Текст книги "Избранное"
Автор книги: Карлос Фуэнтес
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
– Сеньора…– зовешь ты негромко, потому что тот голос показался тебе женским,– сеньора…
– Теперь налево. Первая дверь. Будьте любезны.
Ты толкаешь и эту дверь (ты уже понял: в доме все двери на пружине, без поворачивающихся ручек), и мягкие золотые лучи опутывают твои ресницы легкой шелковой паутиной. Ты зачарованно разглядываешь живые тени на стене, где горят дюжины звезд – потом ты увидишь, что это свечи, множество свечей на консолях и в простенках. Среди ярких огоньков тихо мерцают серебряные сердца, стеклянные сосуды, стекло в рамах, а за этим сияющим пологом в глубине комнаты хоронится кровать, и на ней кто-то вскидывает руку, словно приглашая тебя подойти.
Ты обойдешь кровать и приблизишься к изголовью. На огромной постели, едва видна, лежит крохотная старушка. Ты протягиваешь руку, но не встречаешь ее руки, твои пальцы погружаются в густой бархатистый мех, скользят по ушам, и ты видишь некое существо, которое сосредоточенно жует, посматривая на тебя своими красными глазками. Ты с улыбкой гладишь кролика. Он лежит у руки хозяйки, и тут рука эта наконец берет твою, холодные пальцы долго держат твою потную ладонь, вертят ее так и этак, потом притягивают к обшитой кружевом подушке, и ты спешишь коснуться кружева, чтобы выйти из их плена.
– Мое имя Фелипе Монтеро. Я прочел ваше объявление.
– Да, разумеется. Вы прочли. Простите, мне некуда вас усадить.
– Ну что вы, не стоит беспокоиться.
– Прекрасно. Сделайте одолжение, станьте в профиль. Я плохо вас вижу. Повернитесь к свету. Так. Хорошо.
– Я прочел ваше объявление…
– Да, конечно. Вы надеетесь справиться? Avez vous fait des йtudes?
– A Paris, madame.
– Ah, oui, зa me fait plaisir, toujours, toujours d'entendre… oui, vous savez… on йtait tellement habituй… et aprиs… [50]
Ты отступишь немного в сторону, и огни свечей, умноженные серебром и стеклами, осветят голову в шелковом чепце – под ним должны быть седые волосы – и сморщенное личико, маленькое, как у ребенка. Высокий белый воротник с частыми пуговицами и теплые одеяла скрывают вею ее, и можно видеть только руки, которые покоятся на животе, бледные руки, окутанные шерстяной шалью. Ты жадно всматриваешься в лицо старой сеньоры, пока кролик не отвлечет тебя своей возней. Тогда в глаза тебе бросится одеяло – истертый красный шелк, усеянный хлебными корками.
– А теперь о деле. Мне осталось жить немного, сеньор Монтеро, и я пересилила себя и дала объявление в газету…
– И потому я здесь.
– Вот именно. Так что соглашайтесь.
– Но мне хотелось бы знать…
– Понятно. Вы, я вижу, любопытны.
Как раз в эту минуту ты разглядываешь ночной столик, загроможденный стаканами, алюминиевыми ложками, коробочками пилюль, склянками с разноцветными снадобьями, а на полу выстроились стаканы с потеками беловатой жидкости – у самой кровати, чтобы можно было дотянуться рукой. Кролик прыгает на пол и растворяется в полумраке, и тут ты замечаешь, насколько эта кровать низкая: она едва возвышается над полом.
– Вы будете получать четыре тысячи песо.
– Я знаю, в сегодняшней газете стоит эта цифра…
– А, значит, газета уже вышла.
– Да, уже вышла.
– Вам предстоит заняться записками моего мужа, генерала Льоренте. Пока я жива, нужно привести рукопись в порядок. Она должна быть издана. Я все-таки решила это сделать.
– А сам генерал… он разве не мог бы…
– Мой супруг скончался шестьдесят лет назад, сударь. Это его неоконченные мемуары. Их надо дополнить. Пока я жива.
– Но…
– Я вам буду рассказывать. А вы будете писать в его манере. Когда вы разберете и прочтете то, что он сам написал, вас заворожит этот слог, эта легкость, эта… эта…
– Я понимаю.
– Сага. Сага! Где она? Ici [51] , Cara…
– Кто это?
– Мой друг.
– Кролик?
– Да, она сейчас вернется.
Ты взглядываешь на старуху, она умолкла, но слово «вернется» так явственно звучит в твоих ушах, словно она повторяет его еще раз. Вы молчите оба. Ты оборачиваешься, и тебя ослепляет трепетный блеск огней ее маленького храма. Ты снова смотришь на сеньору Льоренте. Ее глаза вдруг удивительно широко раскрылись, ясные, чистые, бездонные, темные, и только черная точка зрачка нарушает прозрачность их взгляда, минутой прежде бережно скрытого тяжелыми складками набрякших век и вот уже снова прячущегося – отступающего, мелькнет у тебя в голове – в мрачную глубину своего обиталища…
– Значит, вы остаетесь. Ваша комната наверху. Там очень светло, не то что здесь.
– Мне не хотелось бы обременять вас, сеньора. Я могу не переезжать и просматривать записки дома…
– Вы должны жить здесь. Это мое условие. У нас мало времени.
– Право, я не знаю…
– Аура!…
Старая дама зашевелилась, впервые с той минуты, как ты вошел; ты снова протягиваешь руку и вдруг слышишь взволнованное дыхание, видишь, как еще чья-то рука касается пальцев старухи. Ты поворачиваешься – рядом девушка, она стоит так близко, что можно разглядеть только лицо, к тому же она подошла так неожиданно, так тихо, ты не слышал ее приближения, не слышал ничего, хотя порой мы слышим неслышное и оно звучит в нашем сердце так отчетливо и властно…
– Я вам говорила, она вернется.
– Кто?
– Аура. Мой друг. Моя племянница.
– Здравствуйте.
Девушка наклонит голову, и старуха в точности повторит ее жест.
– Это сеньор Монтеро. Он будет жить у нас.
Ты становишься так, чтобы сияние свечей не мешало видеть. Девушка сидит на постели, веки ее опущены, руки замерли на коленях. Но вот она осторожно, словно боясь яркого света, поднимет ресницы, и ты увидишь ее глаза. Зеленые пенные струи, покой и смятение волн… Ты смотришь и твердишь себе, что это всего лишь глаза, просто красивые зеленые глаза, ты уже встречал такие и встретишь еще. Но нет, обман этот напрасен – перед тобой изменчивые воды моря, и ты знаешь: только тебе откроется их чудная таинственная даль.
– Хорошо. Я буду жить у вас.
II
Старуха улыбается, даже смеется, благодарит тебя за согласие и велит Ауре показать комнату, а ты думаешь о том, что теперь у тебя будет каждый месяц четыре тысячи песо и работа, которая должна тебе понравиться – ведь ты любишь рыться в старых рукописях, любишь уединение и тишину. Погруженный в эти мысли, ты идешь за девушкой – тебя ведет шорох ее юбки, хрустящий шорох тафты,– и тебе хочется снова увидеть ее глаза. Ты поднимаешься за ней, за шорохом, наверх, в еще непривычных потемках. Аура распахивает какую-то дверь – опять незапирающаяся дверь – и отступает в сторону.
– Вот ваша комната. Через час мы ждем вас к ужину.
Шелестя тафтой, она уходит, а тебе так и не удалось заглянуть в ее глаза.
Времени, должно быть, часов шесть, но комната залита светом. Твой взгляд обращается к потолку, к огромному окну во весь потолок. Ты улыбаешься: даже на закате здесь всегда будет светло, ослепительно светло по сравнению с остальным домом. Ты весело пробуешь матрас на золоченой кровати и оглядываешь свое жилище: красный шерстяной ковер, обои, оливковые с золотом, красное бархатное кресло, старый письменный стол, ореховый, с зеленой кожей, старинная керосиновая лампа – она будет мягко светить тебе вечерами твоих занятий, низко над столом – полка, уставленная книгами. Ты подходишь к другой двери и оказываешься в туалетной комнате, какую можно встретить только в доме прошлого века: фаянсовая ванна на ножках, расписанная цветочками, голубой умывальник, нескладный ватерклозет. Возле умывальника стоит платяной шкаф, тоже ореховый, с большим овальным зеркалом, в котором ты видишь свое отражение: черные глаза смотрят прямо на тебя, густые брови шевелятся, полные губы крупного рта вытянуты и дышат туманом на стекло. Ты сдерживаешь дыхание, закрываешь глаза и тут же открываешь – туман растаял. Ты опять дышишь свободно, проводишь рукой по своим темным волосам, пальцы на миг касаются прямого носа, впалых щек. Лицо в зеркале снова тускнеет: твои губы повторяют имя девушки – Аура…
Ты прилег на постель, выкуриваешь две сигареты, потом взглядываешь на часы. Через минуту ты уже в пиджаке, приглаживаешь волосы и выходишь за дверь. Как спуститься отсюда вниз, где лестница? Если оставить дверь открытой, свет поможет найти дорогу, но как это сделать, ведь пружина тотчас закрывает ее. Эта дверь – качели: вперед – назад, вперед – назад. Можно взять лампу с собой, но ведь ты не осмелишься нарушить вечную тьму этого дома. Да, здесь тебе всегда придется искать дорогу на ощупь.
Ты делаешь несколько осторожных шагов, держась за стену, и неожиданно наталкиваешься плечом на электрический выключатель. Ослепительная вспышка, мгновенье ты стоишь, моргая, посреди длинного голого коридора и вдруг в конце его видишь перила и витую лестницу.
Ты спускаешься, считая ступеньки: к этому тебе тоже придется привыкнуть в доме сеньоры Льоренте. В самом низу под ногами мелькнут красные глаза, и ты резко отпрянешь назад, но кролика уже и след простыл.
Ты быстро проходишь переднюю: Аура ждет тебя за полуоткрытой стеклянной дверью с канделябром в руке. Улыбаясь, ты спешишь к ней, приостанавливаешься: откуда-то донеслось жалобное мяуканье, и секунду ты вслушиваешься – кошки ли это? – потом идешь за нею в комнаты. Да, это кошки, скажет Аура, в их квартале столько мышей. Вы входите в гостиную: мебель, обтянутая матовым шелком, персидские ковры, картины с буколическими сценами, в горках за стеклом фарфоровые статуэтки, музыкальные часы, безделушки, хрустальные шарики. Окна обрамлены зелеными занавесями. Аура тоже в зеленом.
– Как вам показалась ваша комната?
– Все хорошо. Мне только нужно взять сюда кое-какие вещи…
– Уже не нужно. За ними послан слуга.
– Вы напрасно себя беспокоили…
Вслед за Аурой ты входишь в столовую. Стены этой готической комнаты обшиты темным деревом, украшены резьбой. Аура ставит канделябр на стол. Как здесь сыро и холодно! Кошки как будто перестали мяукать. Ты усаживаешься и видишь на скатерти четыре прибора, а посередине стоят два блюда под серебряными крышками и заплесневелая бутылка старого вина.
Аура поднимает крышку, и ты узнаешь пряный запах почек в луковом соусе. Она накладывает почки тебе на тарелку, а ты наливаешь в граненые бокалы густое красное вино. Что это за вино? На бутылке столько плесени и паутины, что надпись разобрать невозможно. Из другого блюда Аура накладывает жареные помидоры.
– Простите,– замечаешь ты, глядя на два лишних прибора, на два незанятых стула,– вы ждете кого-нибудь еще?
Аура продолжает накладывать помидоры.
– Нет. Сеньора Консуэло неважно себя чувствует. Мы будем ужинать без нее.
– Сеньора Консуэло? Ваша тетя?
– Да. Она просит вас зайти к ней после ужина.
Вы молча едите. Пьете вино, удивительно густое, и ты стараешься не очень пристально смотреть на Ауру, хотя тебе так трудно отвести взгляд от ее лица, так хочется навсегда запечатлеть в памяти ее черты. Ты заставляешь себя смотреть в сторону, но образ девушки тотчас меркнет, и тебе никак нельзя не взглянуть на нее снова. Аура сидит, не поднимая глаз, но тут ты лезешь в карман за сигаретами и обнаруживаешь маленький ключик.
– Ох, я забыл, ведь один из ящиков моего стола заперт! Там документы.
И тогда она произносит едва слышно:
– Значит, вы сейчас уйдете?
Ее слова звучат как упрек, и в смятении ты протягиваешь ей ключ:
– Это не к спеху.
Но она не хочет, чтобы ваши пальцы встретились, ее руки продолжают лежать на платье, а потом она вскидывает ресницы, и тебе опять кажется, что ты сходишь с ума, а может быть, всему причиной вино: эти глаза, зеленые, чистые, сияющие, томят и помрачают разум, и вот ты уже подле нее, стоишь и гладишь готическую спинку ее стула, и рука твоя сейчас коснется обнаженных плеч и тихо склоненной головки… Ты с трудом сдерживаешь себя, прислушиваешься, стараясь отвлечься, к едва заметному скрипу двери где-то сзади,– должно быть, эта дверь ведет в кухню,– наблюдаешь игру света и тени, гармонично слитых в этой комнате,– круг яркого света от канделябра охватывает стол и край резной стены, а за его пределами разливается широкое кольцо тени – и в конце концов все же берешь ее руку и кладешь в нежную ладонь свое подношение – ключ.
Пальцы Ауры сжимаются, и, открыто глядя на тебя, она шепчет:
– Спасибо,– поднимается и быстро выходит из комнаты. Ты садишься на ее стул, вытягиваешь ноги, закуриваешь -
тебя переполняет неизведанная радость, которая, ты знал, потаенно жила в твоем сердце и прежде, по только сейчас открывается тебе вся, отпущенная в мир, на волю, где наконец-то ее приветит другое сердце. Однако сеньора Консуэло ждет – так сказала она; нужно идти.
Ты уже знаешь дорогу и, взяв канделябр, идешь через гостиную, пересекаешь прихожую. Первая дверь, прямо перед тобой. На стук ответа нет. Ты стучишь снова. Потом толкаешь дверь, ведь старуха ждет тебя, и, помедлив у порога, зовешь тихонько:
– Сеньора… сеньора…
Но сеньора Консуэло едва ли слышит: опустив лицо на сжатые в кулаки руки, она молится в своем храме. Ты смотришь на нее издали: коленопреклоненная, в длинной ночной рубашке из грубой шерсти, голова ушла в худые, как у средневековых статуй, плечи, из-под рубашки, словно два стебелька, выглядывают ноги, красные, с воспаленной кожей – должно быть, от постоянного трения о грубую ткань, решаешь ты, и в эту минуту старуха, вдруг встрепенувшись, начинает молотить кулаками воздух, вяло и изнеможенно, будто сражаясь с теми, кого ты увидишь, подойдя ближе… Христос, Мария, святой Себастьян, святая Люция, архангел Михаил, ликующие демоны – они одни ликуют в этом скорбном кругу и ликуют оттого, что на старой гравюре, озаренной огнями свечей, ворошат вилами грешников, поливают их кипящей водой, насилуют женщин, опьяняют себя вином – наслаждаются свободой, запретной для слуг божьих. Ты приближаешься к главной фигуре всей картины, где льет слезы Скорбящая Дева, истекает кровью распятый Иисус, неистовствует Вельзевул, карает архангел – среди банок с заспиртованными внутренностями и серебряных сердец – к сеньоре Консуэло. Стоя на коленях, она машет кулаками и невнятно бормочет:
– Да приидет царствие твое, господи! Да воспоет труба Гавриилова! О где же, где же конец света!
Она колотит себя в грудь, а потом падает в приступе кашля, и святые глядят на нее в неверном свете свечей. Ты поднимаешь ее, бережно ведешь к кровати. Как же она мала, совсем как девочка! Согнувшись в три погибели, горбатая, скрюченная, сеньора Льоренте едва идет, и ты понимаешь, что, не случись тебя рядом, ей пришлось бы ползком добираться до постели. Ты кладешь ее на огромную кровать, укутываешь обсыпанным крошками старым одеялом, и скоро она уже дышит ровнее, хотя слезы все катятся и катятся по бледным щекам.
– Простите… простите меня, сударь. У нас, старух, одна отрада… вера… Подайте мне, пожалуйста, платок…
– Сеньорита Аура мне сказала…
– Да, да. Мы не можем терять время… Вы должны… вы должны поскорее приступать к делу… Благодарю…
– Постарайтесь уснуть.
– Благодарю вас… Вот, возьмите.
Она расстегивает воротник, снимает с шеи лиловый шелковый шнурок, протягивает тебе, и ты видишь тяжелый медный ключ на узкой ленте.
– Там, в углу… Откройте сундук и возьмите бумаги… справа, самую верхнюю пачку… она перевязана желтой тесьмой.
– Здесь плохо видно…
– Ах, да… Это я привыкла к потемкам. Справа от кровати… Идите и натолкнетесь на сундук. Это все потому, сеньор Монтеро, что нас здесь замуровали. Все вокруг застроили и лишили нас света. Чтобы я согласилась продать дом. Но я скорее умру… С этим домом связано столько воспоминаний. Я уйду отсюда только ногами вперед… Да, эта самая. Благодарю вас. Начинайте читать эту часть. Постепенно я буду давать вам дальше. Доброй ночи, сеньор Монтеро. Спасибо. Смотрите: ваш канделябр погас. Но вы уж зажжете его, когда выйдете отсюда, сделайте милость. Нет, нет, ключ возьмите. Пусть остается у вас. Я вам вполне доверяю.
– Сеньора, в том углу мышиная нора…
– Мышиная нора? Что ж, я ведь туда давно не подхожу…
– Надо бы пустить сюда кошек.
– Что? Каких кошек? Покойной ночи. Мне пора спать. Я так устала.
– Покойной ночи.
III
В тот же вечер ты погружаешься в чтение. Пожелтелый страницы, исписанные чернилами горчичного цвета, местами попорчены пеплом, засижены мухами. Французский генерала Льоренте мог восхищать только его жену. Ты сразу видишь,, что придется многое поправить, что записки сильно выиграют,, если ужать растянутые описания и незначительные эпизоды. Детство в Мексике, в имении прошлого века, военная школа во Франции, дружба с герцогом де Морни, с теми, кто был обласкан Наполеоном III, возвращение в Мексику генералом Максимилиана, торжественные церемонии и приемы во дворце, битвы, низложение императора, Серро-де-лас-Кампанас,. жизнь в Париже – в изгнании… Ничего, о чем бы уже не писали другие. Раздеваясь, ты с улыбкой думаешь о странной причуде старухи, вообразившей, что эти мемуары так важно издать. Четыре тысячи песо!
Спишь ты крепко, без сновидений, а утром, в шесть часов,, тебя будит яркий свет – ведь на окне твоей комнаты нет занавесок. Ты накрываешь лицо подушкой и пытаешься заснуть, снова, но через десять минут вскакиваешь и идешь в ванную. Там ты находишь все свои вещи – кто-то разложил их на столе, а одежду повесил в шкаф. Ты кончаешь бриться, когда утреннюю тишину разрывает отчаянный кошачий вопль.
В этом оглушительном многоголосом стенании столько ужаса и боли! Ты пытаешься понять, откуда оно исходит, открываешь дверь в коридор, но там все спокойно. Вопли доносятся сверху, из окна. Ты быстро вскакиваешь на стул, оттуда на письменный стол и, опираясь на полку, достаешь до потолка, открываешь одну створку, подтягиваешься и выглядываешь наружу. Сбоку, стиснутый со всех сторон черепичными крышами, приютился квадратный дворик, заросший ежевикой, и там пять, шесть, может быть, семь кошек – точно сосчитать тебе трудно, ты держишься на руках какую-нибудь секунду,– связанных вместе, рвутся из своих пут, объятые пламенем и дымом, и ты слышишь запах жареного мяса… Потрясенный, ты бессильно опускаешься в кресло. Этого не может быть, все это тебе просто привиделось, когда раздались кошачьи вопли! Кошки продолжают кричать, но уже слабее, потом все смолкает.
Ты надеваешь сорочку, смахиваешь пыль с носков ботинок и снова слушаешь – теперь колокольчик, который словно бежит по дому, все ближе и ближе к твоей двери. Ты выглядываешь в коридор: это Аура, она звонит в черный колокольчик, наклоняет голову, увидев тебя, и ты слышишь: «Завтрак готов». Тебе хочется поговорить с ней, но колокольчик уже •спешит вниз по витой лестнице, словно ему надо разбудить целый приют, целый пансион.
Не надев пиджака, ты сбегаешь в прихожую, но Ауры там нет. За спиной скрипнула дверь в комнату старухи, ты оглядываешься и видишь, как в щель просовывается рука, ставит на пол некий сосуд и снова скрывается.
В столовой завтрак ждет тебя на столе, сегодня только тебя. Быстро покончив с едой, ты возвращаешься в прихожую и стучишь к сеньоре Консуэло. Тонкий слабый голосок разрешает тебе войти. Ты входишь. В комнате все по-прежнему – тот же сумрак в углах, то же сияние свечей и живые тени.
– Доброе утро, сеньор Монтеро. Хорошо ли вы спали?
– О да, я читал до полночи.
Старая дама жестом останавливает тебя:
– Нет, нет. Не говорите пока ничего. Работайте над этой частью, а когда кончите, возьмете остальное.
– Хорошо, сеньора. Вы разрешите мне бывать в саду?
– В каком саду, сеньор Монтеро?
– В том, что рядом с моей комнатой.
– У нас нет никакого сада. Был раньше, но потом тут все застроили.
– Я подумал, что на воздухе мне будет лучше работаться…
– Здесь есть только темный внутренний дворик, вы через него шли. Там у моей племянницы растут цветы, которые не любят света. Другого двора у нас нет.
– Да, сеньора.
– Я буду отдыхать до вечера. Зайдите ко мне после ужина.
– Хорошо, сеньора.
Весь день ты занимаешься мемуарами: переписываешь набело то, что остается после сокращений, поправляешь слабые места и, куря сигарету за сигаретой, прикидываешь, как растянуть эту работу, чтобы твое благоденствие длилось и длилось. Если удастся скопить хотя бы двенадцать тысяч песо, ты сможешь почти целый год посвятить своей собственной книге, давно отложенной, почти забытой. Это будет обширный сводный труд об открытии и завоевании испанцами Америки, где сойдутся в стройный ряд события и годы, получат объяснение поступки, станет очевидной логическая связь между всеми предприятиями и авантюрами золотого века, между дерзновенностью духа и величайшим из деяний Возрождения. И в конце концов ты откладываешь убогие воспоминания солдата Империи и берешься за свои записи. Время пролетает незаметно, но вот снова звонит колокольчик, ты смотришь на часы, надеваешь пиджак и сходишь в столовую.
Аура уже там, но во главе стола сидит сеньора Льоренте. На скатерти опять лишний прибор, но пусть себе, ты больше не станешь спрашивать. Ради своей творческой свободы, ради будущего можно стерпеть любую блажь капризной старухи, ведь это не так уж трудно. Все в том же ночном одеянии, укутанная шалью, в неизменном чепце, она горбится над тарелкой, и ты смотришь, как она тянет суп из ложки, и пытаешься угадать ее возраст. В старости приходит такой час, когда течение лет как бы останавливается, и сеньора Консуэло уже переступила эту черту. В той части рукописи, которая теперь у тебя, генерал о ней не упоминает. Однако если ко времени вторжения французов ему было сорок два и умер он в 1901 году – еще через сорок лет, значит, он прожил восемьдесят два года. Видимо, он женился на сеньоре Консуэло после разгрома под Керетаро, уже в изгнании, но ведь она была тогда ребенком…
Ты считаешь и сбиваешься – в ушах назойливо звучит голосок старухи, тихий, пискливый, щебечущий; она разговаривает с Аурой, и ты невольно слушаешь, не забывая о еде, бесконечные и нудные жалобы: у нее болит то и может заболеть это, а лекарства дороги и так сыро в доме… Тебе хочется прервать эту семейную беседу и спросить о таинственном слуге, который принес твои вещи: он нигде не появляется и не прислуживает за столом; ты обязательно о нем спросишь, неожиданно для них обеих, и неважно, что Аура все это время не проронила ни слова и ест без охоты – с усилием, словно по чьей-то воле, берет ложку, нож, разрезает почку (дамы опять угощают тебя почками, должно быть, своим любимым блюдом), подносит кусочек ко рту… Ты быстро взглядываешь на старуху, на племянницу, снова на старуху, но тут сеньора Консуэло вдруг замирает, и в ту же секунду Аура тоже кладет нож и остается недвижной – все как старуха, точь-в-точь! Несколько мгновений вы сидите молча: ты поглощаешь свой обед, они, застывшие, как статуи, наблюдают за тобой. Наконец сеньора Льоренте произносит:
– Я устала. Не надо было выходить к столу. Аура, милая, проводи меня в спальню.
Старой сеньоре хочется отвлечь тебя от еды: говоря с Аурой, она в упор смотрит на тебя, чтобы и ты на нее взглянул. Ты с трудом освобождаешься от чар этих глаз – снова широко раскрытых, ясных и темных, снова отбросивших осторожность – и видишь, как Аура, пристально глядя в одну точку и беззвучно шевеля губами, встает, словно во сне, берет старуху под руки, и они медленно идут к двери.
Теперь ты один, наливаешь себе кофе, который простоял на столе все это время и уже остыл, и, уныло прихлебывая из чашки, размышляешь о том, не обладает ли сеньора Консуэло какой-то таинственной властью над твоей Аурой, не заточила ли она эту прекрасную зеленоокую девушку в своем старом зловещем доме. Но разве Ауре было бы трудно убежать, пока злодейка дремлет у себя в спальне? Воображение тут же с готовностью предлагает тебе ответ: а что, если она ждет, чтобы ты вырвал ее из когтей выжившей из ума блажной старухи! Ты вспоминаешь Ауру за столом: помертвевший от ужаса, затравленный зверек, жалкое существо, немеющее пред лицом своего тирана, одними губами молившее тебя о свободе, рабыня, которая повторяет все движения своей госпожи, как если бы только это ей и было дозволено.
Все в тебе вдруг восстает против такого насилия, и ты устремляешься в прихожую, на этот раз к двери у лестницы, рядом со спальней сеньоры Льоренте: именно там должна жить Аура, ведь все другие комнаты в доме ты уже знаешь. Здесь тоже мало света, но на голой беленой стене можно разглядеть черное распятие. Слева темнеет дверь, должно быть, в спальню старухи. Ты на цыпочках подходишь, протягиваешь руку, но нет, надо поговорить с Аурой наедине. А если она хочет, чтобы ты ей помог, она придет к тебе сама.
У себя в комнате, позабыв о мемуарах генерала и даже о своей книге, ты предаешься мечтам о девушке в зеленом наряде. Всем сердцем ты теперь с нею, и дело тут не только в ее красоте: теперь ты хочешь освободить ее, значит, ты ее действительно любишь, имеешь право любить, твоя совесть чиста, и ты можешь быть покоен душой… Когда снова раздается призыв колокольчика, ты не спускаешься вниз – тебе больше не выдержать такой сцены, как днем. Быть может, Аура все поймет и попозже заглянет к тебе?
Ты через силу опять берешься за работу. Потом, усталый, падаешь на постель, тотчас засыпаешь, и впервые за много лег тебе снится сон. Высохшая рука с колокольчиком протягивается из мрака, кричит, гонит тебя, гонит весь свет, а потом к тебе склоняется безглазый череп, и ты с немым воплем просыпаешься в холодном поту и чувствуешь, как чьи-то ладони гладят тебя по лицу и волосам, слышишь тихий воркующий голос, слова любви и утешения. Ты простираешь руки, и они обнимают обнаженное тело, твоей груди касается знакомый ключ, ты узнаешь и женщину, а она уже ложится рядом, целует, осыпает поцелуями всего тебя. Ты не видишь ее в темноте, ночь беззвездная, не твои ноздри вдыхают аромат ее волос, пахнущих цветами из темного дворика, ты ласкаешь удивительно нежные и горячие руки, грудь в трепетном кружеве жилок и, ни о чем не спрашивая, тоже целуешь, бурно, неистово, самозабвенно…
Потом вы лежите в сладком изнеможении, и она шепчет: «Супруг мой…» Ты на все согласен. Она говорит, что уже утре и ей пора уходить, обещает ждать вечером в своей комнате, и ты снова киваешь и погружаешься в сон, исцеленный, счастливый, позабыв о всех своих тревогах, а она будто все еще рядом, пылкая и покорная девочка, твоя Аура.
Просыпаешься ты с трудом. Кто-то стучится в дверь, и ты нехотя встаешь с хмурым ворчанием и слышишь голос Ауры: открывать не надо, она только пришла сказать, что сеньора Консуэло хочет поговорить с тобой и ждет у себя в спальне.
Через десять минут ты входишь в святилище престарелой вдовы. Она лежит недвижно на высоких кружевных подушках, укрытая до подбородка, смежив бледные сморщенные веки, и тебе снова бросаются в глаза темные борозды на скулах и усталая дряблость щек.
– Ключ у вас с собой? – спрашивает она, не поднимая век.
– Да… По-моему, с собой. Да, да, вот он.
– Можете приниматься за вторую часть. Она там же, в сундуке, перевязана голубой лентой.
И ты идешь, на этот раз с омерзением, к сундуку, вокруг которого шныряют мыши, видишь, как они выглядывают из щелей в полу, как разбегаются и исчезают в дырах вдоль изъеденной стены. Вот эта пачка. Ты берешь листки с голубой лентой и возвращаешься к постели. Сеньора Консуэло гладит своего белого кролика. Из высокого воротника с пуговицами раздается глухое кудахтанье:
– Вы не любите животных?
– Пожалуй. Кроликов. Может быть, потому, что у меня их никогда не было.
– Они хорошие, преданные друзья. Это так нужно, когда приходит старость и одиночество.
– Да, наверное.
– Они не умеют притворяться, сеньор Монтеро. И не знают соблазнов.
– Как его зовут? Я забыл.
– Крольчиху? Сага. Она мудрая. Живет сердцем и во всем искренна и свободна.
– Я думал, это самец.
– А, так вы их даже не различаете…
– Что ж, главное, чтобы вы не чувствовали себя одинокой.
– А они хотят, чтобы мы были одиноки, сеньор Монтеро, они говорят, что только в одиночестве можно очиститься от скверны. Они забыли, что одиночество умножает соблазны…
– Я не совсем понимаю, сеньора.
– Ах, тем лучше, тем лучше. Продолжайте свои занятия. Круто повернувшись, ты выйдешь за дверь, и тут тебя охватит ярость. Надо было сказать ей, что ты любишь Ауру! А что, если вернуться и бухнуть напрямик, что ты заберешь ее с собой, когда работа будет закончена? Ты снова приближаешься к двери, приоткрываешь ее и видишь сеньору Консуэло. Она стоит посреди комнаты, прямая, преображенная, в руках у нее мундир – голубой мундир с золотыми пуговицами и красными эполетами, сверкающий эмблемами венценосного орла,– и она бешено рвет его зубами, нежно целует, а потом накидывает на плечи и делает несколько неверных шагов в каком-то медленном танце.
Ты тихонько закрываешь дверь.
Да, ей было пятнадцать лет, когда я встретил ее, – читаешь ты во второй части записок; elle avait quinze ans lorsque je Vai connue et , si j ' ose le dire , se sont ses yeux verts qui ont fait ma perdition [52] – зеленые глаза Консуэло, которой в 1867 году, когда генерал Льоренте женился на ней и увез в Париж, в изгнание, было пятнадцать лет. Ma jeune poupйe (какое вдохновение!), та jeune poupйe aux yeux verts, je t'ai combl й d ' amour [53] . Он описывает дом, где они жили, прогулки, приемы, экипажи – Париж Второй империи, и все это так бледно, тускло… … J ' ai m к me support й ta haine des chats , moi qu ' aimais tellement les folies b к tes … [54] Однажды он увидел, как она, приподняв юбки, топтала кошку, и не стал ей мешать, потому что tu faisais з a d ' une fa з on si innocente , par pur enfantillage [55] ; это зрелище даже приятно взбудоражило его, и в ту ночь, если верить запискам, он был особенно пылок, parce que tu m ' avais dit que tortures des chats й tait ta mani и re а toi de rendre notre amour favorable par un sacrifice symbolique … [56] Ты подсчитываешь: сеньоре Консуэло сейчас должно быть сто девять лет. Tu sais si bien t'habiller, ma douce Consuelo, toujours drappйe dans des velours verts, verts comme tes yeux. Je pense que tu seras toujours belle, mкme dans cent ans… [57] Всегда в зеленом, всегда прекрасна, даже через сто лет. Tu es si fiиre de ta beautй; que ne fairais-tu pas pour rester toujours jeune! [58]
IV
Ты закрываешь записки. Так вот зачем нужна старухе Аура; несчастная безумица видит в ней себя, свою молодость и красоту! Девушку держат здесь под замком, как волшебное зеркало, как еще одну реликвию среди святых сокровищ веры.
Ты швыряешь мемуары в сторону и спешишь вниз, туда, где в этот утренний час должна быть Аура, где она только и может быть у такой скряги, как хозяйка этого дома. Ну конечно, она в кухне, разделывает козленка: из горла капает еще теплая кровь, а рядом отрезанная голова и стеклянные глаза так широко открыты… Ты чувствуешь тошноту и переводишь взгляд на девушку, которую словно заслонила эта картина,– она небрежно одета, не причесана, платье в крови, она смотрит куда-то мимо тебя и продолжает проворно орудовать ножом.
