают лишенные

красок горные вершины Южного полюса.

Но, возможно, что там, среди лунных гор, все-таки теплее—

отдельные пики сверкают все время в солнечных лучах. А мы

в темноте, холоде и одиночестве.

Но как волшебны были эти лунные ночи! Я научился любить

луну не меньше, чем любил солнце. В этих призрачных ночах

на бескрайних просторах Южного полюса было много очарования.

Однажды лапландцы ворвались в дом в полном восторге,

вместе с псом Капрасом, долгое время отсутствовавшим..

Да, это был действительно Капрас, пропадавший два месяца.

В последний раз мы видели его, когда пса уносило на маленькой

льдине в открытое море, после того как ледяной покров бухты

был взломан ураганом.

Мы считали его тогда безвозвратно потерянным. А теперь он

стоял перед нами, живой и бодрый, и лапландцы ласкали его.

Пес был белым и чистеньким, но больше всего нас поражала

его хорошая упитанность. Где он был, чем питался все это время?

Одно мне было ясно, что кормился он пингвинами—тюленя могли

бы убить по меньшей мере три собаки.

Одновременно появление Капраса означало важную

зоологическую информацию. Во всяком случае он находился там, куда

пингвины перебираются на зиму; это могло быть только на кромке

льдов, на краю водного пространства. Значит, открытое море

находилось от мыса Адэр на расстоянии не большем, чем могла

за несколько дней пробежать собака, явившаяся оттуда в наш

лагерь.

На протяжении обоих месяцев она, конечно, не раз

предпринимала попытки нас разыскать. Начиная с того момента, когда

маленькая льдина, унесенная в море, примерзла к большому

ледяному полю, пес, наверно, стремился вернуться к своим

собратьям. Но голод снова и снова возвращал его обратно к краю

водного пространства, где находились пингвины.

23 июня 1899 года в 10 ч. 58 м. было лунное затмение.

Погода стояла ясная. Мы приготовили бинокли и инструменты.

Берначчи непрерывно стоял на вахте. К несчастью, поднялся

7 К. Борхгревинк 97

туман, и небо во время затмения было видно неясно. Туман

сгустился настолько, что вначале мы лишь с трудом могли найти

Юпитер.

Поверхность луны с помощью нашей большой подзорной

трубы была видна сравнительно четко. Когда на луну упала

тень, восточная ее часть совсем пропала, и мы не могли ее видеть

даже с помощью подзорной трубы. Когда затемнение усилилось,

стало видно, как под покровом тумана засверкали малые звезды

Стрельца и Южного Креста.

Полное затмение продолжалось приблизительно полтора часа.

Пока оно длилось, мы не могли даже с помощью лучших наших

стекол различить на лунной поверхности никаких ее

географических деталей. Во время первой фазы полного затмения западная

половина луны казалась багровой, а восточная—не была видима.

Во время второй фазы дело обстояло наоборот. Восточная

половина посветлела, а западная покрылась мраком.

1 июля в 7 часов пополудни появилось южное сияние,

которое распространялось с востока на юго-запад.

Температура равнялась —25°Ц . В 9 часов пополудни сияние

развернулось с наибольшей красотой. К часу оно начало

угасать, вскоре после этого разразился обычный шторм.

3 июля температура внезапно поднялась до нуля. Ночью

этого же числа мы едва не лишились всего, что имели.

На отдых мы улеглись рано; как обычно, некоторые из нас

читали на ночь, засыпая один за другим. В полночь я Енезапно

проснулся, близкий к тому, чтобы задохнуться от дыма. Оттого

места, где лежал Колбек, поднимались языки пламени. Одним

прыжком я выскочил через узкое отверстие своего спального

ложа. Очутившись в комнате, увидел Кол бека, который

занимался тем, что лил на пылавшие постельные принадлежности

первую попавшуюся под руку талую воду. Колбек заснул при

горящей сальной свече, которую поставил у своей койки, чтобы читать.

Но свеча перевернулась, и огонь быстро распространился; пылал

уже весь потолок. В своем замешательстве Колбек пытался

собственными силами потушить пожар. Это ему не удалось. Скоро

все были на ногах, каждый со своим одеялом, с их помощью нам

удалось затушить огонь. Продолжалось это, однако, довольно

долго.

К счастью, у нас в жилище было так мало воздуха, что нам

самим едва хватало его для дыхания. Если бы огню был обеспечен

больший приток воздуха, то все бы сгорело и мы оказались бы

в ужасном положении.

На следующий день мы устроили под утесом к востоку от

лагеря склад продовольствия. Здесь поместили также несколько

палаток, запас дров, пороха—на случай, если пожар уничтожит

главный лагерь, мы не остались бы ни с чем. Кроме того, я

распорядился, чтобы десять туго набитых вещевых мешков всегда

висели на определенном месте у выхода из жилого дома. Во всех

мешках, кроме продуктов, были спички и другие вещи, которые

в суматохе легко забыть.

14-го я вместе с Фоугнером и обоими лапландцами предпринял

поездку на санях в восточную часть мыса Адэр. На северо-востоке